Природоохранная зона (джен)

2009 год, двадцать девятое декабря

В последний рабочий день уходящего года Илья задержался в школе до вечера c проверкой контрольных. Потом аккуратно сложил стопку проверенных работ на край стола, забрал журнал и отправился в учительскую — уверенный, что в здании, кроме охранника, больше никого нет.

За окнами уже стемнело. С неба срывались крохотные снежинки — редкие, колючие, понемногу засыпающие город. В учительской горела желтая лампочка — тогда их еще не успели повсеместно заменить на холодные люминесцентные — и обнаружился еще один человек: Николай Федорович, учитель физкультуры.

Пил чай и тоже почему-то не торопился домой. Илью, по крайней мере, в городе никто не ждал, а вот у Николая Федоровича была семья.

— Добрый вечер, — нейтрально сказал Илья, ставя журнал на место. Вспомнил свою пустую квартиру и добавил: — Пожалуй, тоже заварю чаю. И присоединюсь к вам, если не возражаете…

— Добрый, — откликнулся Николай Федорович. В его голосе сквозило безразличие. — Да, конечно…

— Морозно сегодня, — сказал Илья банальность, чтобы завязать разговор. Залил кипятком дешевый чайный пакетик и сел напротив. — Снег такой колючий…

— Колючий, — улыбнулся Николай Федорович. Илье показалось, что эта улыбка была из вежливости. — Елку надо пойти купить…

— Надо бы, — легко согласился Илья. — Но я не буду. Все равно на праздники домой еду, а в поселке мать уже поставила.

— Будете, значит, со своими праздновать? — вновь улыбнулся Николай Федорович, и на этот раз, кажется, по-настоящему тепло.

— Да, — коротко ответил Илья, не желая уточнять детали: из “своих” осталась только мать, да и после того декабрьского взрыва пятнадцать лет назад Новый год в поселке не очень-то любили. — Надо будет глянуть расписание поездов. Есть ли маршрут тридцать первого или лучше заранее выехать…

Разговор не клеился, но Илье не хотелось уходить. Николаю Федоровичу, видимо, тоже.

— Вы сегодня особенно молчаливый, — заметил Илья через пару минут.

Николай Федорович хмыкнул:

— В голову просто всякая дрянь лезет, Илюша…

Обычно Илья был против фамильярностей, но сейчас это было простительно: физрук был вдвое старше его и не сделал молодому коллеге ничего плохого. Поэтому вместо возражений Илья уточнил:

— Могу чем-то помочь?

— У вас хорошо получается выстраивать отношения с классом, — заметил Николай Федорович, смотря в пространство. Строго говоря, смотрел он на деревянные шкафы с синими классными журналами, но, скорее всего, даже не видел их. — Меня всегда интересовало, как у вас получается так… Естественно.

— У меня отец был учителем, — просто ответил Илья и улыбнулся. — Причем старой закалки: дисциплина, учительский авторитет… Наверное, я детства насмотрелся. Знаете, он всегда приходил в школу в классическом костюме и белой рубашке…

— Прямо как вы, — заметил Николай Федорович.

— Да, я… Подражаю, вроде как, — усмехнулся Илья и сделал новый глоток чая. Приглушенный желтый свет и терпкий вкус напитка в равной мере успокаивали и настраивали на философский лад; ему вдруг показалось возможным рассказать сокровенное, чем он особенно ни с кем не делился. — Все ходили как попало. Форму, когда я учился, как раз отменили… Кто в джинсах, кто в майке с блестками, учителя любили разноцветные блузки в цветочек… Знаете, этот сельский шик. А отец — всегда в костюме. Но при внешней строгости — всегда доброжелательный, пытающийся помочь нам разобраться в предмете…

Илья обхватил кружку, грея ладони.

— …Когда я сам стал учителем, старался ориентироваться на него во всем. В подходах к преподаванию, в стиле одежды… Да даже в интонациях и обращениях к ученикам. Очень помогало в начале, пока я еще не научился работать с аудиторией. Ну и по итогу… Вроде у меня получается.

Николай Федорович тихо рассмеялся:

— О, вы уж в этом не сомневайтесь. Наша дорогая Лидия Павловна вчера вас так расхваливала…

Лидия Павловна была школьной учительницей физики. От результатов работы Ильи зависело, справятся ли ученики с математической составляющей физических задач.

