Весь мир театр (джен)

Вся история появилась на свет после прочтения книги Владимира Козарецкого "Шекспир — Пушкин — Булгаков" — http://knigosite.org/library/read/68273

«История — это гвоздь, на который я вешаю свою картину.»

Александр Дюма (отец)

Генри Рэй, молодой актер театра «Глобус», прежде чем отправиться в душную гримерную, немного покрутился среди собравшейся публики. «Ромео и Джульетту» давали уже в восьмой раз, но зрителей меньше не становилось, это радовало не только Уильяма, совладельца театра, но и актеров. Роли уже были достаточно сыграны, игра не вызывала трудностей, нервный накал премьеры и первых спектаклей ослаб, что даже улучшило постановку.

Когда Рэй появился за сценой, его перехватил Уильям Шекспир.

— Ну, как там? — дыша в лицо Генри недавно выпитым элем, спросил он. — Что болтают?

— Все как всегда, мастер, одни ругают, другие хвалят, причем ругают те, кто еще не видел постановки.

— И что же говорят?

— Говорят, что есть в сюжете нестыковки, что слабы диалоги…

— Пустое, — Уильям отмахнулся, будто отогнал назойливую муху. — Болтуны, завистники! Ай, ну их… Народу много?

— Ложи все полны, а перед сценой… как их сосчитать? Но много, не меньше, чем вчера.

— Ладно, — довольно похлопал себя по выпирающему брюшку хозяин театра, — ступай, переодевайся.

Генри Рэй уже как третий год числился актером, но к хорошим, доходным ролям его пока не допускали. Сначала ему банально не хватало солидности, да и откуда ей взяться в его юном возрасте? Но зато роли молоденьких девчонок, разных фей и прочей подобной живности он исполнял вполне достоверно, мечтая, однако, о первых ролях. К семнадцати годам он возмужал достаточно и опыта набрался, чтобы быть готовым блистать на сцене в облике мужском. Но все места были заняты, и актерская братия, во всех других случаях бывшая ему семьей, при дележе ролей уподоблялась стае волков. Даже сам Уильям наш Шекспир не решался пока вмешиваться в этот процесс, пообещав для Генри роль в новой пьесе, которую он вот-вот напишет.

Матушка Генри умерла, когда ему было двенадцать, полгода он жил у тетки, которая держала мелкую лавчонку на рынке, и оправдывал свой кусок хлеба выполнением разнообразных теткиных поручений, а иногда и кражами у зевак. Рано или поздно жизнь такая довела бы его до виселицы, но ему повезло — его дед по отцовской линии, Роберт Рэй, служивший еще в театре «Роза», попал в компанию актеров, что с самого начала играли пьесы вдруг явившего миру свой талант Шекспира. Ну, а когда дед перешел в «Глобус», дела его пошли в гору, и он забрал мальчишку к себе.

Парень оказался живой умом и без дефектов тела, ловок как обезьяна и быстр как лань. Мельпомена была к нему благосклонна, и он пришелся по душе актерской братии. Дед, устроив его, посчитал свой акт сыгранным, поэтому воспитанием молодого Рэя и обучением актерскому искусству занимались все, кому не лень.

Гай Роджерс, который никому не рассказывал о своем прошлом, хотя все были уверены, что он — бывший наемник, обучил Генри фехтованию и французскому языку. Шпагой владел Гай изрядно и сумел передать Генри многое, и, хотя сравнивать его ученика с мастерами, живущими искусством поединка, было бы смешно, достаточный уровень владения клинком все же у Генри имелся. Огрехи обучения с лихвой компенсировались молодой гибкостью и реакцией. На сцене же все драки выглядели вполне прилично и не раз вызывали одобрительные возгласы зрителей, довольно неплохо разбирающихся в этих вопросах.

Французский язык был не так хорош, но объясняться, к примеру, с матросом из Марселя Генри мог, и этого было довольно.

Второго актера, ставшего для Рэя наставником и другом, звали Эрик Симс. Никто лучше него не разбирался в искусстве перевоплощения, грима, подражания людским повадкам — походке, характерным позам, ужимкам разным. Причем изображать женщин ему удавалось так же хорошо, как и мужчин. Это он открыл у Генри талант подражателя разным голосам и с удовольствием его развил. Генри мог, послушав речь практически любого человека, уже через минуту выдавать его голосом словечки, а тех, кого он близко знал, пародировал так идеально, что не раз искушенное актерское общество вводил в заблуждение, обещая голосом Шекспира повысить им жалование.

Остальные актеры по мере своих сил передавали свои знания и умения, и Генри все впитывал в себя, как иссохшая почва, он был ненасытен в обучении, а что так радует учителей, как не способный и прилежный ученик?

И вот к семнадцати годам Генри Рэй был уже изрядно подготовлен, чтобы пленять с подмостков толпу, но пока Шекспир берег его для особого случая.

В «Ромео и Джульетте» он был на вторых ролях, изображая то друга Тибальта, то подругу Джульетты в разных актах. То в качестве рабочего сцены приносил и уносил мебель или делал еще что-нибудь.

Заканчивалась третья сцена. Джульетту играл Джозеф Саттон, единственный недруг Генри, высокомерный и задиристый тип.

Смазливое лицо, пропорционально развитая фигура не делали его характер лучше. Тем более, что вокруг Джозефа все время крутились богачи и те, кого принято называть «сильными мира сего».

Многие из гостей Саттона бросали сальные взгляды и на Генри. Джозеф это подмечал, и его ревность не делала их отношения лучше.

Стоит добавить, что Саттон еще был соперником Генри и на сцене; роль Джульетты Генри выучил уже давно по настоянию мастера на тот случай, если возникнут проблемы с животом у Джозефа. Такое уже один раз случилось, но, к счастью, в конце спектакля.

В эту минуту на сцене Саттон, со склянкою в руке, читал монолог:

— А если яд монах мне дал коварно,

Чтобы убить меня, боясь бесчестья,

Когда б открылось, что меня с Ромео

Уж обвенчал он раньше, чем с Парисом?

Саттон слегка дрожал и дышал ртом часто и неглубоко, напоминая этим пса, долго бегавшего на жаре. Не хватало только вываленного языка.

Зрителям было незаметно, но Генри, который за кулисой находился в трех шагах, видел, что с Джозефом неладно. Отметил он также обильные капли пота, проступившие сквозь грим и грозящие вот-вот все испортить. Саттон, понимая это, старался держать руку так, чтобы манжетой платья в любой момент прикрыть лицо, если потечет грим.

— Очнусь я раньше, чем придет Ромео

Освободить меня? Вот это — страшно!

Тогда могу я задохнуться в склепе…

Голос Джозефа сорвался, он с трудом справился с дрожащими губами. В зале раздались одиночные хлопки, публике нравилась игра актера.

Сам Джозеф беспомощно оглянулся, ища Генри. Их взгляды встретились, и Рэй с удивлением увидел в его глазах страх и мольбу. Это уже была не игра. Генри жестом показал, что понял, и изобразил на пальцах песочные часы, призывая продержаться еще немного, до конца сцены.

Джозеф собрался с силами и продолжил. Голос его зазвучал бодрее, казалось, что неожиданная дурнота прошла.

— Что если я от ужаса, проснувшись,

Сойду с ума во тьме и буду дико

Играть костями предков погребенных,

И вырву я из савана Тибальта,

И в исступленьи прадедовской костью,

Как палицей, свой череп размозжу?

Мой бог! Тибальта призрак здесь — он ждет

Ромео, поразившего его

Своим мечом… Стой, стой, Тибальт! — Ромео,

Иду к тебе! Пью — за тебя!

Он поднял склянку, в которой было, как обычно, разбавленное вино. С громким хлопком извлек притертую стеклянную пробку и сделал три глотка.

Флакон выпал из его рук. Джозеф вытаращил глаза и схватился обеими руками за горло. Несколько секунд стояла гробовая тишина.

Джульетта покачалась с носка на пятку, затем сделала два шага по направлению к зрителям; ноги ее подломились, и она рухнула на спину, изрядно приложившись затылком о доски.

Несмотря на раздавшийся стук, который не смягчил даже парик, никто не засмеялся, публика была поражена невероятно достоверной игрой актера. Некоторые зрительницы украдкой промокнули глаза.

Зал разразился овациями. Даже на галереях снисходительно зааплодировали.

На сцену выскочили Генри и Роберт Парк, билетер, но во время спектакля — рабочий сцены. Они схватили тело Джульетты, положили его на стоящее бутафорское ложе, и, не мешкая, скрылись вместе с ним за кулисами.⁽¹⁾

* * *

За кулисами вокруг Джозефа столпилась почти вся труппа, кроме тех, кто был занят расстановкой декораций для следующей сцены — интерьеров дома Капулетти.

К телу, энергично работая локтями, продрался Гай Роджерс. Бывалый рубака имел порядочный опыт латания различных ран и был в труппе кем-то вроде доктора.

— А ну, заткнулись все! — рыкнул он и склонился над Джозефом, пытаясь услышать и почуять его дыхание. Мешал гомон зала, но и так было видно, что грудь бедняги недвижима.

Тогда Роджерс оттянул веко и уставился на зрачки — они были расширены, радужка глаза почти исчезла.

— Однако, — хмыкнул самозваный доктор. — Клянусь здоровьем, что губы у него уже почернели. Под гримом не видать.

— Что с ним? — Уильям врезался в толпу, словно ядро, бесцеремонно расталкивая зевак. — А ну-ка, быстро разбежались и занялись делом! — рявкнул он, грозно вытаращив глаза. Было заметно, что мастер еще усугубил элем, как только отыграли второй акт. В таком состоянии он становился раздражительным, и актеры предпочли разойтись от греха подальше.

— Клянусь печенкой, это яд. Такое я уже видал при осаде Зютфена⁽²⁾, проклятые паписты нам продали отравленное вино, и мы потеряли пятнадцать кирасиров.

— Что будем делать? Остановить спектакль?

— Я тебе остановлю! — Уильям с силой сжал подбородок, взгляд его обежал круг. — Так! Джозефа оставить так, как есть. Пока накройте тело одеялом и несите на сцену, там снимете… Пускай он умер, но следующий акт он отыграет до конца⁽³⁾, ему за этот выход я заплатил вперед… Генри, мой мальчик! — Шекспир подманил Рэя скрюченным пальцем. — Хватай вот этот саван и переодевайся… Слова ты помнишь?

— Да, мастер, помню!

— Ты мой герой! Давай же, в последнем акте твой выход. — Шекспир потрепал Генри по щеке. — Блистай, малыш! Это твой шанс, не подведи!

Как раз наступило время выхода Джульетты, и труп Джозефа был отправлен на сцену, где блестяще отыграл спящую мертвым сном героиню.

Шекспир сунул в руки Генри Рэю скомканный саван, в котором Джульетта появляется в последнем акте, и хлопком ладони по пятой точке придал направление к гримерной.

— Шэр Уильям! — когда-то Паркер потерял в кабацкой драке передние зубы, и с тех пор сильно шепелявил. — Ваш шпрашивает какой-то офишер!

— О боги! — Шекспир наигранно воздел очи долу и схватился за голову. — Кому я нужен в столь тяжелый час? Где он?

* * *

Генри Рэй закончил играть последнюю сцену и сорвал овации, которые, как он подозревал, все же принадлежали не ему, а Джозефу, однако и он лицом в грязь не ударил — его подделка под голос и манеры трагично выбывшего актера никем не были распознаны, и он, откланявшись, исчез за кулисами, фальшиво улыбаясь. Улыбка тут же сползла, стоило ему скрыться от глаз двинувшейся на выход публики. Что ни говори, Джозеф не был его приятелем, но его внезапная смерть не сильно обрадовала Генри, несмотря на то, что мечта его наконец сбылась.

К тому же Генри уверил себя, что на него теперь будут кидать косые взгляды, ведь от смерти Саттона он получил явную выгоду. Он стал заранее готовить контраргументы, продумывая, что будет говорить в случае подобного навета. Но если бы он знал, что Саттон был отравлен, его страхи стали бы гораздо сильнее.

За сценой Генри сам уже оказался зрителем другого спектакля:

— Разойдись! — послышался властный окрик. Лязгая металлом, к телу Джозефа, все еще пребывающему на ложе, приблизилась пара солдат городской стражи и вычурно одетый офицер, отдающий команды.

Он оглядел труп и окружавших его актеров, натянул на лицо официально-брезгливую гримасу и задал вопрос, обращаясь к сразу ко всем, но преимущественно — к Шекспиру:

— Так эта падаль и есть Джозеф Саттон?

— Да, сэр, — ответил мастер, разведя руки и всем видом показывая свое огорчение. — Саттон был, конечно, не подарок, но вряд ли заслужил такие эпитеты…

— Не раздражай меня, фигляр… — оборвал слова Шекспира офицер.

Он наклонился к трупу и выругался:

— Вот черт!

Затем он надавил пальцами на щеки бездыханного тела, разжимая тем самым челюсти, и принюхался.

— Врача позвали? — не разгибаясь, спросил он.

— Да, сэр. Он уже здесь, — от напряжения Шекспир дал петуха и закашлялся.

Действительно, в толпе уже появилась сгорбленная фигура медикуса, имевшего свою практику прямо напротив театра. Его благосостояние практически напрямую зависело от этого центра развлечения и окружавших его кабаков, и на призыв о помощи актерам он откликался, не задавая вопросов о деньгах. И в этот раз он тоже поспешил явиться, прихватив свою кожаную сумку. Но пациенту теперь нужна была помощь только священника и могильщика.

Офицер отыскал взглядом врача и повелительным жестом указал на покойного:

— Назови причину смерти, быстро.

Ослушаться было невозможно, а потому врач склонился над покойным и начал осматривать его, не ведая, что повторяет те же действия, что ранее проделал Роджерс. Наконец, врач поднялся с колен и, вытирая руки платком, произнес:

— Если вам понадобится узнать, что за яд был применен, то мне нужно будет провести аутопсию, сиречь — вскрытие трупа. Цвет органов поможет установить истину. Как говорил великий Парацельс: «In color erit indicant verum». Но то, что это отравление — несомненно, сэр. Все симптомы в наличии.

— Дьявол! — выругался офицер. — Где бумаги мерзавца?

— К-какие бу-бумаги?! — опешил Шекспир. До него стало доходить, что офицер заявился в театр не по поводу безвременной кончины покойного, а как раз наоборот — желая того застать в добром здравии.

— Где его сундук? — гаркнул офицер. — Быстро!

Шекспир, мелко семеня впереди офицера, бросился к гримерке. На лице его читалось сожаление человека, из-под носа которого увели оброненный шиллинг.

Один солдат остался с трупом. Второй же им попался по пути, он тащил деда Генри, Роберта Рэя, который, не успев еще расстаться с одеянием монаха, недоуменно крутил головой по сторонам, ища сочувствия.

— Сэр, вот этот человек дал склянку с ядом дохлому засранцу! — толкнув «монаха», доложил стражник.

— Я не при чем! Я не виновен! — взвился тот, когда предстал перед офицером. Но тут же осекся от тычка стражника в спину.

— Невиновен? Вот как? У меня тысяча свидетелей.

— Но… Это же… я играл роль! — монах побледнел и покрылся испариной.

— Вот и замечательно, — холодно заметил офицер. — У тебя еще будет возможность показать свое искусство в узком кругу ценителей таких талантов.

Он обернулся к страже: — Увести этого честного джентльмена.

* * *

Мастера заплечных дел в какой-то мере артисты тоже, думал Роберт Рэй, сидя на жестком, грубо, но прочно сделанном дубовом кресле. Оно могло бы быть пародией на трон, если бы не торчащие тут и там железные детали различного вида. Непонятность их назначения вызывала ужас. Но Роберт уже догадался, что вот то кольцо служит для фиксации головы, а вот эти обручи — браслеты, в которые помещают руки испытуемого, что, впрочем, и произошло вскоре. Зафиксированными оказались также и ноги.

Камера пыток — сцена, палач — артист, а жертва — зритель. В этом они похожи. И у артиста театра, и у палача одна задача — чтобы зритель верил и полностью раскрыл всю душу. Вот только на это представление Роберт никогда бы не купил билет.

Роберт оказался раздет — монашеское одеяние, в котором он так и прибыл, полетело на сырой и грязный пол. Затем он оказался прикован в одном исподнем к подлокотникам и ножкам кресла и оставлен в одиночестве. Чтобы ему было чем скоротать время, палач любезно пододвинул поближе столик, на котором были разложены по порядку страшные инструменты — крючки, клещи, ржавая пила, какие-то сверла и зажимы вроде плотницких, молоток.

Дальше, у стены, стояла жаровня, рядом с ней — кузнечные меха. В жаровне красным цветком тлел уголь, и в самый жар его были воткнуты несколько прутов, по которым медленно поднималось бордовое свечение. Вся пыточная освещалась несколькими масляными лампами. Если и были окна где-то, то Роберт их не замечал, да и к тому же на улице уже стало темно.

Неизвестность и неопределенность пугали едва ли не больше, чем ржавое железо на столике. В довершение ко всему, от неподвижного сидения кровь застоялась в членах, и холод подземелья стал неудержимо проникать в тело. Старого актера начало трясти.

Наконец в коридоре послышались шаги, цоканье подковок на подошвах и случайный звон шпоры о камень. Значит, решил узник, палач возвращается не один.

В камере появились двое — палач и офицер, что был в театре и приказал схватить артиста.

К этому времени Роберт был полностью готов сотрудничать с властями искренне и истово и, может быть, сознаться кое в каких грешках — как два месяца назад метнул глиняный кувшин в голову пьяного кирасира из Соммерсета, мочившегося под окном. В те дни был устроен военный смотр, и город заполняли солдаты. Кувшин разбился о шлем, а кирасир, на потеху всем, свалился в свою же лужу мочи.

Удивительно, но палач называл офицера «мастером», так же, как в театре величали они Шекспира. Да, здесь точно был мрачный театр, и сейчас начнется первый акт…

— Мастер, давайте я его пощекочу немного, чтобы был поразговорчивей? — спросил палач, перекладывая инструменты, нежно беря то один, то другой и внимательно осматривая.

— Приступай, немного бодрости этому славному джентльмену не помешает.

Истязатель воодушевленно осмотрел трясущегося Роберта, словно это была витрина кондитера и ему предложили выбрать из множества видов пирожных одно-единственное.

