Небо в алмазах (джен)

… К сердцу плачущих нищих прижмёт.

На огонь, что не гаснет, укажет.

Скоро время назад пойдёт.

Расскажите об этом

Каждому ⁽¹⁾

Дребезжащий звонок будильника прозвенел, как всегда, неожиданно. Роман с трудом разлепил глаза, увидел бегущего по потолку паучка и вскочил, сразу вспомнив, что сегодня важное собрание, на которое никак нельзя опоздать. Старенький диван с дерматиновой обивкой жалобно скрипнул. Роман наскоро умылся холодной водой в рукомойнике, по привычке оглядев маленькую комнатушку, в которой проживал один. Шкаф, колченогий стул, небольшой стол довершали скромную обстановку. Однако были ещё остатки лепнины по стенам, кое-где сохранившаяся позолота, отличные дубовые двери и огромное окно, из которого открывался вид на полностью облетевшие, голые деревья во дворе. Зима в этот южный город приходила медленно, но мороз по утрам уже сковывал лужи во дворе. Природа ждала снега.

Роман никому не признавался, что ему нравилось это обветшалое благородство, пейзаж в окне, даже такой холодный, декабрьский, как сейчас. Нравилось ночное постукивание веток клёна о стекло, когда деревья вовсю раскачивал ветер. Бывший господский особняк, отданный когда-то под приют для сирот, а теперь — для детей-калек и беспризорников, которых много наплодила война...

Размышлять и любоваться новоиспечённому воспитателю было, однако, некогда. Машинально включив радио на стене, он прослушал время и какие-то новости (голова была занята другим), быстро одеваясь в надежде успеть хоть что-то перехватить в столовой.

В коридорах уже было шумно, дети с каждым днём всё прибывали. Лось говорил, что их будет ещё больше. Роман отсалютовал ему издалека, как всегда, уже окружённому ребятами лет десяти-двенадцати. Старшие держались независимо, сдержанно кивая воспитателю, но Роману всегда казалось, что они просто завидуют «малышне». Роман усмехнулся. Виктор Николаевич Сорокин, или Викниксор, как прозвали его языкатые воспитанники, оправдывал свою вторую, гимназическую кличку — Лось, чем-то напоминая это благородное животное. Любимый детьми воспитатель был уже немолод, худощав и высок, светло-русые, слегка взлохмаченные волосы тронула седина. Взгляд синих глаз, вокруг которых лучиками расходились морщины, всегда казался внимательным и одухотворённым. Роман украдкой вздохнул. Если выражение «гореть на работе» и было к кому-то применимо на все сто, то это именно к старшему воспитателю.

— А теперь марш завтракать! — «грозным» голосом повелел Викниксор, галдёж стал ещё громче, но дети, одетые кто во что горазд, потянулись в столовую. Высокий крепкий парень по прозвищу Дылда дал подзатыльник какому-то пацану помельче, тот возмущённо взвизгнул. Роман нахмурился. Худой черноволосый мальчик в застиранной растянутой рубашке и не подумал выполнять требование воспитателя.

— Иди, Ян. Нужно же что-то поесть, — мягко проговорил Лось, осторожно отцепляя ручонку от своей рубашки. — Вон и Лёня уже идёт, правда?

Викниксор подмигнул подошедшему мальчишке с ярко-зелёными глазами, в наброшенной на плечи кофте, под которой не просматривалось рук. Тот передёрнул плечами:

— Держись за рубашку, пойдём.

Черноволосый поднял мутновато-белёсые глаза на приятеля и почти безошибочно ухватил его за рукав. На бледном лице его не отразилось почти ничего.

Роман поздоровался, и они оба на минуту замерли, глядя уходящим вслед.

— Не могу заставить его постричься, — словно оправдываясь, сказал Викниксор. — Здравствуй, Рома.

— Тяжело вам с ним, — посочувствовал Роман. — Стоило ли…

— Прошу, не начинай. Комиссия, конечно, не одобрит, но девать его, извини, некуда. И потом — это же совершенно несчастный ребёнок. Знаю, ты по-другому думаешь…

Роман действительно имел на сей счёт другое мнение и уже высказывался насчёт единственного слепого ребёнка в этом заведении. Который не казался ему таким уж несчастным, да и не всегда казался ребёнком. Но спорить сейчас не хотелось. Тем более что старший воспитатель заговорил о другом.

— У меня для тебя две новости, Роман Александрович, — хорошая и плохая, — проговорил Лось почему-то вполголоса. Из столовой доносился шум и смех, но здесь они были пока одни.

— Давайте сразу обе, — насторожился Роман.

— Хорошая: большое собрание сегодня отменяется и переносится. На неделю. Так что сидеть и мучиться три часа тебе не придётся, радуйся. Вторая…

— По мне, так это плохая новость, — удивлённо перебил Роман.— Вы что, отказались, Виктор Николаевич?

— Нет, не волнуйся так. Наверное, всему своё время. Ближе к Новому году, да и в горкоме, видно, ещё не решили.

Оба помолчали. Значит, назначение Викниксора новым директором откладывалось. Причины Роман не знал, но искренне надеялся, что дело не в чёртовом «происхождении». Вслух он не произнёс своих догадок, однако всё это было странно. Но додумать младший воспитатель не успел.

— …И вторая — не то чтобы очень плохая, но… неприятная, — Лось на секунду запнулся, потом продолжил. — Видишь ли, я обычно закрываю свою подсобку. Ключи есть только у меня.Так вот — вчера оттуда пропал наш подсвечник. Или ночью, или… В общем, нехорошо это.

Роман ошеломлённо молчал. Небольшой,бронзовый с позолотой подсвечник был одной из самых старинных вещей в этом доме, он помнил ещё прежних хозяев и с некоторых пор числился в собственности дома-интерната. Роман помнил этот разлапистый канделябр на две свечи в кабинете Лося. Оттуда его перенесли в подсобное помещение.

— Евлампий умрёт, если узнает. И как это им удалось? — с горечью спросил Лось.

— От них можно ожидать всего. Я найду, — мрачно заявил Роман. — Обещаю. К тому же я примерно знаю, кто может…

— Рома, — поморщившись, перебил его Викниксор. — Прошу, без лишнего шума. Не наломай дров, а? Другим я ещё не говорил.

— И не нужно.

Роман не обольщался на свой счёт, он понимал: старший воспитатель не столько по доброте душевной поделился с ним, сколько рассчитывал, вероятно, на опыт (весьма и весьма скромный) младшего, пять месяцев проработавшего помощником следователя в своём родном городе. Что ж. Это даже интересно, подумал Роман. Найти подсвечник не представлялось ему трудным, хотя вариантов, на первый взгляд, было много. «Воровство — пережиток прошлого, и ему не место в нашем обществе и в нашей школе!» — гремел на школьных собраниях Викниксор, однако этот самый пережиток был так повсеместно распространён у воспитанников, что искоренить его было тяжело. Но Лось верил, что у детей изначально не может быть дурных наклонностей, а жестокие драки, воровство и карточные игры — лишь следствие недостатка воспитания и дурной среды. Роман хмыкал и соглашался. Но так было не всегда. Он вспомнил себя в начале сентября, когда только пришёл в школу-интернат имени Достоевского.

* * *

Четыре месяца назад

Роман родился на рубеже ХХ века, в небольшом городе на севере России, и судьба его была похожа на сотни подобных судеб этого времени. Своего отца он не помнил, а с семи лет он видел рядом с собой отчима, человека немолодого, деспотичного, потомственного военного в отставке. Мать, родом из семьи священника, с мягким и спокойным характером, находилась в полном подчинении у второго мужа, и было трудно представить, что когда-то она три года обучала грамоте детей в церковно-приходской школе. Отчим, считая себя весьма просвещённым и либеральным человеком, издевательски относился к «опиуму для народа» и презирал религиозность матери. Ей давно уже пришлось убрать с глаз долой и спрятать многочисленные иконы, и одно из воспоминаний маленького Ромы было о том, как мать тихо и быстро молится, что-то шепчет, осеняя крёстным знамением притворяющегося спящим мальчика. Жили скромно, «по средствам», как выражался отчим, однако не нуждались.

Используя давние связи, отчим устроил пасынка после гимназии в юнкерское училище. Но всё уже шаталось и рушилось, грянул Октябрь, и жизнь словно разломилась пополам. Мать тяжело заболела и умерла, и это сильно изменило отчима, по-своему очень любившего жену. Он был одним из немногих в своей среде, кто сразу и безоговорочно принял советскую власть. Оставив пасынку не слишком большую сумму денег, отчим отбыл на восток страны, в качестве военного консультанта, и с тех пор от него не было никаких вестей. Свой девятнадцатый год рождения Роман встретил на квартире у троюродного дяди, один как перст. Времена настали тяжёлые, и обременённый семьёй дальний родственник настойчиво намекал, что пора и честь знать. Училище было давно брошено, а потом и закрыто новой властью. Позарившись на неплохие деньги, Роман решил пойти по стопам отчима и устроился помощником в милицию, откуда ушёл через полгода, потратив кучу нервов и научившись курить. Это время он вспоминать не любил.

Повинуясь внезапному порыву, юноша сдал документы в педучилище, благо там сейчас принимали практически всех, давали общежитие и крохотную, но всё же стипендию. Подрабатывая дворником и усиленно занимаясь, Роман радовался, что появилось хоть что-то определённое. Но молодая республика, обескровленная гражданской войной, полнилась беспризорными детьми и очень нуждалась в молодых кадрах, и Роман — снова недоучившийся — со второго курса был послан в далёкий город на юге России. Трясясь в прокуренном вагоне на верхней полке, он думал, как повернётся дальше его судьба. И решил уехать и бросить всё к чёрту, если будет совсем невмоготу.

День приезда почему-то отпечатался у него в памяти. Стоял сентябрь, самое его начало, и день был непривычно теплый для Романа, приехавшего с севера. Деревья только начинали желтеть, в воздухе летала паутина. Здание так называемой «коммуны», или просто школы-интерната, гордо носило имя Фёдора Достоевского, и лет ему, пожалуй, было немногим меньше, чем самому писателю сейчас. Роману доводилось видеть такие обветшалые, но благородные в прошлом дома, обвитые плющом стены, когда ребёнком гостил в Москве. Трёхэтажный серый дом с осыпающейся лепниной, колоннами и кое-где потрескавшимся фасадом был молчалив, как будто внимательно рассматривал появившегося во дворе человека.