— …А я даже в школе до этого года не работал, знаете ли. Просто подвернулась возможность, и я подумал: деньги какие-никакие, а не лишние; да и детей обучать — дело хорошее…

Илья вздрогнул, неожиданно сообразив, что Николай Федорович плачет. В картине мира Ильи — учитель, мужчина вдвое старше его, не мог расплакаться просто так. Для этого должна быть очень страшная причина.

— Что с вами? Что-то с семьей?

Физрук покачал головой и закрыл лицо руками, явно пытаясь справиться с эмоциями. Через пару весьма тревожных для Ильи минут вздохнул, убрал руки и ответил:

— Не слушаются. Я пытаюсь научить, рассказываю, что знаю… Поверьте, я знаю не так уж и мало, но… Я для них совсем не авторитет. Мальчик для битья, если хотите, хотя какой из меня уже, к черту, мальчик…

Крошечный твердый снег, до того срывавшийся безмолвно, вдруг зашелестел по стеклу из-за поднявшегося ветра.

Илья немного помолчал, переваривая услышанное, и заметил:

— Скажите мне кто. Я поговорю с ними.

Николай Федорович махнул рукой и попытался встать:

— Не стоит…

— Стоит, — резко возразил Илья. — Просто скажите, я поговорю сразу после каникул. Если не скажете — проведу профилактическую беседу со старшими классами самостоятельно.

Физрук, собравшийся было уходить, сел обратно:

— Да дело не только в этом. Может быть, даже совсем не в этом дело…

В наступившей тишине шелест снежинок был слышен особенно хорошо. Учительская, с ее желтым светом и чаем, вдруг показалась Илье спасительным кругом — в океане из темноты, пронизывающего ветра и колючего снега.

— Тогда в чем? Расскажите, мне все равно спешить некуда…

— …Вы знаете, я сразу после ПТУ пошел работать на завод, — неожиданно сказал Николай Федорович после большой паузы, когда Илья уже решил, что ответа не будет.

Физрук не уточнил название завода, потому что все в городе при этом слове представляли “Южсельмаш”, без которого никакого города бы и не было.

— …Было это еще в семидесятых. Тогда завод совсем другим был. Как-то слаженней мы все работали, и знали, ради чего трудимся — чтобы хлеб у людей был. И своей работой гордились, и жена моя будущая… — Николай Федорович на мгновение запнулся. — Тоже очень мною гордилась…

Илья откинулся на спинку стула, настраиваясь на долгий рассказ.

— …Где-то в восьмидесятых началось неладное: первые задержки зарплаты. Но ни у кого не было ощущения, что скоро все развалится. Да, есть какой-то там кризис. С телевизоров говорят, что надо что-то менять, принимать специальные меры, экономику, это самое… ускорять. Ну, есть у страны сложности. Но были времена куда тяжелее — и ничего, справлялись. Сейчас наше руководство, как говорится, движимое единственно верным учением, что-то там поднастроит — и опять будем двигаться, куда надо…

— Вот как, — вполголоса откликнулся Илья.

— …В общем, мы и подумать не могли, что скоро будем без работы сидеть и краюхе хлеба радоваться. Страна шестьдесят лет не знала голодных времен… Вот только Светочка, мы как раз недавно поженились, начала меня упрашивать, чтобы я взял какую-нибудь подработку. Мол, денег не хватает. Везде очереди, а хочешь урвать что-то нормальное — переплати. Сама она тогда в декрете была…

— И что же, взяли?

Николай Федорович кивнул:

— Ко мне как-то подошел директор завода вместе, значит, с главой профсоюза. И говорят: ты, Николай, человек молодой, шустрый, руки из нужного места растут, дочка маленькая скоро будет… Давай-ка, вступай в наш кооператив.

— А где сейчас ваша дочь?

— Уехала. Что ей здесь в городе тухнуть… С матерью поругалась, они обе у меня с характером, побросала вещи в сумку — и аж в Питер рванула. Звонит теперь иногда…

— Понятно, — проговорил Илья. — Значит, вам предложили вступить в кооператив?