— Начнем с парочки передних зубов, — сделал свой нелегкий выбор палач и, взяв клещи, приблизился к лицу актера.

— Нет! Пожалуйста, только не зубы! Я тогда не смогу играть на сцене! Сжальтесь, сэр! — Роберт закричал и замотал головой.

Палач досадно крякнул, бросил на стол клещи и, схватив за волосы старика, воткнул ему в рот мерзкого вкуса кляп. Затем зафиксировал череп железным обручем, что торчал из-за спинки кресла. У обруча с обеих сторон были винты с барашками. Заплечных дел мастер принялся вращать их, пока голова Роберта не оказалась крепко зажата сталью. Роберт мычал и дергался, но поделать ничего не мог. Ему показалось, что еще немного — и череп треснет, как скорлупа яйца. По щекам потекли слезы бессилия и жалости к себе. Но тут палач остановился.

— Вот так, сударь, — удовлетворенно произнес он, довольно оглядывая результаты своей работы. — Теперь займемся зубками…

Заплечный мастер выдернул кляп, и Роберт тут же закричал:

— Я все вам расскажу, не надо лишнего труда! Не надо зубы… Я все-все вам расскажу, милорд, все расскажу, как на исповеди! Только ради всего святого, оставьте мои зубы при мне!

— Постой-ка, приятель… — офицер остановил палача и подошел ближе. В руке он держал кружевной платок, время от времени подносил его к носу и вдыхал запах пропитывающих платок духов: воздух в пыточной был тяжелый. — Ну, говори.

— Про кирасира?

— Про какого кирасира?! Ты издеваться вздумал? — офицер поднял платок, на который собачьим взглядом смотрел палач, готовый по отмашке продолжить свое дело.

— Нет, что вы! — застучал зубами Роберт. — Спрашивайте тогда вы, милорд. Я все скажу, что знаю.

— Про отравление расскажи. Кто тебе дал яд, кто надоумил?

— Э… вы про… спектакль, что ли? Так по пьесе сие не яд, а средство усыпить, ввергнуть в долгий сон, похожий на смерть…

— Кто дал тебе яд?! Отвечай!

Артист поежился, насколько позволяло скованное тело.

— Это вино, милорд. Его мне дал Шекспир, я при нем налил в склянку и разбавил водой — для сцены и того достаточно… Но вино было обычным, клянусь! Мы с мастером потом по глоточку употребили, мастер Уильям даже больше, и ничего с нами не произошло…

— Значит, яд разводил ты?

— Это не яд, милорд! На сцене для игры вино разбавленное мы наливаем. Флакон побольше — чтобы зрители из дальнего ряда видели, что происходит. А потом, когда Джульетта глотает снадобье, тоже видно, как склянка пустеет…

— Вот эта склянка? — в руках офицера появился фиал, который был на сцене.

— Милорд, прикажите руку освободить одну, у меня зрение уже не остро, а тут темновато, простите. Я вам точно скажу.

Палач по знаку офицера выдернул штырь и откинул одну манжету, что удерживала правую руку Роберта.

Тот взял склянку и внимательно осмотрел:

— Да, милорд, эта самая. Мастер выбрал ее из-за формы, из нее не проливается ничего, если бутылка лежит на боку. Это важно, потому что, когда ее уронят…

— Заткнись, мерзавец. Может, в нее добавил яду кто-то другой?

— Исключено, милорд. Я ее не оставлял ни на мгновение.

— Почему? Боялся, что отравят?

— Нет, милорд… Мне, право, рассказывать вам не стыдно…

— Выкладывай!

— Все дело в Парке, нашем билетере. Он раньше играл на сцене королей, осанка у него была и голос. Но, весной дело было, в кабаке подрался. Да как подрался… Отдубасили нашего Парка славно! Все зубы передние повыбивали, вот так. Теперь он иногда на сцене изображает тех, кому слова не положены…

— Краткость есть добродетель и у меня нет ни времени, ни желания в подробности вашей мерзкой профессии вдаваться! — поторопил офицер.

— Да-да, милорд! В общем, у нашего Парка заболели десны, он пошел к лекарю, а тот дал ему полоскание в кувшине. А Саттон, шкодливый был малый, приехал ночью пьян и в кувшин тот помочился. Не знаю, кто сказал Парку об этом, но тот клялся всеми святыми, что напоит Джозефа своей мочой, простите. Саттон очень боялся, что Парк ему в эту склянку надует, так что мне приходилось ее таскать с собой, как только в нее мастер наливал вино. Да и кто же, мой лорд, оставит без присмотра вино, хотя бы и разбавленное?

— Все, заткнись, мерзавец… — поморщился офицер.

Маленькие подробности из актерской жизни не позабавили Фелтона.

Он, устало провел ладонью по глазам и погрузился в мысли, сделав несколько шагов и поигрывая перевязью.

Версия Фелтона, что флакон был подменен, только что рассыпалась прахом.

Конечно, ему было важно знать, кто конкретно свел в могилу актеришку, кто еще работает против его начальства. Но «сверху» такой команды ему не отдавали, удовлетворившись получением бумаг покойника.

Фелтону требовалось по-быстрому завершить дело и забыть про него. Он продолжил допрос.

— Стало быть, у Парка был мотив отравить Саттона?

— Мотив, может быть, и был, но — травить?! — округлились глаза у старика. — Роберту решиться на такое — кишка тонка, да и мозгов не хватит додуматься. Но главное — возможности не было, милорд.

— А мог бы он подменить бутылочку на такую же?

— Милорд… Когда мы с мастером разбавили вино, я склянку сунул в рясу и уже не расставался с ней. В ней не может быть яда! Клянусь всем, что мне дорого! Хотите, докажу?

Не дожидаясь разрешения, Роберт вытащил зубами пробку, выплюнул ее, и тут же присосался к флакону. Остатки жидкости, что составляли еще половину объема, мгновенно исчезли у него во рту. Всего вышло три глотка.

— Ах ты мразь! — подскочил палач и выхватил склянку. — Мастер?!

— Ладно, оставь, — махнул рукой офицер. — Похоже, яда в склянке нет, значит, отравлен был Джозеф раньше… И я догадываюсь — кем, — не заметив, что размышляет вслух, пробормотал он. — Так, к черту! На сегодня хватит. Устал я что-то. Этого в камеру, в «крысятник». Завтра продолжим.

— Да, сэр!

И офицер широкими шагами покинул пыточную. Дождавшись, пока закроется за ним дверь, палач улыбнулся, показывая редкие пеньки зубов, и сказал:

— Ну, похоже, ты у нас везунчик… Наверняка отпустят. Но если хочешь выйти отсюда целым, то сообщи своим, чтобы приготовили два шиллинга. Иначе… Сам понимаешь. Мои зубы будут по сравнению с твоими — что чаща Шервудского леса.

— Да как я же я сообщу?

— Вот тебе бумага и перо. — Письменные принадлежности действительно нашлись на конторке, что стояла в самом углу. — Скажи, кому передать и где его найти. А я уж постараюсь.

Роберт, не мешкая, написал записку и объяснил палачу, где найти Генри, внука. Ему оставалось уповать на то, что тот достаточно его любит и сможет собрать требуемую сумму.

— Ну вот и чудно, — сказал палач, пряча письмо. — Я даже тебе верну твою хламиду, я сегодня добрый.

И он бросил на колени актера его монашеское одеяние.

* * *

Генри уже погрузился в крепкий сон, поэтому Роберту Парку пришлось его изрядно потрясти.

— Там тебя патшан какой-то шпрашивает, — сказал он и вручил Рэю фонарь. — Шляютша по нощам, дьявол их жабери, — неизвестно кому пожаловался Парк, затем рухнул на топчан. До Генри донесся кислый запах дешевого эля. Он встал, сделал несколько разогревающих движений и двинулся к выходу.

Подросток, который действительно ожидал у дверей, имел такое рябое лицо, что можно было подумать о его родстве с курами-пеструшками. Множество крупных пятен не мог скрыть даже неверный свет фонаря.

— Чего надо? — вместо приветствия буркнул Рэй, почесывая засвербившую вдруг ляшку. Он хотел было отпустить шутку по поводу рожи ночного гостя, но, представив себе, сколько подобного тот выслушивает каждый день, оставил затею как неоригинальную.

— Ты Генри Рэй, внук Роберта Рэя, что был схвачен сегодня? — держа себя довольно независимо, спросил рябой.

— Ну, я. Откуда деда знаешь? — угрюмые нотки в голосе Рэя словно выдуло ветром. За весь день это была первая весточка. Даже хозяин терялся в догадках, куда могли увезти старика, в Лондоне достаточно околотков.

— Откуда-откуда, не твово ума дело, — видя неподдельную заинтересованность Генри, криво ухмыльнулся рябой и сплюнул на мостовую. — Тебе письмо от него… — он достал из-за пазухи свернутую в трубочку бумагу. — На, читай, если умеешь.

Генри умел, и это была заслуга старого друга деда, букиниста по фамилии Флетчер. Старик души не чаял в смышленом мальчишке и взялся обучить его письму и даже немного — латыни. Поэтому Рэй без колебаний пристроил фонарь, освободив руки, развернул письмо и принялся его изучать: «Генри! Произошла досадная ошибка, которая скоро разрешится. Я сейчас нахожусь в Тауэре, но уверен, что скоро меня отпустят, ибо я ни в чем не виновен. Здесь служит один джентльмен, его фамилия — Хопкинс. Передай ему два шиллинга лично в руки, и тогда я скоро вернусь в добром здравии. Утром, как взойдет солнце, найдешь сего достойного мужа у пристани, от которой ходят лодки к крепости. Узнаешь его по малиновому камзолу, расшитому золотом. С надеждой и верой в провидение Господне». Далее стояла подпись деда, и еще была сделана приписка:

«Принеси что-нибудь из старой одежды, здесь ночами довольно прохладно». Без сомнения, и почерк, и подпись были деда.

Закончив читать, Генри оторвал взгляд от бумаги, но рябой паренек уже испарился, точно лондонский туман на восходе. Два шиллинга — это немалая сумма, но Генри был уверен, что он соберет ее к назначенному сроку. В крайнем случае, можно занять у Шекспира, вот только тот потом все жилы вытянет, заставив отработать вдвое за оказанную услугу.

Генри аккуратно свернул письмо и сунул под рубашку. Главное, что дед нашелся, и с ним все в относительном порядке. Однако Генри был озадачен — стать узником Тауэра слишком большая честь для таких людей, как они, артисты. В английской неформальной табели о рангах они занимали одну из самых низких позиций, ими восхищались на сцене, но презирали на улице. Для таких, как они, Тауэр — это роскошь, есть темницы и попроще. То, что дед оказался в подвалах Белой башни, случилось явно не из-за смерти смазливого фигляра. Вот если только… Покойный Джозеф вел бурную жизнь и неоднократно был замечен в обществе лиц влиятельных и состоятельных. Возможно, он сунул не туда, куда следовало, свой симпатичный носик или то, что болтается у джентльмена между ног. Да, именно так! Наверняка за это и поплатился. Рогатый муж? Нет, он бы проколол наглеца шпагой. Яд — это оружие слабых и коварных… Женское оружие. Возможно, Джозеф захотел чего-то большего от своей пассии, например, замыслил шантаж.

Генри понравился ход мыслей, и он решил обдумать все на свежую голову, потом поделиться с Роджерсом — его практическими знаниями он искренне восхищался и считал его своим другом.

То, что дед имеет какое-либо отношение к смерти Саттона, Генри отмел сразу с горячей уверенностью юношеского максимализма. Что же касалось судьбы старого Рэя и чем ему можно было помочь, надо было выяснить у упомянутого Хопкинса, а сейчас — спать, ведь завтра уже ему одному предстояло играть Джульетту от начала и до конца пьесы. Ожидался наплыв зрителей, пьеса «Ромео и Джульетта» становилась весьма популярной.

* * *

Когда часы на Вестминстере показывали без четверти восемь, Генри появился на указанной в письме деда пристани, наряженный в свой лучший костюм, в котором его можно было принять за сына богатого горожанина.

Когда-то наряд принадлежал сыну лекаря, жившего на южном берегу, вблизи доков, — парень умер от гнилой горячки⁽⁴⁾, поэтому дед сторговал одежду весьма недорого, хотя наряд был хорош: темного, почти черного сукна камзол, мышино-серые штаны и довольно крепкие башмаки с медными пряжками. Дополнил его Генри черным бархатным беретом — его он стянул у мастера, все равно тот его давно не носил.

На пристани никого не было, от Тауэра отошла одна лодка, но даже издалека было видно, что в ней кроме лодочника находился только монах в черной рясе.

Генри запустил руку за пазуху и проверил, на месте ли деньги. Пока он шел к месту встречи мимо него пробежала ватага мальчиков-воришек, он почувствовал несколько прикосновений ловких пальцев, и ожидать можно было чего угодно. Но деньги остались при нем, два шиллинга; половина суммы он собрал у актеров, еще шиллинг добавил мастер, причем Генри показалось, что лицо Уильяма в это мгновение было виноватым.

Тучи, что собирались ночью и грозили выплакаться дождем, к утру разошлись. Солнце уже поднялось над горизонтом, бросая на каменные здания и мост золотисто-розовый свет. Генри невольно залюбовался отражением в бегущей речной воде уже исчезающим лиловым оттенком неба, рваных остатков облаков, ранеными солдатами ползущими вслед ушедшей облачной армии. Птицы принялись метаться у самой воды, охотясь на мошек. Ветер стих.

Лодка тем временем, приблизилась Это была широкоскулая старая, но еще крепкая посудина. На ее носу был укреплен фонарь, который уже был потушен. На дне лодки лежало несколько больших мешков, по видимому с одеждой для прачек, и один продолговатый, из серой дерюги сверток, напоминающий формой и размерами человека. Монах сидел на корме, капюшон его рясы полностью скрывал лицо, в правой руке висели четки. Судя по мерным кивкам головы, монах молился.

Лодочник, крепкий мужик с суровым, обветренным лицом ловко развернул посудину и ткнулся бортом в бревенчатые сваи.

— Дик! Дик, черт тебя побери, где ты? — заорал он так громко, что от натуги по лицу его расплылись бордовые пятна. Монах вздрогнул и перекрестился.

Лодочник накинул петлю веревки, идущей с носа посудины, на специальный выступ на пристани. Вода недавно в реке упала, и лодка оказалась ниже причала почти на два фута.

— Эй, малый, — позвал он Генри. — Ты не видал тут поблизости такого долговязого, с гнедой старой клячей и телегой?

— Нет, мистер. Никого здесь не было.

— Ах, зараза, опять опаздывает этот дуралей… А ты что тут околачиваешься?

— Жду одного господина, что должен прибыть сюда из крепости.

— Хочешь пенни заработать? Мне нужна твоя помощь.

— Что надо делать?

— Помоги разгрузить лодку, мне одному не справиться, особенно с трупом, — и лодочник указал на сверток. — Это вчера ночью один преставился.

Святой отец, тем временем, кряхтя и стеная с трудом выбрался из лодки. Он оказался глубоким стариком, и Генри понял, почему лодочник не обратился за помощью к своему пассажиру.

Пенни лишним не бывает, да и время можно скоротать, решил молодой Рэй и прыгнул в лодку. Они быстро вдвоем покидали на пристань все мешки, беря их с двух сторон, а затем взялись за мертвеца.

— Эй, ты только не порви дерюгу, — предупредил лодочник. — Мне ее возвращать.

Они подняли тело, которое уже заметно окоченело, и кряхтя водрузили его на дощатую палубу пристани.

— А кто это? — поинтересовался Генри.

— Говорят, из театра, актеришка какой-то…

Генри похолодел. Он забрался на пристань и принялся дрожащими руками развязывать веревочку, что скрепляла ткань там, где находилось лицо покойника.

— Эй, ты что это вытворяешь? — воскликнул, увидав это лодочник.

— Я сам из театра, мне надо посмотреть, кто это… — ответил ему Генри. Дурное предчувствие охватило его, и голос предательски дрогнул.

— А… Ну смотри, смотри. Пенни тогда я оставлю себе.

Дерюга, наконец, поддалась, и в неярком утреннем свете Генри увидел лицо своего деда. Оно было спокойным, если не сказать — безмятежным. Но губы были черны, словно вымазаны соком ягод. Генри хотел отвести веко и посмотреть в глаза, но не решился. Горло его сдавил спазм, и он с трудом сдержал рыдание.

— Ну, ваш это? — спросил лодочник.

— Угу… — смог только сказать Генри, вдруг оставшийся теперь один на всем свете, и шмыгнул носом. — Кто его так? За что?

— Не знаю, спроси у монаха.

Генри не мешкая отправился к монаху, который уселся на потемневшие бревна, что давно лежали в ожидании доставки в крепость.

— Куда тело отвезете, святой отец? — спросил он задремавшего было монаха.

— В часовню у Спиталфилдского монастыря, сын мой. Там, за оградой кладбища, и будут хоронить. Завтра приходи, если хочешь проститься, конечно.

Генри машинально кивнул, но мыслями его завладели слова монаха о том, что деда будут хоронить «за оградой».

— Этот человек — убийца, — категорично заявил старик-монах, выслушав вопросы Генри. — Но больший грех он совершил, убив себя, мучимый пред Господом раскаянием и угрызениями совести.

— Он никого не убивал! — вспылил Генри.

— Все факты говорят об обратном, к тому же доподлинно известно, что он виновен в собственной смерти, — холодно парировал монах. — Участь его лежать в неосвященной земле за забором кладбища, там, где лежат все самоубийцы и еретики.

— Послушайте, святой отец! Мой дед никого не убивал и уж сам добровольно бы ни за что не расстался с жизнью! Дайте мне время, и я докажу вам это!

Но монах был неприступен, как бы Генри его ни уговаривал, пока тот не достал деньги. Глаза святого отца при виде горсти монет оживились. Это была половина того, что собрали артисты. Второй шиллинг Генри предусмотрительно не показал.

— Что ж, сын мой, если ты пожертвуешь на храм, то я, пожалуй, пойду тебе навстречу. Покойный может полежать в нашем подвале, там достаточно прохладно, чтобы он сохранился… дня три. Если же через три дня ты не предоставишь мне доказательства, что он отошел в мир иной не своей волей, то будет так, как я сказал.

Раздраженный спором с монахом, Генри вернулся к лодочнику.

— Святой отец толком мне ничего не сказал, при каких обстоятельствах умер мой… друг.