— Эй, вы кто? Стойте, сюда нельзя! — звонкий голос прорезал тишину, и Роман вздрогнул от неожиданности. Из-за кустов появился тощий мальчишка лет десяти-двенадцати, в каком-то невообразимо длинном, цветастом, когда-то нарядном, а сейчас сильно потрёпанном пиджаке, надетом на зелёную жилетку, с двумя плетёными браслетами на каждой руке. Круглые карие глаза восхищённо рассматривали видавшую виды чёрную кожанку приезжего и его небольшой чемодан. Лохматые густые патлы мальчишки торчали во все стороны. Держащаяся чудом кепка и серёжка в ухе придавали ему особенно залихватский вид.

— Э-э… мальчик… Мне нужен ваш директор Евлампий Петрович, я…

— Ой, ма-амочки, это же новый воспита-атель, — почти пропел обладатель звонкого голоса и пёстрого жилета, — Кузнечик, Зануда, гляньте!

Позади Романа что-то зашуршало, и, обернувшись, Роман увидел вылезшего из кустов пацана такого же возраста, держащего на поводке большую серую кошку, которая упиралась и шипела, царапая когтями пыль. Мальчишка был лопоух и слегка косил. Кареглазый всплеснул руками и заорал так, что Роман удивился, как их не слышат все, кто есть в доме.

— Чёрт бы тебя побрал, Зануда, немедленно кончай мучать животное! Сейчас придёт Горбач, и он тебя убьёт! Но я сделаю это раньше, и ты…

— Заткнись, Мамочка, — запыхавшись, пробормотал тот. — Её нужно покормить.

— Она без тебя знает, когда ей поесть!

— Не знает! — заорал в ответ Зануда, но с видимым облегчением выпустил кошку, сплюнув на землю, вытащил из кармана самокрутку. Продолжая ругаться, они отправились к дому. Кошка возмущённо потрясла головой, пытаясь скинуть ремешок, и шмыгнула в ближайшие кусты.

— Эй, а как мне найти… — начал было позабытый Роман, но его опять перебили.

— Идёмте, я покажу, — раздался рядом спокойный голос. Светловолосый мальчик с зелёными глазами повернулся к дому и пошёл быстро, почти побежал. Полуоглохший от криков Роман, подняв саквояж и жмурясь от не по-осеннему яркого солнца, пошёл за ним. На миг он остановился, словно его толкнули в грудь, потом двинулся дальше. У шедшего впереди болтались пустые рукава там, где должны были быть руки.

На крыльце их никто не встретил, если не считать хмурого смуглого подростка с какой-то верёвочкой на шее. На верёвочке болталась странная висюлька, в форме черепка. А, может, это и был череп. «Любят они тут всякие… амулеты, или как их там называют», — мелькнуло в голове у Романа. Подросток проводил их мрачным взглядом.

— Виктор Николаевич! — крикнул тот, кого называли Кузнечиком. В конце коридора с обшарпанными стенами на зов обернулся и улыбнулся седоватый синеглазый мужчина, который проводил его к директору.

Через час Роман уже сидел в выделенной ему комнатке. Во дворе слышались шум и разговоры, среди которых опять выделялся звонкий голос неугомонного Мамочки:

— У кошки четыре ноги,

Позади у неё длинный хвост,

Но трогать её не моги

За её малый рост, малый рост!⁽²⁾

Кто-то захлопал, кто-то засвистел, закричал возмущённо. Роман рассеянно подумал, что первый раз слышит, чтобы такую ерунду пели таким отличным голосом. Он вздохнул и принялся распаковывать вещи.

Его приставили помощником к старшему воспитателю Сорокину.

* * *

Серое трёхэтажное здание стояло на окраине города. На втором этаже были комнаты воспитанников, воспитатели жили на третьем, на первом же находились столовая, учебные и детские комнаты для досуга, учительская, кабинеты директора и Викниксора. Во дворе — различные хозяйственные пристройки, баня, амбар, курятник и даже своя хлебопекарня. При интернате (бывшем доме призрения для сирот) было неплохое медотделение, или лазарет, как по старой памяти его называли. Во время войны он обслуживал раненых и до сих пор оставался на отдельном обеспечении. Сейчас, правда, весьма скудном.

В другом крыле здания, через переход, размещались младшие 5-6 лет и девочки, их было гораздо меньше. Не раз поднимался вопрос о том, чтобы покончить со старым режимом, при котором девочки и мальчики обучались раздельно, и объединить их, но воз был и ныне там: не находилось пока ни сил, ни средств.

Время, действительно, было тяжёлое, и порой не хватало многого: мыла, сахара, спичек, одежды для детей. Евлампий Петрович, в просторечии Евлампий, скорее крепкий хозяйственник, чем директор, умудрялся обеспечивать интернат самым необходимым, однако мечтал уйти на покой. Поговаривали о скорой смене директора.

Текучка кадров была ужасная, и за каждого учителя боролись.

Через неделю Роман, осознав, в какую западню он попал, написал заявление об уходе. Директор, приложив все усилия и красноречие, убедил остаться. Пообещал даже увеличить зарплату, во что верилось с трудом. Уговаривал и Лось.

Дети требовали постоянного внимания. Они дрались друг с другом, веселились и играли в карты, пели и рисовали на стенах, жаловались, болели, срывали уроки. В конце дня Роман уставал так, что падал и засыпал мгновенно, как убитый.

Только много позже он научился экономить силы.

В следующие два месяца Роман писал заявление ещё дважды, и оба раза меланхолично рвал на части.

Старшие подростки с трудом учились слушаться хмурого молодого человека с пристальным взглядом, но всё равно пока не воспринимали его как воспитателя. В основном же Роман имел дело с мальчишками 10-12 лет.

Лось говорил, что он привыкнет. Роман не верил. Привыкнуть к беспризорникам и калекам, постоянным дракам и странным «психическим»... Чего стоил один только Мамочка. На вопрос, где они подобрали это «сокровище», Лось отвечал уклончиво. Наверное, не знал и сам. Судя по всему, круглый сирота, Мамочка считался едва ли не бичом школы. Бесшабашный бродяга, он мог пропасть из интерната на несколько дней и вернуться снова. Маленький и тощий, с лохматыми нечёсаными вихрами, вечно одетый в несколько жилеток и кофт разной степени ветхости, Мамочка периодически страдал от скуки и развлекался как умел. О том, как он чуть не затопил первый этаж, устраивая соревнования лодок из дощечек, ходили легенды. В конце прошлого учебного года устроил ритуальное сжигание тетрадей и дневников, вынудив учителей с ужасом глядеть на поднимающийся до небес столб огня и дыма. Правда, всё тогда обошлось, но нервов было потрёпано немало.

Мальчишка отчего-то терпеть не мог старинные часы, стоящие в прихожей на первом этаже, и многострадальная кукушка в них уже хрипела и стонала, а стрелки часов регулярно, раз в неделю останавливались, жалобно скрипя. В конце недели, укоризненно качая головой, в доме появлялся местный часовой мастер и чинил сломанное. Роман, насмотревшись, иронически посоветовал принять часовщика на работу или выбросить часы к чёрту. Но Лось только ругал и отчитывал, но не трогал Мамочку, и это удивляло.

О том, что у Мамочки что-то не в порядке с ногами, Роман узнал случайно, когда увидел, как Мамочка споткнулся и упал на ровном месте, словно ноги подогнулись. Воспитатель стал наблюдать и заметил: бегает-бегает, потом сядет и сидит долго, будто бы отдыхает, а встаёт с трудом. Роман пристал с расспросами к Викниксору, и тот нехотя объяснил, что, по-хорошему, мальчишке нужно бы не бегать, а ходить с палочкой или сидеть в коляске. Но заставить его обследоваться никто был не в состоянии. Да и колясок хватало далеко не на всех. Неходячих таскали на закорках. Представить Мамочку колясником было трудно, и Лось честно сказал, что о его ногах знают не все. «А ты внимательный", — похвалил он Романа. Писал воспитанник с ошибками, но разговаривал бойко и так складно, что учителя диву давались. «Прекрасная память», — так объяснял это Викниксор. Мамочка знал уйму всяческих песен, прибауток, сказок. Звонкий голос слышался с утра повсюду. «Тебе бы петь в школьном хоре», — заметил однажды Роман, но воспитанник, снисходительно посмотрев на него снизу вверх (как это у него получалось, непонятно), отверг это «гнусное предложение».

Для этого он был слишком занят. Умудряясь являться свидетелем всяких разборок и других интересных событий, Мамочка успевал всюду. Обострённое чувство справедливости (как выражался Лось) приводило его к неожиданным поступкам. В октябре учителям довелось пережить очередной приступ этого чувства. Неутомимый воспитанник подбил кучу учеников, среди которых было много новичков «с улицы», прекратить делать домашние задания, а потом и ходить на уроки, так как это нарушает их право на отдых. Многие с радостью присоединились к бойкоту, шляясь по двору интерната, задирая учителей и доводя их до бешенства. Помогло только вмешательство директора, который пообещал отправить явных бузотёров в колонию.

Роман принимал во всём посильное участие. «Детям в таком возрасте свойственно стаиться, — говорил ему старший воспитатель после их позднего ужина, и Роман устало кивал и слушал, потирая слипающиеся глаза. — Вот они и тянутся ко всему такому. Но мы должны дать им новое дело, которое их увлечёт».

Викниксор мечтал о детской республике.

* * *

Дрались и мутузили друг друга беспризорники часто, иногда до крови и увечий. Ссорились, нападали группками и по одному. Случалось, Роман разнимал несколько драк в неделю.

Один такой день он запомнил навсегда.

Выходя во двор, чтобы найти одного из воспитанников, Роман услышал визги, хохот и крики.

— Обманули дурака на четыре кулака, на четыре дула, чтоб тебя раздуло! Ха-ха! Сынок буржуйский, ага! — надрывался торжествующий голос, и Роман узнал Дылду и трёх его дружков, среди которых можно было заметить косоглазого Зануду и длиннолицего Коня.

