Путешествуя с пауками (джен)

Stretch out my life and pick the seams out

Take what you like, but close my ears and eyes

Watch me crumble over and over

I have done wrong, so build your tower

But call me home and I will build a throne

And wash my eyes out never again

Mumford and Sons — Lover Of The Light

…Свечи, очень много свечей, и ещё, конечно, захватывающее — даже несмотря на сдерживаемое недоумение и тревогу — путешествие на лодочках, и те призраки из ниоткуда, и (господи, это что, действительно происходит?) мальчик с лягушкой, да ещё и выпустивший её под ноги преподавательнице… И тот странный поезд, обладающий своими законами, и он даже рискнул попробовать шоколадную лягушку, потом усмехаясь, что она всё-таки не убежала; он не обратил внимания на соседей, сосредоточенный на том, чтобы прекратить волноваться, а соседи не обратили внимания на него, и это всё упрощало.

Словом, захватывающее начало сентября, гораздо лучше сдачи 11+. Гораздо лучше его прежней школы. Гораздо лучше Майкрофта и его привычки демонстрировать, каких высот он достиг в Итоне к концу очередного года.

Должно быть, ему на самом деле повезло, что он оказался в Хогвартсе.

* * *

Он находит невероятным буквально всё, но больше не желает демонстрировать собственную уязвимость.

В одиннадцать лет дети учатся решать задачи, петь, танцевать, заводить друзей и беречь дружбу; посещают Диснейленд, сдают экзамен 11+, поступают в независимые средние школы, смеются, плачут, разговаривают, доверяют, живут...

В одиннадцать лет Шерлок умеет решать уравнения, опережает школьную программу, говорит о пауках три с половиной часа, не сбиваясь и не ошибаясь в терминологии, может вычислить, что Майкрофт втайне страдает комплексом самозванца и испытывает трудности в личной жизни, а молодая коллега отца бывает в их поместье чаще необходимого.

В одиннадцать лет он поступает в школу магии и колдовства, и это приводит его в восторг и ужас одновременно, но решающим фактором оказывается то, что в окружающем школу лесе живет колония разумных пауков.

3 года и 7 месяцев — время перьев.

Майкрофт считает необходимым учиться писать перьями, потому что это сделает его почерк идеальным. Шерлок считает, что перья должны летать, а не нырять в чернильницы, и уж тем более, не оставлять грязные кляксы. Поэтому когда Шерлок впервые заставляет перо полететь, он совсем не удивляется.

Удивляются (нет, боятся, злятся, испытывают тревогу, пытаются сдержать раздраженное недоумение) все остальные. Шерлока держат в стороне от всеобщего стресса, пытаясь сгладить впечатление, но — где-то глубоко внутри, там, где находится его ещё существующее сердце, он знает, что что-то не так. И это связано с ним.

Ещё Мамуля хмурится, когда он кружится по комнате, кричит, когда пытается спрятаться, если только приходят гости, когда складывает кубики в идеально ровные ряды, образующие, по мнению Шерлока, нечто важное, но перья, перья это совсем из рук вон.

Шерлоку жаль перьев.

Четыре года и двадцать семь дней — ковер, доставленный из Персии, распускается, а затем сплетается в одну огромную паутину. Распустить её не получается, ковер утилизируют, Майкрофт иронично замечает:

— Мы можем использовать Шерлока в качестве универсального детектора безвкусных вещей.

Шерлок ухмыляется.

Мамуля раздраженно морщится, не зная, как объяснить исчезновение такой колоритной вещи гостям, но заказать ещё один ковер не отваживается.

Майкрофт знает наверняка, что пауки это практически единственное, что интересует Шерлока. Знает его сосредоточенность и внимательность, с которой тот прорисовывает нити паутинки, увиденной в энциклопедии.

Майкрофт пауков ненавидит, но ковра не жаль.

"Даже забавно вышло, — думает Майкрофт поздно ночью, — но если в следующий раз он расплетет котенка и сделает паука из него? Что будет, если он вдруг расплетет меня?"

Четыре года и сто сорок шесть дней — летают перья, оживает мягкая игрушка, книги начинают читать себя голосами дикторов телевидения.

Четыре года и двести одиннадцать дней. В саду прорастают лианы, дикие растения, некоторые из них действительно существуют, некоторые — выдуманы.

Майкрофт читал Шерлоку про Маугли.

Шерлок забирается в самое сердце джунглей. Его ищут весь день.

Четыре года и триста пятьдесят четыре дня. Абсолютно каждая пара обуви рассортирована по цветам, уложена в ряды, собрана и сложена так аккуратно, точно трудились несколько уборщиков-профессионалов. Но в гардеробной только Шерлок.

Майкрофт знает, как иногда раздражает его брата беспорядок, но только в тех аспектах, которые ему важны.

Пять лет и одиннадцать дней — Майкрофт, ссутулившись, тихо говорит Шерлоку, что он вызывает тревогу у Мамули и немедленно должен прекратить. Иначе…

— Иначе что? — спрашивает Шерлок, и его глаза подозрительно блестят.

Майкрофт забывает, что его брату пять лет, а не двенадцать, забывает, что Мамуля ругает только его, Майкрофта за феноменальное самоуправство и опоздания на завтрак в рождественское утро, а Шерлоку просто позволяет быть.

Майкрофт не позволяет.

— Иначе она сочтет, что ты опасен. И подыщет тебе другое место.

Шерлок пытается не плакать.

Он любимый ребенок в семье, которая кажется счастливой.

Он послушный ребенок. Майкрофт учит его правилам день за днем, заставляет повторять, что хорошо, а что плохо, рассказывает ему сказки о пауках, которые плохо себя вели — и их в отместку унес восточный ветер.

Он должен быть безопасен, даже если значение этого слова порой кажется непонятным. Майкрофт называет такое «умозрительным».

Шерлок с трудом распознает метафоры. Слово остается за пределами стены, которую он хочет выстроить между собой и миром.

ШестьСемьВосемьДевять

Он справляется. Он справляется. Он справляется.

По крайней мере, он научается быть тихим, скрытным и незаметным. Возможно, иногда ему достаточно просто захотеть стать незаметным, и это приносит успокоение.

Ещё это раздражает Майкрофта, и тот однажды говорит, что лучше бы его и вправду унёс восточный ветер.

Восемь лет

Умирает Редберд.

Дом погружается в темноту, потому что электричество отказывается подчиняться, не включается, несмотря на полную исправность, и становится сыро и холодно, так, что Шерлок два дня просто лежит в кровати, прижимая к себе чуть влажное одеяло; по крайней мере, никто не придирается к тому, что он не может выразить положенного его возрасту благовоспитанного сочувствия и спокойствия.

Потому что Шерлок чувствует ошеломляющее отчаяние.

Вокруг дома мигают и гаснут огни, и слышится вой собаки где-то неподалеку, но такой вой, должно быть, могли издавать и волки — ох, очень крупные волки, но кому есть дело до того, что на самом деле воет там, неподалеку?

Может быть, это в самом деле волки.