Лодочник ткнул пальцем в сторону Тауэра.

— Вон, видишь, лодка идет? В ней сидит такой нарядный господин? Это лейтенант дворцовой стражи, Фелтон. Спроси у него, он точно должен знать. Он тебе или ответит, или проткнет шпагой, тут уж как повезет, — ухмыльнулся лодочник. — Так что ты поосторожней.

Забыв про оставленный сверток с одеждой для деда, Генри бросил хмурый взгляд на лодку и побрел с пристани. Он решил затаиться где-нибудь рядом, посмотреть на офицера и уже придумать, как к нему подойти.

Когда тот оказался на берегу, Генри узнал в нем того человека, что приходил с солдатами в театр и увел Роберта Рэя.

* * *

Тяжелая дверь, что выходила на пристань у Тауэра, заскрипела, и к ожидающим пассажиров лодкам вышел, слегка прищурившись на свет, лейтенант Фелтон.

— Эй, бездельник, поди сюда, — подозвал он владельца лодки, которая использовалась для перевозки знатных пассажиров. — Доставь-ка меня на тот берег!

Лодочник шляпой поймал брошенную монету и принялся скрипеть уключинами.

Фелтон сел на пассажирское сиденье и принялся любоваться видами Лондона.

Настроение у него было прекрасное. Только что прибывший в Тауэр секретарь лорда-казначея выдал ему жалованье. Кошель был чуть более тяжелым, чем обычно — в сундучке, который забрал Фелтон у покойного актера, были не только бумаги, но и несколько десятков золотых в двойном дне.

Несмотря на досадный провал с этим актеришкой Саттоном, другая рыбка оказалась поистине золотой. Драматург Томас Кид под пытками признался, что найденные при обыске в его квартире бумаги, возводящие хулу на Спасителя и Отца Небесного, принадлежат Марлоу⁽⁵⁾.

Секретарь лорда-казначея ознакомился с этими бумагами и приказал Фелтону немедленно отправляться с ними в Хемптон-Корт, а значит, его ждали несколько не лишенных приятности дней в королевском дворце и одна из фрейлин с серьезными намерениями на его счет.

Деревянная пристань южного берега приблизилась, и, не дожидаясь, пока лодочник привяжет лодку, Фелтон ловко запрыгнул на скрипнувшие доски. По обыкновению он сразу зашагал быстрым и широким шагом, хотя торопиться было некуда. Но зато он сразу заприметил, что вслед за ним кто-то быстро двинулся следом.

На такой службе, какой был предан Фелтон, можно было ожидать чего угодно, и поэтому его левая рука незаметно поправила ножны кинжала, переместив их поближе для удобного хвата.

Его преследователь не отставал, но лейтенант осторожно убедился, что тот был один. Фелтон решил, что пора с этим хвостом заканчивать, и специально свернул в тихий и пустой проулок, такой кривой, что не просматривался насквозь. Хорошее место для засады или для драки.

Как и следовало ожидать, преследователь юркнул вслед за ним. Пройдя достаточное количество шагов, лейтенант резко развернулся и демонстративно положил правую руку на эфес шпаги.

— Полагаю, у вас есть добрый повод к преследованию, — холодно сказал он, оглядывая остановившегося перед ним юношу внимательным, цепким взглядом серых, оттенка толедской стали, глаз.

Пред ним стоял молодой человек, одетый как сын или ученик какого-нибудь книжника или зажиточного ремесленника, однако было заметно, что одежда его все же не досталась ему из рук портного.

Опытным глазом лейтенант определил, что у преследователя нет заметного оружия — ни кинжала, ни ножа, а тем более — шпаги. Руки юноша держал на виду, однако рукава его рубашки были достаточно просторны, чтобы скрыть в них что-то вроде стилета.

— Сэр… — стушевался преследователь, — я должен вас кое о чем расспросить.

Брови Фелтона слегка приподнялись — можно даже сказать, что его позабавила некая комичность ситуации. Его — расспросить? Лицо парня показалось ему знакомым… Фелтон чуть не сморщился с досады — неужели память стала подводить? Нет, вспомнил. Это лицо он видел в театре, вчера. Оно принадлежит одному из актеров, что играли спектакль о какой-то Джузи… Джуди… Джульетте! Да, точно. И лицо тогда было все замазано белилами и разрисовано тушью.

Губы лейтенанта поджались, взгляд стал жестким.

— С каких это пор я должен давать объяснения наглым фиглярам?

На самом деле он не гневался, хороший настрой еще не улетучился, просто не следовало давать повод черни вести себя дерзко.

— Простите, сэр… — юноша снял шляпу и не без изящества поклонился. — Вы забрали вчера из театра Рэя Роберта, он был в одежде священника.

— А тебе что за дело? — нахмурился Фелтон. Косвенно он чувствовал вину за смерть старика, хотя тот и был презренным актеришкой, но умер невинно.

— Роберт Рэй был моим дедом.

— Сочувствую, — буркнул Фелтон. — Чего ты от меня хочешь?

— Сэр! — голос юноши вдруг стал звонок и тверд. — Мой отец погиб во время боя с испанцами, он был моряком, мать умерла от моровой язвы⁽⁶⁾. Дед Роберт заменил мне и отца и мать… Я имею право знать, за что вы его казнили!

Лейтенант уже был готов заткнуть дерзкого, зарвавшегося актеришку, но остановился. Парень, сам того не зная, попал в больное место — родители Фелтона тоже погибли, корабль, на котором они плыли, разбился во время шторма, но ходили слухи, что он был захвачен пиратами; мальчика воспитал дед, Ричард Фелтон.

— Я сочувствую тебе, юноша, — сдержав раздражение, повторил он. — Послушай, даю тебе слово офицера — ни я, ни кто другой из моих людей не виноваты в смерти твоего деда. Он выпил из той склянки, что была с ним на сцене, мы захватили ее с собой. Старик хотел доказать, что в ней нет яда и выпил, а ночью он умер. Так что убийца где-то среди вас.

Парень побледнел. Фелтон безошибочно прочел в его глазах, что тот поверил; когда было надо, лейтенант умел быть убедительным.

— Сэр… Вы не будете искать убийцу? — тихим голосом спросил юноша.

— Конечно, нет, — не сдержал улыбки лейтенант. — Если твой дед даже имел бы титул, то вряд ли я стал бы заниматься этим делом. Потерпевшие или их родственники сами должны притащить виновного в суд. Мы такими делами не занимается⁽⁷⁾.

— Значит, убийца легко может остаться безнаказанным?!

— Мир жесток и несправедлив, даже странно, что я говорю это тебе, — пожал плечами Фелтон.

— А если… Если я найду того, кто добавил яд? — юноша открыто взглянул лейтенанту в глаза. — Сэр, если я найду доказательства?

— Тогда можешь на меня рассчитывать, — хмыкнул Фелтон. — Не считай меня зверем, юноша. Кстати, как твое имя?

— Генри, сэр.

— Генри, если ты что-то раскопаешь, то разыщи меня. Меня зовут Сэмюэль Фелтон, я лейтенант дворцовой стражи.

— Как мне вас найти, сэр?

— У главного входа в Тауэр скажешь любому стражнику, что ищешь меня по делу.

— Я сделаю все, чтобы найти убийцу, сэр! — глаза Генри выдавали его решимость. Лейтенант на мгновение даже залюбовался — ему был по нраву эта целеустремленность. Таких бы помощников с десяток, он бы горы свернул… Жаль, что парнишка из артистов.

— Что ж, успеха, — сказал он, поправил шляпу и двинулся в сторону улицы. — Не надо идти следом, — бросил он через плечо. — У меня много врагов, и тебе может дорого обойтись, если они примут тебя за моего человека.

1) В театрах того времени не было занавесей.

Вернуться к тексту

2) В 1585 году Англия официально вступила в войну против Испании на стороне Нидерландов. Роберт Дадли, граф Лестер отправился во главе английской армии для поддержки голландских повстанцев. Англичане осадили город Зютфен в провинции Гельдерн, на восточном берегу реки Эйссел.

Вернуться к тексту

3) в следующем акте действие разворачивается над безмолвным телом Джульетты

Вернуться к тексту

4) Тиф

Вернуться к тексту

5) В 1593 году Кид был арестован, по подозрению в пропаганде борьбы с наплывом гастарбайтеров из Голландии. У него при обыске были обнаружены еретические бумаги, однако он утверждал, что те принадлежат его бывшему соседу по комнате Кристоферу Марло. Томас Кид был подвергнут пыткам и умер вскоре после своего освобождения.

Вернуться к тексту

6) чума

Вернуться к тексту

7) Совершенно нормально. В то время не существовало ни каких следственных органов. Пострадавший или его родственники должен был сам раскрыть преступление и обратиться в суд. Источник: «Общая характеристика права Англии (1485-1603 гг.)» http://textbook.news/gosudarstva-prava-istoriya/obschaya-harakteristika-prava-anglii-64521.html

Вернуться к тексту

Генри достался характер спокойный и ровный, этим он был похож на деда. Конфликтовать молодой Рэй не любил, проявляя в таких вопросах осторожность, свойственную более зрелому возрасту, нежели юности. Вероятно, поэтому среди труппы у него не было откровенных недоброжелателей, однако друзьями он мог назвать только двоих — Гая Роджерса, своего учителя фехтования, и Эрика Симса, чревовещателя и гримера.

— Ну, что там, рассказывай, — потребовал Роджерс, набивая табаком короткую трубочку, привычку курить которую он приобрел во время своих военных приключений в Голландии. Привычка была крайне расточительной и стоила ему почти половины жалованья, но расстаться он с ней не мог.

Генри, стараясь не упустить ни одной детали, поведал все, что разузнал за эти часы.

— Я разговаривал с лекарем, когда вся суматоха улеглась, — задумчиво проговорил Роджерс. — Тот утверждает, что не существует яда, способного свести в могилу в то же мгновение, в которое его принимают. По крайней мере, в тех количествах, чтобы вкус его был незаметен. Из этого следует, что…

— Джозеф был отравлен раньше, чем прибыл в театр! — ахнул Генри.

— Вот именно. Но тогда кому потребовалось отравлять вино в фиале? — задав вопрос, Роджерс выпустил клуб сероватого дыма.

— Есть человек, которого стоило бы опасаться покойному Саттону, — ворчливо встрял Эрик. — Уж кого-кого, а его стоило опасаться после той дурацкой выходки, когда он изменил ночной вазе с бутылкой для полоскания.

— Ты имеешь ввиду Паркера? — хмыкнул Роджерс. — Это исключено. Все время до спектакля он торчал у входа и продавал билеты. Да и решиться на такой шаг наш билетер не мог, он только во хмелю буйный, а так — чисто овца.

— Тогда, выходит, яд могли добавить в вино или дед, или мастер? — Голос Генри от удивления даже сорвался на фальцет.

— Я видел, как они наливали в склянку вино, — еще подумал, что неплохо было бы сделать глоточек, — покачал головой Симс. — Они и сами его пили, — и мастер, и бедный Роберт…

Где-то в недрах театра раздался вопль недовольного чем-то Уильяма.

— Видишь, — прокомментировал его Симс. — С мастером ничего не случилось, значит, и вино отравлено тогда не было… Да и какой смысл, скажи на милость, травить лучшего актера театра?

— Ты намекаешь, что отраву мог добавить лишь мой дед? — с обидой в голосе спросил Генри.

— Все указывает на него… — пожал плечами Роджерс. — Но разрази меня гром, если я понимаю, зачем бы ему это делать! И главное, чего бы он добился, отравив Саттона? Роли Джульетты для тебя?

— Знаете, что я думаю, — добавил Эрик, — тот, кто уже отравил Джозефа ранее, видимо, не был уверен в результате, и попытался отравить его еще и в театре. Вот как было, думается мне.

— Согласен, — Роджерс отрешенно пожевал губами и выдал: — Если бы найти первого отравителя, то можно было бы проследить всю цепочку: кто покушался на жизнь Саттона. Твой дед, Генри, скорее всего стал просто пешкой в этой игре, случайной жертвой.

— Но для этого мне надо будет узнать, куда ездил Джозеф ночью! — отчаянно вскричал Генри.

— Эй, тихо ты! — Гай осуждающе сверкнул на него глазами и приложил к губам палец. — Как мы видим, в театре, возможно, есть кто-то, кто отравил вино, и ни к чему его оповещать о наших делах.

После этих слов друзья придвинулись плотнее и снизили голоса до шепота, чем стали похожи на настоящих заговорщиков.

— Кто первым видел Саттона, когда он вернулся из ночной гулянки? — Эрик оглядел всех внимательным взглядом.

— Так это же… — Генри просветлел лицом и победно глянул на друзей, — Паркер! Он мне еще жаловался, что пришлось «открывать этому уроду» дверь.

— Отлично, надо его расспросить как следует.

— А если он заартачится? — спросил Генри.

— Заартачится, скажем, что думаем — отравление Саттона его рук дело, ведь только он обещал что-то налить в склянку! — отрубил Роджерс. — Пошли к Паркеру!

И друзья, объединенные теперь еще и общим делом, отправились на поиски билетера.

* * *

Лавка букиниста Джейкоба Флетчера размещалась в самом бойком торговом месте Лондона, на единственном каменном мосту через Темзу⁽¹⁾. Домик, сплющенный соседними лавками, нависал над каменной мостовой уступами трех этажей.

Дверь в лавку была гостеприимно открыта. Генри Рэй и Роберт Парк вошли в полумрак, пахнущий пергаментом, чернилами и мышиным пометом. Узкое длинное помещение с окном в торце, выходящем на Темзу, было сплошь заставлено книгами разных размеров, в разных переплетах и на разных языках.

Основатель магазина был преподавателем католического колледжа, закрытого при короле Генрихе, отце нынешней королевы. Когда тот порвал отношения с католической церковью, то не преминул воспользоваться оказией и наложил лапу на все церковное имущество папского престола⁽²⁾. Были закрыты многие церкви, монастыри и школы. Флетчер утаил от комиссаров короля библиотеку своего колледжа и позже, от крайней нужды, стал ею приторговывать. Торговля переросла в комиссионную торговлю. Потом подвернулся случай жениться и получить в качестве приданого жены лавочку на Лондонском мосту. Теперь за прилавком стоял сын Джейкоба, а он сам доживал свои дни на мансарде, куда и проследовали актеры.

Мансарда была также захламлена бумагами, как и первый этаж. У единственного окна, пропускающего солнечный свет в эту комнату, стояли стол и кресло, в котором, сгорбившись, сидел старик и монотонными движениями заострял булавки. Напротив него сидели двое внуков и выполняли другие не менее рутинные и монотонные операции по резке проволоки и формированию головки.

— Мистер Флетчер! — крикнул Генри, памятуя о его глухоте. Старик разогнулся и, подслеповато щурясь, взглянул на вошедших.

— А… Малыш Генри, — беззубо прошамкал старик, — здравствуй, мальчик, здравствуй. А это кто с тобой? Букинист достал слуховой рожок и приставил его к уху.

— Знакомьтесь, это Роберт Паркер, мой приятель!

— Здравствуйте, Роберт.

— Шдраштвуйте, шэр. Школько же у ваш книг!

— Да уж, изрядно. И заметьте, каких! — самодовольно улыбнулся старик. — Что же привело вас ко мне?

— Мистер Флетчер, — заговорил Генри, — мне нужна ваша помощь. Вы же знаете все о гербах и их владельцах, а нам с другом как раз надо узнать, кому принадлежал герб на карете, которая подвозила нашего общего знакомого к театру.

Генри решил не вдаваться в подробности и даже не стал сообщать о смерти своего деда, чтобы не спровоцировать у Флетчера тяжелый приступ любопытства. Ибо, удовлетворяя его, можно было потратить много часов, а терять на это время было жалко. Мысленно дав себе обещание зайти к букинисту как-нибудь в другой раз, Генри поспешил направить разговор в деловое русло.

— Мой друг видел эту карету, но весь герб не запомнил. Может, вы по элементам сможете отгадать, чей он?

Паркер закивал, подтверждая слова Генри.

— Хм… Отгадать? Это удел цыганок — гадать… Ну что ж. Давайте попробуем разобраться, — кивнул старик и обратился к пацанам, отвлекшимся от работы: — Идите отдохните пока и поешьте, если мать уже сготовила.

После того, как ребятня ускакала вниз по лестнице, старик снова обратил свое внимание на посетителей.

— Вспоминай, корона на гербе была?

Билетер кивнул.

— Графская или баронская?

— Не знаю, — пожал плечами тот. Старик недовольно поморщился.

— Девиз вспомнить можешь?

— Там вроде не по-английски было, — удрученно пожал плечами билетер, потом просиял. — Но одно слово я там точно прочитал: ПЕНС.

— Что? Какой пенс?! — удивился старик. — В Англии нет ни одного герба, в девизе которого было бы упоминание…

Он резко замолчал, пожевал губами и повелительно произнес, обращаясь к Генри:

— Подай-ка мне вон тот альбом.

Генри повиновался и положил на колени старика пухлую папку с листами. Увидев, что старческие пальцы букиниста не справляются с узлами, он сам развязал тесемки на папке и откинул толстую картонную крышку.

Флетчер кивнул в знак благодарности и, перелистнув содержимое папки, вытащил лист.

— Смотри сюда, — обратился он к Паркеру. — Этот «пенс» ты видел на гербе?

Роберт привстал, взглянул на лист и согласно закивал.

— Да. Да. Именно так и было напишано.

Старик залился кашляющим смехом:

— Балда ты. Это же девиз ордена Подвязки. «Honi soit qui mal y pense», то есть «Да стыдится тот, кто подумает об этом дурно».

Роберт смущенно пожал плечами. Он, конечно, знал об ордене, но без таких подробностей. Старик же заметно оживился:

— Ну что же, теперь вычислить владельца герба будет намного проще. Их по статуту ордена не может быть больше двадцати четырех, из которых, как правило, половина — это иностранные монархи. Давай, вспоминай рисунок герба.

— Да карета-то гряшью была шабрышгана, — начал ныть Роберт. — Я толком нишего и не разглядел.

Старик хлопнул ладонью по папке на коленях, подняв облако пыли, и строго сказал:

— Не юли. Вспоминай, сколько полей было на щите? Одно, четыре или больше? Давай. Давай, напряги мозги.

