Самая Долгая Ночь (джен)

Алиса Лонгботтом не грустит, она просто не помнит, как это делать. Да и, с другой стороны, о чём ей грустить? Когда и ты, и твои родные по окончанию войны остались живы, грустить немного глупо.

Поначалу она нередко забивалась в угол больничной палаты, крутила в голове обрывки болезненных образов — воспоминаний, гоняла их по кругу, превращая свои ночи в кромешный ад. Она громко выла, билась, кричала, но это не приносило облегчения. Сиделки вбегали в палату, хватали Алису под руки — она по-детски прятала лицо в ладонях, словно пыталась спрятаться, — укладывали на постель и поили Напитком живой смерти. Алисе хотелось бы, чтобы её напоили смертью настоящей — настолько больно было в голове и в душе от этих мучительных воспоминаний, которые крохотными иголками кружились в сознании, не складываясь, однако, в цельную картину.

Алисе Лонгботтом было очень больно, но она даже не могла никому сказать о своей боли. Она забыла, как разговаривать. Она почти ничего не могла, ничего не знала и мало что умела — ни в прошлом, ни тем более сейчас. Она ещё топталась на пороге своей жизни, когда её сбили с ног заклинанием.

В свои двадцать пять Алиса уже запуталась и устала от жизни, не узнав и не изведав ещё так много. И ей совсем-совсем не страшно увидеть смерть. Она раскрывает створку окна в палате, протягивает через оконную решётку руку, и лунный свет на ладони превращается в кусочек льда. Морозный воздух проникает в её лёгкие, слёзы на щеках тоже застывают льдинками, Фрэнк на своей постели плотнее кутается в одеяло.

Алиса не знает, почему плачет. Вероятно, своими слезами она пытается рассказать о Самой Долгой Ночи, ведь в горле комом застыло молчание, и иначе высказать всю свою боль она не может. Иголочки памяти, роящиеся в её сознании, вышивают полотно этой ночи…

* * *

Кто-то всё никак не мог угомониться, отмечая падение Того-Кого-Нельзя-Называть, а для Лонгботтомов наступило нелёгкое время. Они сидели в кухне и, не глядя друг на друга, молча пили отчего-то горчащий чай. Невилл остался у бабушки. Поттеры остались на кладбище в Годриковой Лощине. Алиса невольно примеряла эту участь на себя с Фрэнком и понимала, что им крупно повезло избежать чего-то подобного. Вся их семья уцелела, хотя многие Пожиратели ещё были на свободе, и долг авроров звал обезвредить и упрятать их в Азкабан. Фрэнк, повинуясь этому зову, поднялся и, так же не говоря ни слова, вышел из дома в морозную ночь.

Алиса тоже встала и, не выдержав нервного напряжения, так долго копившегося в ней — с самого Хэллоуина, грохнула Бомбардой по стеклянному кухонному шкафу. Посуда осколками разлетелась по кухне, оставив несколько мелких порезов на руках, которыми Алиса прикрыла голову. Очень малая цена за воцарившееся, наконец, спокойствие в душе — даже равнодушие. Алиса очень медленно и глубоко вдохнула и так же выдохнула. Затем принялась наводить порядок — с помощью волшебной палочки, всё-таки переставшей дрожать в руке.

Когда несколькими минутами позже Алиса вышла из дома, чтобы присоединиться к Фрэнку, прямо в лицо ей впился жёлтый клык растущего месяца. Она ахнула от кольнувшей боли смутного женского предчувствия, но решительно выкинула из головы не вовремя посетившие сомнения. Всё-таки намного проще жить и работать, когда трезво мыслишь и твёрдо стоишь на ногах, когда не замирает сердце от кольнувшего под рёбрами «а вдруг?», когда палочка не дрожит в руке. И снова взглянув на небо, Алиса решила, что сама будет строить свою жизнь, вопреки тому, что прочитала по звёздам. Алиса порой гордилась тем, как хороша в Астрологии, но сейчас уповала на то, что небо лжёт ей и пытается запугать. Алиса сжала в кармане мантии маленький пурпурный кристалл, который заострёнными гранями впился ей в ладонь, — она купила этот амулет в Косом. Алиса не верила в амулеты.