Неподалёку стоял Лёня-Кузнечик, морщась и сдерживая слёзы, а Горбач стирал каким-то грязным платком кровь с его щеки и лба и прикладывал к ним листок подорожника. Брюки на одном колене Лёньки были порваны.

— Дурак ты, Сёма, и не лечишься, — проговорил черноглазый Арсен, горбатый мальчик с чёрными густыми волосами и такими же густыми кудрявыми ресницами.

— А ну, стойте!— рявкнул Роман.

Он поспешил к ним… и едва не споткнулся о почти невидимую верёвочку, протянутую между деревьями.

— Осторожнее, Роман Александрович, — проговорил неожиданно появившийся из дома Лось. — это у них такое развлечение. Сколько раз я говорил тебе, Семён: оставь его в покое.

Голос воспитателя звучал строго и осуждающе.

— А чего я? Он сам виноват, смотреть надо было под ноги! — крикнул Дылда.

Белобрысый голубоглазый Дылда, крепкий, здоровый и рослый для своих одиннадцати, обиженно насупился. Остальные тоже примолкли.

— Он сказал: «Тебя ждёт Ло… Виктор Николаевич», и Кузнечик побежал, споткнулся и упал, — сообщил Горбач.

— Пойдём, Лёня, — проговорил старший воспитатель, бросив на Дылду недовольный взгляд. Он положив руку Кузнечику на плечо. — Больно?

Кузнечик помотал свето-русой головой и отвернулся. Всё-таки заплакал. От обиды, не от боли, — почему-то подумал Роман.

— Травят они их, Яна и Лёньку, не пойму почему. Особенно этот Семён старается, — сказал Лось устало, когда ссадины была промыты и смазаны, а Кузнечик отпущен.

— А почему они его буржуйским сынком назвали? — поинтересовался Роман.

— Его maman за границу укатила, во Францию. Они её видели, заходила перед отъездом два года назад. Обещала помогать, и точно — раза два присылала кое-что, по мелочи, — сказал Лось, и Роман отчётливо услышал неприязнь в голосе.

— А Сёма?

— Этот давно уже тут, с шести. Мать из многодетных была, умерла, детей какой-то дальний родственник забрал. Тот всех прокормить не мог, конечно, младшего сюда поместил. Или он сам сбежал — сказать по правде, не знаю, Рома. Я ведь два года только здесь.

Роман задумался. С первого этажа был слышна суета: звали на обед.

* * *

…Вечером этого же дня на пустыре за домом, где валялся всякий строительный мусор и старые доски, разворачивались совсем другие события.

— О, глядите-ка, вот он! — хриплым голосом произнёс парень в порванной и зашитой крест-накрест рубахе. На попорченном оспой лице появилась хищная улыбка.

— Кто? — здоровенный бугай оторвался от раскуривания дешёвой папироски.

— Кто-кто, конь в пальто! Тупой ты, Кабан, как валенок. Не узнаёшь, что ли, безрукого, что письма Ведьмачехе таскает? От него.

— А… Ты о Ведьме, что ль, Уж?

Хриплоголосый с досадой сплюнул.

— С тобой говорить нужно гороху наевшись. Эй, Фишка, сбегай за папироской, кончаются. А вон и второй появился, безглазый, хе-хе. Ща мы с ними покалякаем…

Кузнечик, с пластырем на щеке, остановился, растерянно глядя на надвигающегося на него здоровяка.

— Ян…

— Люди Упыря, — сказал тот, прислушиваясь. — Надо сматываться.

— Наверно, поздно…

Уж, хлопнув руками о колени, захохотал, аж согнулся. Здоровяк растянулся в ухмылке, больно схватил железными пальцами Кузнечика за плечи.

— Чует кошка, чьё мясо съела. Это ведь ты записочки таскал, на пару с дружком своим, зуб даю! И сейчас небось несёшь что-то, ага?

— Мы вас не трогаем, идите своей дорогой, — неожиданно громко произнёс Слепой.

От удивления Уж на секунду замолчал:

— А тебя, шмакодявка, никто не спрашивает! Кабан, обыщи-ка его.

Тот обшарил карманы штанов и старой куртки Кузнечика.

— Вроде ничего, Уж.

— Пойдёте с нами, пусть Упырь сам кумекает.

— Это почему?! — Лёнька попытался вывернуться, но куда там! — Слепой, беги к нашим или зови…

— Эй, ку-уда «беги»? — Уж ухватил за шею слепца. Но тут же отдёрнул руку, зашипев:

— Куса-аться?! Вот с…сука… — полилась брань, Слепой вырвался, но тут же получил затрещину от Кабана, отлетел в сторону, упал, размазывая кровь из носа по лицу. Тут же вскочил снова.

— Кузя…

Извернувшись, Кузнечик врезал Ужу ногой в живот, тот было согнулся, но тут же, с силой ударив в голову, толкнул его на землю. В глазах у Лёньки потемнело и поплыло, он почувствовал вкус крови на губах. Звуки отдалились и будто замерли…

— Не трожь его! — обернувшись на друга, Слепой пропустил мощный удар и покатился на землю. Тяжело поднялся.

— Тащи этого!

— А ну прекратить драку! Отпусти его, быстро!

— Эй, шухер, Ральф! — на пустырь выскочил вертлявый Фишка.

— А мне плевать! — бешено выкрикнул Уж, засучивая рукава.

Его раздражало, что противник поднимался. Хотя давно должен был лежать пластом, как этот самый Кузнечик. Изворотливый Уж был силён и ловок, умел хитро уходить от наказаний, за что и получил прозвище. Дрался жестоко, его боялись даже больше, чем Кабана.

Напарник выпустил Лёньку, отбегая в сторону. Кабану не хотелось связываться с этим новичком-воспитателем, по общему мнению каким-то психованным и так не похожим на добряка Лося.

Но двоих было уже не остановить.

Слепой мельком глянул на с трудом приходящего в себя Кузнечика и глубоко вздохнул. Будто раскручивал в себе какую-то пружину. Увернулся от удара и нанёс свой, меткий, в шею. Словно пелена застлала глаза Ужа. Он замер, что-то выхватив из кармана. Щелчок.

— Посмотрим, как ты против пера-то… — хрипло пробормотал Уж.

Роман, пытающийся привести в чувство Лёньку, узнал звук, вскочил и похолодел. Ничего ещё не кончилось, всё только начиналось.

— Стоять! — рявкнул воспитатель.

— Уйди, халдей, не мешай, — медленно проговорил Уж. Слепой же, казалось, вообще не обратил на Романа никакого внимания.

Они бросились друг на друга одновременно — бандит с ножом, слепой мальчишка — просто так.

Роман почувствовал вдруг, как закружилась голова и заложило уши, что-то тоненько зазвенело: «Ззз…. Зззз…»

Дальше началось то, что Роман не видел ещё никогда. Вернее, видел, но давно, в синематографе, в котором был всего три раза в жизни. Слепец летал и бил, как маленький чёрт, молниеносными, точными, жалящими ударами, чёрные волосы взлетали и опадали ему на плечи. Это был весёлый и жуткий танец, в нём чудилось хищное, не человеческое. Роман замер, чувствуя, как мороз пробегает по коже. Что это, как?!

Уж не мог ничего сделать. Отступал и уворачивался. Падал в пыль, потеряв нож, выбитый из руки одним ударом…

Он же убьёт его. Убьёт.

Понимание пришло внезапно. Они будут драться до конца, до смерти, чьей-нибудь. Нужно остановить.

Всё было как во сне. Или наоборот, он словно очнулся от сна. Преодолевая странный шум в ушах, Роман ринулся вперёд. Он не помнил, что кричал им, то ли «стойте, уроды!», то ли что-то ещё, очень грубое. Стремительным движением ворвался между ними и двинул локтем вбок — Уж схватился за челюсть, отскочил в сторону и закричал. Тело будто само вспомнило позабытые навыки давней военной школы, мельком удивился Роман, получив сильный удар в скулу, развернулся — и схватил Слепого за руку. Краем уха он слышал тонкий визг тщедушного Фишки, словно на одной ноте, хриплую ругань Ужа, топот ног…

Шипение «уйди» сквозь зубы, яростное, как у рассерженной кошки. Зелёные огоньки в слепых глазах. Слепых? Да он видит. Роман покачнулся — так сильно закружилась голова, но не выпустил худой, странно горячей руки. Они свалились на землю. Последнее, что он увидел и запомнил, были именно эти очень светлые глаза, и в них — нет, не злость, не гнев или страх, а изумление. Такое потрясение на лице человека Роман видел впервые в жизни.

Дальнейшее происходило как в тумане. Должно быть, здорово приложился о землю. Прошло, кажется, уже какое-то время, так как вокруг были люди, крики…

С трудом поднявшись на ставших ватными ногах, он потирал скулу и чувствовал, как болят ушибленные бок и нога. Перемазанный в пыли и крови Слепой, дрожа, сидел у стены. Щепка, Лось, другие учителя, сбежавшиеся воспитанники, Дылда со своими приятелями... Держащийся за щеку Уж (Кабана нигде не было видно). Последним заявился Мамочка, бежал, едва не спотыкаясь. Весь двор огласил его возмущённый и расстроенный крик, ведь он пропустил всё интересное, попав к самому концу. Горе Мамочки было безмерным.

* * *

Поздно вечером, сидя в своей комнатушке и держа в руке незажжённую самокрутку, Роман писал заявление об уходе, ожидая вызова к директору. К чёртовой матери, думал он. Всё равно выгонят, рано или поздно.

Однако Евлампий не вызвал его. Ни поздно вечером, ни рано утром. Не появлялся и Лось. «Не хочет иметь со мной дело», — горько думал Роман. Ну что ж, тем лучше. Он уже знал, что воспитанник Ян с серьёзным вывихом отправлен в лазарет при интернате, или, как его тут называли дети, Могильник. С Ужом вопрос был решён окончательно и бесповоротно: его убирали из школы как «сформированный бандитский элемент». Роман, в недолгую бытность помощником следователя насмотревшись на этих «элементов», скептически ухмылялся: вряд ли это произойдёт. Уж был не один такой, да и его могут вернуть обратно. Сославшись на то, что подросток никого не убил и его нужно перевоспитывать, раз они детское учреждение…

Слепого же Лось отстоит, Роман был уверен.