Роберт прикрыл глаза, вспоминая, и шепеляво начал перечислять:

— Ну, полей было много. Больше шетырех, и все пешрые, как лошкуты на одеяле.

Старик поморщился.

— Значит, не граф Сассекс и не граф Дорсет. А я на них сразу подумал. Первый покровительствует одной труппе, а второй драмы пишет. Но нет так нет.

Старик поворошил бумаги и вытащил один из листов.

— Роберт Деверё, второй граф Эссекс. Фаворит королевы. Тоже охоч до театров, — старик протянул лист. — Этот герб?

Роберт неуверенно пожал плечами.

— Вроде не похош.

Старик пошебуршил в папке, вытащил ещё два листа и тоже протянул их Роберту, сопровождая каждый из них комментарием:

— Первый — Джордж Клиффорд, граф Камберленд. Чемпион королевы на турнирах. Один из членов правления Ост-Индской компании. Человек, далекий от театров, но он хотя бы сейчас при дворе. А второй герб принадлежит Гилберту Тэлботу, седьмому графу Шрусбери. Назначен королевой лордом-лейтенантом графства Дербишир и торчит там безвылазно, насколько мне известно…

Рассуждения старика прервало восклицание Роберта:

— Этот! Богом клянушь. Именно этот герб был на карете. Я этих двух одинаковых львов на щите шапомнил.

Генри выхватил лист из рук приятеля и всмотрелся. Действительно, рисунок герба был пестрым как лоскутное одеяло. Щит был разделен на двенадцать полей, и первые два поля в верхнем ряду содержали изображения золотого геральдического льва на красном и лазурном поле.

Джейкоб Флетчер почесал лысую макушку и задумчиво произнес:

— Ну, кроме самого графа Тэлбота, на этот герб имеет право и его мачеха Элизабет Тэлбот, графиня Шрусбери. Которую все знают как Бесс из Хардвика. Она у королевы лучшая подружка. Богата как Крез. Четыре раза была замужем и каждый раз от покойных супругов получала крупное состояние. Первый раз вышла замуж в возрасте двенадцати лет за сына землевладельца по соседству. Тот помер, даже не совершив консуммации. Тем не менее в ее пользу отсудили треть состояния. Потом она соблазнила своими цветущими формами Уильяма Кавендиша, казначея королевской палаты. Именно этот говнюк подгреб под себя земли и постройки моего колледжа. Он вообще сильно обогатился на конфискациях церковных земель и имущества. Но на тот свет с собой ничего не унес, и все прибрала к рукам Бесс. Но вдовствовала она недолго и через полтора-два года снова вышла замуж за сэра Уильяма Сент-Лоу, лейтенанта гвардии Елизаветы и главного дворецкого при королевском дворе. Но опять брак был недолгим. Того, говорят, отравил собственный брат, хотя дело там темное… В общем, осталась тридцатилетняя Бесс самой богатой вдовой Англии.

Генри насторожился при упоминании про отравление. Это лыко тоже было в строку. А букинист меж тем продолжал:

— Несмотря на несколько беременностей, она оставалась очень хороша собой. Так что не удивительно, что за ней толпой кобели бегали. И она-таки вышла замуж четвертый раз — за графа Шрусбери, и прожили они вместе тридцать лет. А три года назад она стала вдовствующей графиней Шрусбери. Так что карета, скорее всего, из её конюшен.

Генри внутренне возликовал. Женский след в деле был им ожидаем, а социальное положение и возраст этой женщины только усиливали подозрения.

— Значит, ей сейчас около шестидесяти лет? — уточнил он.

— Ага, — кивнул старик. — Но она не такая развалина, как я. И, говорят, до сих пор пользуется молодыми постельными грелками.

Старик захихикал и закашлялся. А подозрения Генри после его слов превратились в уверенность.

— Мистер Флетчер, а где живет эта Бесс из Хардвика?

— Домов-то у неё в Лондоне хватает, но, скорее всего, она безотлучно при королеве находится. Так что если она тебе нужна, ищи её в Хэмптон-Корт.

* * *

Конюший графини Шрусбери одним свои видом внушал уважение. Высокий, широкоплечий, с огромными сильными ручищами. На его фоне Генри сам себе казался сопляком. Впрочем, таким он казался и самому конюшему, так что тот ни на мгновение не усомнился, что Генри — посыльный от Саттона.

Ещё по пути в Хемптон-Корт Генри решил использовать имя Саттона как пробирный камень для определения лиц, замешанных в преступление. Ибо не замешанным было глубоко наплевать на существование какого-то актера, и они не должны были знать о его смерти. Именно таким несведущим оказался конюший графини. Генри Рэй передал привет от Саттона и извинился за то, что не тот не смог прибыть вчера. Генри брякнул это наугад, и, убедившись, что не ошибся, принялся развивать тему далее.

— Извиняется он, — пророкотал конюший, всем своим видом давая понять, что устных извинений тут недостаточно. — Я этого сопляка прождал больше часа у «Дубового бочонка». Больше часа я был рядом с пабом и не мог отойти и пропустить кружку. Так что твоего дружка как-нибудь выкину на полдороги до Лондона за это, пусть он так и знает!

Генри мысленно возблагодарил свою интуицию за то, что еще перед отплытием вверх по Темзе, к королевской резиденции, догадался купить бутылку бренди в таверне у Лондонского моста. Теперь он мог с поклоном передать её, как бы от Саттона, кучеру и в высокопарных и величавых выражениях высказать всю глубину раскаяния своего друга и его надежду на прощение.

При виде выпивки лицо здоровяка расплылось в предвкушающей улыбке.

— Вот ведь, ушлая зараза этот красавчик, — сказал он, лаская темную зелень стекла своими заскорузлыми пальцами. — То-то же он сумел втереться в доверие к Бесс и заполучить место учителя флейты для мисс Арабеллы. Хотя желающих поучить её игре на флейте, особенно на кожаной, — блудливо подмигнул кучер, — в Англии полным-полно.

И он громогласно захохотал над своей шуткой, затем, откупорив бутылку, сделал огромный глоток. Пока он наслаждался огненным потоком, пронесшимся по внутренностям, и волной начавшихся ощущений, Генри лихорадочно обдумывал сказанное.

В деле появилась еще одна женщина, а значит, все сразу становилось сложнее. Призвав на помощь все свои актерские способности, он начал осторожно прощупывать почву:

— Да простит уважаемый сэр мое глубокое невежество, но кто такая эта девица Арабелла, столь притягательная для многих?

Кучер, не отвлекаясь от поисков чего-нибудь съестного у себя в ларе под крышкой каретного сиденья, глянул на него снисходительно, как на деревенского дурачка, и пояснил:

— Арабелла — это одна из внучек графини. Отец её, Чарльз Стюарт, умер, когда дочке был годик. А потом отошла и мать. Вокруг того, кто будет опекуном над маленькой Стюарт, много возни было. Очень хотел прибрать её к рукам наш лорд-казначей, но королева отдала девочку под опеку родной бабке, то есть моей хозяйке, и теперь девка ждет выгодной партии. Но, в отличие от прочих невест, Арабелла в качестве приданого может получить трон Англии. Она же Стюарт, как-никак.

Конюший, наконец, нашел то, что искал, и воздвигся на сиденье с палкой копченой колбасы в одной руке и пузатой бутылкой в другой, как монарх с державой и скипетром. Сделав ещё один глоток, он с удовольствием закусил и, дирижируя копченостью, продолжил открывать благодарному слушателю тайны двора.

— Королева наша все-таки уже не девочка, — чуть понизив голос, сказал он, — а прямого наследника по линии Тюдоров нет и уже не будет. Так что прямые права на трон остаются только у Стюартов. Часть придворных вьются над Арабеллой как коршуны над голубицей, видно метят, бестии, на место короля-консорта или хотя бы повертеть молодой девкой, случись ей взойти на престол. А другая часть — за Якова Шотландского… — кучер отхлебнул еще. — Я бы, малой, на них поставил. Те посильнее будут. У них теперь за главного сам лорд-казначей Уильям Сесил. Хоть сама королева Якова и недолюбливает. Так что интриг там, — конюший махнул колбасой в сторону королевского замка, — предостаточно.

Пока конюший отвлекся на содержимое бутылки, Рэй лихорадочно соображал. Стоит ли продолжать свое расследование? Ведь оно уже завело его туда, где нечего делать без серьезных покровителей и богатого опыта придворной жизни. Он очень сомневался в том, что правосудие свершится, даже если он найдет убийцу. Но, с другой стороны, если он сейчас отступится, то как он потом будет себя уважать? Что он будет говорить перед лишенной надгробного памятника могилой деда за оградой церковного кладбища? И Генри решился:

— Я просто поражен и пылаю белой завистью к столь богатым знаниям вашим и опыту, сэр. Мне, увы, не доводилось бывать в королевском дворце, а я бы хотел хоть краешком глаза взглянуть на него изнутри. Возможно, в замке есть вакансии для такого, как я?

Кучер одобрительно посмотрел на паренька, понимающего толк в вежестве. И с сомнением покачал головой.

— Ну разве что кухонным мальчиком у вертела стоять. Но так в замке ты ничего, кроме кухни, не увидишь, так как кухонных в чистые покои не пускают. А на места лакеев столько желающих из своих, что на стороннего даже и смотреть не будут. Был бы ты девкой, то мог бы в горничные пойти. Там постоянно то одна, то другая с места вылетают, — кучер сделал глоток и хохотнул, — с пузом.

— Спасибо, сэр, за рассказ, — поклонился Генри. — Когда Джозефу вас ждать?

Кучер зевнул, почесал волосатую грудь и глянул на солнце.

— Ну как обычно, на закате буду. Ну если только он снова не явится, я его найду и в карету запрягу, пусть так и знает.

— Он непременно придет, — еще раз поклонился Генри. — Можете не сомневаться.

1) Мост через Темзу был заставлен домами http://p-i-f.livejournal.com/2445643.html

Вернуться к тексту

2) Тюдоровская секуляризация: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D1%8E%D0%B4%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%B5%D0%BA%D1%83%D0%BB%D1%8F%D1%80%D0%B8%D0%B7%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F

Вернуться к тексту

С утра в городе начались беспорядки. Бушевали ремесленники, недовольные тем, что наводнившие Лондон в последнее время фламандцы сбивали устоявшиеся расценки. По этой причине театр был временно закрыт.

Друзья собрались в гримерной, достоинством которой было не только хорошее освещение из большого окна, но и расположение, исключающее незаметный подход и подслушивание.

— Значит, ты все же решился… — Роджерс с сомнением покачал головой. — Ты понимаешь, что если тебя поймают, то…

— Да, мистер Гай, я прекрасно представляю, чем мне это грозит! — перебил его Генри.

— Ладно, займемся делом. Сэм, ты принес вещи Саттона?

— Вот, держите, — Далтон взгромоздил на сосновый, потемневший от времени стол тюк с одеждой. — Они говорят: «Когда будем делить добро Саттона?»…А я им: «Еще и девяти дней не прошло, вы не боитесь, что Джозеф начнет являться к вам призраком и требовать свои шмотки»? — Сэм хитро усмехнулся. — Глупцы, испугались. Как чувствовал, что может барахло пригодиться.

Друзья погрузились в исследования содержимого тюка, откидывая в стороны то, что заведомо было непригодно для переодевания в Саттона.

Разворачивая камзол, Роджерс выронил какую-то перевязь, находившуюся в рукаве.

— Ого, что это? — он поднял перевязь и развернул ее, поднеся поближе к свету.

Она представляла собой нечто вроде пояса со множеством кармашков, от пояса также шли две лямки-помочи, на которых тоже располагались кармашки. Все было сделано из шелка телесного цвета, местами, для жесткости, сложенного и прошитого в несколько раз.

— Однако, вот как Саттон таскал свою косметику! — воскликнул Далтон, вытащив из одного кармашка пудреницу, а из другого — плоскую баночку с румянами. — А я-то думал, где он все хранит… Хитрец, ловко придумано — все с собой, и руки всегда свободны.

Генри выудил из пояса маленькое зеркальце, и восхищенно принялся крутить его в руках. Зеркальце! Это было настоящей драгоценностью!

— Отлично, Далтон! Посмотри, что там еще есть, и начинай гримировать Генри, время уже близится к вечеру. — Роджерс кинул пояс на колени Сэма.

В этот миг где-то на улице заржала лошадь и послышался характерный для конного экипажа звук поскрипывания и цоканья копыт. Роджерс ухмыльнулся.

— Ого, вот и Брукс, мой приятель. Я договорился арендовать его лошадь и карету…

— Я же еду в карете Шрусбери? — удивился Генри.

— Это не для тебя, а для меня и Далтона. Мы подождем в полумиле от замка, до восхода солнца. Если же ты не явишься… Будем считать, что тебя схватили.

Роджерс ободряюще похлопал Генри по плечу и выскользнул из комнаты. Далтон развернул лицо Генри к окну и свету:

— Ну-с, сударь, приступим…

* * *

Генри приближался к карете, сжимая в руках большую корзину с великолепными, темно-красными, будто кровь, розами. Он волновался перед первым дебютом в роли Саттона.

— А, мистер Саттон! — конюший расплылся в льстивой улыбке. — Доброго вам вечера, как я рад вас видеть! Благодарю за ваш подарок.

— Ты доволен? Вези быстро и аккуратно, и получишь еще!

— Мистер Саттон!

Конюший, воодушевленный таким обещанием даже не поленился соскочить с козлов и распахнуть дверцу кареты:

— Сюда, сюда цветочки поставьте, сударь.

— Оставь, любезный. — Генри применил это выражение, которое он часто слышал от Джозефа. Поставив цветы, он нырнул в глубь экипажа. Розы благоухали чертовски приятно, они были свежие, недавно срезанные. У Далтона оказались хорошие друзья-садовники, и они, не бесплатно, конечно, собрали корзину прекрасных цветов. Этот букет был тем самым тараном, которым он собирался взять двери замка. Была у корзины еще одна важная особенность — на самом ее дне, тщательно сложенное, лежало простое женское платье, в которое Генри собирался переодеться внутри замка.

— В Хэмптон-Корт? — поинтересовался кучер, видимо, просто для проформы. Генри вальяжно кивнул.

Затем он забрался в карету. Когда за спиной закрылась дверца, а возница забрался на козлы, Генри выдохнул и расслабленно откинулся на подушки. Он только что прошел первую проверку в роли Саттна, а значит спектакль начался.

Раздалось хлопанье бича, и карета покатилась к северо-западной дороге. За ней, чуть выждав и держась примерно в ста ярдах, увязалась другая, победнее. На месте кучера этой кареты сидел Роджерс, а Сэм Далтон пытался сквозь сумерки разглядеть в окно, что происходит снаружи.

* * *

Случайно совпало или так было угодно Провидению, но в этот вечер в замке было людно и шумно — королева давала званый ужин.

В сам замок карета с «Саттоном» проехала почти беспрепятственно, если не считать беглого взгляда стражника на пассажира. Видимо, он был узнан, так как страж, кивнув головой, тут же дал отмашку — «проезжайте».

Во дворе замка Генри покинул экипаж и, сделав вид, что знает, куда идти, нагло двинулся к одной из дверей, откуда-то и дело выходили и входили слуги.

Костюм, принадлежащий Саттону, можно было посчитать как достаточным для того, чтобы его не было стыдно носить обедневшему дворянину, так и слуге богатого лорда. Так что появление его с корзиной в этом крыле замка никого не удивило. Генри двинулся по галерее и поднялся сначала на одну лестницу, затем, пройдя по темному длинному коридору, спустился по другой. Ему пришлось захватить с собой факел, так как впереди была сплошная темнота и судя по всему — отсутствие людей, что и требовалось для его дела. Коридор закончился несколькими дверями, все, кроме одной, были закрыты. Последняя дверь скрипнула и пропустила Генри в помещение, назначения которого он не знал, в нем находилось несколько лавок и еще каких-то деревянных конструкций, в углу был устроен большой камин.

Генри аккуратно извлек из корзины платье, снял с себя камзол и рубаху и принялся облачиться в женское. Он уже успел надеть юбку и блузу, и крутил в руках суконную жилетку, когда вдруг позади раздался слегка гнусавый мужской голос:

— Зачем одеваться, если придется раздеваться?

* * *

Сэр Чарлз Макнил, «бедный дворянчик», как его только что назвал один несносный выскочка из тех, кого охраняют телохранители и у кого золота больше, чем рыбы в реке, был взбешен. Как они смеют оскорблять его? Да, он потомок обедневшего рода, но рода древнего и уважаемого! Уж если бы не его подагра, он бы показал этому наглецу, невзирая ни на что! Еще хуже были издевательские смешки и комментарии, которыми проводили его те две расфуфыренные курицы — дочери одного из приехавших гостей, явно вывезенные папашей для того, чтобы выгодно пристроить своих, пока еще прелестных, крошек. Он вился вокруг них и сыпал комплиментами, пока не появилсь те два надутых индюка…

Макнил в бешенстве протопал по гулким дворцовым коридорам, когда понял, что, желая оказаться подальше от общества эти несносных снобов, он свернул куда-то не туда и сейчас заблудился в малоизвестной ему части замка. Развернувшись, Макнил прошел до развилки и в задумчивости остановился перед выбором — идти налево или направо? Фонарь в его руке вдруг издал треск и, моргнув пару раз, погас. Все погрузилось во мрак, и сэру Макнилу не оставалось ничего другого, как прислушиваться к звукам и приглядываться — не мелькнет ли где свет? Ужасно глупое положение — заблудиться в темных коридорах королевского замка! Звуки веселья, царящего сейчас во дворе, где играли музыканты, сюда не проникали.

Он готов был уже, наплевав на достоинство, начать громко звать на помощь, когда в конце левого коридора мелькнул свет. Чарлз Макнил стал тихо, ощупывая одной рукой стену, пробираться туда, где он заметил огонек.

Вскоре, выйдя на простор, он увидел приоткрытую дверь, из-под которой лился свет. Макнил, решив выяснить, с кем ему предстоит сейчас иметь дело, заглянул в комнату.

Посреди комнаты, спиной к нему стояла и, по-видимому, переодевалась девушка. В сумеречном освещении он не мог разобрать подробностей ее сложения, лишь отметив по ее худобе и уверенным движениям, что она достаточно молода. Одежда незнакомки явно указывала на то, что она принадлежит к низшему сословию, а значит, должна быть только рада, если на нее обратит внимание столь блистательный, как Макнил, дворянин.