На душе было необычайно тяжело, а на улице в это не совсем ещё позднее время — отчего-то совсем никого. Где же Фрэнк? У Алисы немного саднили тыльные стороны ладоней, исчерченные мелкими осколками, но она старалась не обращать на это внимания. И вдруг со спины в тело Алисы впились тысячи острых игл, заставляя её упасть на колени и скорчиться от боли.

От второго Круциатуса у Алисы Лонгботтом потемнело в глазах. Кажется, она на мгновение потеряла сознание, но потом снова вынырнула в реальность. На промёрзшую землю из её носа падали яркие капли крови. Кто-то кричал — может, она сама, может, ей. Уши заложило. Алиса попыталась поднять голову и взглянуть на тех, кто настолько сильно ненавидел её — до искр в глазах. Но, вероятно, пытка Алисы была лишь способом выведать что-то у Фрэнка, потому что ей не удавалось даже вздохнуть. Алиса открывала рот, выпуская в морозный воздух пар, который от боли казался розовым — пелена застилала глаза. Алиса поняла, что всё-таки не избежали, что это — всё. И в итоге останется кто-то один из них — или Алиса, или эта всепоглощающая боль.

Кажется, она то и дело проваливалась в небытие, словно засыпала ненадолго, а потом пытка продолжалась. Алиса неосознанно сжимала в руке бесполезный амулет, ещё больше раня ладонь, но даже если бы она лишилась руки по локоть, эта боль не смогла бы сравниться с той, что раздирала её внутренности от Пыточного. На грани сознания скользила досадливая мысль о том, что она не обняла напоследок Невилла, не сказала «люблю» Фрэнку. Она погибнет — просто потому что кому-то так захотелось — и оставит после себя только сына-сироту и смутное воспоминание.

Алиса кашляла кровью. Казалось, под ней расползлась уже целая лужа, и она могла бы упасть в неё лицом и захлебнуться. Только бы не мучиться, только бы не новый приступ боли, взрывающий мозг. Глаза Алисы закатились, она рвано дышала и хрипела, она не могла больше кричать. Висок словно пронзило длинным штырём насквозь — мозг уже не мог выдержать всей муки. А в бок со всей силы впился совершенно реальный носок чьего-то ботинка — нервы пытающих тоже не выдерживали напряжения.

Алиса царапала пропитанную её же собственной кровью землю обломанными ногтями, пыталась дышать — хотя бы вздохнуть, но кашляла снова. У неё было только два выхода: умереть от невыносимой боли или остаться в живых. Один путь уходил налево, в блаженный край небытия, другой — направо — вёл в бездну.

Алиса дёрнулась от очередного Круциатуса, перед глазами у неё сверкнула ослепительная вспышка, а затем стало совершенно темно. Алиса чувствовала, как рвутся нити, связывающие её с реальностью — а может, это были её собственные сухожилия. Алиса падала в бесконечную пропасть, и ей не нужно было больше дышать, разговаривать, смеяться или грустить, что-то вспоминать, что-то делать. Ей не нужно было больше жить.

Алиса падала и видела изнанку мира. Перед ней раскрывались законы жизни и разворачивались принципы мироздания. Она заполняла своим сознанием пустоты вселенной и казалась себе едва ли существующей на самом деле субстанцией. Алиса неслась вниз и влево, и впереди уже виднелся молочно-белый успокаивающий свет. Там её встретят улыбчивые Поттеры и беззаботные Прюэтты, и они с Фрэнком и… Невиллом…

Молочный свет вдруг загустел и превратился в пудинг. Матовый белый вокруг Алисы стремительно твердел. Ей нужна была Бомбарда, чтобы… чтобы… Брызнули осколки. Сознание разбилось на тысячи мельчайших игл, впившихся в мозг новой порцией боли.

Алиса перевернулась на правый бок. Было много крови. Было смертельно больно.

* * *

Зимой рассвет наступает слишком поздно. Но Самая Долгая Ночь, в конце концов, всё же тает. Алиса Лонгботтом вытирает слёзы и продолжает жить.