Эксперимент в темных тонах (гет)

Я открываю глаза. Неужели я спал? Что со мной? Где я? Надо мной белый потолок, помещение залито светом. Я близоруко щурюсь, но это не помогает — помогли бы очки, кстати, где же они?..

— Очнулся! — Аня легонько сжимает мое плечо. — Не говори ничего! Я сейчас позову врача! Меня и так сюда пустили в порядке исключения...

Я не могу толком пошевелиться: все тело будто бы не мое. С трудом я понимаю правую руку — она вся перебинтована так, что не пошевелить ни одним из пальцев. С левой та же самая история.

Слезы подступают к горлу, собираются там противным комом и душат, душат... Что с моими руками? Что с моей проклятой жизнью? Мне становится до такой степени жаль себя, жаль своего таланта, что я больше не сдерживаюсь. Слезы выжигают мне глаза, точно они — кислота. Больно текут по щекам. Дыхание перехватывает; прибор, отмеряющий пульс, принимается пищать чаще — ужасно противный звук!

В палату кто-то входит, я слышу голоса какой-то женщины и Ани.

— Что со мной? — почти кричу я.

— Спокойно, не дергаетесь, — отвечает женщина. Ее голос бесцветный и уставший, как, должно быть, и она сама, но я не вижу ее.

— Дайте мне очки! Что с моими руками?

— У вас есть его очки? — спрашивает женщина. Аня ей что-то тихо отвечает, а после надевает на меня очки и мир снова приобретает свои очертания. Я вспоминаю, что говорила о пятнах Анна.

Анна! Черт... Что с ней? А Вивьен? Что произошло? Я совсем не замечаю, что говорю все это вслух. Слова, точно град из разверзшегося неба, сыплются у меня изо рта, проклятые кислотные слезы не унимаются и все текут, текут...

— Успокойтесь, молодой человек, — выговаривает женщина в белом халате, теперь я вижу ее — каштановые кудрявые коротко остриженные волосы, бледное лицо и синяки под глазами, знак вечного недосыпа и усталости. — Иначе мне придется попросить вашу гостью оставить вас в покое. Вы попали в аварию, у вас была черепно-мозговая травма, компрессионный перелом нескольких поясничных позвонков и переломы рук. Правую... — она вздохнула. — Правую нам пришлось собирать из осколков.

Это известие обрушивается на меня, точно небосвод, который Атланты перестали удерживать на могучих плечах. Осколочные переломы? Но...

— Я... не смогу...

Договорить не получается. Мне хочется выть в голос. Лучше бы я умер под колесами этого чертова большегруза!

— Мы пока затрудняемся давать прогнозы, — отрезала врач. — Надо посмотреть, как будет проходить заживление. И, конечно, реабилитация...

— Реабилитация... — эхом отзываюсь я. Это звучит, как приговор. Должно быть, я погиб там, в скрежете металла, освещенный фарами; рассыпался тысячей осколков и попал в собственный ад. Странно — я никогда в него не верил.

— Ты справишься, — Аня сжимает мое плечо.

Женщина устало улыбается:

— Еще немного. Вы можете еще немного посидеть у него. Только не утомляйте его и не позволяйте ему волноваться.

За ней шлейфом тянется запах антисептиков и безысходности. Еще недавно мои пальцы легко скользили по клавишам рояля, а теперь я даже посмотреть на них не могу, они надежно упрятаны под бинты. Под ключицу змеей тянется полый провод капельницы — там через катетер он вбрызгивает в кровь медленный яд, поддерживающий жизнь в моем таком беспомощном и бесполезном теперь теле.

— Стас... — Аня криво улыбается, по ее лицу текут слезы. Она шмыгает носом и утирает покрасневшие глаза. — Как же хорошо, что ты пришел в себя!

— Сколько я пробыл...

Не хочу этого говорить! Не хочу этого знать! Я и просыпаться-то не хотел — по крайней мере, таким.