В другой день сэр Чарлз, вероятно, и не решился бы на такие прямолинейные действия; у девушки-служанки королевского дворца могли оказаться серьезные заступники, но сегодня он был зол, раздражен и немного пьян. Ему было необходимо доказать себе, что он мужчина, доминирующий и сильный, и не его вина, что эта девка попалась ему в такое время и в таком удобном месте. К тому же была уверенность, что глупая просто не сможет его опознать, ведь гостей сегодня так много.

— Зачем одеваться, если придется раздеваться? — сказал он и, бросившись, обхватил девушку, положил ладони на грудь. Под тканью ее блузки он почувствовал нечто, совсем не напоминающее девичьи перси, что-то твердое и плотное.

Мгновением позже он уже стоял, скрючившись и хватаясь руками за свое мужское достоинство, которому очень сильно досталось от резкого и неожиданного сильного удара девичьего кулака. Девушка не закричала, не стала звать на помощь, а отступила в угол, к камину. Макнил глотал ртом воздух, справляясь с болью, разум его затмила кровавая пелена. Уже плохо контролируя себя, он наконец смог выпрямиться и рванул из ножен шпагу.

— Ах ты, блудница вавилонская, лярва! — зарычал он и бросился на дерзкую женщину, посмевшую поднять на него руку.

— Сказал мне тот, кто сам склоняет силой к блуду, — голос у девушки оказался звонкий и ироничный. — Однако слушать я его не буду!

Макнилу показалось, что он стал участником какого-то дрянного спектакля, и он разъярился еще сильнее.

Девушка тем временем выхватила из камина оставленную там кочергу. Длина этого орудия была примерно равна длине шпаги, бесстрашная фехтовальщица заняла стойку он-гард, в то же время на нее, шипя, как плевок на раскаленной печи, налетел Макнил.

Заскрежетала сталь о грубое железо, и клинок был уверенно отведен в сторону. Макнил, продолживший движение по инерции, тут же получил чувствительный тычок раскрытой пятерней в лицо. Прием, свойственный больше армейским рубакам, привыкшим действовать в стесненных условиях всеобщей свалки — девушка намеревалась попасть хотя бы одним пальцем в глаза. Чудо, что это ей не удалось.

Макнил атаковал повторно, стараясь поразить чертовку ударом снизу вверх, и опять его выпад был отражен. Кочерга описала короткую дугу и с силой двинула его в область сердца. Была бы вместо нее шпага, Макнил сейчас был бы уже пронзен, как поросенок вертелом. Все это происходило так быстро, что затуманенный алкоголем мозг сэра Чарлза не поспевал реагировать должным образом. Макнил растерялся.

Девушка, схватив левой рукой подол платья, резким движением откинула его вверх, в царящем полумраке Макнил не заметил, как мелькнул совсем не женского размера и вида башмак, но зато почувствовал, как он ударил под его коленку и тут же обрушился на стопу. Ногу пронзила невыносимая боль, и Макнил, взвыв и выронив шпагу, рухнул на колени. Кочерга, издав басовито-свистящий звук, обрушилась ему на затылок. Макнил погрузился в мяклую, ватную тьму.

* * *

Генри, вздохнув глубоко несколько раз, успокоился и прислушался. Все было тихо. Поверженный противник валялся перед ним кучей дерьма, намокшие между ног штаны и вытекший из-под тела ручеек только сильнее его в этом убедили. Связывая трофейной перевязью руки и сооружая надежный кляп, Генри искренне надеялся, что надолго отбил сластолюбцу желание отведать чужого меда.

К тому же он был рад, что помог простой, но гордой девушке соблюсти свою честь.

Осмотрев в свете догорающего факела довольно неплохой клинок, он с сожалением отложил его в сторону. Тут к нему пришла мысль — Генри подтащил еще не пришедшего в себя охотника за «мохнатым золотом» к камину, продел верно послужившую ему кочергу между рук и хорошенько заклинил ее между нижними и верхними камнями. Теперь, когда его визави очнется, то ему понадобится не меньше трех-четырех часов, дабы расшатать узлы и освободить руки. Генри надеялся, что раньше утра это не произойдет.

Скулы Саттона были шире, и посему Генри пришлось воспользоваться тампонами, которые он вложил себе за обе щеки. Так лицо его приобретало больше сходства с оригиналом. Но главное его оружие было — особая саттоновская гримаса спесивой брезгливости, что обычно не сходила с лица покойного, конечно, когда он общался с теми, кого он мнил стоящими ниже своего достоинства, а голубоватые круги вокруг глаз, вызванные разгульным и ночным образом жизни Джозефа, только усиливали это выражение.

Сейчас Генри извлек изо рта тампоны и спрятал в корсет — «Саттон» мог еще понадобиться, ну, а характерное выражение лица и так всегда было к его услугам.

Генри достал платочек, плюнул на его кончик и так можно тщательнее стер грим. Потратив немного времени, нанес другой.

Достав зеркальце, он как мог, в мерцающем свете уже догорающего факела, убедился, что лицо его в порядке — из зеркала на него глядела женщина, даже привлекательная. Генри слегка смутился: не вызвало бы это ненужного интереса к его персоне.

Сказать по чести, но юные черты лица Генри почти не нуждались в макияже, чтобы выглядеть милыми. И хотя это всегда расстраивало Генри, мечтающего как можно быстрее возмужать, сейчас было как раз на руку.

А парик и чепец завершили превращение.

Подхватив корзину, в которой теперь лежала часть его мужского гардероба, он двинулся на выход.

Генри совсем не ориентировался в расположении замковых помещений, двигался по наитию, несколько раз спрашивая дорогу у пробегающих мимо слуг, тщательно избегая женщин — он не льстил себя надеждой, что ему удастся их провести. Женщины более ревностно рассматривают друг друга, поэтому обмануть их подделкой гораздо труднее, чем мужчин, которых интересует лишь одна выпуклость внизу и другая — вверху.

Генри попал в особую часть замка, в которую доступ обычно был непрост. Откровенно говоря, его наивный план проникновения был немыслимым, и поэтому сработал. Из-за царившей гостевой суматохи, постоянного снования челяди туда и сюда, усталые стражи пропустили без вопросов служанку с корзиной прекрасных роз во внутренние покои замка, только на вопросительный кивок стражника та потупилась и, сделав книксен, выпалила скороговоркой:

— Розы для мисс Арабеллы.

Сразу за дверью Генри, который было возликовал, ждал пренеприятнейший сюрприз. Ему дорогу заступил, глядя холодными глазами и похлопывая снятыми перчатками о рукав, лейтенант Фелтон.

— Вы куда-то направляетесь… — Генри обмер, понимая, что он раскрыт, руки стали непослушными, пальцы разжались, и он выронил цветы. Лейтенант молнией метнулся вперед, подхватил корзину и вручил тут же вцепившемуся в нее мертвой хваткой Генри.

— …сударыня? — закончил он вопрос.

«Неужели не узнал?» — мелькнуло в голове у Генри. Он склонился, стараясь выглядеть естественно — испуганной и задерганной горничной, испуг, впрочем, ему удался отменно.

— Я… — чуть ли не писком начал он, но тут же взял тон, которым, по его представлению, должна говорить скромная служанка. — Запуталась уже, сэр капитан… Мне приказали отнести цветы в спальню мисс Арабеллы, но я забыла, куда идти…

Лейтенанту понравилась ошибка: служанка наивно повысила его в звании. Он посчитал это хорошим предзнаменованием продвижения по службе. Настроение его улучшилось.

— Вы недавно здесь? — Дождавшись сконфуженного кивка служанки, предложил: — Может, вас проводить, сударыня?

Стоять уже было скучно и захотелось размяться; поток гостей иссяк, и сейчас у входа достаточно было простой охраны.

— Окажите мне милость, сэр! — Генри засеменил чуть позади, слегка раскачивая бедрами и по-женски держа обеими руками корзину.

Знал бы Фелтон, кого он провожает, и что бедра горничной — искусно обмотанные чуть ниже талии штаны, не говоря о том, что грудь служанки скрывает целый набор гримерных принадлежностей…

К счастью, путь оказался недолог, но самое главное, что лейтенанта кто-то окликнул, и он, указав направление: «по коридору, и направо, большая дубовая дверь с тюльпанами и листьями», оставил Генри и скрылся своим быстрым, широким шагом.

* * *

Когда Генри оказался в гостиной, но его внимание ничего не привлекло. Из гостиной был проход в спальную комнату Арабеллы. Зайдя в спальню, Генри хорошо осмотрелся.

Спальная комната представляла из себя квадратное помещение, примерно двадцать на двадцать футов, у стены справа от входа стояла огромная кровать, настоящее ложе, с колоннами и балдахином. Генри не выдержал и восхищенно цокнул языком — такой кровати он не мог представить даже в мечтах.

В стене, напротив этого шикарного ложа, находились три ниши, задрапированные тяжелыми гобеленами. Одна из них служила чем-то вроде гардеробной и комнаткой для переодевания, другая — складом для одежды, ворохи которой почти что загромождали все, в третьей — с маленьким окошечком для продуха — стоял особый стул, без которого не могут обойтись даже короли. Тут же находились разнообразные предметы для умывания и ухода за телом. Стена напротив входа имела забранное свинцовым переплетом окно, под которым стоял большой, с основательными тумбами и заваленный бумагами, свитками и книгами стол.

Генри, поставив в ногах кровати свою корзину, прошел к столу и принялся просматривать бумаги в надежде увидеть что-нибудь о Саттоне. Но это оказались стихи и ноты песни, которая называлась «Зеленые рукава». Было ещё несколько писем на французском и пара книжек развлекательного характера.

В коридоре послышались приближающиеся шаги, женские голоса и смех. Генри, метнувшись было к нишам, бросился к кровати и, упав на спину, забрался под свисающее до пола покрывало.

В комнату вошла Арабелла, хотя со своей позиции Генри не мог видеть ее во весь рост, но ножки в изящных башмачках, украшеных перламутровыми бляшечками, красноречиво указали, кто здесь хозяйка.

— О, какие прекрасные розы, госпожа! — запричитали сопровождающие ее служанки, стоило им увидить корзину, которую принес Генри. — Свежайшие, прекрасные цветы!

— Ах, Кристофер! А говорил, что не любит срезанные цветы… — в голосе Арабеллы прозвучали томные нотки. — Какое чудо! Поставьте их немедленно в воду!

Одна из девушек подхватила корзину и вышла из спальни. Генри возблагодарил всех святых, что додумался вытащить и бросить под кровать камзол Саттона, который был в корзине.

В комнате остались три камеристки. Одна принялась взбивать перину на кровати, две других — разоблачать Арабеллу из ее одеяния; Генри не сдержал улыбки, слушая, как Арабелла блаженно вздохнула, когда распустили шнуровку и корсет из китового уса выпустил ее тело из своих объятий. Все это время Арабелла и ее служанки непринужденно болтали, Арабелла отпускала колкости и ехидные шпильки в отношении то одного, то другого гостя замка. Судя по искреннему смеху ее камеристок — весьма меткие.

В один миг Генри чуть не покрылся испариной — сквозь бахрому покрывала было плохо видно, но на миг Арабелла предстала обнаженной, если не считать панталонов, тут же служанки накинули на нее длинное тонкое ночное платье.

— Спокойной ночи, госпожа, — наконец попрощались с ней камеристки и ушли, оставив на столе подсвечник с одинокой горящей свечой.

Арабелла забралась на кровать и накинула на себя одеяло. Она, видимо, действительно довольно устала, так как Генри вскоре услышал мерное посапывание.

Он тихонько выбрался из-под кровати, захватив свой камзол, и отступил в тень. Арабелла лежала на спине, голова ее покоилась на подушке, а волосы струились словно два ручья. Генри нерешительно замялся. Вот — цель его авантюры, сама убийца пред ним, и осталось только заставить ее сознаться. Генри с ужасом понял, что в его плане был огромный изъян — одно дело сказать: «Я припру ее к стенке, и она мне выложит все», другое дело — оказаться в этой ситуации. Что ни говори, а дочери дворян имели достаточно строгий и сильный характер, сама жизнь и воспитание делали их стоиками, уж Арабелла не производила впечатление особы, которую можно было бы взять на простой испуг. Тем более что Генри не собирался заходить далеко. Ему представилось, как Арабелла смеется своему допросчику в лицо, и Генри позорно бежит.

Но тут его осенила блестящая идея. Если Арабелла может выдержать угрозы и допрос живого человека, то вряд ли даже она решится противостоять мертвому духу, явившемуся из самой Преисподней с требованием справедливости.

Генри снял парик и чепец, поскреб в камине, набирая сажи, и растер ее в ладони вместе со слюной. Подойдя к большому, полированного серебра, зеркалу Арабеллы он, в тусклом свете оставленной гореть свечи скорее угадывая, чем видя, что делает, нанес жуткий макияж, зачернив губы и вокруг глаз.

Из баночки, выуженной из «груди», Генри набрал тягучий как мед клейстер, что служил для нанесения на кожу разнообразных язв, шрамов и подобного грима. Днем грубая работа была бы заметна сразу, но в сумеречном, неверном свете свечи, да с элементом неожиданности, получившиеся «струпья» и «куски гниющей плоти» выглядели вполне убедительно.

Генри надел прямо поверх платья камзол. Почти черная ткань юбки сейчас была весьма в помощь. Генри пододвинул к кровати стул с высокой прямой спинкой, водрузил на него зеркало Арабеллы с таким расчетом, чтобы в нем отражалось его лицо, когда он займет позицию за балдахином. Затем он взял в руку свечу и поднес ее к лицу так, чтобы она освещала его снизу. В зеркале на Арабеллу глянула страшная рожа мертвого, начавшего разлагаться Саттона.

— Арабелла… Арабелла… — раздался в комнате замогильный голос. Генри сразу попал в нужную тональность, чревовещание его было великолепным настолько, что даже у него на затылке пробежали мурашки.

— Арабелла… — пророкотало, как в горне. Та не просыпалась. Тогда Генри, не откидывая полог, как следует ткнул ее рукой в бок.

— Арабелла! Проснись, несчастная!

Она открыла глаза, потерла их рукой, соображая, что ее могло разбудить, как взор ее наткнулся на зеркало, в темной бездне которого отражалось кошмарное лицо Саттона.

Это был без сомнения, он. Его черты, его нагловатая ухмылка, нос с широкими крыльями, его дурацкий, попугайский камзол… Вот только это было страшное до сипения в горле, ужасное лицо призрака. Арабелле показалось, что в комнате даже разносится запах тлена.

То, что все это — лишь отражение в зеркале, она не заметила, как не заметила и самого зеркала, поэтому неестественность положения висящей в воздухе головы призрака навела на нее такую жуть, что не только кричать, а и дышать она почти не могла.

— Зачем ты убила меня, Арабелла? — вопросил между тем призрак. — За что?

— Я… Я… — просипела она и, с трудом справившись с комком в горле, продолжила едва слышно: — Я не убивала тебя, Джозеф!

— Ты… — слегка растерялся призрак. — Ты лжешь, нагло лжешь! Огонь уже горит под котлом, приготовленный для твоей души! — голос призрака завывал, как зимний ветер в каминной трубе. Но Арабелла вдруг почувствовала поднимающуюся злость.

— Я была рада узнать о твоей смерти… Но я тебя не убивала! Если ты действительно вернулся из Ада, куда без сомнения должен попасть за свои пороки, ты должен знать это!

— Убийца! Убийца! — взвыл призрак. — Яд разъедает мне внутренности! Адское пламя!

На самом деле Генри просто растерялся. Он был так уверен, что Арабелла виновна в отравлении Саттона, что уже и не ждал иного. Арабелла находилась на грани истерики или обморока, в таком состоянии люди не лгут. Она была невиновна, это несомненно.

— Нет! Сгинь! Сгинь! Я не убийца!!! — Арабелла, наконец, совладала со своим телом, она завизжала так, что у Генри заложило уши. Откинув в сторону одеяло, она будто пантера прыгнула с кровати прямо к выходу, мгновение — и она, распахнув дверь, уже неслась по коридору, истошно вопя.

* * *

«Какой же я дурак! Как я не предусмотрел того, что она закричит…» — билось в голове Генри, когда он наблюдал скрывающуюся за дверью Арабеллу.

Он рванулся было за ней, но кто может угнаться за пантерой?

Портьеры балдахина, которыми он так удачно задрапировался, на мгновение сковали его подвижность.

Чувствуя, что упускает время, он выбежал в маленькую гостиную и услышал за дверью в коридор возбужденные женские голоса и отвечающую им Арабеллу. Генри разобрал рыдающий, задушенный голос: «Там в спальне! Он в спальне!».

«Через несколько мгновений здесь будут горничные, и чуть позже, наверно, и охрана подоспеет!» — Генри схватил зеркало и заметался как лис в клетке. Водрузив зеркало на его старое место, он бросился к гардинам, обрамляющим вход в гостиную, и затаился за ними, плюнув на рукав и оттирая от сажи лицо, одновременно пытаясь надеть парик и чепец на голову.

Свой девичий облик Генри восстановил очень своевременно. Через несколько мгновений в гостиную ворвалась группа весьма решительно настроенных барышень, вооруженных чем придется — канделябром, каминными щипцами и даже ночной вазой. Арабеллы среди них не было.

Они все, миновав гостиную, вошли в спальню. Генри с колотившимся сердцем будто бы вытек из-за портьеры и тоже присоединился к воинству, чтобы принять участие в поисках призрака.

Рискованный маневр удался. Барышни не обратили на присоединившуюся к ним служанку-замарашку особого внимания, тем более, что вскоре в спальню набилось еще несколько камеристок и пара раздраженных стражников.

Совместными усилиями вся комната и гостиная были обысканы сверху до низу. Арабелла наблюдала происходящее уже сидя в кресле, икала, пригубляла из бокала явно не воду, рядом непрерывно, как с младенцем, ворковала пожилая горничная.

Когда энтузиазм стал стихать и барышни одна за другой стали высказывать предположения произошедшему, выдвигая самые фантастические версии, но стараясь не сильно пугать хозяйку, Генри решился на еще один рискованный шаг — задержаться в спальне Арабеллы подольше, а потом незаметно улизнуть. Улучив момент, он опять спрятался за портьерой и затаился. Вскоре Арабелла, окончательно придя в себя и сделав какие-то свои выводы, попросила всех замолчать и проводить ее в трапезную.