Всё утихает само собой спустя пару месяцев.

Майкрофт говорит Шерлоку, что он не должен показывать своих эмоций, потому что мир должен оставаться в неведении относительно "этих бурь".

Шерлок почти уверен, что ненавидит своего брата, но это — тоже эмоция, и ему нельзя это произносить.

На десятый год Шерлока прорывает вновь — бьются зеркала, окно распахивается среди ночи без единого прикосновения, начинает танцевать еда, а хаотично разложенные по огромному кухонному столу помидоры вдруг складываются в идеальные ряды.

Майкрофт в Итоне, Майкрофт практически не приезжает, а если и делает это, то всячески демонстрирует собственное неудовольствие. В конце концов, Шерлоку надоедает отчаянно пытаться добиться расположения собственного брата, и он замолкает на несколько дней, переставая замечать, что его пытаются заговорить, пытаются до тех пор, пока не пугают его, облив водой со спины.

После этого Шерлок вздрагивает и оглядывается вокруг еще несколько дней, и, конечно, его руки периодически дрожат.

Но этого всё равно никто не замечает.

Никому не приходит в голову, что ребенок его возраста не должен замолкать, а если и приходит, то — о, поверьте, этому всегда можно найти разумное объяснение, и ведь это же Шерлок, с ним всё идёт наперекосяк.

Мамуля холодно просит не порезаться, прибирая осколки, отец не замечает вовсе. Шерлок почти уверен, что у него есть сестра, и она немногим младше его, но о её существовании отец предпочитает молчать.

Может быть, Шерлоку кажется. Он не слишком уверен.

Но если у него есть сестра, если это правда, то она должна быть такой же странной, как он сам, потому что порой Шерлок замечает, как внимательно и заинтересованно смотрит отец за его поведением за завтраком, и ох, дело вовсе не в том, что ему есть до него дело.

Это Шерлок может различить так же легко как то, кто — любимый ребенок в семье.

Шерлок приобретает привычку крутить в руках подаренный ему единственным дружелюбным к нему одноклассником амулет из необработанного селенита, и это чуть компенсирует то раздражающее и пугающее внимание к нему, которое вызывают взмахи руками.

На амулете нарисован паук. Шерлок знает, что это отнюдь не совпадение.

Везде, где он остаётся на продолжительное время, появляются пауки, и кто знает, с чем это связано на самом деле — с тем, насколько сильно Шерлоку интересно, или с тем, что пауки появились рядом прежде, чем его заинтересовали, или это преследование, или это проклятие, или это символ?

Но так или иначе, нет ничего более постоянного в его жизни, чем пауки.

Шерлоку это даже нравится.

Приступы, как их зовет Мамуля, сходят на нет, трещины на зеркале зарастают сами собой, а если уж Шерлок и догадывается о вещах, о которых не должен бы и задумываться, по едва заметным деталям, но не понимает, почему кривится и злится Майкрофт, приезжающий из Итона на каникулы, то это всего лишь странности необычного ребенка.

Он не может кружиться сам, но кто мешает ему, забыв о сне, крутить и крутить карандаши, оставшись в одиночестве? И если эти карандаши летают, то что же, это делает всё только более привлекательным; Шерлоку тоже хочется летать так, но ему удаётся это только однажды, он делает три круга, а затем почти сразу же тяжело заболевает гриппом.

Но Шерлок помнит эти секунды: восхитительное забвение, когда всё, буквально всё отходит на второй план, есть только он сам, и мир вращается, вращается, и шум в его голове, тревожащий до того, отпускает.

Одиннадцать.

С мальчиком в зоопарке разговаривает змея.

Шерлок напряженно и внимательно наблюдает.

Растянутая одежда, тревожный неглупый взгляд, привычка сутулиться, плечи, вздрагивающие, когда его родственник, толстый хулиган, обладающий, впрочем, некоторым внешним сходством с наблюдаемым объектом (сделать поправку на вес, разницу в одежде, очевидно, следующую из-за негативного отношения к наблюдаемому объекту, которому, к тому же, ставят Хулигана в пример) — божекакойзапущенныйслучайидиотизма — проходит мимо, издавая громкие неприятные возгласы.

Шерлока интересуют все детали, которые он только может вычленить, и потому спустя пару минут он знает, что ребенка — кажется, Гарри — подвергают домашнему насилию, что он такой же странный, как сам Шерлок, а ещё … А ещё змеи отвечают. Шерлок ни понимает ни слова из раздающегося шипения, но если мальчик Гарри разговаривает со змеей, то почему бы Шерлоку не поговорить с пауком?

Может быть, он ответит.

Может быть, хотя бы он ответит.

Мальчик, разговаривавший со змеей, смотрит на Шерлока в упор, но Шерлоку трудно держать зрительный контакт дольше нескольких секунд, и поэтому он отводит глаза, делая вид, что торопится к другому вольеру.

Одиннадцать с половиной.

Шерлок получает письмо, точнее — это странно — письмо приходит Шерлоку и Мамуле одновременно, и в первую секунду Шерлок решает, что провалил все экзамены или, того хуже, психологическое тестирование. Его предупредили, как следует себя вести, но Мамуля была полна "дурных предчувствий".

Следом за письмом приходит странная женщина в мантии, обращающаяся в кошку. Шерлок просит её превратиться и в паука, но женщина только смотрит на него чересчур пристально, скрывая изумление и предположения относительно его обучения в школе. Впрочем, её больше интересует успеваемость и факультеты.

Майкрофт в бешенстве. Он не говорит, почему. Шерлоку не хочется предполагать, и он отводит глаза.

Шерлок знает, как называется чувство, с которым он садится в Хогвартс-экспресс. Ему страшно.

Мамуля проводила его до вокзала, а потом он, подслушав разговор, врезался в стену и, что удивительно, не заработал сотрясение мозга.

Шерлок заключает, что в новом месте будут новые правила поведения. Шерлок ненавидит правила, но Майкрофт предупреждал, что очень важно быть нейтрально-вежливым и получать хорошие оценки даже в подобном месте.

* * *

…Свечи, пламя бликует, он стоит в очереди неподалеку от чересчур надоедливой девочки, и её интонации не позволяют ошибиться — она боится, боится так отчаянно, что принцип «лучшая защита — нападение» скоро даст сбой. Когда девочка поворачивается, он говорит, что нет, никто не считает её неподготовленной и неподходящей для Хогвартса, зато слишком высокомерной — семьдесят пять процентов находящихся в очереди, а остальные двадцать пять процентов просто близко к Распределяющей шляпе и заняты борьбой с собственными страхами.

Она отворачивается и задирает подбородок так, чтобы он не видел, что в её глазах слезы.

Он не понимает, что успел сказать за единственное предложение.

У него кружится голова от волнения, Шерлок следит за тем, как перемещаются, разговаривают между собой дети — его возраста, чуть старше, значительно старше, и понимает, что, кажется, его дедукции не будет достаточно. По крайней мере, в первое время.