Голос Ани льется подобно ручью — тихо, размеренно, ритмично. Кажется, еще немного, и я опять провалюсь в сон, или, может, в небытие.

Оказалось, они там чуть не сошли с ума, когда мы с Вивьен пропали с радаров — телефоны молчали, до Габриэль они так и не дозвонились, зато смогли выйти на Лестата. Тот поведал им, что никакие мы никуда не приезжали, и словам его не было бы веры вовсе, если бы он немного не протрезвел и не сообщил бы, что у них была совершенно "чумовая туса", но он слишком рано расклеился, а теперь половина продолжает, а вторая половина куда-то убежала. А потом Ане позвонили из реанимации и сообщили, что я и Вивьен попали в аварию. По словам Ани выходило, что виноватым признали водителя большегруза — он заснул за рулем, выехал на встречку, зацепил нас и сам убрался в кювет. Поранился совсем незначительно и даже дал признательные показания.

Сегодня уже ночь на третье января — первого весь день меня оперировали, а после я спал. И мама, и Аркадий Геннадьевич в курсе, в консерватории переживают и желают скорейшего выздоровления. Мама уже приехала, но отсыпается с дороги.

Вивьен жива, у нее ушиб мозга и переломы нескольких ребер. Она в соседней палате, в сознании и передает мне "держаться за эту дерьмовую жизнь не руками, так зубами, пока и их не выбили". Я усмехаюсь — это так в духе Вивьен, что мне даже ответить нечего.

— А что же Анна? — спрашиваю наконец я.

— Она в больнице, — отвечает Аня. Слишком поспешно отвечает и прячет взгляд.

— Что с ней случилось?

— Стас! — Аня нависает надо мной, поправляет подушки, одеяло, но все это как-то механически. Я пытаюсь перехватить взгляд ее покрасневших от слез глаз, и не могу.

— Что?

— Тебе нельзя волноваться, давай все потом? Все в порядке, — врет Аня. Я чувствую эту ложь всей кожей, я слышу эту фальшь в голосе; она звучит совершенно отлично от правды, пусто и безжизненно, как мой звук этой проклятой осенью. Как электроскрипка Анны и ее голос.

Неожиданно я понимаю все. Передо мной будто бы раскрывается истина, альфа и омега моей жизни и жизней тех, кто связан со мной: вот в моей голове звучит голос Вивьен; вот дыхание Ани; вот ноты, отражающие крошечными лейтмотивами каждого, кто мне важен, нужен, кто связан со мной хоть дружбой, родством или любовью, хоть враждой. Там и Аркадий Геннадьевич, и мама, и Евгений, и Селедка Фридриховна и даже Медуза Горгона, Габриэль и чертов боров Игорь Соломатин. Они живы, я слышу их в своей голове, в своем новом произведении — это будет шестичастная соната. Если я когда-то смогу ее сыграть...

Но Анны там нет. Все просто — ее там нет, нет среди живых. Ее не могло бы быть среди живых никогда, если Вивьен права, а она права. Анны нет, у нее нет личности, но я не слышу даже ее следов, ее ошметков, ее схемы.

— Анна умерла? — слова срываются с моих губ раньше, чем я успеваю это подумать именно в такой форме.

Аня отводит глаза и молчит. Ее молчание красноречивее всяких слов. В палату заглядывает незнакомая медсестра и жестом указывает Ане, что ей пора.

— Я люблю тебя, — шепчет Аня, сжимая напоследок мое плечо.

Она уходит, дверь за ней закрывается, и я остаюсь один. Точнее, не так — один в сознании. Теперь у меня довольно времени рассмотреть мое временное пристанище: еще три койки, над каждой тихо и омерзительно пищит прибор, отсчитывая пульс. Эти люди без сознания. К одному подключен какой-то аппарат, протянувший трубку к шее; грудь больного мерно вздымается. Второй перевязан с ног до головы, нога подвешена на растяжку. Третий иногда тихонько постанывает во сне, будто бы скулит. Я не знаю, кто они, как давно здесь и сколько им осталось.