— Мелисса, останься здесь, — приказала она одной из девушек. И, глядя на ее округлившиеся в страхе глаза, добавила: — Да не в комнате, а снаружи. Проследи, чтобы никто отсюда не выходил и никто не входил. Я пришлю тебе солдата, чтобы ты не боялась…

Генри закусил губу. Мышеловка захлопнулась.

Спальные покои опустели, к вящей радости Генри, который стоял уже ни жив, ни мертв.

Какое-то время слышались голоса из малой гостиной, но замолчали и они. Потянулось время. За портьерой было душно и пыльно. С улицы донесся звон часов, отбивавших полночь. Прошло уже больше часа.

Генри уже начал сомневаться, что Арабелла вернется. Возможно, она сочла безопаснее заночевать где-нибудь в другом месте. Но делать было нечего, за дверью гостиной слышались приглушенные голоса его сторожей.

Вскоре голоса раздались и в самой гостиной. Женский, принадлежащий Арабелле, расспросив, не произошло ли чего в ее отсутствие, разрешил Мелиссе и ее охраннику покинуть пост. Затем Арабелла попросила кого-то проверить её спальню и мужской голос ответил согласием.

— Проходи, дорогая моя! — в комнату вошел мужчина и плавным движением достал шпагу из ножен. Голос его был спокоен, но Генри почувствовал, что мужчина напряжен.

— Нет-нет, я подожду здесь, проверь там все… — раздался голос Арабеллы из гостиной.

— Трусиха… — тихо, чтобы его не слышала Арабелла, пробормотал неизвестный и несколько раз запустил шпагу под кровать. Лоб Генри покрылся потом. Он сначала хотел спрятаться именно туда, в проверенное место!

Незнакомец, взяв свечу со стола, приступил к осмотру ниш, медленно отодвигая портьеры кончиком шпаги и освещая пространство внутри.

Он сделал ошибку, повернувшись спиной к Генри, чем тот не преминул воспользоваться: он тихо, на цыпочках проскользнул за спиной мужчины, занятого осмотром ниш. Бесшумно присев у кровати, можно сказать, привычно втиснулся в щель между полом и краем кровати Арабеллы и сдерживаясь, чтобы не чихнуть, прополз ближе к середине пространства под обширным ложем. Сделал он это вовремя. Узкая щель между кроватью и полом озарилась дрожащим светом свечей. Ботинки с золочеными пряжками протопали к нише, в которой он только что прятался. Послышалось шуршание портьер. А потом молодой мужской голос объявил:

— Арабелла, здесь нет никакого Саттона. Входи, не бойся.

— А под кроватью?

— Я осмотрел там в первую очередь!

В спальню вплыл подол платья принцессы. Генри прикрыл глаза и обратился в слух.

— Кристофер, ты останешься со мной сегодня? — умоляющим тоном произнесла девушка.

— Ну конечно, — ответил мужской голос. — Я готов защищать тебя от всех демонов бездны.

— Не пугай меня, я до сих пор не могу прийти в себя от встречи с этим призраком. — всхлипнула Арабелла. — Как он мог меня обвинять! Я всегда была к нему добра и ни разу даже не повысила голоса на него. А он меня назвал убийцей. А сам… Сам…

— Ну милая моя, перестань. Утри слезы. Если бы это был настоящий призрак, то, согласен с тобой, такое его неведение было бы обидным и непонятным. Но если предположить, что пугал тебя вовсе не дух умершего Джозефа, а кто-то вырядившийся в него, то его неосведомленность вполне объяснима.

Голос говорившего показался Генри знакомым. Но он не мог вспомнить, откуда.

Арабелла шмыгнула носом и упрямо заявила:

— Это был Саттон. Я узнала его голос и лицо.

— Увы, любимая моя. Он умер. Я лично видел его тело при погребении. Ведь мы с ним были очень давно знакомы. С тех самых пор, как он сыграл царицу Дидону в моей первой пьесе. Так что это был не Саттон, а кто-то на него очень похожий.

«Его пьесы? Дидона? Так это… Кристофер Марлоу?!» — вспыхнула молнией догадка в голове Генри. Арабелла тем временем продолжала:

— Милый, тебе легко говорить, ты не веришь в потусторонние силы… Знаешь, я так сильно испугалась! Да еще эти страшные тени на лице от свечи…

— Свечи? У него была свеча?! Боже мой, Арабелла! Ну скажи мне, зачем призраку светить себе на лицо? — в голосе Марлоу появился с трудом сдерживаемый смех. — Призраку не нужна свеча, он сам по себе в темноте источает свет, как луна в тумане! Конечно, это был обычный, живой человек. Но каков нахал, однако…

— Если это был человек, то что он от меня хотел? — Арабелла одновременно испытывала облегчение, но теперь ее беспокоила другая проблема — в ее покои беспрепятственно проник чужак, это у принцессы не вызывало восторга.

Кристофер, угадав ее мысли, ласково притянул к себе.

— Утром я поговорю насчет охраны… и перед каждой ночью комнату будут тщательно обыскивать. Не бойся, снова такого не случится. Но, думаю, больше мы этого пройдоху не встретим, если он, конечно, не попадется.

Пока звучали эти слова, руки Марлоу блуждали по телу Арабеллы.

— О, Крис… Что ты делаешь? Прекрати… — но тон принцессы требовал совсем обратного. Арабелла поддалась ласкам, и теперь ее разрывали два противоположных чувства — еще не исчезнувшая тревога и поднимающаяся волна желания. — Что же ему было нужно?

— Наверное, он хотел, чтобы ты ему призналась в убийстве или что-нибудь выболтала. Ты помнишь, что ты ему ответила? — на время прервался Марлоу, не желая делить любимую с серьезностью обсуждаемой темы.

После паузы Арабелла тихо и задумчиво стала перечислять:

— Ну, я сначала так испугалась, что пискнуть не могла, а я стала кричать, чтобы он замолчал. Я кричала, что не убивала его, но что не буду раскаиваться в том, что рада его смерти! А после я убежала.

— Вот как? — удивленный голос Марлоу прервал излияния принцессы. — А почему ты была рада его смерти?

— Он предал меня и тебя. Нас предал… — после долгой паузы произнесла Арабелла. — Однажды я услышала — случайно — как он обещал Роберту Сесилу лжесвидетельствовать против тебя, обвинить в мужеложстве.

— Но почему ты не сказала об этом мне?

— Ты сам сказал, что вы были близки и я… не решилась. Прости…

— Ладно, продолжай.

— Сесил, оказывается, поймал на этот крючок самого Джозефа и грозил ему смертным приговором. И Саттон обещал выставить себя жертвой твоих домогательств и даже какие-то твои стихи к сему делу привлечь. Этот проклятый горбун хочет опорочить твое имя и отнять тебя у меня! Я была так убита всем этим, что тотчас же побежала к бабушке и час плакала у неё на груди. Вот и все. Больше я Саттона не видела и не слышала о его смерти до этой ночи. А когда узнала, что он умер, то радовалась, что ты в безопасности теперь.

— Вот оно в чем дело. Что ж, твой призрак ошибся, ему следовало задавать свои вопросы графине.

— Ах, ты думаешь, это она?! — воскликнула Арабелла.

— По крайней мере, она могла это сделать, в отличие от тебя. И твое счастье для неё куда важнее, чем жизнь какого-то актера.

— Ты говоришь страшные вещи. Получается, именно мои слова убили его?

— Девочка моя, — мягко произнес Марлоу и, чуть изменившимся тоном начал читать стихи: — Ты не грусти, сознав свою вину. Нет розы без шипов; чистейший ключ мутят песчинки; солнце и луну скрывает тень затменья или туч. Мы все грешны, и я не меньше всех, сравненьями оправдывая грех.

— Кристофер…

Парочка замолчала, в тишине раздавалось только шуршание одежды, сменившиеся звуками поцелуев и тихими стонами. Генри продолжал вслушиваться, хотя все самое важное он уже узнал. Саттон перешел дорогу планам Бесс из Хардвика и умер. Все логично и понятно, кроме пустяка. Что именно защищала графиня и пытался разрушить младший Сесил. Впрочем, многие знания — многие печали.

Главное, что с убийством деда тут связи никакой не прослеживается, и надо было убираться из замка, пока удача ему не изменила. Вот только как?

Тем временем разошедшиеся не на шутку любовники скинули с себя одежду и повалились на кровать. Доски тихонько заскрипели над головой Генри от возни двух тел. Звуки становились все откровеннее и откровеннее, ритм скрипа стал совпадать с ритмом стонов.

Генри был молод и при этом обладал живым воображением. Посему пришлось ему собраться и взять себя в руки, чтобы унять некоторое, неуместное в его ситуации, напряжение. Примерно в тоже время бурным финалом закончилась и активная возня на кровати. Генри молил бога, чтобы парочка уснула покрепче, но всевышний, вероятно, в этот момент на эту конкретную постель не смотрел и молитв из-под неё не слышал: любовники вовсе не собирались засыпать, а продолжили разговор.

Босые ноги прошлепали по полу, раздался звук льющегося в бокал вина.

— Кит, а что тебе может сделать Сесил? — спросила Арабелла.

— Ну откуда я знаю, моя королева. Видишь, они и в мужеложстве меня обвинить пытались. Мало ли, ещё чего придумают. Уж больно Сесилам не хочется присягать «вульгарному драмоделу», — передразнил Марлоу кого-то блеющим голосом.

— Ты не вульгарный, ты прекрасный поэт, — воскликнула Арабелла. — Таких как ты в Англии больше нет.

— Ну, ты мне льстишь, малышка. Томас Лодж и Роберт Грин пишут ничуть не хуже меня. И молодой Бен Джонсон тоже очень хорош.

— Но все они — не ты!

Снова послышалась возня и звуки поцелуев.

— Ну хорошо, хорошо моя королева, я лучший. Но увы, для Сесилов мой дар как красная тряпка для быка. Я даже пошел на то, чтобы спрятаться за подставной особой при публикации, чтобы только не раздражать эту пуританскую публику. Но они не унимаются. И монаршая воля им в этом не указ.

— Как они смеют перечить твоей матушке! — запротестовала Арабелла. — Она же ясно выразила свою волю, что я стану её наследницей после брака с тобой. Это при мне было, и они все кланялись и соглашались!

Генри лежал под кроватью ни жив ни мертв. Перед ним приоткрылась тайна куда страшнее, чем тайна убийства ничтожного актера. Неужели Кристофер Марлоу — сын королевы? Этого не может быть!

— Увы, милая моя, даже короли не всесильны. Король, от которого отвернулись его поданные, становится пустым местом. А Елизавета еще и не может меня назвать своим сыном официально. Это была бы катастрофа для ее репутации и потрясение для всей Англии. Так что у несогласных с королевой есть место для маневра. И самое простое — это вывалять меня в грязи публично.

— Но тебе же поможет сэр Томас?

— Конечно, дорогая.

— Я люблю тебя.

— Я тоже без ума от тебя…

Разговор прервался на более длительный срок, чем в первый раз. Генри еще пару раз приходилось держать себя в руках до тех пор, пока любовники не выбились из сил окончательно и не упокоились здоровым сном.

Выждав для гарантии около часа, Генри тихонько выскользнул из-под кровати.

При виде разбросанных повсюду женских и мужских вещей ему в голову пришла мысль. А почему бы не покинуть замок не крадучись в тени, а гордо, как и подобает бастарду королевы?

Стараясь не шуметь, Генри собрал с пола вещи Марлоу и, скинув с себя платье, принялся их надевать. К счастью, телосложением и цветом волос молодые люди походили друг на друга, а остальное сходство можно было достичь гримом. Пояс Саттона послужил в очередной раз. Там нашлись бородка и усики, близкие к тем, какие носил Марлоу, особенно если немного подрезать маленьким и острым ножичком. Генри, рискуя быть обнаруженным, два раза прокрадывался к ложу и смотрел на лицо оригинала. К счастью, любовные утехи и вино сделали свое дело — парочка спала крепко, возможно, позабыв погасить свечи. Наконец, оглядев себя в зеркало принцессы, Генри остался вполне доволен результатом. В тусклом свете фонарей и факелов опознать подмену было реально, только если заранее знать про неё.

Оглядев комнату напоследок, Генри пинком отправил платье горничной под кровать и решительно вышел из покоев принцессы.

В небольшой гостиной никого не оказалось. Генри вышел в коридор и сразу же наткнулся на сидящую на высоком стуле чутко дремавшую даму. Она молча проводила его взглядом, встала и поспешила по коридору в противоположном направлении.

Генри шел спокойно, но достаточно быстро. Он вышел из корпуса жилых помещений королевы и оказался в часовом дворе. Пройдя мимо бесполезных в ночи солнечных часов, он прошел Часовую башню и вышел в большой Нижний двор. Прямо перед ним, подсвеченные большими факелами, виднелись дворцовые ворота и охрана в малиновых одеяниях. До сих пор охрана не попыталась остановить его или заговорить с ним. Это очень радовало, и он надеялся, что так будет и впредь. Но увы. Дорогу ему заступили трое охранников, один из которых оказался все тем же лейтенантом Фелтоном.

— Сударь, пройдемте с нами.

Генри боялся именно этих слов. Он уже пожалел, что не выбрал путь через кухню. Но оставалась ещё надежда как-нибудь отбрехаться.

— А в чем, собственно, дело? Я что-то нарушил?

— У меня есть распоряжение лорда-казначея задержать вас, если вы попытаетесь покинуть дворец. Так что, прошу вас, не оказывайте сопротивления и проследуйте за нами.

Двое вооруженных мордоворотов делали просьбу лейтенанта исключительно убедительной, и Генри пошел следом за Фелтоном под конвоем двух солдат.

Из тревожного сна Генри вырвало осознание того, что по спине его топчутся крысиные лапки. Обнаглевшая крыса не успела увернуться от удара и полетела в дальний угол камеры, а сам заключенный мгновенно избавился от малейших признаков дремоты и с ногами забрался на топчан. Уняв нервную дрожь, Генри взглянул на маленькое полукруглое окошко под потолком камеры.

Снаружи уже закончилась ночь. Утренний свет, проникающий в полуподвальное помещение, подсвечивал хаотически парящие в воздухе пылинки.

Генри опустился на колени и, глядя на луч света, льющийся из окна камеры, зашептал слова молитвы:

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда пред Тобою…

Окончив молитву, он невесело подумал, что знание этого «псалма висельников» в ином случае вполне могло бы спасти его шею от петли⁽¹⁾. Но уровень тайн, в которые он оказался вовлечен, не подразумевает милосердия судей.

В уме снова закрутились мысли и воспоминания о прошедшей ночи. Признания Арабеллы, дуэль с дворянчиком, прятки под ложем принцессы и внезапное появление Марлоу, подслушанная тайна, арест. Причем арест не как постороннего человека, проникшего во дворец, а как Кристофера Марлоу.

Тюремщики пока что не подозревают о подмене. Что ему делать? Сознаться?

Разоблачение, вероятнее всего, сулило жестокую кару. Под пытками он сознается, что знает тайну королевы, и тогда — смерть. А если играть до конца?

То, что его задержали при попытке покинуть замок, несомненно, следствие интриг вокруг престолонаследия. Он узнал тайну королевы и был уверен, что ни у кого во дворце не поднимется рука на её сына, пусть и незаконного. Значит, его ждет что-то вроде допроса или угроз, но ни в коем случае не насилие. Возможно, от него будут требовать отречения от притязаний. И он, Генри Рэй, охотно согласится на все, лишь бы покинуть стены замка. А потом он растворится в людском море, наполняющем Лондон. Надо только отыграть как следует…

Приняв такое решение, Генри снял камзол и рубаху Марлоу и размотал с торса и плеч свой пояс-выручалочку. Он снова нашел зеркальце и осмотрел грим. То, что годилось для попытки сбежать из замка ночью, уже не годилось для игры при свете дня. Ему предстояло сделать лицо полнее, замаскировать скулы и впалые щеки, подкорректировать нос, сделав его визуально меньше.

Генри решительно разложил перед собой кожаные мешочки с кремами и красками и приступил к работе.

Закончил он вовремя. Когда Генри уже застегивал камзол Марлоу, за дверью послышались шаги, и вскоре в замочной скважине заскрежетал ключ. В камеру вошли двое стражников в малиновом. Один из них повелительным жестом приказал следовать за ним, а второй пошел следом за Генри с обнаженным палашом наготове. Поднявшись из подвала на несколько пролетов лестницы, они прошли по затемненному коридору и вошли в большую богато обставленную залу.

Генри подтолкнули в спину и заставили пройти несколько шагов к центру комнаты.

Кресла, расставленные полукругом, и ещё одно, побогаче и пока пустующее по центру, люди, переговаривающиеся между собой и кидающие на него заинтересованные взгляды, — все это живо напомнило ему театр. Ему опять выпало играть роль, слов которой он не знал. Но он примерно знал, о чем будет эта пьеса, и догадывался, как именно нужно её отыграть.

Он осмотрелся. Часть кресел пустовала. Среди присутствующих Генри узнал престарелого лорда-казначея Уильяма Сесила, рядом с которым, сгорбившись, сидел его сын Роберт. Соседнее место, по левую руку, занимал Джон Уитгифт, архиепископ Кентерберийский. Остальных Генри в лицо не знал.

Ожидание затягивалось. В зале было слегка душно. Генри поставили спиной к большому окну, и он обрадовался тому, что место размещено для него столь удачно — свет, идущий сзади, скрывал подробности лица. Но его волновала мысль, что такой духоте может выступить пот и потечь грим.

Лорд-казначей дремал в своем кресле-каталке. Его сын читал какие-то бумаги. Остальные тоже занимали себя как могли, в том числе и закусками и напитками, кои разносила прислуга, и это еще более усиливало сходство с театром.

Наконец распахнулись двустворчатые двери, и в зал зашли несколько лакеев и фрейлин, образовав недлинный живой коридорчик. Вельможи в зале засуетились и недружно поднялись из кресел. Все, кроме Уильяма Сесила, который лишь склонил голову при виде входящей в залу королевы.

Елизавета Английская Тюдор напоминала фарфоровую статуэтку. Лицо было настолько укрыто слоем белил, что выглядело как маска. Но даже обилие косметики не могло скрыть того, что эта старая шестидесятилетняя женщина, впрочем, даже в своем возрасте не лишенная определенного изящества, привыкла быть королевой, но уже устала ей быть.