"Майкрофт зря сомневался, что я не стану учиться, — мрачно и сосредоточенно думает Шерлок, — я должен, я должен сориентироваться, и конечно, я прочел учебники, но, как мы видим, иногда книг бывает недостаточно, стоит только посмотреть на эту кудрявую девочку, в итоге оказавшейся — что же, закономерно — на Гриффиндоре".

Мальчик, говорящий со змеями, оказывается знаменитым — Шерлок, кажется, единственный, кто не знает, кто такой Волдеморт и что случилось десять лет тому назад в Хэллоуин, но не то чтобы Шерлоку хотелось знать правду.

Он борется с желанием начать крутить в руках амулет, представляет, как касается его — приятная шероховатость, неровность отвлекает его от гвалта, раздающегося вокруг, и так успокаивает. Он может крутить амулет хоть целый день.

Он может крутить амулет, думать о пауках, думать о свечах, о том, что он в безопасности и, если он хорошо выучит здешние правила поведения, никто не навредит ему — а если навредит, то он выучит заклинания, настоящие заклинания, и уж тогда никто не скажет, что ему следует подыскать другое место. Здесь не будет Майкрофта.

Шерлок на своём месте.

Он так решил.

…Пламя всё так же бликует, когда Распределяющая шляпа, размышляя не менее пяти минут, игнорируя демонстрацию дедуктивных способностей, что-то говоря о нынешних родителях, отправляет его в Рейвенкло. Попутно сожалея, что не может, просто не может отправить его в Слизерин, потому что у него уже есть персональный Слизерин, полный змей, холодных взглядов и правил поведения, Слизерин, который зовётся домом.

We were opposites at birth

I was steady as a hammer

And no one worried 'cause they knew just where I'd be

And they said you were the crooked kind

and you would never have no worth

But you were always gold to me

Radical Face — Always Gold

— Два часа, потраченные на разгадывание очередной каверзы стража. Бронзовый молоток, подумать только. Один молоток, заслуживающий хорошенькой Бомбарда, — бормочет гриффиндорка-третьекурсница.

Она смущенно оглядывается на хмурого, средней комплекции рейвенкловца, тоже, должно быть, третьекурсника, её — нет, пока не приятеля, возможно, коллегу по межфакультетским проектам, да, точно, и это что-то … нелепое и очевидное … Предсказания, разумеется. Забыли шар? Не трактуется расклад таро? Неправильно взболтали кофе для анализа гущи? Да, ну конечно, два пятнышка на идеально чистой, хотя, конечно, поношенной форме третьекурсника; пожалуй, студент Рейвенкло прочитал оригинальный способ взбалтывания гущи в книге, но не учел последствия; будто никто из них не пробовал проверять источники. А волосы гриффиндорки должны пахнуть крепким кофе с привкусом … Яблока. Они гадали на здоровье, судя по отзывам о Трелони — сам он, разумеется, у неё ещё не учился, но персонаж она популярный, поэтому он и прочел несколько учебников, чтобы составить своё мнение (о, Шерлок любит опровергать как никто другой) — она повернута на тематике болезней. Но ведь любой, кто прочел пару учебников по Предсказаниям, знает…

Шерлок скептически смотрит на них из-за угла. Он пришёл десять минут назад, желая попасть в гостиную и сосредоточиться на трансфигурации — его подводило отсутствие образного мышления, поэтому трансфигурируемые им предметы чаще напоминали голограммы, чем реальные предметы (профессор Макгонагалл говорила рисовать схемы, чертежи, что угодно, давая мозгу некоторое подспорье для превращения) — но наблюдать, как третьекурсники не могут решить простейшую задачку, оказалось интереснее.

— Сдаётесь? — наконец произносит Шерлок, и гриффиндорка, ещё только поворачиваясь к нему, начинает зло и колко говорить о маленьких надменных студентиках, и Шерлок на секунду теряется, не зная, сделать ли вид, что его действительно задевают слова, а потому уйти, или … рассказать Орлу ответ на глазах у них.

— Салли, остынь, — устало фыркает рейвенкловец, — мы торчим здесь уже два часа, и я не могу найти ключ к заданию, поэтому, если ты не возражаешь, дадим молодому поколению шанс. Твои варианты?

Взгляды незнакомого рейвенкловца и Шерлока встречаются на секунду, и если бы Шерлок мог выдерживать зрительный контакт чуть дольше, то разглядел бы за усталостью и сдержанным любопытством мгновенный проблеск понимания — а следом растерянного недоумения, «не может быть, видимо, ещё один, каждый год кто-нибудь...».

Шерлок пожимает плечами.

— На самом деле, это очевидно, Орел. Разумеется, нет, бегун, несущийся со скоростью света и вытягивающий перед собой руку с зеркалом, не сможет увидеть себя в этом зеркале. Закон сложения скоростей, вы оба что, не учились в начальной школе или действительно ничего не читали?

— Училась, в маггловской, — успевает обиженно заметить Салли, когда дверь, чуть скрипнув, открывается.

В полной тишине — о, они трое готовы в этом поклясться — слышны смешки Орла и находящихся неподалёку картин.

— Используй классическую схему взбалтывания, — вздыхает Шерлок, — потрепанные свитки, которые кто-то мог вытащить из Запретной секции, это замечательно, но почему просто не увеличить интервал взбалтывания чашки? Это хотя бы избавит от запаха яблок.

Они смотрят на него в упор несколько долгих минут. Шерлок смотрит сквозь них, и пальцы его левой руки, лежащей в кармане брюк, отчаянно крутят амулет.

— Ну ты и фрик! У вас все такие, да, Грег? — фыркает Салли, — теперь бери свои справочники и пойдём, я не собираюсь ждать.

Рейвенкловец — русые волосы, тревожный взгляд, недосып, возможно, аллергик, будущий староста, чувствует себя некомпетентным, мечтает о карьере аврора — пожимает плечами, а затем говорит, обращаясь к Шерлоку:

— Спасибо.

Шерлок не знает, как отвечать на благодарность, поэтому ухмыляется и проходит мимо. Ему, конечно, лестно это слышать.

* * *

Пятьдесят четыре дня обучения в школе магии и колдовства Хогвартс не проходят даром. Все предметы делятся на несколько групп, и первая из них — любопытные.

О, разумеется.

Маггловская — да, Шерлок перенимает это слово моментально, равно как и множество других, но лишь затем, чтобы отсеять, перебрать, интерпретировать, а с оставшимся словарным запасом превратить собственную речь в памятник искусству постмодерна — школа Шерлока исключительно утомляла, заставляла скучать, раздражаться или чувствовать себя мучительно неловко.

Восемь лет — он знает, как решать задачи на порядок сложнее, демонстрируя собственное превосходство с болезненным удовольствием, а затем теряется, не в силах объяснить стихотворение, он вообще не понимает, зачем и как объяснять стихи.

Учительница тревожно глядит на него.

— Ты понимаешь, что такое образ? — спрашивает она, оставив его после уроков.

Только теперь, когда из его палочки может вырваться луч света — настоящий, подчиняющийся физическим законам и в то же время опровергающий их — он понимает.