Саму драку Роман почему-то помнил смутно. Он порывался рассказать Лосю в первые минуты всё, и получалось сумбурно, что-то очень важное постоянно ускользало из памяти, и Роман уже не помнил что. К тому же его останавливал сумрачно-строгий взгляд старшего воспитателя, который его слушал и словно не слышал. Роман понимал Викниксора, даже удивлялся его сдержанности. Как же — слепой сиротка сидел с вывихнутой рукой, воспитанник Пантелеев получил лёгкое сотрясение мозга, у Ужа был выбит зуб. Хотя, как пренебрежительно отозвался Мамочка, орал он так, как будто ему выбили три (потом Мамочка так всем и рассказывал). И во всём этом был замешан непутёвый воспитатель Роман Александрович, взятый, можно сказать, на поруки и никак не оправдавший доверия, ввязавшись в драку, хотя Лось многократно призывал его действовать словом, а не кулаками.

К вечеру второго дня старший воспитатель попросил Романа зайти к нему в кабинет.

Лось сидел на продавленном диване, разглядывая кучу листов в клетку и в линейку, с нарисованными на них животными, домами и людьми, раскладывал их в разные стопки. Он любил это всё: когда дети рисовали, лепили из пластилина, сооружали скворечники, полочки или просто поделки из сучьев и веточек. Особенно радовался рисункам. Роман некстати вспомнил, что недавно Викниксор восторгался рисунком странного, круторогого и тонконогого быка, которого нарисовал мальчик из младшей группы, с огромным родимым пятном во всю щёку. «Прекрасно же, посмотри!» — глаза восхищённо горели. Лось поощрял стихи, песенки, даже рисунки на стенах, отстаивал их право рисовать там. Он их понимал… А может, так просто казалось.

Роман вздохнул. Вчера он передал секретарю заявление об уходе, и Сорокин, конечно, должен был об этом знать. Зачем тогда это приглашение? Прощальный визит, так сказать, напутствие старшего коллеги? Роман думал, что был готов ко всему, но как оказалось, просчитался.

— Директор уезжает в командировку, — сухо произнёс Лось.

— Евлампий? — глупо спросил Роман.

— Евлампий Петрович. На время своего отсутствия он поручил мне… — Лось сделал паузу. — ...поскольку увольнять тебя он передумал (по моей, кстати, просьбе), а нужно же тебя где-то пристроить… сообщить тебе, что отныне ты являешься младшим воспитателем, а не только моим помощником. В группе будут те, кого ты в основном знаешь: Ян, Лёня (прекрасный, кстати, мальчик), Иван, пожалуй, ещё два брата-близнеца, Арсен, и, возможно, другие, новенькие. Неплохие дети, тебе повезло.

Роман слушал молча, остолбенев, не зная, что ему делать — радоваться, ругаться или смеяться. Он без году неделя тут, и вдруг…

— Прославился ты после вчерашнего, да уж. Хотя я даже могу сказать тебе спасибо. Предотвратил убийство.

— Я не хотел так, — пробормотал Роман. — Но по-другому было нельзя. Вы бы видели, как они дрались, особенно этот ваш…

— Ян бывает агрессивен, но это не от хорошей жизни, ты же должен понимать. Итак, — сказал он, меняя тему, — с завтрашнего дня приступаешь к своим обязанностям.

— И Мамочка у меня будет?! — ужаснулся он.

— Будет, куда денется, — улыбаясь, проговорил Лось.

— Но он же ходячий кошмар, это…

— Согласен. Но и к нему можно найти подход.

— Хотел бы посмотреть на человека, который сможет его найти!

— Вот и будешь искать.

— Я не педагог, — угрюмо прошептал Роман.

Лось кивнул и внезапно сказал:

— Я тоже.

— Вы… что тоже?

— Не педагог по первому образованию. Философский факультет, преподавал два года, после революции бросил. Когда жена… умерла, пошёл на заочные педагогические курсы — что это такое, ты знаешь…

— Послушайте, — перебил его Роман, — но раз вы по образованию философ, почему не уплыли на этом… как его… пароходе⁽³⁾

— Боже мой, Рома, какой примитивизм! Кто хотел, тот уехал. Или уплыл, как ты говоришь. Кто посчитал себя тут лишним, или не смог принять случившееся. Я хотел быть нужным здесь, поэтому остался. Тем более что те философы — настоящие, а я так… гм… в общем, можно сказать, правильно сменил профессию.

— Понятно.

— Ничего тебе, я вижу, не понятно! — Лось, раздражённо чиркнув спичкой, закурил. Курил он редко, и никогда — при детях. Роман уважал такую щепетильность, но не разделял. В конце концов, кого здесь стесняться-то?

— …Работал в другом детском доме, понял, что именно это, а не пыльная философия, — моё. Тебе сколько лет?

— Двадцать шесть, — мрачно ответил Роман.— Будет через пару месяцев.

— Вот. А мне — 53. Будет через полгода, — в тон ему ответил старший воспитатель.— Почему же ты такой пессимист, в отличие от меня, например?

— Я давно хотел сказать вам… — Роман собрался с духом. — Вы — идеалист, Виктор Николаевич. Эти дети… они дикие, обведут вас вокруг пальца, вы не поймёте. Позавчера они обокрали ночную сиделку у тёти одного из учителей. Халдеев, как они говорят. И Упырь. С ним надо что-то делать. Он ненавидит вас, а Цыган, наоборот…

Лось поморщился и перебил его:

— Я не слепой, вижу то, что ты хочешь мне сказать. Я против войны с детьми, иначе мы так и останемся для них халдеями.

— Я не говорю о войне, только…

— Выслушай же до конца. Сложно с тобой, — Лось вздохнул.

— Не хотел ругать тебя, но, видно, придётся, — тон старшего воспитателя стал холодным, а взгляд — внимательным и строгим. Роман внутренне съёжился. Он не знал, как это удаётся Викниксору: не кричит, говорит спокойно, но смотрит так, что чувствуешь себя нашкодившим мальчишкой.

— Во-первых, не становись никогда ни на чью сторону. Подросткам свойственно стаиться, у них возраст такой. И ещё… — Лось замолчал на минуту, потом продолжил:

— Никогда, Рома, слышишь, НИКОГДА не называй здешних детей уродами и ещё как-нибудь… как ты вчера им кричал. Даже Фишка или Уж, и те обидятся.

Наверное, на лице Романа отразилось истинное отношение к мнению Ужа или Фишки насчёт своей особы. Лось грустно усмехнулся, взгляд его затуманился.

— Запомни, дети не бывают плохими. И даже этот Упырь, как его тут называют, — просто несчастный и больной ребёнок (да-да, не кривись). А когда у нас в школе-интернате будет республика, со своими справедливыми законами, гимном, газетой, органами управления, и всем найдётся дело. Ты, может быть, знаешь или слышал, конечно, об идеях Сен-Симона и Фурье… О настоящем социализме.

— А, утопия, — Роман пожал плечами, ему стало скучно. Политика действительно никогда его особо не интересовала, он был к ней равнодушен. Не это казалось главным в жизни. Для комсомола уже не подходил возрастом, а в партию вступать не собирался.

— А тебе, я смотрю, на это наплевать, — усмехнулся Лось, иронично глядя на коллегу.

— Мысли-то можно было не читать, — пробурчал Роман. — Кстати, я хоть полный примитив, как вы тут считаете…

— Не считаю, — вставил Лось, махнув рукой.

— …но заметил, что вождь у нас уже другой, — Роман показал на стену напротив. — Евлампий вон давно портрет сменил.

— Евлампий может вешать себе кого угодно, — резковато ответил старший воспитатель. — Я не тороплюсь.

— Рискуете, наверное, — Роман щёлкнул зажигалкой — подарком на прежней работе, поднёс и Лосю, тот закурил и пожал плечами.

— Не знаю. Мне, в общем-то… — он замолчал.

— Плевать? — подсказал Роман. Оба рассмеялись.

— Когда-нибудь, Рома… Сейчас тяжело жить, верно, голодно, много трудностей и тягот, но когда-нибудь, верю в это, — «мы отдохнём, мы ещё увидим небо в алмазах, увидим, как все наши страдания потонут в милосердии»⁽⁴⁾. Правда, не скоро это будет… Помнишь, кто сказал-то?

— Извините, не читал всего Достоевского, — пробурчал Роман.

— Я тоже, — усмехнулся Викниксор. — Я тоже. Хотя это Чехов.

Роман смутился.

— Ну, вы, может быть, и увидите. А лично я годик поработаю и… — Роман махнул рукой с зажатой самокруткой. В комнате было уже порядочно накурено. — Не для меня это.

— Не зарекайся. Будешь ещё чаю? — Лось наполнил обе чашки, чиркнул спичкой и закурил.

— Уже без сахарина, извини. Может, завтра подвезут.

При слове «сахарин» Роман снова вспомнил о Слаёнове и Упыре и уже открыл было рот, чтобы спросить, что же делать с этим мерзким воспитанником. Но Лось неожиданно сказал, внимательно глядя на него усталыми синими глазами:

— Ты всё-таки сходи, проведай его. В больницу.

Местный лазарет Викниксор называл по-интеллигентски «больницей».

Роман понял его безошибочно. Не об Уже речь шла, конечно. И не о Кузнечике-Пантелееве.

— Я… Хорошо, Виктор Николаевич.

Он пообещал ему. На том и расстались.

* * *

Худенький слепой мальчик, сидевший перед ним за столом в Могильнике (так воспитанники называли больницу), никак не походил на того дерущегося «самурая» из фильма, который Роман когда-то давно видел в синематографе в своём родном городе. На старой, рвущейся плёнке, без звука, но запомнившегося подростку надолго.

Ян был спокоен и безучастен. Он никак не отреагировал на приход воспитателя, едва не сломавшего ему руку. От этого безразличия впору было взорваться, но Роман уже знал, что тот может быть другим. Волосы по случаю помещения в больницу были промыты, но не пострижены и отросли ещё больше, свисая длинными прядями до плеч, как у дьячка или какого-нибудь дореволюционного интеллигента. Воспитатель подвинул ему чашку пустого, без сахарину, чаю и положил рядом пару леденцов. Щедрое лакомство по нынешним временам, мечта многих детей, но Слепой даже не пошевелился. Роман вздохнул, поискал и достал две сушки.