Генри Рэй склонился в таком же глубоком поклоне, как и остальные в комнате, стараясь скрыть лицо, пока внимание королевы было обращено на него, и молил господа, чтобы его не раскрыли.

Когда королева уселась в центральное кресло, опустились на свои места и вельможи. Посторонние, в том числе и два охранника, тут же покинули зал.

С места поднялся Роберт Сесил и, поклонившись королеве и присутствующим, заговорил:

— Ваше величество, ваше преподобие, достопочтенные лорды. Столь поспешное наше собрание в неполном составе объясняется, с одной стороны, незначительностью дела, не заслуживающего специального собрания, а с другой — известной присутствующим важностью решения, которое должно быть принято. Человек, стоящий перед нами и именуемый Кристофером Марлоу, порочит своих достойных родителей своим недостойным образом жизни.

Опять легкий поклон в сторону королевы, лицо которой оставалось неподвижной и бесстрастной маской.

— Рекомый Марлоу ведет жизнь, полную скандалов, азарта, разврата, вольнодумия, — продолжил Сесил. — По свидетельству доверенных людей, он уличен был в курении никотиновой травы⁽²⁾, в чеканке фальшивой монеты, в сожительстве с несколькими женщинами, в участии в дуэлях, в содомии и атеизме. Он достоин самой суровой кары, какую только можно применить к человеку его происхождения! — с пафосными нотками закончил свою филиппику Роберт Сесил, и по залу пробежал легкий шепоток.

«Переигрывает», — привычно отметил Генри, будто был на репетиции спектакля.

Вельможи, доселе равнодушно внимавшие выступающему, оживились и стали кидать взгляды то на королеву, то на архиепископа Кентерберийского. Пауза затягивалась. Многие взоры стали устремляться уже на Генри.

Вероятно, обвиняемому следовало что-то сказать в свое оправдание, но Генри на всю эту тираду даже не представлял, что и ответить.

Спас положение один из присутствующих в зале. С одного из кресел легко поднялся мужчина лет тридцати, одетый куда ярче и богаче пуританина Сесила, вышел в центр полукруга, очерченного креслами, и встал рядом с обвиняемым.

— Ваше величество, ваше преподобие, достопочтенные лорды, — проникновенным голосом придворного лиса начал он. — Если кому-то из присутствующих неизвестно, то напомню, что этот человек давно и плодотворно работает на пользу королевства в службе, созданной моим покойным дядей Фрэнсисом Уолсингемом. Именно по его поручению Кристофер Марлоу занимался в Нидерландах изготовлением поддельных испанских золотых монет, чем в острый момент снижения финансирования со стороны казначейства, — неожиданный заступник отпустил поклон в сторону лорда-казначея, — поддержал в работоспособном состоянии нашу резидентуру в Европе. Что касается употребления новомодных зелий, так активно рекламируемых Жаном Нико, то делалось это для вхождения в доверие к французскому посланнику и его кругу. Это не порок, а жертва, которую принес агент во благо королевства! И, конечно же, нельзя ставить в вину моему подопечному его успех у женщин… — он сложил брови домиком и поднес руку к сердцу, выражая одновременно иронию, зависть и легкое сожаление.

«Вот где настоящий театр», — с восхищением подумал Генри. Неудивительно, что к ним нередко заглядывают люди этого круга, подобное тянет к подобным…

Между тем, незнакомый Генри человек продолжил:

— Красота и ум, унаследованные им у своих родителей, — четко выверенная пауза и быстрый взгляд на королеву, — так притягательны для прекрасной половины человечества, что нам с вами, сэр Роберт, остается только завидовать…

По рядам сановников пронеслись тихие смешки. Даже Генри не удержался от улыбки при виде недовольной гримасы младшего Сесила. Лицо королевы тоже на мгновенье оставило бесстрастность, и по её губам скользнула улыбка. Она поймала взгляд Генри и коротко ему кивнула.

Роберт Сесил довольно быстро взял себя в руки и, никак не выказывая своего раздражения, задал вопрос:

— Сэр Томас так хорошо знает личную жизнь Кристофера Марлоу? Может, он нам объяснит и тягу своего подопечного к содомскому греху?

— Простите, сэр Роберт, а в чем она выражается? — вопросом на вопрос ответил Томас Уолсингем, имя которого Генри только сейчас и услышал.

Роберт Сесил недовольно поморщился:

— К нашему превеликому сожалению, лицо, долженствующее засвидетельствовать грехопадение обвиняемого, было отравлено не далее как позавчера. Но у нас есть собственноручно написанные присутствующим здесь Марлоу строки, в коих он воспевает красоту мужского тела!

Сэр Томас улыбнулся:

— Простите великодушно, достопочтенный сэр Роберт, но если поэт восславит в стихах красоту лошадей или оленей, то он сразу станет скотоложцем?

Среди вельмож уже стало раздаваться довольно громкое хихиканье, в ответ на которое Сесил бросил несколько испепеляющих взглядов.

— Друг мой, — обратился Томас к боящемуся сейчас лишний раз вздохнуть Генри. — Никогда не пишите посвящений уважаемому Роберту Сесилу, он вас не так поймет…

«Если бы здесь принято было бы хлопать, то его защитник сейчас бы сорвал овации», — подумал Генри. Ему также понравилось то мастерство, с каким Томас превратил трагедию в комедию.

Новая волна смеха взорвала горбатого вельможу. Сесил возбужденно вскочил с места и, потрясая бумагами, обратился к архиепископу:

— Этот драмодел и непристойный поэт, погрязший в атеизме и нечестии, впал в такую крайность и ожесточение, что отрицает Бога и сына его Христа! Он не только на словах кощунствовал над Троицей, но также и собственноручно писал, утверждая, что наш Спаситель — обманщик, а Моисей — фокусник и совратитель народа, и что святая Библия — лишь пустые и никчемные сказки, а вся религия — выдумка политиков!

Смех мгновенно оборвался. Присутствующие напряженно уставились на Сесила, уже не улыбаясь и не переговариваясь. Обвинение в атеизме было смертельным. Сесил продолжал излагать историю появления обличительного документа и краткое его содержание, привязывая его к делу о ереси унитарианца Джона Эштона сорокалетней давности.

Томас Уолсингем чуть побледнел. Он слегка повернулся к Генри и прошептал, не размыкая губ:

— Какого хрена, Кит, ты меня постоянно подставляешь? Я понятия не имею, что на это отвечать, так что давай сам спасай свою задницу. Ты же у нас гениальный литератор!

И, пожав плечами, проследовал к своему креслу, оставляя Генри в одиночестве.

Растерянность защитника не осталась незамеченной, и Рэй поежился от обращенных на него вельможных взглядов — так смотрят волки на отбившегося теленка.

Похолодевший от страха Генри с мольбой посмотрел на королеву. Она опять тонко улыбнулась и снова кивнула головой. Это Генри несколько успокоило. «Если я сейчас покаюсь, то возможно, меня простят…» — решил он. Более в голову ничего, кроме молитв, не приходило.

Сесил закончил выступление, и выжидающие взоры присутствующих обратились на Генри Рэя. Он уже открыл было рот, чтобы начать раскаиваться, как его перебил голос королевы:

— Сэр Роберт, проповедовал ли Марлоу свои взгляды? Повергал ли он устои христианского вероучения публично?

Роберт Сесил некоторое время поколебался, но потом признал, не рискуя лгать:

— Нет. Нам неизвестны такие факты.

— То есть все эти размышления вы обнаружили только в его личном дневнике, написанным в студенческие годы. О содержимом которого не было известно даже лицу, хранившему его?

— Так, ваше величество, — признал обвинитель.

Королева удовлетворенно кивнула.

— Все вы, джентльмены, знаете, кто такой Кристофер Марлоу и кто его мать. И одновременно все вы являетесь опорой и защитой образа королевы-девственницы. Образа, позволившего нам без внутренних смут прожить три десятилетия. Образа, который позволял нам манипулировать политикой иных держав и их державных владетелей, начиная от короля Испании, заканчивая царем Московитов Иоанном. Все вы, джентльмены, творите этот миф, сомнение в истинности которого будет преследоваться так же, как сейчас вы собрались преследовать этого человека. И очень печалит нас то, что вы не видите полезности для государства этих сомневающихся. Уже пришло время, когда такие талантливые и циничные умы станут нашим самым могущественным инструментом, который, вероятно, будет востребован чаще, чем даже армия и флот. Ибо только такие люди, как Марлоу, смогут преднамеренно создавать новые мифы, кои сделают нашу державу могущественней, а наших противников — слабее и разобщеннее.

Королева замолчала, и в зале, где и без того все молчали, буквально зазвенела повисшая тишина.

Никто из присутствующих не торопился высказываться ни против ее мнения, ни с поддержкой. Речь королевы произвела впечатление, это была речь не матери, испуганной за судьбу своего ребенка, но зрелого и мудрого политика, думающего на многие годы вперед.

Наконец тишину решился прервать старческий, дребезжащий голос старшего Сесила:

— Никто не сомневается, — немного откашлявшись, начал он, — что умных людей, доказавших свою полезность для короны, нам должно ценить, оберегать и снисходить к их недостаткам. Но к присутствующему здесь молодому человеку это пока никак не относится, кхе-кхе. Более того, некие матримониальные планы этого человека могут оказаться источником смуты и беспорядка в государстве, а это придает обвинению большой вес, и тайный совет не может игнорировать реальную опасность, исходящую от этого атеиста…

Глядя, как упрямо вскинулась королева, старик примирительно качнул головой:

— Но и торопиться тоже не следует. Думаю, нам надо собраться дней через десять, чтобы окончательно решить судьбу молодого человека. А до этого времени поместить его под надзор уважаемого Томаса Уолсингема. Таково мое предложение.

Видимо, такая полумера всех устроила. Вельможи вразнобой поддержали патриарха политической кухни и расслабленно зашумели. Генри непонимающе переводил взгляд с улыбающегося Уолсингема на недовольного Роберта Сесила и на заметно опечаленную королеву.

Она встала, сказала: «Быть по сему» и направилась к выходу, на ходу что-то шепнув одной из своих фрейлин.

Когда королева покинула залу, на выход потянулись и вельможи. Генри стоял на прежнем месте, не понимая, что ему теперь делать. И опять выручил Уолсингем. Он поманил его рукой и бодро зашагал по коридору, бросив на ходу:

— Королева ждет нас.

Генри поспешил следом, ежесекундно опасаясь окрика в спину. Но никто на него больше внимания не обращал.

Они шли недолго. Перед какой-то дверью Уолсингем остановился, кивнул фрейлине. Та впорхнула в двери и через мгновение вернулась, не закрывая их. Мужчины вошли в личные покои королевы.

Генри сразу же склонился перед ней и произнес, старательно копируя голос Марлоу:

— Благодарю вас, ваше величество, вы спасли меня на этом судилище.

Елизавета сделала жест встать и задумчиво произнесла:

— И даже голос похож. Томас, где вы откопали такое чудо?

Удивленный Уолсингем переспросил:

— В каком смысле, ваше величество?

— Неужели ты не видишь, что это не Кит? — удивилась королева.

— Что?! — Томас сейчас же вытаращился на Генри.

Королева коротко рассмеялась, и махнула рукой в сторону закрывающей одну из стен комнаты портьеры.

— Кит, выходи, познакомься с тем, кто избавил тебя от обязанности смотреть на чопорные лица придворных на судилище.

Портьера распахнулась, и в комнату шагнул Марлоу собственной персоной.

Генри похолодел: костюм, который он так успешно позаимствовал, вдруг стал неудобен, словно «железная дева».

Кристофер, сделав поклон королеве, с ног до головы оглядел Генри, а потом еще обошел вокруг, молча, сохраняя на устах ироничную ухмылку, словно Генри был неким чудесным экспонатом, привезенным из дальних стран.

Рэй отметил, что угрозы от Марлоу не исходило, и у него затеплилась робкая надежда.

— Черт побери! О, простите, ваше величество… я просто потрясен! — воскликнул Томас. — Невероятно!

— Прав был бедный Эдуард, когда сказал, что люди становятся слепы, стоит лишь им нацепить ярлык на привычный предмет… — печально усмехнулась королева.

— Я говорил уже, и повторю опять — лицом к лицу лица не увидать, — закончив осмотр двойника, резюмировал Марлоу. — Однако не думал я, что выгляжу со стороны таким напыщенным болваном.

— Ну, Кит, не наговаривай на себя, — улыбнулась королева. — Этот человек все же не ты, слава Богу.

— Ах, ваше величество! Искусство перевоплощения как раз заключается в том, что актер являет миру наиболее характерные черты, гримасы, жесты и так далее… — в гротескном сожалении развел руками Марлоу. Привыкнув к облику ближнего, мы выделяем из толпы лишь по нескольким ярким штрихам, чем этот молодой человек талантливо воспользовался. А в итоге — даже друзья не видят очевидного…

— Прости, Крис, но… мне в голову не могло прийти, что ты — это не ты! — наконец оправился от шока Уолсингем.

Марлоу похлопал друга по плечу и ехидно ухмыльнулся.

— Сессилы, что могли бы взглядом дырку просверлить на мне, и то ничего не заметили, могу ли я быть в претензиях к тебе, мой друг?

Тем временем, Ее величество обратилась к Генри:

— Кто же ты, юноша? Надеюсь услышать от тебя подробный и исчерпывающий ответ.

Уолсингем, окнчательно пришедший в себя, подозрительно уставился на Генри, положив руку на рукоять кинжала. Рядом с королевой был чужак, неизвестный, и теперь Томасу приходилось выполнять роль телохранителя королевы.

На этот раз Генри рухнул на колени самым нецеремонным образом.

— Простите меня, ваше величество! Я ненамеренно принял внешность вашего сына. Я совершенно не хотел узнавать все эти тайны. Я только хотел, чтобы моего деда похоронили как порядочного христианина, а не как самоубийцу. Я не знал, что все так получится! — зачастил он, нисколько не беспокоясь, что выглядит довольно жалко.

Но его малосвязные причитания были прерваны королевой:

— Спокойно. Спокойно, мой хороший. Я вижу, что ты пережил забавные приключения. Расскажи-ка все с самого начала.

Генри проглотил комок в горле, унял предательски трясущиеся губы, заставил себя успокоиться и начал рассказывать, заботясь произвести историей как можно более благоприятное впечатление:

— Позавчера, прямо на сцене, умер мой коллега по труппе…

Королева и Уолсингем слушали внимательно, иногда задавая вопросы.

Когда повествование дошло до поединка дворянской шпаги и кочерги служанки, королева искренне расхохоталась, поинтересовавшись у Томаса, не известна ли судьба незадачливого любовника?

Тот коротко поведал, что при обходе действительно был обнаружен в комнате, где зимой дворцовая стража сушит свою одежду, связанный Чарльз Макнил. До выяснения он был взят лейтенантом Фелтоном под стражу и отправлен в Тауэр, так как тот посчитал Макнила — и, оказывается, не без оснований — причастным к происшествию в комнате Арабеллы. Фелтон должен учинить допрос сегодня ближе к вечеру.

— Мы хотим, чтобы этого Макнила немного остудили прохлада и тишина стен нашей резиденции, — отсмеявшись, приказала королева. — Пусть знает, что в нашем доме такое поведение, не подобающее джентльмену, не приветствуется.

— Слушаюсь, ваше величество. Как долго?

— Месяца хватит. А затем отправьте этого бездельника с поручением куда-нибудь во Францию, пусть там совершенствует свои мужланские навыки.

По ходу повествования Генри пришлось продемонстрировать и свой пояс с гримом, и свои способности к голосоподражанию. Они королеву просто восхитили, и в дальнейшем, видя произведенный успех, все происходившее с ним он принялся пересказывать куда подробнее и на разные голоса.

В конце рассказа королева вызвала прислугу и приказала принести воду и все остальное, что нужно для умывания.

Когда Генри привел себя в порядок, королеву, Томаса и Кристофера ждало еще одно удивительное открытие.

— Надо же, а без грима и не похож совсем, — сказала Елизавета, рассмотрев уже истинное лицо Рэя. — Чудеса, да и только. Еще недавно бы сказали, что тут не обошлось без колдовства!

— Действительно, талант! — восхищенно сказал Марлоу. — А теперь я тебя точно узнал, — обратился он к актеру. — Я недавно видел тебя на сцене «Глобуса», ты играл служанку!

— Грим меняет людей, ваше величество, — скромно потупился Генри.

— Мне ли не знать, — фыркнула королева. — К сожалению, наступает такой момент, что даже грим… Впрочем, оставим эту тему.

Генри все же осмелился спросить:

— А что же меня выдало, ваше величество? Как вы меня узнали?

Королева улыбнулась, и кивнула в сторону Марлоу.

— Кристофер все это время был здесь. Мы не хотели его присутствия на заседании, ибо боялись, что он может все испортить своим острым языком. Твое появление в зале было для нас совершеннейшим сюрпризом, и сначала мы подумали, что Кит нас ослушался. Но, приглядевшись, мы увидели что у тебя глаза зеленые, а не карие. Ну и засим мы стали подмечать отличия и совсем успокоились. Правда, мы подумали, что это твоя хитрость, Томас, — обратилась она уже к Уолсингему: — Как ты мог не распознать подмену?

Тот развел руками.

— Обстановка в зале не располагала. Сесилы жаждали крови, и я был сосредоточен больше на их лицах и лицах тех, кого можно было привлечь на свою сторону.

Королева молча кивнула, а Генри, вдохновленный такой неожиданной добротой к своей персоне, задал еще один, главный для него вопрос:

— А что теперь будет со мной?

— Мой двойник выразил вопрос, волнующий так же и меня, — добавил Марлоу. — Что будет со мной?

Елизавета помрачнела.

— Сесил уже обозначил, на что он и его единомышленники согласны, — печально произнесла Елизавета. — Тебе, Кристофер, придется исчезнуть из Англии. Надолго, если не навсегда. Ты поможешь ему, Том? — обратилась она к Уолсингему. Тот в ответ поклонился.

— Разрешите мне высказать одну просьбу, — вступил Марлоу.

— Пожалуйста, Кит, — легким кивком королева разрешила продолжить.

Марлоу сделал легкий поклон и указал на Генри.