— Да. Они искали толковых рабочих. Говорили красиво: дескать, вынесут дополнительные операции по установке специальных таких резиновых уплотнителей в отдельное производство. Чтобы, значит, конвейерную линию разгрузить, число операций в цеху уменьшить, а производительность труда, стало быть, наоборот — повысить. Набрали нас тогда — десять человек. Мы еще удивлялись: как так, со всего завода, где не одна тысяча работает, всего десять человек в кооператив пойдут. Но нам разъяснили, что много народу не нужно…

“Мир тесен”, — подумал Илья, сжимая в руках кружку. Он вдруг понял, что уже знает эту историю.

— …Работа была несложная. Знай себе вставляй стекла в этот резиновый уплотнитель да клеем промазывай. А потом монтируй во все те же комбайны с тракторами… Пару месяцев я проработал нормально. Доплачивали тоже прилично, как обещали — по сорок рублей. Тогда я с преподаванием познакомился: устроили меня начальником производственной практики от нашего, значит, кооператива для подшефных школ. Но недолго все это продлилось: поползли слухи, что вся эта кооперативная работа — всего лишь прикрытие для обогащения верхушки завода. Я сначала не поверил, подумал: технику мы как выпускали, так и выпускаем, какой тут вред заводу, что пару простых операций делает кооператив?.. А как год закончился — выяснилось, что завод вместо очередного перевыполнения планов, к которому все уже привыкли, перешел в отстающие, да еще и в убытках оказался по хозрасчетным договорам… Зато кооператив наш показал невиданную прибыль, с которой нам даже премия в пятьдесят рублей перепала. Тогда-то я и понял, что не врали люди. И пошел в профсоюз жаловаться…

— И что вам сказали в профсоюзе? — заинтересовался Илья.

— Меня там один местный активист выслушал, — пояснил Николай Федорович. — Золотой был человек, всегда за рабочих вступался… Сказал, серьезное дело — налицо контрреволюционная деятельность. Достижения трудящихся масс хотят себе присвоить отдельные вредительские элементы. И к председателю сразу меня отправил. Вот только председатель за закрытыми дверями как начал меня стращать увольнением по статье… Запугал, в общем. Из кооператива меня в итоге перевели обратно на общую производственную линию, надбавки убрали. Светочка так ругалась…

— А активист что?

— Да что-что… Трепыхался еще какое-то время. В девяносто втором, помнится, рабочее движение пытался устраивать. А в девяносто третьем его утопленным в нашей речке нашли.

Николай Федорович вдруг стал выглядеть еще более задумчивым:

— Илюша, а вы знаете городскую легенду про большого сома? Который зазевавшимися горожанами трапезничает?

— Не слышал, я ведь не городской, — изумленно напомнил Илья. — Неужели тут водился сом-людоед?

— Нет, конечно, — фыркнул Николай Федорович. — Сом — это же вам не крокодил, чтобы на людей охотиться. Придонная рыба, пусть и здоровенная вымахивает… Я в нашей роще, честно говоря, рыбачить очень люблю — свежий воздух, природа, птички поют. Сколько сомов за свою жизнь повылавливал!.. Увесистые, морда жуткая. Смотришь на нее, а в голове картинки проносятся: сейчас он как подпрыгнет и меня сожрет, а потом пойдет на улицу в каждый дом заглядывать…

Илья не удержался и рассмеялся.

— …Враки это все. Но сом отлично справляется с задачей съедать все, что на дно падает. И ему без разницы, что это: рыбка, рачок какой или тело человеческое. А в лихие девяностые у нас много кто свой путь в речке закончил. Вылавливаешь сома, распарываешь живот, а там — кольца, кости, зубы… Тем более активиста-то нашего заводского, его ведь только через пару месяцев нашли, уже речной живностью попорченного. Вот газеты и подхватили…

— И все поверили?

— Да не то чтобы все, — признался Николай Федорович. — Я думаю, этот вымышленный сом просто оказался всем очень удобен. И милиции, и бандитам, и властям городским. Чтобы никто лишних вопросов не задавал — а что это у нас люди массово в середине ноября в речке оказываются…

— А вы что дальше делали?

— А что мне оставалось?.. Продолжал работать. После развала Союза руководство завода несколько раз сменилось, меня начальником смены предлагали сделать, но там уже я не захотел…

— Почему же? — спросил Илья, лениво размышляя, что Николай Федорович начал работать еще до его рождения. А сейчас они пьют чай и разговаривают на равных.