— Рука как, уже не болит? — спросил Роман, не зная, что сказать ещё. Читать нравоучения он не собирался. Чувствовал, что бесполезно.

— Нет. Спасибо. — произнёс слепец и схватил тонкой рукой сушку, вгрызся в неё. Роман достал ещё одну.

Всё-таки нужно было что-то сказать ещё. Роман с трудом представлял себе, о чём этот молчун может разговаривать с Лосем. Или Лось разговаривает за двоих?

— Ты вёл себя отвратительно. Но и я не должен был… — произнёс воспитатель со вздохом.

Слепой, отодвинув свисающие пряди, поднял на него белёсые глаза, уставившись ими куда-то в область шеи Романа. По спине молодого человека пробежал холодок. Нет, всё-таки хорошо, что Лось разрешает этому носить длинные волосы… Чтобы отвлечься от немигающих глаз, Роман стал смотреть на руки воспитанника, которые будто жили своей жизнью. Сейчас они задумчиво теребили бахрому свисающей со стола старой скатерти.

— На нас напали, — хмуро произнёс Слепой, беря вторую сушку. — Да, вы не должны были.

Роман удивлённо воззрился на него.

— Вы не должны были схватить меня за руку, — пояснил тот.

— Я, кажется, извинился, — сухо заметил Роман.

В лице Слепого что-то дрогнуло, впервые с начала разговора.

— Вы не должны были схватить, потому что не могли этого сделать, — Слепой поднял глаза выше, почти поймав его взгляд.

Роман поперхнулся.

Психический. Определённо психический и, кажется, опасный. Неужели Лось этого не видит?

— Да у тебя, братец, мания величия! — воскликнул воспитатель. — Что ж, по-твоему, я совершенно…

Роман чуть не сказал «не умею драться», но вовремя спохватился, что это будет непедагогично, и спрашивать, где сам слепец так научился биться — тоже. Поэтому закончил по-другому:

— …совершенно не должен вмешиваться, если мои воспитанники друг друга лупят?

Слепой фыркнул и снова опустил голову, словно воспитатель его в чём-то разочаровал. Тот вздохнул с облегчением и решил попрощаться.

Может, когда-нибудь, подумал Роман, он и найдёт подход к этому странному существу. Но не сейчас. Воспитатель отложил этот знаменательный день на будущее.

Внутри у него шевелилось какое-то неуловимое, как тень, воспоминание. Роман не мог понять, о чём. Словно тревожный и странный сон, навсегда растворившийся утром.

1) Слова из композиции группы «Пикник» «Азбука Морзе»

Вернуться к тексту

2) Цитата из книги Г. Белых, Л. Пантелеева «Республика ШКИД»

Вернуться к тексту

3) «Филосо́фский парохо́д» — собирательное название для двух рейсов немецких пассажирских судов в 1922 г., доставивших из Петрограда в Германию более 160 высланных из Советской России представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей. Лось, как и многие в то время, идеализировал Ульянова-Ленина

Вернуться к тексту

4) Цитата из пьесы А.Чехова "Дядя Ваня" ("Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка")

Вернуться к тексту

Занимаясь различными повседневными делами, помогая устраивать новых воспитанников, которых прибывало всё больше, Роман не забывал о том, что пообещал. Следовало начать поиск подсвечника с комнат старших. А значит — идти к Цыгану и Упырю. Последнего ему не хотелось видеть совсем. Не потому, что опасался. При взгляде на одутловатую, фиолетовую, как у утопленника, физиономию и рыхлое тело в коляске Романа начинало мутить от отвращения. Хоть это было, может быть, неправильно и непедагогично, но поделать он ничего не мог. Колясочник будто чувствовал и нарочно нагло улыбался, попадаясь ему на глаза.

С Упырём предпочитали не связываться лишний раз ни воспитанники, ни «халдеи». Особенно после истории со Слаёновым, этим ласковым ростовщиком, который продавал в долг младшим воспитанникам сахарин за завтраки и обеды и незаметно делал мальчишек своими рабами. Хитрость вскрылась, только когда начались голодные обмороки детей на уроках. К тому же жадность одержала верх над осторожностью, и Слаёнов решил закинуть удочки к старшим. Ему не повезло: он наткнулся на Цыгана, который на «вкусное» предложение купить сахарину просто дал ему затрещину. Обычно сдержанный и терпимый ко многим проделкам воспитанников, Лось тогда жёстко настоял на своём, и Слаёнова убрали из интерната, отдали на поруки какому-то дальнему родственнику.

Но было одно «но»: 12-летнему пройдохе покровительствовал Упырь. Было, видать, у них что-то общее. И он затаил злобу на старшего воспитателя. Роман кожей чувствовал: поперёк горла этому фиолетовому императору был Викниксор со своими мечтами о республике и справедливости…

Во время обеда Роман постучался и вошёл в комнату почти сразу же, не дожидаясь приглашения. Стараясь не пялиться на то, как один из «рабов» кормит Упыря чем-то вкусным из ложечки, а другой стоит над ним с опахалом (в комнате было душновато), он задал свой вопрос. Последовали презрительный ответ и пожелание выметаться. Маленькие свиные глазки, прятавшиеся в пухлом лице с двойным подбородком, смотрели неприязненно. Но Роман, собрав всю волю в кулак, решил не реагировать и довести дело до конца. Заглянул во все тумбочки и шкафы, благо их было тут немного. Колясочник пытался возмущаться, но, наткнувшись на мрачный взгляд тёмно-серых глаз, грязно выругался и замолчал. Наверное, кое-что вспомнил. Слава явно бежала впереди Романа.

— Давай-давай, халдей, топай, — Упырь презрительно сплюнул. «Слуги» его незаметно рассосались, от греха подальше.— Шуруй на свой этаж.

— Рабовладелец хренов, — медленно и ровно произнёс Роман.— Доиграешься.

— Это мы посмотрим. А за Слаёнова твой добрячок ответит. И ты с ним.

Не удостоив ответом, Роман хлопнул дверью.

В другой комнате дверь была закрыта. По пути в столовую он встретил Цыгана, который, был, конечно, совсем не цыган, просто темноволосый, загорелый почти до черноты парень, вечно таскавший на шее на верёвочке какой-нибудь черепок или косточку. Грубоватый, но прямой и смелый, он Роману даже нравился, не в последнюю очередь потому, что был один из немногих, кто не побоялся пойти против Слаёнова (считай, Упыря). До Романа доходили слухи, что Цыган сколачивает группу против «императора». Знал ли об этом Лось? Или просто не вникал, не замечал специально?

Всё это промелькнуло в голове у Романа, когда он увидел знакомую фигуру с опущенной головой. Цыган поднял хмурый взгляд.

— А, Ральф, привет. Закурить есть?

— Роман Александрович, — машинально поправил тот, игнорируя вопрос. — Что-то случилось?

Цыган был мрачен, смотрел в сторону хмуро и как-то печально. Какие тяжёлые думы мучили парня?

— Ничего, — он отвёл глаза. — Ничего особенного.

Голос прозвучал угрюмо.

— Я ищу…

— У нас его нет, — коротко ответил Цыган.— Зачем он нам, подсвечник, как ты думаешь?

В этом месте катастрофически не удавалось ничего скрывать долго. Роман вздохнул и пошёл дальше. Он и спросил чисто формально, прекрасно зная, что ищет не там: в голове уже почти определился подозреваемый.

Мамочка. Конечно, это был он. Кто ещё любил собирать разнообразные вещи для своей невообразимой коллекции чего угодно? Роман знал, что, переселившись в комнату к Лёне-Кузнечику и слепому Яну, мальчишка перенёс туда кучу вещей, якобы бесхозных, от старого чайника до старой швейной машинки фирмы «Зингер». Говоря откровенно, он просто позаимствовал их у бывших соседей по комнате. Роман хотел было вмешаться, но, на удивление, никто не побежал к нему или Лосю жаловаться. И то сказать: теперь выносить нескончаемые песни, ненависть к часам и буйную энергию Мамочки пришлось совершенно другим людям, а прежние вздохнули с облегчением.

Проверить свою версию Роман отправился тотчас же, как только выдалось свободное время. В комнате был только Пантелеев, который на вопрос о подсвечнике пожал плечами. Роман увидел в углу отгороженное место, Оно грозило занять уже целый угол. Поношенные жилетки, галстук, бесконечные самодельные браслеты, сдувшиеся воздушные шарики, патефонная игла и сам патефон отдельно, две серебряные ложки (Роман призадумался), бронзовый медальон со стёршимся изображением кого-то, очень старая фетровая шляпа и куча всякого другого хлама…

— А почему вы роетесь в чужих вещах? — зелёные глаза смотрели на Романа строго. — Разве можно?

— Пропала ценная вещь, которая Виктору Николаевичу не принадлежит, а...

Договорить он не успел: сзади раздался визг Мамочки. Оскорблённого до глубины души.

— Вы не смеете! — он аж захлёбнулся от возмущения. — Не имеете права, я буду жаловаться! Я…

— Признайся честно, Мамочка: ты знаешь, где подсвечник, — устало произнёс Роман. — Вот и ложки…

— А что ложки, какие такие ложки? — перебил Мамочка, округляя и без того огромные глаза. Волосы на голове воинственно торчали в разные стороны. — Да что вы понимаете?! Обвиняете — меня — в воровстве? Меня, кристально честного человека, мечтающего сберечь эти сокровища для будущего человечества? Да я, можно сказать, сохраняю их для истории, ежедневно рискуя репутацией и здоровьем…

Когда Мамочка начинал говорить, Роману иногда казалось, что он бредит, но всегда — очень умно и складно.

— Не заговаривай мне зубы. Наверняка ведь спрятал где-нибудь ещё.

Воспитатель ожидал очередных криков и ругани, но Мамочка неожиданно замолчал, сильно покраснел, так, что Роману показалось, что от возмущения его сейчас хватит удар, и прошипел:

— Да знаете ли вы, что если бы я или кто-то другой захотели здесь, в доме, что-нибудь спрятать, то никто из вас ничего и никогда бы в жизни не нашёл? Знаете?

Слёзы буквально брызнули у него из глаз, он развернулся и выбежал из комнаты.

Кузнечик (Роман вдруг вспомнил о его присутствии) вздохнул и укоризненно посмотрел на воспитателя.