— Я думаю, что этот молодой человек мне в сем деле тоже очень пригодится. В изгнании понадобится надежный товарищ и слуга. Этот юноша доказал, что он весьма ловок и хитер, однако цель его, скажем так — не совсем законных действий, была благородна, он защищал честь и бессмертную душу родного человека. Это говорит о большой смелости и преданном характере. Жаль было бы терять такого… подданного. К тому же он знает, — на последнем слове был сделан особый упор, — а мы знаем, что он — знает. Мистер Генри производит впечатление умного человека, и будет держать язык за зубами… Я прав?

— Истинно, сэр! — преданно выкатил глаза Генри. — Да я мало того, что еще и не знал, о чем вы намекаете, сэр, так еще и все успел позабыть…

— Похвальное умение, — одобрил Уолсингем.

Томасу показалось, что, но уловил мысль Кристофера. То, что этот актер может перевоплотиться в Марлоу… Возможно, это поможет решить их проблему — красиво вычеркнуть Кита из списков живых и дать ему возможность продолжить свое существование под другой личиной. Если же он ошибся, и Марлоу действительно хочет сохранить жизнь эдакому молодцу, то тоже хорошо — парень действительно не промах, и Уолсингем уже оценил открывающиеся перспективы: если этот Генри не глуп, то он согласится работать на него, а значит, рядом с Кристофером появится пара зорких глаз и чутких ушей. За таким человеком, как Кит, все равно придется приглядывать…

Уолсингем придал лицу твердость и, сурово уставившись на актера, спросил:

— Может ли королева рассчитывать на вас в этом щепетильном деле, мистер Генри Рэй?

Генри смутился под их внимательными взглядами, но нашел в себе силы произнести достойно и искренне, обращаясь прямо к королеве:

— Вы можете располагать мной всецело, ваше величество. Я не подведу ни вас, ни сэра Марлоу! Клянусь своей бессмертной душой!

Давая эту клятву, Генри прекрасно понимал, что альтернативой было бы всплыть раздувшимся утопленником в Темзе или сгнить безвестным узником в Тауэре, причем первое было куда более реальней второго. Однако он дал клятву с легким сердцем; невольно побывав в шкуре опального бастарда, Генри проникся к нему искренней симпатией, да и сейчас его будущий хозяин держал себя более чем достойно. Также Генри подумал о новых возможностях, что открывались перед ним, и они были совсем не похожи на перспективы актера, пусть даже лучшего театра Англии; а юное сердце звало к приключениям.

Видимо, тени этих мыслей все же пробежали по рдеющим румянцем лицу Рэя, и Марлоу, уловив их, довольно усмехнулся.

Он тоже был доволен, так как рассчитывал в дальнейшем использовать Генри в качестве связного между ним и Шекспиром — бросать свои труды — сонеты и пьесы он не планировал, а Генри знал уже и так много, что лучшего человека ему было не найти.

— Есть ли у тебя, мой мальчик, какая-нибудь просьба к нам? — мягким голосом спросила королева.

«Ничего не проси у сильных мира сего», — когда-то сказал ему дед. Но сейчас Генри решился нарушить заповедь старика:

— Есть и даже две, ваше величество! — ответил пылко Генри и сделал самый изящный и низкий поклон, на который был только способен.

— Вот как? Целых две? — недоуменно повела головой королева. — И какая будет первой?

— Чтобы моего деда похоронили как подобает христианину… — Генри сглотнул комок в горле, образовавшийся от охватившего его волнения. — Я, наверное, не смогу присутствовать на похоронах?

— О, конечно, Генри. Томас, распорядись и проследи, — махнула рукой королева.

— Будет исполнено, ваше величество. Но уместно ли от имени самой королевы решать столь мелкий вопрос? При всем уважении, это же не похороны знати.

— Могла я где-нибудь видеть вашего деда ранее? — спросила Елизавета, переведя взор на Генри.

— Да, ваше величество, в прошлом году мы показывали короткие комические сценки в день вашей коронации, дед играл испанского гранда.

— О, как же, помню, такой высокий мужчина с седыми висками. Стало быть, я его знаю. Знаю, Томас.

— Я вас понял, ваше величество, — поклонился Уолсингем, — я прослежу.

— Итак, теперь вторая просьба, юноша.

— Поцеловать руку ее величества, это была бы для меня лучшая награда!

— Вот, Томас, и ты, Кристофер, — сказала королева, рассмеявшись и протянув руку, к которой осторожно прикоснулся губами Генри. — Обратите внимание… Даже странно, откуда столько галантности в этом мальчике — простолюдине! Не удивлюсь, если в его рождении тоже есть какая-то загадка…

Сказав это, королева многозначительно кивнула и поднялась с кресла, давая понять, что аудиенция окончена. Уолсингем и Рэй с поклонами вышли из покоев.

* * *

В Лондон Генри возвращался в экипаже Уолсингема. По пути пришлось внимательно выслушать довольно плотный инструктаж и запомнить много новых правил, которыми теперь придется руководствоваться.

Рассказал шеф разведки и о штатном способе контакта для двух агентов через зачерненный пенни и даже выдал один такой — для первого задания — вместе с дюжиной шиллингов на текущие расходы. Генри должен был, не теряя времени, собрать свои пожитки и отправиться в городок Дептфорд, ниже по течению Темзы. Где нужно было под личиной Марлоу вселиться в таверну на улице Дептфордстренд, которая принадлежала некоей Элеоноре Булл, и встретиться там с агентом Робертом Пули и его людьми. Следующие инструкции Генри должен был получить от этого агента.

— Ну, удачи тебе, мальчик, — попрощался Уолсингем и укатил прочь, высадив Генри недалеко от родного театра.

Генри вдыхал несвежие ароматы Лондона и наслаждался свободой. Все это время, даже сидя в карете своего нового покровителя, он ощущал себя сжатой пружиной и только теперь, оставшись один, он наконец почувствовал, что все позади. Захотелось орать и прыгать, и обнимать всех, кто попадется на пути, но он сдержал себя и, слегка шатаясь от пережитого волнения и счастья, что выпутался из такой передряги, да еще с прибылью, не слишком твердой походкой направился к «Глобусу». Только теперь он ощутил голод, ведь последний раз он принимал пищу больше суток назад.

Главное, что авантюрное расследование, не раз грозящее закончиться плохо, все-таки дало свой главный результат. Королева пообещала, значит, деда похоронят как подобает. Причина смерти Саттона открыта и даже известна его отравительница, правда, совершенно недосягаемая для правосудия. Оставалось только узнать, из-за кого умер дед. Кто и как подлил яд в склянку… Но и этот вопрос обещал вскоре разрешиться.

Ожидаемой выволочки за опоздание к дневному представлению не случилось. Труппа сидела в пустом театре и слушала, как мастер читает текст новой пьесы.

Оказывается, спектакля сегодня не было из-за все еще продолжающегося запрета городских властей на любые скопления народа. Беспорядки в ремесленных кварталах — драки между местными мастеровыми и многочисленными эмигрантами-фламандцами — выплеснулись уже на улицы Лондона и пока не собирались прекращаться. Так что в расписании спектаклей образовалась пауза неизвестной длительности.

При его появлении, Роджер и Сэм Далтон вытаращились на него, словно он вернулся из Преисподней, а когда он приблизился к ним, принялись толкать и щипать, словно хотели удостовериться в том, что он настоящий.

— Эй, что с вами? — нашел в себе силы прошептать Генри, так, чтобы не заметил мастер. Шекспир крайне не любил, когда актеры отвлекались, когда он зачитывал свой очередной шедевр.

— Мы думали, что тебя — того, поймали, — так же шепотом пояснил Роджер. — Мы видели утром карету, в которой повезли какого-то полуодетого мужчину. Далтону удалось подслушать разговор стражников у кареты. В ней везли пойманного во дворце шпиона. Кто-то его связал и бросил там. Мы были уверены, что это — ты.

— Ничего не знаю, — пожал плечами Генри. — Я лишь поговорил кое с кем, и меня отпустили, как видите.

— Узнал что-нибудь про деда?

— Да, узнал. Во-первых, дед невиновен, а во-вторых, его похоронят как полагается доброму христианину.

— А кто Саттона отравил?

— Э… Нет.

— Ладно, после расскажешь подробнее…

— Извините, ребята, но это я не могу сделать. Дал слово одной высокой особе, что буду молчать о том, что со мной произошло.

Роджер и Далтон, были разочарованы, но услышав слово «особа», похоже сделали из него какой-то свой вывод, и бесстыже заулыбались, толкая Генри с двух сторон под бока. Он не стал их разочаровывать и подмигнул, сотворив самое распутное выражение лица.

По окончании чтения мастер приступил к распределению ролей. Призрака он взялся играть сам. Роль Гамлета ожидаемо досталась Ричарду Бербеджу, а остальные роли распределялись не без склок и споров, которые мастер не торопился тушить. Вспомнили и о женских ролях:

— Так, Генри, бери текст роли Офелии. Роль небольшая, но трагическая, надо сыграть так, чтобы зал рыдал.

Рэй взглянул на протянутый ему листок и развел руками.

— Друзья мои, я не буду играть в этом спектакле и в последующих тоже. Волею судьбы мне предстоит покинуть Англию. И я… я благодарен всем вам за доброту ко мне и за науку, которой каждый из вас со мной поделился.

Генри, сглотнув комок в горле, сделал общий поклон, а труппа с застывшими и недоумевающими лицами выслушала его речь, и когда смолкли слова Рэя, разразилась шквалом восклицаний и вопросов: «Что за блажь?! Как?! Почему?! Куда ты поедешь? Зря ты так, мальчик…»

Объяснять Генри что-либо наотрез отказался и перевел разговор на тему раздачи долгов. Когда очередь дошла до мастера Уильяма, Генри протянул ему закопченный в пламени свечи шиллинг.

— Простите, сэр, монетка несколько испачкалась, но подлинной быть не перестала.

Генри, скрывая волнение, выжидательно уставился на мастера. Тот ухмыльнулся, но ответил правильно:

— У тебя все монеты грязные, или все-таки найдешь ей замену?

— Нет, только этой не повезло. Вот другая.

Генри протянул новенький шиллинг.

Уильям Шекспир взял монету и, сделав знак следовать за ним, пошел в свой кабинет.

Оставалось самое рискованное место в плане Генри. Он еще во время суда в Хэмптон-Корте обратил внимание на некоторое огорчение на лице Роберта Сесила, когда тот говорил, что свидетель обвинения в содомии умер «не далее, чем позавчера». И одновременно с этим Томас Уолсингем выглядел совершенно удовлетворенным этим фактом, как будто он в таком исходе ни секунды не сомневался. Связать все в одну непротиворечивую версию особого труда не составило, и первую проверку версия уже прошла. Шекспир действительно оказался человеком Уолсингема. Оставалось самое рискованное — получить у него полное признание вины.

Войдя в офис, мастер Уильям предложил Генри сесть за стол, а сам вытащил из бара бутылку.

— Что угодно сэру Томасу от меня? — поинтересовался мастер, распечатывая бутылку и разливая вино по бокалам.

Генри принял сосуд из рук мастера, посмотрел вино на просвет и несколько задумчиво произнес:

— Мне нужна та приправа к вину, которая навсегда завязывает длинные языки. Вы же не потратили её всю?

Шекспир отпил глоток вина и уставился на Генри.

— А ты повзрослел, мальчик. А ещё больше обнаглел. Неужели я поверю, что ему вдруг понадобился именно мой флакон. У него свои, надежные источники. Говори прямо, что тебе нужно.

Генри поморщился из-за такой проницательности мастера. Но уж коли тот сам предлагает быть откровенным, то почему бы и нет?

— Расскажите мне, как именно яд попал в склянку, если вы к ней не прикасались после того, как в неё было налито вино?

Шекспир усмехнулся и сделал ещё один глоток.

— Мальчик, — невесело улыбнулся он, — Отравлено было не вино, а вода, которой оно было разбавлено. Это же элементарно!

Смущение и растерянность Рэя позабавили Шекспира, но он тут же сменил тон и произнес:

— Мне искренне жаль твоего деда. Я бы сразу после спектакля изъял у него эту злополучную склянку, если бы не смерть Саттона и появление стражи. То, что случилось на сцене, для меня было полной неожиданностью. Не держи на меня зла, мальчик.

Генри помолчал, глядя на искреннее сожаление, что проступило на лице мастера. Его расследование было завершено, он узнал, и кто является убийцей, и кто — орудием убийства. Но справедливого суда мог требовать только у неба. Дед стал невольной жертвой, случайно попавшей в жернова большой политики, чудо, что сам Генри избежал такой участи. Рэй молча встал, коротко поклонился своему бывшему мастеру и направился к выходу.

— Ты куда сейчас? — прозвучал за спиной вопрос Шекспира.

Уже взявшись за ручку двери, Генри обернулся и ответил:

— Куда пошлют. Но, мастер, я думаю, что время от времени мы будем видеться.

И добавил с ехидцей в голосе:

— Вы же не перестанете писать пьесы?

Затем Генри покинул офис, оставив переваривать свои слова Шекспира, а позже, коротко попрощавшись с друзьями, и театр, направив свои стопы по новому жизненному пути.

1) Даже если человеку всё же светил смертный приговор, у него оставался выход. Прежде всего, это была «привилегия священников». Для этого непосредственно перед объявлением приговора судья спрашивал обвиняемого, есть ли причина, по которой приговор не может быть вынесен. Обвиняемый просил о смягчении наказания, по правовому режиму суда над священниками. Изначально это был действительно механизм, предназначенный для священников, но потом «benefit of clergy» стало формальностью, распространявшейся на всех, кто впервые совершил преступление. Суть ритуала состояла в том, что для признания «священником» надо было доказать свою грамотность. Обычно читали 51-й псалм Miserere Mei, в просторечьи называемый «neck verse» или «псалм висельников», ибо он буквально спасал шею. Судьи были в курсе, что многие тупо зубрили его наизусть в ночь перед приговором, но закрывали на это глаза. Только иногда, если им особенно неприятен был преступник, они давали ему библию, открытую на другом псалме. Выходило очень весело (не для обвиняемого только). В Мидлсексе в 1550-х так спаслось 9% приговорённых, в 1560-х 23%, в 1590-х 39%. В Честере в 1560-х и 1570-х — 17%, в 1580-х — 28%. Во второй половине 16 века в Эссексе от приговора благодаря «привилегии священника» спаслось 28% осуждённых,

Вернуться к тексту

2) Точкой отсчета или точнее сказать, рывком массового распространения табака по Европе, можно считать 1560 год, когда французский дипломат Жан Вильман Нико, привез нюхательный табак из Португалии, где он был послом, во Францию. Во Франции Нико преподнес табак, как панацею от всех болезней, в особенности от мигреней, которыми страдала королева Франции Екатерина Медичи.

Табак пришелся по душе королеве, видимо от болей он действительно отвлекал, а уже вслед за королевой, как говорится по ее примеру, табак стал входить в моду среди высшей знати Франции. И это не удивительно, во все времена дворянство старалось подражать королям во всем. Нюхательный табак получил название «poudre a la reine» («порошок королевы»).

Позднее Жан Нико написал объемный сборник, в котором он перечислял болезни, от которых лечит табак. В число этих болезней вошли: колики, нефрит, истерии, дизентерия, зубная боль, мигрени, язвы, неврозы, недомогания, насморк и многое другое, все не перечесть. Как итог, за растением закрепилось название «herbe nicotiniane» («никотиновая трава»), в честь Жана Нико. Позднее в честь Нико назовут алкалоид, содержащийся в табаке — «никотин».

Вернуться к тексту

Легкая дымка скрыла берега. Корабль, поскрипывая стареньким корпусом, хлопнул отсыревшими от утренней росы парусами на смене галса.

Прямо по носу вставал багровый диск солнца, и суденышко, казалось, плыло по длинной ковровой дорожке, проложенной прямо к светилу. На корме, спиной к солнцу и лицом к исчезающим берегам Англии, стояли двое. Один из них нарушил молчание:

— Ну так как же я все-таки умер, расскажи.

— Довольно нелепо, сударь. Вас якобы убил ударом кинжала прямо в глаз некий Инграм Фризер. Все это случилось в таверне после попойки в ночь с тридцатого мая на первое июня. В тот же день тело покойного было поспешно предано земле. — Рассказчик ухмыльнулся и продолжил уже менее трагичным голосом: — А то оно уже пованивать начинало. Труп-то подходящий уже сутки в том же кабаке лежал. Ждал, когда я приеду и отдам ему вашу внешность, сэр. А после этого я сразу же направился сюда, к вам на корабль.

Марлоу кивнул и снова уставился на туманную полоску на западе.

— Матушка плакать будет, — внезапно произнес он, и Генри сразу понял, что речь идет вовсе не о королеве, а о той, что растила и заботилась о Кристофере вплоть до его поступления в колледж. — И Арабелла, наверно, тоже.

Генри решил поддержать меланхоличную нотку и признался:

— А я первый раз уезжаю на чужбину. Просто не представляю, как себя вести среди всех этих фламандцев, немцев и французов. Страшно…

— Не бойся.

Его спутник усмехнулся, положил руку на плечо и вдруг начал декламировать:

Ну вот мое благословенье

И правил несколько.

Ты в памяти держи их.

Не все, что в мыслях, языком болтай,

Не все то делай, что на ум взбредет.

Будь вежлив, но ни с кем запанибрата.

Тобою выбранных, испытанных друзей

Свяжи с собой, как обручем стальным,

Но не мозоль ладони, первым встречным

Давая руку. Ссор остерегайся; если ж

Поссорился, держися до конца,

Чтобы противник твой тебя остерегался.

Всем отдавай свой слух, а голос лишь немногим:

Все мненья слушая, храни свое сужденье.

Будь в платье дорогом, коль терпит кошелек,

Но не затейливом, в богатом, но не пестром:

По платью часто судим мы о людях.

Во Франции знатнейшие умеют

С безукоризненным одеться вкусом.

В долг не бери и не давай взаймы:

Ссужая, с деньгами легко утратишь друга,

А занимая в долг, расчетливость притупишь.

А главное: будь верен сам себе.

Генри удивленно посмотрел на Марлоу. Он узнал слова Полония из пьесы, что недавно зачитывал вслух мастер Уильям.

— Да. Красиво. Жаль, мне так и не доведется сыграть Офелию, — с сожалением произнес Генри.

— А автору не доведется увидеть премьеру, — тем же тоном ответил ему Марлоу. — А что касается сцены… — он повернулся и вдруг хитро подмигнул: — Весь мир театр, а люди в нем — актеры.