— Во-первых, не люблю я начальствовать, не мое это, а во-вторых… Илюша, вы, если не ошибаюсь, где-то в начале восьмидесятых родились?

— В восемьдесят третьем.

Николай Федорович отхлебнул чаю и откинулся на спинку стула:

— Значит, девяностые застали уже в сознательном возрасте, помните, что тогда творилось… Сначала зарплату начали постоянно задерживать. Вот я в руководители и не лез — что подчиненным скажу? Позже нас перекупил новый собственник, ну и все: оборудование большей частью пошло на металлолом, кучу народа посокращали… Мы пытались возмущаться, но страшно было: хозяина крышевала известная в то время Калининская ОПГ, и с недовольными расправлялись быстро. В конце девяностых Калининских, вроде как, перестреляли большей частью, ну да он себе новых в свиту набрал…

Илья не нашелся, что сказать в ответ.

— …Помню, одно время у нас пытались конверсию наладить. Вместо тракторов да комбайнов попробовали производить сковородки. Сковородки выходили дрянные, хуже китайских, покупали их плохо… Как-то после трех месяцев задержки зарплаты выдали ее этими самыми сковородками, — Николай Федорович не особо весело рассмеялся. — Когда я десяток таких сковородок вместо денег домой приволок, меня жена чуть одной из них не прибила..

— А ваша жена не работала?

— Пыталась. Как раз тогда в ларек устроилась. Знаете, что такое“душегубки”?

— Не слышал.

— Еще одна примета времени. Представьте себе ларек, торгующий всем подряд. Сигареты, пиво, газеты, жвачки… Понятное дело, продавщицы боялись, что их ограбят, а недостачу потом из зарплаты вычтут. Поэтому со всех сторон запирались на железные решетки да амбарные замки. Беда в том, что такие ларьки часто поджигали в ходе разборок. А выбраться из-за запертых решеток удавалось не всем. У Светочки в ларьке однажды тоже небольшой пожар случился… Спаслась, к счастью, но заистерила: больше, сказала, в ларек ни ногой. Ну, я и не настаивал…

— Печально все это, — заметил Илья.

— Печально, — кивнул Николай Федорович. — Но на заводе творились вещи и похуже… Как сейчас помню один случай в соседнем цеху. В девяносто седьмом году было… Была у нас старенькая кран-балка, которая таскала корпуса тракторов. А тут против всяких норм и правил начальник цеха распорядился по два корпуса на крюк вешать. Крановщик было возмутился, но на него прикрикнули, пригрозили увольнением, и делать нечего — смирился. И какое-то время балка по два корпуса протаскала. Но наконец один корпус сорвался с крюка, — Николай Федорович махнул рукой, изображая падение, — и свалился прямо на головы работягам.

— А разве можно под работающим краном стоять? — не поверил Илья.

— По уму-то нельзя, да только кто ж тебе даст прохлаждаться и по широкой дуге все это обходить? Начальник участка сразу орать начинал — чего ты тут гуляешь, тебе не за прогулки платят…

Николай Федорович поморщился. Воспоминания явно его тяготили.

— …В общем, двоих насмерть, один чудом выжил — ноги лишился, раздробило углом этой стальной конструкции. И тут мордовороты из охраны сразу же крановщика скрутили. А того мужика, что без ноги остался, прямо в больнице навестил Леха Штырь из Калининских. И объяснил: если не хочешь второй ноги лишиться, надо показания дать как следует. Что крановщик на самом деле в пьяном виде на работу явился и сам во всем виноват…

— А вы не думали за крановщика вступиться? — проявил любопытство Илья и сразу же дал себе мысленный подзатыльник. Он ведь хотел поддержать физрука, а не давить на больное.

— …Мы с мужиками хотели было возмутиться, — кивнул Николай Федорович. — Стояли, обсуждали, работа остановилась — ЧП ведь. А как только пошли дружной группой с проходной, так перед нами тормознула тонированная бэха, из нее вылезли два мордоворота, из-под пояса пистолеты торчат… Мы аж обомлели. Леха Штырь и второй, кореш его, у него еще глаза косили… Подходят к нам и говорят: мужики, что вы тут всякие разговоры ненужные разговариваете про то, как жалобы писать будете? Начальству виднее — разберутся без вас, идиотов. А если кто непонятливый — можем отвезти вас на речку, объяснить. А если вдруг вам объяснить не получится, так мы вашей семье объясним…

— Я все-таки не понимаю, — признал Илья. Любопытство окончательно взяло в нем верх. — На заводе ведь работали тысячи людей. Неужели никто не взбунтовался?