— Он обиделся, сильно. Теперь может уйти.

«А мне плевать», — хотел было сказать Роман, но передумал и, махнув рукой, быстро вышел из комнаты.

Мамочки уже нигде не было видно.

* * *

Настроение у Романа испортилось. Что-то подсказывало ему, что неугомонный воспитанник обиделся всерьёз. Воспитатель шёл, почти не замечая приветствий пробегающих мимо коллег, когда его окликнул Лось.

— Роман, зайди на минутку.

Прозвенел звонок на перемену, после которой у Викниксора был урок. Он вёл у старших историю.

— Ты был прав вчера. Запасной ключ действительно исчез, — проговорил Лось вполголоса, как будто их могли услышать в этом шуме.

— Да? Кто бы мог подумать! — Роман сделал удивлённое лицо.— Его нашли под ковриком у двери?

— Ну и язва всё же ты, Фёдоров. Давно уже так не делаю. Лежал на полке в шкафчике.

— А шкафчик, естественно, был не заперт? — мрачно предположил Роман.

— А как там… — Лось смущённо кашлянул, не ответив, — обстоят дела с канделябром?

— Ищу.

— А почему кислый такой? — Лось прищурился.

— Кажется, я обидел одного воспитанника, — уныло произнёс Роман. — А может, и нет. Пока не понимаю.

Он высказал свои подозрения.

— Может, ты и неправ. Знаешь, Рома, решил я тебе немного помочь, — неожиданно заявил Лось и показал на стол, где стояла внушительная стопка книг. Викниксор хлопнул по ней, вверх взвилось лёгкое облачко пыли. — Как там говорил бывший вождь? Надо «обогатить свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»⁽¹⁾. Не бог весть какая умная мысль, конечно, но правильная. В библиотеке книги взял, почитаешь.

Роман посмотрел на заголовки: «Детская психиатрия», «Поведение подростков…» и подобное. Он вздохнул.

— Конечно, никто не может сбросить свою индивидуальность, как говорил Шопенгауэр, но ты можешь попробовать измениться, хотя бы немного.

— А что не так с моей индивидуальностью? — хмуро спросил младший воспитатель.

Лось отрицательно покачал головой:

— Не обижайся. Ключевое слово здесь — "попробовать". Знания, Рома, знания… и меньше упрямства, хотя это и хорошее качество. Ты бываешь… э-э… немного бестактен, иногда груб и не очень доверяешь людям. Вот сирота и беспризорник, невыносимый, согласен, но может, не стоило сразу обвинять его?

«Побывали бы вы хоть раз на оперативном задании и посмотрели бы на некоторых», — чуть не вырвалось у Романа, но он промолчал.

Что-то слишком часто он стал следить за речью и одёргивать себя. Это не очень нравилось младшему воспитателю. Как будто он попадал в какую-то зависимость.

— …Но это поправимо, не обижайся, — Лось улыбнулся. Прозвенел звонок. — У тебя есть много хороших качеств. Договорим позже, извини, спешу, пока эти архаровцы класс не разнесли.

Возвращаясь к себе, Роман с тоской подумал, что всё оказывалось не так легко, как ему виделось вначале. Погрузившись в раздумья, он чуть не наткнулся на одного из братьев-близнецов, прибывших в школу недели две назад.

— Антон? Почему не на уроке?

Близнецы были хитроватыми, себе на уме. Поговаривали, что они, вслед за Мамочкой, тоже принесли в комнату несколько вещей. Не своих.

Тощий и хромоногий, узкое лицо, светло-карие, почти жёлтые глаза, длинный нос с горбинкой — мальчик неуловимо напоминал какую-то птицу. Сейчас грустную и задумчивую.

— Провожал Андрея в лазарет? — внезапно догадался Роман.

— Да, — мальчик отвёл птичьи глаза. — Ему там скучно.

— Всё будет хорошо, — пообещал младший воспитатель уверенным голосом. Что он мог сказать ещё?

— Да… — Роман замялся, почему-то ощущая неловкость. — Ты случайно нигде не видел бронзовый подсвечник?

— Видел, — подумав, кивнул Антон.

— Где? — встрепенулся Роман.

— Виктор Николаевич сам показывал. В подсобном помещении, — братья почти всегда выражались правильным, почти книжным языком.

Роман внимательно посмотрел на мальчишку — не издевается ли?

— Это я помню. Но его сейчас там нет! У кого подсвечник, неизвестно.

— Наверное, у того, кому он сейчас нужен, — печально протянул Антон.

— Это ты о Мамочке? — воскликнул Роман.

Собеседник искоса посмотрел на воспитателя и пожал плечами: мол, думай, как хочешь. У своей комнаты он вежливо попрощался, оставив Романа наедине со своими догадками.

После скромного обеда в столовой, когда дети отправились в свои комнаты, Роман решил продолжить поиски. Обследовать, например, до конца первый этаж. За четыре месяца пребывания в интернате он уже многое, если не всё, здесь знал и был уверен, что канделябр находится в доме. Прятать что-либо во дворе не имело смысла: связи с «улицей» и внешним миром у многих калек были разорваны. И к тому же продавать такую заметную вещь не имело смысла, это обязательно привлечёт внимание милиции, а значит — снова колония или другой детдом.

Поглощённый раздумьями, методично оглядывая полупустые кабинеты и учебные комнаты, Роман не заметил, как за окнами стемнело. Он, кажется, зашёл уже в самый дальний конец коридора. Пора было возвращаться, поиски ни к чему не привели. Твёрдо пообещав себе завтра ещё раз «прочесать» комнаты второго этажа, он повернул обратно. Как вдруг нечто странное задержало его внимание. Вернее, на первый взгляд ничего особенного не было: обычная деревянная дверь на огромном ржавом замке. Рядом с тёмным чуланом, в который Роман уже заглядывал раньше.

Странное было в том, что раньше этой двери не было.

Или Роман её не помнил. Но такого быть не могло.

«Заработался», — мелькнуло в голове у воспитателя. Он пожал плечами и с силой толкнул дверь, желая проверить крепость замка. Она распахнулась неожиданно легко.

Это был просто ещё один чулан, с дощатым полом, совершенно не убранный, заваленный хламом — мешками, досками. Роман шагнул вперёд, запнулся за что-то и чуть не упал, чертыхнулся по поводу местных рабочих и дворников, или Ящиков, как их тут прозвали. Ничего не убрано, пол не подметён, навален мусор… А если заглянут дети, которые, как известно, всюду суют свой нос? «Надо сказать Лосю», — подумал Роман, ругая ленивых рабочих последними словами.

Вот дурак, не взял даже фонарик-жучок, корил себя воспитатель. И пол земляной, надо же… Сюда небось лет сто никто не заглядывал. Мох на стенах… Холодно… Роман вздрогнул: под ногами оказалась какая-то слякоть. Вода, откуда она? Похоже, наглость Ящиков не лезла ни в какие ворота…

Что это?!

Постепенно стало светлее. Роман скорее почувствовал, чем увидел: там, высоко вверху, сияла полная луна, и свет её доходил даже сюда, в глубину чащи. Дырявая крыша?!

Сильно запахло прелой листвой, шишками, древесной корой — знакомый с детства запах северного леса защекотал Роману ноздри...

Он сделал шаг вперёд и запнулся о корень могучего дерева.

Ещё один шаг.

И ещё.

Нога увязла в чём-то вязком. Толстенный слой прошлогодних листьев, мох…

Прежде чем споткнуться и упасть, он вяло подумал: мох не на стенах. Он на деревьях. Да.

«Вот так и сходят с ума», — пронеслась в голове горькая, отчаянная мысль. Может быть, последняя. Сознание мутнело, голова начинала кружиться.

Стайка очень маленьких зверьков, которые, пискнув, стремглав бросились из-под ног в разные стороны... Где-то высоко вверху, почти над головой, дважды ухнула сова. Далеко впереди раздался волчий вой. Сердце сжалось от жути.

Неужели — всё? Так глупо... Не хочу.

Роман рванулся вперёд что было сил, и мир почти опрокинулся в глазах, но он всё-таки встал, покачиваясь, и сделал ещё несколько шагов. А может, шёл уже давно, только время здесь текло как-то по-особому, он не понимал как.

Стало совсем светло, словно лес расступился, могучие стволы раздвинулись. Серо-серебристый силуэт на опушке впереди шевельнулся. Волк.

Это сон, дурной сон. Нужно просто прогнать его и проснуться.

Рука сама собой потянулась к груди, но крестика не было. Ах да… Он же давно перестал его носить. Ещё когда высмеял отчим…

Роман споткнулся, глухо вскрикнув, и провалился в яму почти по колено, упав в густой слой подгнивших листьев. В глазах потемнело, и он словно погрузился в мягкое чёрное безмолвие.

Сколько времени прошло, когда он очнулся, Роман не знал. Всё качалось перед глазами. Он сидел на полу… на дощатом полу в каком-то чулане.

Сознание возвращалось медленно.

Неподалёку стоял его слепой воспитанник. От потрясения молодой человек не сразу вспомнил его имя. Ну как же: Ян, тот самый, хвостом бегающий за Лосем. Тот самый — и не тот. Этот видел и был старше на вид, в майке с иностранной надписью. Такие же чёрные немытые волосы, только ещё длиннее. «Что ты здесь делаешь?» — хотел спросить Роман, но непослушные, будто чужие губы его даже не шевельнулись.

Слепой (хотя уже совсем зрячий) подошёл поближе, уставившись сверху вниз прямо в зрачки воспитателя странным взглядом почти прозрачных глаз, в которых плеснулось зелёное пламя.

Вздрогнув, Роман попытался встать, но парень, недовольно покачав головой, отчётливо и сердито проговорил:

— Что же вы лезете опять куда не просят?!

Ошеломлённый такой наглостью, Роман открыл было рот, но Слепой вдруг легко прикоснулся к его лбу одной рукой, а другой толкнул в грудь. В глазах Романа засверкали звёзды, потом всё вокруг исчезло.

* * *

— Ба-атюшки! — старуха в полушубке и выцветшем пёстром платке шарахнулась в сторону, выронив корыто с бельём. Она с испугом глядела на вылезшего из пристройки возле амбара черноволосого молодого человека с сердито насупленными бровями, раздражённо отряхивающегося от перьев и пуха, налипшего мусора и крошек.