К любопытным предметам Шерлок смело относит зельеварение.

Преподаватель начинает ненавидеть его на второй минуте занятия, хотя Шерлок к тому моменту ещё не задал ни одного вопроса. На одиннадцатой минуте Шерлок получает предупреждение. На восемнадцатой профессор, кажется, придя к неоднозначным выводам относительно его персоны, отсаживает его на первую парту, и все зелья Шерлок Холмс всегда варит в одиночку. Других наказаний или актов речевой агрессии в отношении него не происходит, по крайней мере, ничего выделяющегося, профессор испытывает одинаковую неприязнь ко всем. Почти ко всем.

О, только ленивый не знает, как профессор Снейп оценил появление в Хогвартсе Гарри Поттера.

Возможно, профессор Снейп меня не ненавидит, — думает Шерлок однажды, — но даже если бы он был похож на Майкрофта, помноженного на Драко Малфоя, зельеварение занимало бы гран-при в рейтинге предметов школы Хогвартс.

Трансфигурация и Заклинания любопытны как опровергающие маггловские науки в целом и по забавным мелочам, Защита от Темных искусств недооценена из-за совершеннейшего недоумка, выдающего себя за преподавателя.

Всё.

В графу обязательных предметов входит астрономия, сбивающая Шерлоку режим.

История магии, уход за животными, квиддич — особенно квиддич, Шерлок чересчур нескладный и длинный — объявляются скучными. Хотя Уход Шерлок не спешит списывать со счетов окончательно: однажды ему расскажут о разумных пауках и, возможно, это будет что-то, что он ещё не прочел в библиотеке.

Книги. Книги, недостаточно информации, чересчур много информации, набор слов, набор звуков, набор закрепляющихся в памяти картинок — свечи в Большом зале, Малфой, проливший на его сумку зеленые чернила, лестница, с помощью которой он однажды устраивает себе экскурсию по школе, вскрик старшекурсницы, к которой подошли со спины за пару минут до отбоя, гроза, отражение которой он видит в Большом зале, свежий воздух, запах промокшей травы, привычное молчание в спальне, изредка прерывающееся чужими — крайне редко: его — репликами.

Иногда Шерлок вспоминает, как они с Грейнджер, периодически сталкиваясь в библиотеке, постепенно перестают враждовать, обмениваясь ехидными репликами, досаждать, выбирая одинаковую книгу, вопросительно поднимать брови — о, снова ты, что же, не удивительно, и начинают разговаривать.

— Если ты работаешь над эссе для профессора Флитвика, то посмотри на четвертой полке снизу, но я считаю, что этого недостаточно, — однажды говорит Грейнджер, а затем с опаской смотрит на него, будто ожидая, что он обратится в Снейпа и сделает ей, несносной зазнайке, какой она, без сомнения, является, очередное замечание.

Шерлок не помнит собственных слов во время Распределения, только желание отрезвить.

— Второй справа от нас стеллаж, третья полка сверху, если тебе интересны контр-аргументы, — парирует Шерлок, — я собирался почитать что-то о связи неврологических особенностей и трансфигурации.

Они смотрят друг на друга порядка семи секунд — Шерлок не испытывает желания отвести взгляда, Гермиона наматывает прядь волос на пальцы, точно завивая кудряшки, затем сразу же отпускает, а затем, переглянувшись, начинают искать книги, и хотя они оба не перестают, ещё не осознавая этого, быть потерянными и одинокими среди сонма книг, свитков, наработок, помещений, детей, профессоров, всех на свете волшебников и магглов, магии (должно быть, они никогда не перестанут быть потерянными, этот мир всегда берет своё) что-то, для чего им трудно найти название, что-то хрупкое и необычное, на грани понимания и интереса задевает их на секунду.

Шерлок крутит и крутит в руках свой амулет, ощущая привычные шероховатости и зазубринки, чувствует скол, и сквозь расслабленность, всегда приходящую после нескольких минут механических повторений одного и того же действия, понимает, что он, возможно, не против этого.

Не слишком скучно для данного вечера.

Maybe I, maybe you

Can make a change to the world

We're reaching out for a soul

That's kind of lost in the dark

Maybe I, maybe you

Can find the key to the stars

To catch the spirit of hope

To save one hopeless heart

Scorpions — Maybe I Maybe You

Для Шерлока Хэллоуин начинается с запаха дерева, по которому что-то выпиливают: подгоревшая стружка, что-то неуловимое, Шерлок не знает этому имени, но по-детски считает, что так пахнет электричество, и, конечно, само дерево, которое тоже обладает запахом — Майкрофт всегда недоумевал относительно любви Шерлока к подобному способу познания мира, но Майкрофту невдомек, что запахи это так интересно.

Нет, вернемся назад.

Для Шерлока Хэллоуин начинается со сна о Редберде, сна, от которого он порой просыпался в слезах, а иногда он вскакивал с криком, и ещё его руки запутывались в смятой простыне, но здесь, в Хогвартсе, в незнакомом месте, в котором он до сих пор чувствует себя недостаточно уверенно, чтобы позволить себе расслабиться где-либо, кроме как под надежным укрытием полога, в темноте и тишине, Шерлок просыпается беззвучно, и он готов поклясться, что никто не разбужен им. Шерлок просыпается с болью в сердце, и его глаза предательски жжет, но дело не только в том, что его любимый пес мертв, и он не мог попрощаться с ним, и не только в том, что земля, земля погребла его, и остались только мокрые комья земли, а ещё и в том, что Майкрофт смеялся над ним и тем, что ему, Шерлоку, не наплевать.

Майкрофт говорит: «Неравнодушие это не преимущество».

Майкрофту сегодня исполняется восемнадцать лет, и Шерлок не знает, стоит ли ему придавать этому дню хоть какое-либо значение.

Шерлоку больно, но он не может понять, почему ему больно так, точно он ударился; точно он получил удар кулаком туда, где предположительно находится его сердце.

Шерлок неслышно встает, заправляет постель и идёт в душ. Ему неприятно делить душевую с другими; разумеется, в своем поместье ему неоткуда было бы притерпеться к такому, и теперь, спустя два месяца проживания в общежитии, он просто меняет свои привычки.

Один Бог знает, чего мне это стоит, — думает Шерлок, стоя под каплями воды, и это его самое одинокое утро за всю его жизнь.

Утро, наполненное необычными, взрослыми, тяжелыми мыслями, от которых он отгораживается так, как отгораживается от всего мира — мысленно выстраивает стену, старается замереть, отвлечься на механические движения, хотя бы махи руками, если уж амулет почему-то нельзя брать в душ (он-то бы взял, но это была ещё одна инструкция от Майкрофта, а Шерлоку — одиннадцатилетнему Шерлоку — всё ещё страшно нарушать указания брата, точно это единственные правила, организующие его мир, мир, который движется по пока незнакомым Шерлоку законам). Ох, Шерлоку хотелось бы однажды понять эти законы; что-то внутри говорит ему, что ему не понравится то, что он поймёт.