Также, как я не знаю, что случилось с Анной. Я чувствую — это отчасти моя вина, но что я мог сделать? Не возжелать больной душевно? Но я сначала ничего не знал! Вивьен была права. То, что красиво на страницах книг или экране кино, в жизни подчас не заслуживает и доброго слова.

* * *

Наутро меня переводят в палату — она неожиданно комфортабельная. Я там один, в углу стоит небольшой диванчик и журнальный столик. В часы посещений меня навещает целая делегация: тут и мама, и Аркадий Геннадьевич с открыткой и букетом, и Евгений со Светой, и, конечно, Аня. Они больше молчат, переглядываются и неловко топчутся на столь малом для них всех пространстве. Я вижу в этом молчании символ собственного бессилия — как от них не дождешься ни слова, так и от меня теперь — ни звука.

Мать пытается держаться, но даже за стеклами очков, за которыми она прячет свои глаза, как за забором, видно, что она не может сдержать слез. Аня и Света приносят с поста вазу и ставят цветы в воду.

— Стас... — мать наконец обретает дар речи и осторожно подсаживается ко мне на кровать. — Господи, как же так...

Она сжимает мои плечи — обе кисти зафиксированы намертво чем-то вроде гипса и перемотаны сверху огромным слоем бинтов, правое предплечье тоже сковано. Я теперь не могу ничего — не то что играть, но даже, скажем, поесть, не говоря уж о некоторых более деликатных потребностях.

— Но главное — ты жив! — она всматривается в мое лицо полными слез глазами так, будто видит впервые. В некотором роде так оно и есть.

— Мама... Аркадий Геннадьевич... — слова липнут к небу, языку и не хотят выходить наружу.

— Станислав, главное, не волнуйтесь, — Аркадий Геннадьевич спокоен и доброжелателен, но под этой маской видно, как он на самом деле напряжен. — Восстанавливайтесь. Вам дадут академический отпуск и ждут вас обратно, в строй.

В воздухе повисает тягомотное молчание — это все теперь выглядит как несбыточная мечта, иллюзия. Как я буду играть, когда мои пальцы — в осколки? И что там пальцы — душа!

Мои визитеры крепятся из последних сил, чтобы не показать собственного страха. Немой вопрос о том, что дальше, отравляет нас всех, но никто не решается задать его. Слишком рано делать прогнозы. Слишком рано думать о будущем, которое висит на волоске.

— Ваша машина спасла вас обоих, — продолжает Аркадий Геннадьевич, а я шумно вздыхаю — машина. Моя ласточка отработала все и даже больше, и восстановлению не подлежит. На героическом "Вольво" аж две спасенные жизни, и это уже само по себе бесценно.

Вечер за поначалу неловкими, а после — весьма задушевными разговорами переходит в ночь; я остаюсь один в свете прикроватной лампы. Медсестра меняет капельницу, и я рассматриваю потолок, погружаясь в мрачные думы. Об Анне никто не сказал ни слова. Должно быть, они просто скрывают все от меня. Неслышной тенью ко мне проскальзывает Вивьен. Она в светлом больничном халате, очках и без привычной штукатурки на лице осторожно садится на диван и присвистывает:

— Роскошно у тебя тут! Но, должно быть, скучно. Хотя мои соседки — это что-то. Не люблю людей, — она улыбается, и последняя ее фраза звучит как дань новомодному цинизму. Хотя, что это я — эта мода вечна среди молодых.

— Ты как? — искренне интересуюсь я. Я ощущаю себя виноватым за то, что она пострадала и тоже застряла здесь.

— Жива, как видишь, — ее улыбка становится шире. — Я вообще живучая.

— А что там Анна? — не выдерживаю я.

С лица Вивьен сползает улыбка, она задумчиво смотрит в стену и кусает губы.