Николай Федорович грустно усмехнулся:

— Да все просто, Илюш. Еще с восьмидесятых там начался эдакий… Отрицательный отбор, скажу по-научному. Сначала выдавили самых инициативных, кто подбивал остальных забастовки устраивать, когда зарплаты задерживали. Потом, в девяностые, поувольняли или поубивали тех, кто возмущался распилом завода на металлолом. В итоге ближе к нулевым остались только самые покорные или те, кому некуда деваться. А они от самых покорных мало чем отличаются. У меня вот — жена, дочка маленькая, их кормить надо…

— Так вы, получается, все это время там и проработали?

— Да. Меня в прошлом году уволили. С завода тогда вообще много кого поувольняли, кризис же на дворе… Ну, как уволили — намекнули, чтобы написал заявление по собственному.

Николай Федорович тяжело вздохнул и добавил:

— …Понимаете, Илюша, что меня окончательно доконало… Сейчас-то уже никаких бандитов нет, никто в лицо пистолетом не тычет, а отношение ведь такое же осталось. Вроде все тихо, мирно, чинно и пристойно, а рабочие как были бесправным скотом в глазах начальства, так им и остались. Мне кадровичка так и сказала: вы можете, конечно, заупрямиться, и тогда вас уволят по статье. Может, административное дело заведут, если лишний болтик за проходную вынесете. Вам оно надо на старости лет?..

А когда я из отдела кадров выходил, весь в раздумьях, мне навстречу тот самый Леха Штырь попался. Только он уже давно не “Леха Штырь”, а Алексей Витальевич Смирнов, глава заводской службы безопасности, важный человек. Поморщился еще, мол, ходят тут всякие…

— Грустная история, — признал Илья. Он хотел было добавить что-то еще, но не нашел нужных слов. Да и разве можно словами унять боль нескольких десятилетий жизни?

— А знаете, что самое грустное? — переспросил Николай Федорович. — Вот представьте, работали люди ударно, в тридцатые годы еще, строили заводы и города, чтобы потомкам лучше жилось... А весь их труд на моих глазах разломали да продали по цене лома. Разве это справедливо? Я когда еще с работы приходил, постоянно говорил жене — разве это справедливо? А она отвечала: мечтательный ты дурень, ты не за них, ты за нас побеспокойся — что есть в следующем месяце будем. Но все же, разве это…

“Несправедливо”, — хотел было машинально ответить Илья, но сразу же почувствовал знакомое тошнотворно-болезненное чувство. Он много раз наблюдал подобные разговоры, полные бессилия и беспомощности — шла ли речь о повышении коммунальных тарифов или росте цен в магазинах. “Несправедливо”, — резюмирует кто-то, и после этого слова все пойдет по прежнему, словно оно не было произнесено вовсе.

— Несправедливо, — все-таки произнес Илья и сразу же возненавидел себя за то, что и сам стал частью подобных разговоров. — Но мне хорошо знакома подобная картина нарастающего упадка. Я сам родился в поселке в двухстах километрах отсюда. Когда шахты взорвались… Поселок очень быстро изменился к худшему. Кражи, наркотики…

Николай Федорович задумчиво повертел кружку:

— Шахтерский поселок в двухстах километрах… Пролетарский?

— Он самый. Бывали?

— Не довелось, — покачал головой физрук. — А ведь забавно: получается, вы тогда знаете хозяина завода. Фамилию Никитин помните?

— Отчетливо. Люди винили его во взрыве, — кивнул Илья. — Я как-то видел репортаж по телевизору. Диктор представил его как, дайте-ка вспомнить… Председателя совета директоров завода, кажется.

— Уж не знаю, где он там председательствует, — проворчал Николай Федорович, — но точно знаю, что он стал новым собственником завода после приватизации. Быстренько подсуетился… Пакость экая.

Илье очень захотелось как-то поддержать Николая Федоровича. Поэтому он сказал ободряюще:

— Пережили ведь мы с вами девяностые. Со всеми их дефолтами, бандитами и разрухой… И сейчас переживем. А насчет детей — не волнуйтесь, я вам помогу. Наладим контакт.