— А-а. это вы, Роман Саныч, а я уж думала — залез кто. По нынешним временам ведь глаз да глаз нужен, сами знаете… А почему вы этим ходом-то?

— Обследовать… нужно было, — сурово и смущённо буркнул «Роман Саныч», потирая синяк на лбу. — По делу, Петровна, по делу.

— А-а, — глубокомысленно произнесла Петровна.— Ну, если по делу…

— А почему, к примеру, у вас замок там на втором чулане висит? И куда та дверь ведёт?

— Это которая на втором чулане-то? — повторила старуха и задумалась было, но тут же ответила:

— Так туда, милок, отродясь никто не заглядывал. Как прежние хозяева заперли, так и не интересуется никто. Это ещё до революции было, когда сироты бедные тут жили, а старая барыня, владелица-то…

Разговорчивая Петровна ударилась в воспоминания. Роман рассеянно слушал.

Уже у себя в комнате, разглядывая синяк на лбу, который грозил перерасти в полноценную шишку, Роман задумался. Он вспомнил странную закрытую дверь и то, как решил осмотреть первый чулан. Как увидел там ступеньки и стал спускаться, но поскользнулся в темноте и свалился сверху в пустой сейчас курятник.

Но случайно обнаруженная, закрытая на ржавый железный замок вторая дверь почему-то его волновала. Когда-нибудь он точно ею займётся.

Роман не любил наглухо запертых дверей и нераскрытых тайн.

1) отрывок из цитаты В. И. Ленина

Вернуться к тексту

— Андрей? — навстречу младшему воспитателю, цепляясь за стенку, тяжело шёл одноногий. Лицо у мальчика было очень бледным. Деревянный костыль судорожно упирался в пол.

— Что с тобой?

— Ни…чего. Голова закружилась просто, может от лекарства, обезболивающего.

Из двух братьев этот был слабее здоровьем, это Роман заметил давно. Антон ощутимо страдал, когда брат был в Могильнике.

Мальчишка покачнулся, опершись о стену. Роман быстро подставил плечо, решил немедленно сообщить врачам, но Андрей покачал головой и пробормотал что-то невнятное.

— Что ты сказал?

— Не нужно. Само пройдёт, не в первый раз уже.

Роман почти тащил его, Андрей вис на плече, серея лицом. Из комнаты навстречу им буквально выскочил Антон, быстро, насколько позволяла хромота, подошёл к брату.

— Почему не предупредил? — укоризненно прошипел он, кивнув Роману. Вдвоём с воспитателем они дотащили его до кровати и уложили.

— Сейчас… пройдёт… оно… ненадолго. Я не хотел, думал сам дойти, немного осталось…

— «Думал сам дойти»! — возмущённо передразнил Роман. — А если бы свалился по дороге? Темно в коридоре, все по комнатам разбежались, и воспитателей мало, завтра выходной.

Роман двинулся в тёмной комнате к выключателю и запнулся о стремянку, которая стояла у шкафа. Свет, как и следовало ожидать, грустно мигнул и погас. Роман чертыхнулся.

— Свечку хоть принесли бы, — он осторожно отодвинул стремянку, намереваясь открыть шкаф, чтоб поискать свечи.— Не видно же ни...

И застыл, позабыв, о чём начал говорить.

На шкафу, поблёскивая в полутьме, стоял подсвечник.

Тот самый. Бронзовый, на две свечи.

Роман медленно повернул голову в сторону братьев. Антон сидел на кровати, Андрей полулежал рядом.

— Что это? — медленно, словно ему сводило скулы, произнёс воспитатель.

В комнате сгустилась тишина.

— У нас дома такой же был, — печально сказал побледневший Антон. Узкое лицо с карими в желтизну глазами сморщилось и приобрело виноватое выражение. Роман перевёл взгляд — то же выражение словно переползло на лицо близнеца. Тот, наоборот, сильно покраснел и, опустив глаза, пробормотал:

— Ну, может, не совсем такой. Но похожий. Мы тогда у бабки жили, а когда она нас выгнала…

Антон скосил птичьи глаза на брата, и тот замолчал.

— Андрею было скучно, — жалобно проговорил Антон, — а подсвечник такой красивый. Здесь ему хорошо было…

— Кому, подсвечнику? — тупо спросил Роман.

— И ему тоже, — опустив глаза, пробормотал Антон.

— Он бы постоял тут некоторое время, и мы бы отнесли его. Не говорите директору. И Викниксо… Виктору Николаевичу.

— Пожалуйста, Роман Александрович.

Воспитатель наконец-то обрёл дар речи и прервал этот жалобный хор.

Роман удивляло, что ярость куда-то испарилась. Но следовало довести дело до конца.

— Итак, вы украли… то есть, ты, Антон, украл из подсобного кабинета эту вещь.

Подросток покаянно опустил желтоволосую голову.

«А он совсем не прост. Хитрец. Ещё одно «чудо» на мою голову», — мрачно подумал Роман.

— Вы заберёте его сейчас?

— Нет, — жёстко ответил воспитатель. — Сейчас — нет. Ты отнесёшь его вечером на место, сам.

— Уже скоро вечер…

— Я скажу когда. Вещь не трогать, и не вздумайте его перепрятывать! Вылетите отсюда насовсем, — отрезал Роман.

Близнецы согласно закивали головами, словно боясь, что он передумает и прямо сейчас потащит их с подсвечником к директору.

«Дурак», — холодно подумал Роман, захлопывая за собой дверь.

Непроходимый идиот, болван. Кем он себя возомнил, Ниро Вульфом? В эту комнату он даже не заглядывал. Всё время шёл по неверному следу, убедив себя в том, что виноват другой…

Роман похолодел, будто оказался неодетым в лютый мороз на улице. А что, если Мамочка действительно ушёл и не вернётся?! Воспитатель проверял: ни утром, ни в обед его никто не видел. Оставалось надеяться, что появится к вечеру.

В учительской Романа ждало неприятное известие: старшего воспитателя Сорокина срочно вызвали в город на двухдневную конференцию, и он будет завтра вечером. Учителя понимающе переглядывались и тихо говорили о назначении нового директора. Дело, скорее всего, было решённое. Радовались этому не все.

Пожилая сухонькая секретарша директора, к которой Лось испытывал доверие, передала Роману записку: «Роман, извини, знаю, что ты этого не любишь. Пожалуйста, доделай свои отчёты и напиши характеристики. Нужно срочно»

Молодая русоволосая воспитательница, кокетливо поправляя кружевной воротничок, задержалась взглядом на вошедшем в учительскую хмуром молодом человеке. Молодой человек, впрочем, никак не отреагировал на это, рассматривая бумажку, которую держал в руках.

Никакие отчёты не лезли Роману в голову.

— А вот я слышала, — громко произнесла девушка, — что Мамочка-то — исчез! Поминай как звали!

— Почему? — спросил лопоухий воспитатель Щепкин, или попросту Щепка, поправив очки.

Роман вздрогнул.

— А кто его знает. — равнодушно пожала она плечами. — Захотел и сбежал. Мне Пузырёв сказал.

Пузырёв, или Пузырь, прозванный так не столько за фамилию, сколько за непреодолимое пристрастие к выпивке и красивой «пролетарской» фразе, подтвердил:

— Ага. Нету его. Благодать просто. Ещё бы кто-нибудь сбежал — не нарадовался бы.

— У него же ноги нездоровые, — пробормотал Щепка.

— Вон Ральф радуется, небось, — Пузырёв кивнул на Роман, — правда, Роман Александрович? Ничего, не отсохнут ножки-то, а мы отдох…

— Ладно, заткнись.

— А ты мне не груби, Рома. Нашёл кого жалеть — деклассированных элементов этих. Недаром и кличка у тебя буржуйская, и сам ты бука…

Роман, буркнув «да пошёл ты», вышел из учительской, уже не видя, как Щепка, качая головой и протирая очки, с упрёком сказал:

— Ну чего пристали к человеку? Думаете, легко, с такой группой…

— А мне легко?! У меня одни психические! — заорал Пузырь, другие тоже стали что-то доказывать, и девушка поморщилась. Она досадовала, что затеяла этот разговор вообще.

Идя по длинному коридору, Роман мрачно думал, что выходные, скорее всего, отменяются. В городе его ждала Настя, красивая и хорошая девушка, которая, конечно, будет очень недовольна. Однако по-другому никак не получалось. Он надеялся вырваться в воскресенье, но не хотел обманывать себя. Никакого воскресенья не будет, если его воспитанник не вернётся.

* * *

Когда Роман снова зашёл в учительскую, Пузыря уже не было. Коллеги оживлённо обсуждали возможную — пока ещё только в мечтах — поездку на летом с детьми в лагерь на местное озеро.

Одни верили, что Лось (многие уже считали его будущим директором) сможет «пробить» эту поездку. Другие сомневались.

— Если никакой войны не будет, то возможно, — утверждал немолодой уже учитель математики.

— С чего бы войне быть? Антанты нет давно, немцы не полезут уже, кишка тонка, — удивлялся Щепка.

— Солнце, вода, девушки-вожатые… Эх, сбылось бы… — мечтательно говорил Васильич, один из воспитателей у старших.

— Ага, и куча детишек-беспризорников, — насмешливо фыркнул Щепка.

Роман слушал вполуха.

* * *

К вечеру он совершенно извёлся. Еле удерживался, чтобы не проверять, не появился ли Мамочка, каждые полчаса. Роману рисовались жуткие картины замерзающего где-нибудь голодного беспризорника. Справедливости ради, Роман не слишком верил в это: Мамочка был живуч, как кошка, и сбегал уже не раз, даже и в холодную пору, но… сейчас был совершенно другой случай. Новоиспечённый воспитатель страдал. Вина камнем висела на шее.

После очередного итогового собрания, которое прошло абсолютно мимо сознания Романа, он задержался в столовой, вяло отнекиваясь на настойчивые предложения двоих коллег выпить. По поводу предстоящих выходных или грядущего назначения нового директора — он не вникал, просто помахал им, желая поскорее остаться одному.

Роман сидел, обхватив голову рукой, ковыряясь в холодном пюре и куря одну папиросу за другой. Радость от найденного подсвечника давно ушла.