— Знаешь... Она прыгнула с крыши. Умерла мгновенно.

В моей голове разливается колокольный звон. Я знаю, чем закончу финальную, шестую часть сонаты. Я пока не уверен, найдется ли там место для лейтмотива Анны, для ее страхов перед отражениями и потерей самой себя, но с лихвой хватит и моих опасений. Анна говорила, что умеет летать. Я гнал прочь все мысли, связанные с этими заявлениями, должно быть — зря, и теперь настал час расплаты. Теперь пришла очередь гнать прочь чувство вины, но оно противно вползает под грудину и обжигает ребра ледяными касаниями.

— Только ты тут не при чем, — Вивьен будто бы читает мои мысли. — Не все в мире крутится вокруг тебя.

— Да ладно? — я пытаюсь придать голосу небрежную беспечность, но выходит из рук вон плохо. Перед глазами плывет, в голове шумит, а руки наливаются адской болью.

— Лечи руки, Моцарт, — хмыкает Вивьен. — А я пойду, пока меня медсестра отсюда ссаными тряпками не погнала.

* * *

Через шесть недель мне сняли гипс и отправили в реабилитационный центр. Все это время Аня приходила ко мне. Под мою диктовку она записывала нотный текст моей сонаты, и теперь исписанная ее аккуратным почерком тетрадь лежит в моей тумбе. Соната ждет того момента, когда моя подвижность восстановится, и я представлю ее миру. Пусть кто-то не верит в то, что я смогу, я твердо знаю, что это произойдет. Неважно, сколько времени мне понадобится на это: месяц, год, десять лет, но я не сдамся.

Аркадий Геннадьевич исправно навещает меня и передает все консерваторские новости. Я дал ему переснять текст сонаты, и теперь жду визита Селедки Фридриховны, чтобы она засвидетельствовала мне собственное почтение лично. Меня готовы перевести на композиторское, и я собираюсь воспользоваться предложенным мне вариантом: составить индивидуальный учебный план. Пока я в состоянии сыграть гамму только в смехотворном темпе moderato assai, и то — восьмыми ⁽¹⁾, но уже это — огромный прорыв для всего-то двух месяцев работы после снятия гипса.

Вивьен уже дома и тоже иногда ко мне заглядывает. Она нашла новую группу и активно репетирует. Евгений, похоже, остепенился: со Светой у него все непривычно серьезно. Как и у меня с Аней. Для ее удивительного голоса я пишу цикл песен на стихи Байрона — оказывается, в джазовой гармонии очень много интересного. Я уже способен удержать ручку в руке и отчетливо записать ноты, а когда-нибудь я смогу сам саккомпанировать ей.

Ноты в моей голове больше не находятся в хаосе: я точно знаю, какой из них где самое место. Пусть мне пришлось пройти девять кругов ада, пусть и теперь временами накатывает чувство вины, беспомощности и отвращения к самому себе, я понимаю, что иначе быть не могло, и вся эта история просто обязана была приключиться со мной. Может, я и правда потерял себя в чертовых отражениях, а теперь, найдя, собираю по кускам, как хирурги — мои несчастные руки. Пусть останутся шрамы — и на душе, и на руках, однако мне доподлинно известно, что я оставлю после себя. Я кладу руку на нотную тетрадь, она согревает меня.

Скоро придет Аня, и мы пойдем гулять — природа уже сбросила с себя погребальный белый саван и готовится к возрождению, а после — расцвету. Я вдохну полной грудью душистый весенний воздух, и это поможет мне в очередной раз осознать себя живым — живее, чем когда бы то ни было, — и полным сил для новых свершений. Новая мелодия выйдет из-под моего пера, а позже — из-под моих пальцев. День за днем, нота за нотой под мерный стук черного равнодушного метронома в судейской мантии. Пока я дышу.

1) Moderato assai соответствует 76-92 ударам в минуту для четвертной ноты, соответственно, восьмая — вдвое короче.

Вернуться к тексту