Ему стоит признать, — движутся внутри головы неотвязные, странные мысли, напоминающие выжигание по дереву, такие же врезающиеся, нарушающие гармонию, отпечатывающиеся на подкорке, — что Майкрофт не был прав. И даже был нелеп. Ха.

Вот с чего начинается этот день. Ассоциация с выжиганием по дереву заставляет его почувствовать на секунду этот запах — у отца было странное хобби, и не одно — а затем вспомнить, откуда началась мысль, что Майкрофт был не прав.

О, ну конечно же.

Он обнаруживает этот факт после того, как спросил Гермиону, каким способом он может получать посылки от своей семьи.

Гермиона в первую секунду смотрит недоуменно — Шерлок догадывается, что она считала его чистокровным, может быть, из-за стоимости его одежды, может быть, из-за того, что он был по-своему странен и порой удивлялся её привычкам, а потом говорит:

— О, так же, как все остальные — с помощью сов. Конечно, можно найти людей, которые сотрудничают с обоими мирами, но ведь нам всё равно нельзя посещать Хогсмид!

Шерлок растерянно молчит, пытаясь представить Мамулю, приманивающую сову.

— Ты думаешь, что они не справятся с совами? — Гермиона радуется возможности тоже продемонстрировать навыки дедукции, и он не прерывает её, отвлекаясь на свои воспоминания о том, как Майкрофт, даже увидев письмо и тщательно всё перепроверив, заклинает их с Мамулей, что совы — не для писем, и это невозможно, дрессировать сов, — но эти совы ведь совсем не дикие! Пойдем, я покажу тебе.

Майкрофт говорит: мы ничего не передадим через сов, это невозможно!

Гермиона говорит, что так она общается со своими родителями, и это довольно легко.

Майкрофт считает, что Шерлок едет в дикий мир, где будет потворствовать своей асоциальности и нежеланию следовать правилам, а они никогда не достучатся до него, но что же, он сам подыскал себе другое место, не пришлось и беспокоить Мамулю.

Гермиона, кажется, считает, что никакого другого места нет, как и нет критического различия между мирами, а вот возможность связи — есть.

Шерлок не хочет верить Майкрофту, но боится верить кому-либо ещё, но в этот раз его нежелание верить Майкрофту и его словам — он смеялся над ним после смерти Редберда, он сказал, что восточный ветер заберет его, он угрожал подыскать ему, Шерлоку, другое изолированное место — пересиливает всё.

Потому буквально следующее утро после совятни начинается со сна о погибшем псе, и потому в канун Хэллоуина Шерлок до сих пор чувствует запах дерева.

Они идут в совятню, где Гермиона несколько раз, дожидаясь, пока Шерлок запомнит и повторит алгоритм, показывает, что нужно говорить, как привязывать письмо к лапке, и как понимающе глядит на эти хаотичные детские движения сова.

— Она терпеливая, — говорит Шерлок, и его руки легко проводят по перьям. Они немного шелковистые. Ему странно чувствовать под своей рукой перья. Шерлок никогда не гладил кого-то кроме многих кошек (кошки Шерлока не слишком любили, как не любят в целом чересчур гиперактивных детей) и Редберда.

Ох. Его вновь пронзает мысль. Он тоскует по Редберду.

Гермиона внимательно смотрит на Шерлока. Она тоже учится быть чуткой.

Если оставить Шерлока на пару секунд, оставить его растерянным и полным своей тоски, холодной, похожей на внезапный проливной дождь, который часто обрушивается на Лондон, оставить его вспоминающим Редберда — и внимательно посмотреть на Гермиону, маленькую девочку с растрепанными пушистыми волосами, завитыми в тот тип кудряшек, которые никогда не получаются специально, то можно заключить, что они, одиннадцатилетний Шерлок Холмс и двенадцатилетняя Гермиона Грейнджер, понимают друг друга, находясь в равном положении и равной растерянности, гранях доверчивости, любопытства, страха и сомнений, поскольку столь многое может пойти не так. И ей тоже есть что вспомнить утром в канун Хэллоуина.

Гермиона Грейнджер — жертва собственного перфекционизма, правил и ума, слишком правильная, чтобы стать Шерлоку настоящей соперницей (потому что Шерлока можно победить, превзойти, а ещё вероятнее — унизить и обидеть, обойдя правила, толкнув, ударив лежачего, обмануть, сыграв на том, что он считает неприкосновенным, и ещё, конечно, обхитрить, потому что одиннадцатилетний Шерлок далеко не мастер хитрости, но Гермиона Грейнджер — не из таких, чтобы унижать и обижать, хотя её тщеславие действительно выше среднего), слишком любопытная, чтобы не заметить странного мальчика из Рейвенкло, который ухитрился довести её до слез ещё на Распределении, слишком внимательная, чтобы не выписать список его странностей и не описать их в первом же письме маме, и, конечно же, слишком обидчивая (и она уже собиралась демонстративно выбросить из головы его злые слова, наверняка он такой же, как этот Малфой!). Но считать, что Шерлока Холмса нужно показательно, на глазах у кого-нибудь, простить и сделать вид, что тот, как заодно и большинство её однокурсников, несимпатичное приложение к буклету, она перестает, едва её мудрая мама-стоматолог, принципиальная и жесткая в вещах, касающихся здоровья и благополучия Гермионы, но тактичная в эмоциональных вопросах, мягко разъясняет своей дочери, что не нужно обижать этого ребенка в ответ.

«Дай ему быть собой и не выставляй посмешищем», — пишет мудрая мама Гермионы, и эта взрослая мудрость, которая незнакома Холмсам, младшим и старшим, Гермиону тормозит, притом не сглаживая её обиды ни на секунду.

Пусть так, — думает Гермиона Грейнджер, сидя в библиотеке и наблюдая, как нескладный Холмс таранит стул и извиняется перед мадам Пинс, — посмотрим, кто станет лучшим первокурсником к Рождеству.

Вот дурак, — фыркает Гермиона, — когда Шерлок принимает слова младшего Уизли (как только пришло в голову воспринимать всерьез этого олуха!) за чистую монету, надо ему сказать, а то Уизли возгордится, и так считает, что ему все правила нипочем.

Дай же ему сдачи! — злится Гермиона Грейнджер, когда Малфой обливает сумку Шерлока зелеными чернилами, и смеётся в голос, когда Шерлок отвечает заносчивому Драко Малфою так, что отпрыск драгоценного семейства открывает рот и молчит несколько минут. И Крэбб с Гойлом молчат тоже, но те наверняка ещё не осмыслили остроту. Хорошо, если додумаются к утру.

Из-за этого наблюдения за Шерлоком, смеха, недоумения, а потом и попыток вывести того на разговор, который превращается в довольно забавные беседы — нужно признать, что это, кажется, близко к приятельству, если не больше, что Гермиону несколько пугает, потому что у неё друга никогда не было, тем более, с мальчиками она обычно скорее соревновалась — Гермиона Грейнджер в один прекрасный день совершенно упускает из виду то, что Гарри Поттер и Рон Уизли вызывают Малфоя на дуэль. Хотя скорее всего, дуэль предложил именно Драко — ах, нет, или это тот жуткий мальчик с маниакальным взглядом, как же его имя, она всё время забывает, но ей, честно говоря, не хочется вмешиваться. Пусть их отчисляют, только бы из-за этих мальчишек факультет не потерял баллы!