— Девяностые-то мы пережили, — мрачно заметил Николай Федорович, отставляя пустую кружку и вставая со стула. Илья понял, что попытка поддержать собеседника провалилась. — А изменилось-то что? Чуть больше сортов колбасы на витринах? Можем себе позволить чуть чаще китайское тряпье покупать? А эти хозяева жизни на нас все так же как на пустое место смотрят, разве что малиновые пиджаки сняли… Был я рабочим, был ценным специалистом, верил в то, что светлое будущее приближаю. А сейчас я так… Не пришей кобыле хвост. Не живу, а доживаю. Сколько нас таких?..

Он немного помолчал, смотря в сторону, и добавил:

— …Да и потом — мы-то выжили, а остальные? Кто спился, сторчался, в бандитских разборках закончился? Вы, Илюша, просто их не знали — вот вам и не больно…

Илья вздрогнул: последняя фраза до боли напомнила старую реплику отца.

Тем временем Николай Федорович глубоко вздохнул, приходя в себя:

— Простите меня, что-то я совсем разошелся. На вас взвился почем зря… Пойду, что ли, и правда елку покупать. Надо же как-то праздничное настроение себе делать, да?

— Ничего страшного, — растерянно ответил Илья. — И… с наступающим вас.

* * *

2010 год, одиннадцатое января

Снег продолжал падать и после зимних каникул — только уже большой, мягкий и пушистый. Илья шел по коридору к классу математики, а снег облеплял машины, здания и деревья, превращая весь видимый мир в сверкающий белый ком.

“Кажется, теперь я не люблю Новый год еще сильнее...” — подумал Илья, бросая взгляд за окно. На контрасте с белыми миром на душе у него было темно.

О самоубийстве физрука Илья узнал еще на каникулах, когда в поселок позвонила крайне раздраженная такими новостями завуч. Но на прошедшем только что совещании Наталья Анатольевна довела до педсостава подробности, которые окончательно выбили Илью из колеи.

Оказалось, что Николая Федоровича в школе не травил только ленивый. Завуч назвала и конкретные имена: так, из одиннадцатого “Б”, ожидаемо отличился Вова и неожиданно — Кирилл с Костей, образцовые ученики.

— …Говорят, так и болтался там, — горячо рассказывал кто-то в классе, пока Илья закрывал за собой дверь. — В свитере и брюках, пальто снял зачем-то…

— Может, мешалось? — предположил собеседник.

— Наверное… А потом, когда его начали снимать, он неожиданно то ли зарычал, то ли забулькал, менты аж разбежались все…

— Врешь! — возразил третий голос. — Папа говорит, он там с полуночи висел, как он смог бы зарычать? Закоченел весь к утру, или когда там его нашли…

— Утром, тридцать первого. Я знаю, у меня окна на рощу выходят…

Илья с лишней, чем требовалось, силой, швырнул классный журнал на рабочий стол. Класс, привлеченный резким звуком, наконец-то обратил внимание на учителя. Дети начали вставать, приветствуя его. Кто-то пнул мешающийся портфель, кто-то поправил одежду — по помещению прокатилась обычная волна суеты.

— Здравствуйте, Илья Алексеевич, — робко сказала стоящая возле первой парты Соня.

— Здравствуйте, — негромко, не смотря на присутствующих, ответил Илья. Затем отвернулся к доске и двумя движениями набросал числовую плоскость. Подписал оси и тупо уставился на результат, собираясь с мыслями.

За его спиной продолжали шептаться школьники. Почему-то дети всегда были уверены, что учителю у доски ничего не слышно. Хотя сами много раз бывали на этом месте и могли лично оценить слышимость.

— …да я тебе говорю, зарычал он!

— …что за фигню ты несешь! Я же там рядом был, я специально туда ходил и это дерево видел… Там еще снег притоптанный весь…

Илья прекратил делать вид, что его очень интересует числовая плоскость, отряхнул руки от мела и развернулся к классу. Выдержал небольшую паузу и негромко сказал:

— Уверен, вы уже слышали, что случилось с нашим учителем физкультуры.

Хотя это было утверждение, а не вопрос, школьники тут же загомонили. С задних парт наперебой раздалось:

— Повесился он!

— В роще.