Ведь если подумать… Разве выйдет из него воспитатель? Недоучившийся военный, недоучившийся педагог, недо… Чем он, Ральф (Роман с отвращением покатал на языке имечко, которым его тут наградили), отличается от них, его воспитанников? Да ничем. Вынужден делать вид, что разбирается в воспитании детей, а сам такой же переломанный, «склеенный» из двух половинок. В памяти всплыли суровый отчим и мягкая, добросердечная мать, украдкой молящаяся по вечерам. Он мало жалел её тогда, теперь вспоминал с чувством глухой запоздалой тоски. Да. Дождаться, когда вернётся Мамочка, и уйти. Найти другую работу. Настя будет только рада, она никогда не понимала этой его возни с убогими и беспризорниками. Чёртов интернат, изменивший его так сильно, что он — он! — покрывает вора и беспокоится о каком-то капризном мальчишке, который о нём, может, и думать забыл. Не зря, ох, не зря носит это место имя писателя — вечного страдальца...

От мрачных мыслей его отвлёк деликатный кашель где-то сбоку. Роман повернул голову: возле двери стоял Антон. Воспитатель мгновенно вернулся к реальности и встал.

— Ну? Почему с пустыми руками? Где канделябр?

— Я отнёс его.

Роману показалось, что он ослышался.

— Ты… что сделал?

— Отнёс и поставил на место. Он уже в подсобке Викниксо… Виктора Николаевича, — долговязый воспитанник шумно вздохнул. Роман опять почувствовал себя виноватым, словно лишил несчастного его единственного сокровища. И как это у них получается, чёрт возьми?!

— Я думал, так будет лучше. Вы же хотели… — Антон отвёл взгляд в сторону.

С минуту Роман изучал покаянно опущенную голову с длинными светлыми волосами, горбоносый профиль. Птица обещала вырасти очень умной. Или нет?...

— Ключ.

— Что? — Парень вздрогнул. Роман внутренне усмехнулся.

— Отдай мне ключ от этой двери. Немедленно. Сейчас.

— Но я… Я забыл…

— Врёшь. Унёс с собой, я уверен. Давай сюда!

— Откуда вы…

— Антон, я не буду ждать долго.

— Хорошо. Отвернитесь, пожалуйста.

Прикрыв глаза одной рукой, Роман требовательно протянул другую. Через пару секунд он почувствовал тёплый металл на ладони.

— И забудь об этой двери. Ты помнишь наш уговор: если я узнаю о чём-то подобном… А я узнаю.

Воспитанник опять горестно вздохнул.

— Прекрати вздыхать! Я не собираюсь сейчас читать тебе лекцию о вреде воровства. Сам не маленький, понимать должен. А теперь — марш в свою комнату!

Антон, хромая, поспешил убраться из столовой. Роман взглянул на часы и присвистнул. Хватит самобичеваний. Настроение немного улучшилось. Не пойти ли узнать, может, уже появился Мамочка?

Увы, ничего хорошего молодого человека здесь не ждало. Блудный воспитанник не вернулся.

Чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, Роман решил заняться бумагами, и часа в два ночи, страшно уставший и измученный, заснул, как только голова коснулась подушки.

* * *

В этот хмурый декабрьский вечер на улице было пустынно. Холодный промозглый ветер и мелкая изморось разогнали редких прохожих. Особенно мало их было здесь, возле заброшенных складов какой-то фабрики, где на заднем дворе громоздились огромные деревянные ящики, контейнеры и картонные коробки, в рост человека величиной. Днём здесь было тихо, ближе к ночи всё это становились убежищем для бездомных, нищих и бродяг. Приличный люд обходил эти места стороной.

Однако худощавый мужчина в потёртом пальто с поднятым воротником и в кепке, седоволосый, в тёмных очках, шёл именно сюда. Он остановился возле огромного ящика с наваленным сверху разнообразным тряпьём, фуфайками, драными кожухами. Сбоку на ящике были налеплены обрывки бумаги с полустёршимися названиями «мануфактура… мех. изделія». «Скафтымов и К*». Их трепал ветер.

Человек снял очки и преобразился. Внимательный прохожий, если бы таковой вдруг обнаружился, понял бы, что перед ним молодой человек не старше 16-17 лет, с очень белыми волосами, белыми же бровями и ресницами, прячущий под очками бесцветные глаза в красных прожилках.

Юноша был альбиносом.

С минуту он стоял молча, опустив голову, словно о чём-то раздумывая, затем стукнул по ящику ногой, и ещё раза два, настойчивее и сильнее. Прошло несколько минут, прежде чем в глубине ящика послышалось шевеление, затем ворчание и невнятные изощрённые ругательства, из которых можно было разобрать только слова «покалечу», «ох, мамочки» Из недр ящика, каких-то старых фуфаек и вороха другой одежды вылез чумазый растрёпанный Мамочка, в свалянном и старом, но, видно, ещё тёплом тулупчике, под которым оказался драный кожух. Мамочка прищурил один глаз и с усмешкой посмотрел на пришедшего.

— Здравствуй, — сказал тот.

— Здравствуй и ты, чтоб вас всех…. — возмущённо проворчал Мамочка.— Просил же не беспокоить! Никак без меня прожить не можете. Зачем пожаловал?

— Пора возвращаться, Мамочка, — скучным голосом произнёс парень. — Тебя уже там заждались. Лось скоро узнает, Кузнечик, Слепой волнуются. И этот, новенький… переживает. Да и холодно тут, зима на дворе.

— Пусть не боятся, не пропаду! — воскликнул Мамочка и тут же чихнул.— А тот нахал пусть помучается! Я вреден, но справедлив, это всем известно! А он лезет, куда не нужно… — Мамочка запнулся.

— Бандитов нынче хватает, — передёрнул плечами, словно от холода, альбинос. — Не ровен час, выкурят тебя отсюда или подрежут, что тогда делать будешь?

— Тогда — уже ничего, — презрительно фыркнул Мамочка, выуживая откуда-то из недр своего бездонного «гнезда» самокрутку и спичечный коробок. — А ты-то что так волнуешься, Седой?

Он прищурил глаза, и парень вздохнул. Видно было: на что-то решался.

— Позволь мне остаться.

— Что? С чего вдруг? — Мамочка поперхнулся и закашлялся, давясь дымом.

— Меня должны забрать вскоре, но я хочу остаться, — медленно проговорил юноша. — Я самый взрослый из них, мне будет 19, когда… — он замолк, но продолжил снова:

— Там будет очень плохо, я это чувствую, Шакал. Разве не видишь этого ты? Не хочу уходить, это выглядит как побег, понимаешь? Поэтому прошу…

— Вот не знаю, с кем ты сейчас разговаривал, — сварливо перебил его собеседник. — И не сошёл ли ты с ума…

Седой опустил голову и снова вздохнул.

— …Но скажу тебе так: ты что же, думаешь, я царь-батюшка или Хозяин Дома, чтоб тебе запрещать, если ты что-то решил?

— Он ещё не знает, что Хозяин Дома, — грустно и непонятно сообщил юноша.

— Думаешь? Всему своё время, — собеседник прищурился.

— Не было бы поздно.

Мамочка замолчал, но тут же с жаром продолжил:

— Я, опять же, не оракул или бабка-цыганка, чтобы всё предвидеть. И ты — не Голиаф и не рыцарь-защитник, чтобы со всем справиться.

— Царя уже нет, оракулов и рыцарей — тоже. А я — могу попробовать, — проговорил Седой.

— Это не важно! — гневно отрезал Мамочка.— «Нет» — это не значит «не было» и не значит «никогда не будет», ясно? А если непременно хочешь знать моё мнение, то знай: не позволю.

— Ясно, — безучастно отозвался Седой.

— Поесть-то принёс что-нибудь?

Будто спохватившись, юноша вытащил из-за пазухи свёрток с бутербродами. Мамочка тут же схватил его цепкой и грязной ручкой и принялся разворачивать.

— Говоришь, обижают Кузнечика?

Седой не припоминал, что говорил об этом.

— Дылде неймётся, как всегда, — пожал он плечами.— Тяжело Кузнечику будет… потом, — произнёс он.

— Ладно, не пугай уже, хватит. Кассандра нашлась. Тебе пора, а то замёрзнешь тут, — невнятно, с куском во рту, проговорил Мамочка.

Попрощавшись, он нырнул в своё «гнездо». Седой представил, каково Мамочке на этом холоде, и поёжился. Он стоял ещё несколько минут, задумчиво опустив голову и будто превратившись в статую. Снежинки падали на кепку, делая её такой же белой, как волосы. Потом пробормотал: «Посмотрим. Ты всё же не Хозяин Дома». Надев очки, повернулся и быстро пошёл прочь. Совсем стемнело, луна заползла за тучи. Вскоре на пустынной улице уже никого не было, кроме танцующей лёгкой метели, как будто и не было никогда.

* * *

Солнце уже вовсю заглядывало в окна, когда он проснулся. В дверь кто-то постучал, и Роман вдруг вспомнил, что сегодня его первый выходной в этом доме. На работе. Он вспомнил всё.

В коридоре уже смутно слышались какие-то шаги, шуршание и шебуршение, пока ещё тихое. Обитатели интерната просыпались.

Роман открыл глаза. Паучок на стене переместился в угол и явно собирался заняться делом.

Звонкий голос вдруг пронзил тишину зимнего утра.

— Быв-вали дни весёлые…

В соседней комнате кто-то заорал не своим голосом, засвистели.

— По десять дней не ел…

Пауза. Дружный свист и смех. Звон разбитого стекла где-то у соседей. Где-то хлопнула дверь.

— Не то что было нечего…

Опять свист, смешки, крики, радостные и возмущённые.

— …А просто не хотел!

Что-то мягко ткнулось в оконное стекло. Ветка, снежок? Кажется, ночью шёл снег…

Роман лежал, закрыв глаза, улыбался.

В дверь опять постучали, за ней послышался шёпот. По коридору кто-то побежал.

— Сейчас, выхожу! — отозвался он.

У Романа Александровича Фёдорова начинался обычный рабочий день.

А ты сиди, не ёрзай

И азбукой Морзе

Подмигивай мне.

Мы сделаем вид,

Что мир нам открыт

Вполне.⁽¹⁾

1) Слова из композиции группы «Пикник» «Азбука Морзе»

Вернуться к тексту