Шерлок вообще не знает, что в Хогвартсе состоится дуэль, зато он абсолютно уверен, что если задержится в библиотеке после отбоя, то его скорее похвалят, чем отругают, но Гермиона Грейнджер, засиживающаяся вместе с ним и, фактически, из-за него — они уже третий день читают такие исследования по трансфигурации, что даже сдержанная профессор Макгонагалл присуждает ей двадцать баллов (Гермиона в полном восторге, Шерлок — в чуть меньшем, ему присудили пятнадцать, потому что его трудности с образным мышлением сохраняются, и, когда однажды Шерлок и Гермиона сталкиваются взглядами, они читают в глазах друг друга понимание, что это на всю жизнь, и книги ничего не изменят) — про отбой, конечно, помнит и никаких надежд на похвалы за такой проступок не возлагает. Прижимает ладонь ко рту, раздражается и немедленно, в панике собирая книги, начинает Шерлока торопить, и без него уходить не собирается, а вот ругать его за медлительность — сколько угодно; а стоит им выбежать из библиотеки и побежать к лестнице, как откуда-то раздаются голоса Уизли и Поттера, а следом — а следом Филча!

Ужас в глазах Грейнджер, растерянная тревога — в глазах Шерлока, а у Уизли и Поттера, возникающих, наконец, рядом очевидное недоумение.

Не нужно быть гением, — думает Шерлок, и его мысли трясутся вместе с ним, потому что он бежит так быстро, как только может, — чтобы понять, что раньше имя Гермионы и нарушение правил находились на противоположных полюсах их небольших мозгов.

И когда подъезжает лестница, Шерлок почти не удивлен. Почти. В заклинаниях они с Гермионой хороши одинаково, двойное Alohomora! — в дверь, и та распахивается (рыжий Уизли округляет глаза так, что ему, должно быть, больно смотреть), и они забегают, и …

И вот тут Шерлоку приходится удивиться, а ещё признать, что его симпатия к собакам прежней, кажется, не будет.

Ничто не будет прежним.

Трехголовое чудовище капает слюной. Крики Поттера и Уизли грозят стать посмертными, Гермиона визжит, а Шерлок … А Шерлок начинает петь чертов пиратский гимн, и ему не страшно, не страшно, не страшно, он ничего не боится, он хотел стать пиратом, он не …

И вдруг огромный трехглавый пес засыпает, и даже начинает посвистывать в такт гимну. Шерлок, продолжая петь, кивает Поттеру, чтобы тот тихо открыл дверь. Они выходят на цыпочках, и даже покрытый бесчисленными веснушками Уизли, возводивший Поттера в ранг божества, уважительно произносит:

— Ну, даёшь!

И Гермиона его обнимает, дергая его за волосы (конечно же, случайно). Ему, Шерлоку, неловко и тяжело от её объятий, но он нерешительно прикасается к её плечу в ответ, и это, возможно, первое правило социального взаимодействия, рассказанное ему Майкрофтом, которое он признает.

— Если тебя обнимает человек, расположенный к тебе, а ты расположен к нему в ответ или тебе выгодно ему понравиться, обними его, также допускается задеть его руку или плечо в знак признательности, — объясняет ему Майкрофт Холмс, старший брат, приложение к идеально отглаженному костюму, объясняет, сидя в кресле и, видимо, ощущая себя умудренным опытом учителем.

Гермионе невдомек, кто такой Майкрофт и какие правила он пытается до Шерлока донести, но суть — мы можем попробовать взаимодействовать не только как сокурсники, и я скорее расположен к этой идее, хотя едва ли смогу это сформулировать — она улавливает верно.

Именно поэтому в Хэллоуин Рон Уизли не говорит презрительно, что никто не хочет дружить с такой зазнайкой, а, подражая Донован, фыркает, что они с Фриком — сказанное однажды прозвище прикрепляется накрепко, Шерлок изображает равнодушие достаточно правдоподобно для всех, кроме Гермионы, но та, прозванная Заучкой, поддерживает эту иллюзию — друг друга стоят, но и это не трогает Гермиону, потому что, пока она объясняла Уизли, как левитировать перышко (о, она представляет реакцию Шерлока на такого рода тупость!), ей в голову пришла мысль, как можно развивать образное мышление.

К черту праздничный ужин, особенно если приходится переглядываться из-за столов (Шерлок может состроить очень забавные рожицы, а ещё Гермиона положительно недоумевает, где он черпает энергию, если он вообще ничего не ест!), — думает первокурсница Гермиона Грейнджер, — нужно пойти тренироваться, и места лучше, чем подземелья, им не найти.

Goodnight demon slayer, goodnight

Now it's time to close your tired eyes

There are devils to slay and dragons to ride

If they see you coming, hell they better hide

Goodnight my little slayer goodnight

Voltaire — Goodnight, Demon Slayer

…Но когда этот долгий, полный бега, тревог, скептицизма и чужой крови день наконец заканчивается, шестикурсник и гриффиндорец Джон Уотсон не ощущает облегчения, а ощущает попеременно разочарование, гнев, досаду — и ещё проблесками восхищение, восхищение перед маленькими, чертовски, безобразно маленькими первокурсниками (их что, отбирают по принципу «чем ниже ростом, тем больше магии!»), а потом снова гнев, а потом вновь, вновь, вновь. Джон даже, послав к черту отбой, Снейпа (о, простите, сегодня ему не до того), сон и завтрашнюю историю магии первой парой (Джон ненавидит этот предмет и считает его бесполезным настолько, что пару своих приятелей подговорил устроить бунт — им потом это сошло с рук, хотя родители сочли своим долгом прислать громовещатель), поднимается на Астрономическую башню и глядит на занимающееся зарей небо. Он не может успокоиться, ведь это чудовищно несправедливо и страшно.

"На что они надеялись, — думает Джон Уотсон, и его губы презрительно поджимаются, — на то, что горный тролль это игрушка, безопасность учеников можно поручить старостам, а там всё как-нибудь самостоятельно решится? Благородно по отношению к Слизерину, чьи покои находятся в подземельях, отправить их именно туда. Нет, у них, конечно, есть способные ученики, но это же чертов тролль! И ведь это дети, это ученики, а школа — это именно то место, где всё всегда выходит из-под контроля".

Джон ужасно злится, и у него есть на то причины. Множество причин.

"Хорошо, что хотя бы Гарри не пострадала, — думает Джон, — это уже хорошо. Нужно зайти с утра в Больничное крыло, потому что это... Это за гранью".

* * *

Как и ожидала Гермиона, Шерлок на предложение тренироваться отреагировал с энтузиазмом. Он внимательно посмотрел на неё, так, будто видел насквозь (Гермиона перестала тревожиться на этот счёт спустя пять неформальных бесед, потому что сама имела склонность смотреть сверху вниз даже на профессора Квирелла, совершенно не испытывая почтения к человеку, не видящему разницы между вампиром и вурдалаком), сощурился, а затем улыбнулся.