— Говорят, жена его заела…

Такая реакция задела Илью. Он-то думал, что дети будут хотя бы немного расстроены произошедшим. Это была бы нормальная реакция здорового человека — сочувствие. Не желая больше скрывать злость, Илья выпалил:

— Да вы хоть понимаете, что повесился он из-за вас?!

Конечно, говорить такое было нельзя. Илье лучше других было понятно, что повесился Николай Федорович от безысходности собственного бытия, а толпа несовершеннолетних недоумков просто стала последней каплей. Кроме того, квалифицированному педагогу точно не стоило применять к детям принцип коллективной ответственности — которой они толком и осмыслить пока не могли.

После реплики Ильи установилось короткое молчание, а потом класс взорвался возмущением:

— Да мы-то тут причем!

— Это жена его довела!

— Что, хотите сказать, никто из вас над ним не издевался? Не насмехался? — перебил Илья, мысленно отмечая, что несколько человек все же выглядят пристыженными.

— А что, нам уже и посмеяться нельзя? — пробасил с последней парты Вова.

— Как посмеяться? — вновь не выдержал Илья. — Пожилого человека оскорблять и унижать?

— Да кто его оскорблял?! Никто его не оскорблял!..

— Ну, пошутили пару раз…

— Скучно постоянно круги бегать!

— И что это были за шутки? — после этой реплики Ильи класс вновь резко замолчал.

— Ну, мальчики тальком как-то кидались, — наконец робко сказала Соня, боязливо оглянувшись на окружающих. — Просто он, ну… Забавный был.

— Кто именно кидался? — зачем-то переспросил Илья. Он понятия не имел, что будет делать с этой информацией.

Соне, казалось, стало совершенно некомфортно:

— Ну, Вова…

— Да я-то что! — взорвался упомянутый Вова. — Да она сама меня подговорила! И потом смеялась громче всех! А Костян с Кирей вообще предложили его в туалете запереть!..

— Слышь, ты бы помолчал, — в разговор вступил Кирилл. — Хорош стрелки переводить. Мало ли, что мы предложили, ты сам запирал…

Илья опять замолчал, просто наблюдая как переругивается между собой класс. Дети уже начали вспоминать личные обиды — выясняя, кто чей портфель пнул и с кем подрался — и, кажется, напрочь забыв, с чего вообще начался разговор.

— Ну все, хватит, — не выдержал он в какой-то момент, повысив голос. К его удивлению, все заткнулись. — Неужели вам совсем его не жалко?..

— Конечно, жалко, — хором выдал класс положенный ответ.

— Он забавно так ругался, незло…

— А кто теперь у нас физкультуру будет вести?

Когда-то на глазах отца Ильи разваливалась страна, которую тот отчаянно и безуспешно пытался спасти. Но в память об этой стране у Ильи еще оставались привитые отцом идеалы — стремление к добру, справедливости, жажда дать что-то обществу.

Увы, в изменившемся мире закономерно изменилось и отношение к учителям. Они больше не считались проводниками знаний, а стали низкооплачиваемой обслугой — которую соответственно воспринимали и дети, и родители, и администрация.

"Вся разница между мною и Николаем Федоровичем,— с горечью подумал Илья, — в том, что я оказался зубастее побитого жизнью физрука..."

Ему вдруг со всей очевидностью стало ясно, что он больше не хочет работать в школе.

Поэтому Илья преувеличенно спокойно сказал:

— Все с вами понятно. Что ж, тогда давайте вернемся к учебе, — взял в руки мел и начал рисовать на числовой плоскости график натурального логарифма.

Похоже, этот небольшой разговор все же пронял школьников — до конца урока класс вел себя тише обычного. Но Илье уже было на это плевать.

…Когда прозвенел звонок на перемену, и дети высыпали в коридор, кто-то нерешительно позвал его из-за спины. Илья обернулся и увидел грустную Машу.

— В чем дело? — спросил он. Получилось резче, чем Илья планировал.

Девушка сразу же сделала шаг назад и в целом стала выглядеть так, будто желает провалиться под землю. Затем пересилила себя и сказала:

— Извините нас…

Прежде чем Илья успел как-то среагировать, Маша отвернулась и убежала в коридор за всеми. Он проследил за ней взглядом, а затем вновь повернулся к доске и взял в руки тряпку.

“Доведу параллель до конца года и к черту все это”, — решил он, стирая графики и формулы.