— Замечательно, — произнес Шерлок, — просто замечательно, это должно избавить нас от скуки.

Так они и исчезли из виду — вдвоем, доставая на ходу свитки, подшучивая друг над другом, успевая связать в один диалог прочитанную трижды Гермионой и дважды Шерлоком книгу по заклинаниям (Шерлок дурно на неё влиял, разумеется, дурно; ей самой не пришло бы в голову, что им срочно необходимо выучить несколько заклинаний, использующихся в магической криминалистике, однако спустя полчаса вдумчивого диалога со старостой Рейвенкло, не поленившейся, убедившись в их адекватности, достать для них соответствующую литературу, Гермиона начала считать, что это знание необходимо буквально всем, ведь это полезно, Шерлок же изначально утверждал, что ему безумно любопытно), планируемые Шерлоком эксперименты, связанные с зельями (многих трудов, многих слёз в подушку и четырех писем мамы Гермионе стоило признать, что в этом предмете Шерлок её превосходит, пока что превосходит, а она, напротив, сильнее его в трансфигурации и астрономии, но не то чтобы Шерлок был в этом виноват) и «но ведь в школе запрещено держать пауков, Шерлок, категорически запрещено, и, что возмутительно, не объясняется, почему!».

Рон бросил взгляд им вслед, подумав, что этим двоим следует выделить отдельный факультет, а ещё лучше — отдельный пристрой к школе, потому что они даже по меркам Рейвенкло они ужасно странные, а Грейнджер — Шляпа выжила из ума! — вообще на Гриффиндоре.

— Брось, Рон, если бы не Холмс с Грейнджер, мы бы сегодняшним вечером куковали на отработке у Филча в лучшем случае, а в худшем — в желудке собачки с тремя головами, — задумчиво произнес Гарри Поттер.

Гарри Поттер. Ну конечно же. Вот с чего началась эта история, мог сказать бы шестикурсник Джон Уотсон, обладай он тягой к драматическим высказываниям и подтверждению самых очевидных истин, но он предпочитал дело словам, а кроме того, ни одна история не могла бы обойтись без невысокого даже на фоне остальных сокурсников одиннадцатилетнего мальчика со шрамом на лбу.

Впрочем, стоит признать, Гарри Поттер не был виноват в том, что случилось в Хэллоуин — ни десять лет тому назад, ни теперь, напротив, он искренне желал помочь, потому что Гарри Поттер, как бы ни старалась незабвенная чета Дурслей, не вырос озлобленным на весь мир волчонком, а вырос, по меркам Шерлока Холмса и Гермионы Грейнджер, совершенно обычным.

— Возможно, несколько более проницательным, — добавил бы Шерлок, чуть присмотревшись, — и, разумеется, он травмирован из-за частых инцидентов домашнего насилия, а потому подозрителен, недоверчив и несколько скептичен к окружающему миру. Ещё он не слишком-то адаптирован в социальном плане, его одежда подобрана неаккуратно, даже если речь идёт о школьной форме, которую Гарри совершенно не умеет носить, а что до того, во что он одет во внеучебное время — проще вовсе не говорить.

Шерлок, которому по настоянию родителей и Майкрофта подобрали идеальный гардероб, ориентируясь на скупленные Мамулей журналы, в общем-то, знает, о чем говорит.

Шерлок мог бы ещё, пожалуй, добавить, что пока Гарри Поттер искренне ценит любой интерес к себе, но находится под значительным влиянием своего приятеля, а значит, всегда принимает его сторону. Ещё бы.

Именно поэтому Гарри Поттер, встретив скептический взгляд Рона Уизли, такого простого, понятного и рыжего, пожимает плечами и принимается за свою порцию ужина. В конце концов, это всего лишь прием пищи, а если кто-то предпочитает ему занятия тем, что даже не входит в учебную программу … Он бы не остался равнодушным, если бы кто-то обидел Гермиону, и та, заплаканная, убежала бы, но, как отмечал Гарри, у Гермионы всё было хорошо.

У него, Гарри Поттера, мальчика-наша-новая-знаменитость, дела тоже шли неплохо, и даже если его продолжали мучить кошмары, полные вспышек зеленого света, то он примирился с этим если не в год, то к семи годам однозначно.

"И в конце концов, — думает Гарри Поттер, — допивая чуть сладковатый, не слишком любимый им тыквенный сок, — я должен быть благодарен Шерлоку Холмсу помимо спасения от той трехглавой собачки с капающей из пасти слюной и за то, что ему всегда было наплевать на то, знаменит ли я; слава — не его приоритет".

Если бы Шерлока действительно интересовало то, что о нем думает Гарри Поттер — о, он прав, слава и вправду не в приоритетах Шерлока, ему хватило Майкрофта Холмса, чтобы понять, к чему приводит такого рода зависимость — он, проницательный как все Холмсы, даже его отец, который, конечно же, выбивался из всех параметров, заключил бы, что Гарри видел достаточно, чтобы его понять; однако одиннадцатилетний Шерлок не знает, как воспользоваться этой информацией и, более того, не видит в этом смысла.

"Таковы дети, — сказал бы кто-то, по левую руку которого блюдечко с лимонными дольками, — дети, которым приходится учиться быть взрослыми, но взрослость, напускная или истинная, не опирается на умении манипулировать, она основана на умении понимать, отчего игра становится только интереснее".

* * *

— Тролль! Тролль в подземельях! — кричит профессор Квирелл, а затем ноги его запутываются в мантии, и сознание покидает его, и он валится навзничь.

Шерлок, будь он здесь, немедленно бросил бы внимательный и тревожный взгляд на Гермиону, а Гермиона, имеющая раздражающее Салли Донован, третьекурсницу и правильную гриффиндорку, свойство всё время оглядываться на Шерлока Холмса, этого взгляда бы никогда не пропустила.

Но за столами нет ни Гермионы, ни Шерлока, они выходят из подземелий, рассчитав, что ужин подходит к концу, а оказаться на территории не расположенного к ним факультета им совсем не хочется.

Сказать по правде, они ещё не нажили врагов — разумеется, Драко Малфой вместе со своими прихвостнями успели остроумно пошутить относительно дружбы Шерлока и Гермионы, но пошутили они лишь однажды, а потом разом столкнулись с теми заклинаниями из области магической криминалистики, которые были найдены и разучены за пару вечером до того (в исполнении Шерлока), и контролируемой трансфигурацией умеренной, но впечатляющей мощности (в исполнении Гермионы). Симпатий со стороны Слизерина это обоим не прибавило, но и враждовать с очевидно превосходящими противниками Драко пока не хотел, не был он ни дураком, ни самоубийцей. К тому же, он знал, что его к этой вражде подзуживали, едва ли не больше, чем к неустанным распрям с Поттером и Уизли, но для последнего хотя бы существовали разумные для одиннадцатилетнего ребенка основания.

И всё-таки они прошли осторожно, чуть таясь, и это сослужило им некоторую службу — они не были раздавлены троллем в подземельях, что уже некоторое достижение для двух не в меру любопытных первокурсников.

Сначала был запах, превосходящий даже шум, а следом грохот от шагов, и уже тогда Шерлок и Гермиона прижались к стене — а затем они почувствовали кожей, как из-за их спин поднимается что-то жуткое, и вот тогда, тогда они оглянулись и увидели тролля.

Шерлок успел даже испытать разочарование, поскольку ожидал увидеть хтонический ужас, Лавкрафтову жуть, нечто неизвестное и поражающее воображение, но это был огромный и очевидно туповатый тролль, агрессивный в виду своей природы (читай, сказал бы Шерлок, отсутствующего ума), когда Гермиона, схватив его за руку, потащив за собой, рванула из подземелий прочь, рванула на воздух, подальше от этого запаха, от знания, что такое тролль, от тревоги, от зашкаливающего адреналина. Ей было страшно, да, ей было по-настоящему страшно, но в то же время — Гермиона была склонна винить в этом Шерлока Холмса — где-то в её груди разгорался смех, искорками, переходящими в пламя, и сам Шерлок, пусть и недоумевающий, ухитрился рассмеяться.

Они бежали от тролля, они спасали свою жизнь, и им было смешно так, как бывает смешно только детям, ещё не ставшим подростками, детям, не знавшим, что такое настоящие испытания, что такое боль, что такое смерть.

* * *

В то самое время, пока Шерлок и Гермиона бежали, забыв обо всём от ужаса и хохота, Большой зал был охвачен паникой, криками и растерянностью, и уж здесь никому смеяться и в голову не приходило, и только когда директор, отставив лимонные дольки, крикнул, усиливая свой голос: Sonorus! — всё утихло.

И в эту секунду тишины до Гарри Поттера дошла простая истина: есть в этом замке два человека, понятия не имеющие о тролле, и эти два человека, как назло, именно в подземельях.

Старосты уже поднимались с мест, уводя детей за собой, и тогда Гарри Поттер принял определяющее его жизнь решение:

— Рон, позови кого-нибудь из Гриффиндора и скажи, что я иду в подземелья, потому что там наши друзья, которые ни о чем не знают!

Видя испуганное лицо Рона, лицо, вытягивающееся на слове «друзья», Гарри добавил:

— Немедленно! Вспомни собачку, нас сожрали бы, если бы не Холмс!

Эту логику Рон Уизли — младший сын, нет, Джинни это единственная любимая дочь, а вот он, Рон, младшенький сынок с грязью на носу, на которую так любезно обратила внимание в их первую встречу Гермиона Грейнджер, — понимал отлично, но даже если бы он, Рон, ничего не был бы должен Шерлоку Холмсу, он побежал бы за помощью всё равно. Рон, как и большинство первокурсников, как и большинство детей, не был плох, зол или испорчен, и хотя Шерлок в секунду точно взвесил его и нашел слишком легким, было у Рона одно важное качество, которое признал бы и Холмс (может быть, с оговорками) — Рон Уизли был верен своим друзьям, а в настоящий момент Гарри Поттер был его единственным другом.

И потому Рон побежал, врезавшись в толпу гриффиндорцев, на ходу пугаясь, вспоминая всё, что он знает о троллях и том, что может ждать Гарри Поттера, бросившегося в подземелья, Рон побежал и схватил за руку первого студента факультета Гриффиндор, показавшегося ему наиболее надежным. И Рон Уизли, вцепившись в недоумевающего студента, произнес нечто очень важное:

— Гарри! Гарри в подземельях!

У Джона Уотсона, в отличие от всех остальных, не было ни выбора, ни даже возможности задуматься о происходящем, и потому он, заставив идущую рядом с ним Салли Донован, во всеуслышанье жалующуюся на испорченный праздник, взять первокурсника Рональда Уизли за руку — и тем самым вывести его из зала и намеченной кое-кем, о ком никто ещё не догадывается, из Большой игры практически навсегда, бросился в подземелья.

Выбора у Джона Уотсона не было. А вот сестра Гарриет Уотсон, которую абсолютное большинство их общих знакомых звало Гарри, у Джона была, и он действительно не видел её на ужине.

At school they taught me how to be

So pure in thought and word and deed

They didn't quite succeed

For everything I long to do

No matter when or where or who

Has one thing in common, too

It's a sin

hidden citizens — it's a sin

Тролль.

Тролльтролльтролль — стучит в голове, сбивает с ног, заставляет дышать, пугает, сводит с ума, — тролльтролльтролльтролль

Как жаль, что речь сейчас не об оценках.

О, в мире бывает столько страшных вещей кроме неуспеваемости, кроме заваленных экзаменов, кроме разговоров с преподавателями и плохих результатов СОВ, жаль только, что об этом никто не говорит.

О, если бы детям рассказывали вовремя, что самое страшное — не быть отчисленным, не быть не успешным, но быть убитым, быть съеденным, быть растоптанным или разодранным заживо. Или, может быть, ещё быть преданным, быть не найденным, быть оставленным — о, это тоже страшно, и этого никому не пожелаешь, но такие вещи дети всё же понимают интуитивно, пусть и не каждый, и да — вот это они понимают точно, предать друга страшно, страшно не так, как умереть. По крайней мере, до того порога, за которым начинается боль, за которым начинается гибель.

Но как жаль, что не всё в мире уравнивается знаниями, не всё облагается в верные формулы, не всё объясняется наукой или магией, что периодически значит одно и то же.

Как жаль, что не всем хватает сил быть честными с самими собой, как жаль, что этому не учат ни дома, ни в школах, ни в университетах, ведь этому уроку можно выучиться лишь самостоятельно.

Но что же это…

Тролль.

Тролльтролльтролльтролльтролльтролльтролль бежит за детьми, и некому защитить их, кроме тех, кто тоже рвётся на погибель.

— Как вы думаете, — мог бы спросить преподаватель ЗОТИ, будь он кем-то кроме достопочтенного профессора Квирелла, растянувшегося в глубоком обмороке посреди Большого зала, — почему так много людей гибнет в схватках с троллями? Потому что они сильные? Потому что они агрессивные, тупые и едят людей? О нет, дети, сейчас я преподам вам самый важный урок в вашей жизни: потому что, из-за того, что они действительно такие, вы их ужасно недооцениваете.

Если бы только знала об этом девочка Гермиона Грейнджер, чьи кудряшки растрепались так, что даже самая талантливая парикмахерша не расчесала бы, если бы только она знала, знала, стоя посреди полутемного коридора, заканчивающегося тупиком, что нельзя недооценивать своего врага и переоценивать собственный ум.

Возможно, тогда Гермиона не атаковала бы тролля на пару с Шерлоком, а свернула бы в своем бесконечном беге по коридорам так, чтобы выйти из подземелий.

Если бы только кто-то рассказал об этом первокурснику Шерлоку Холмсу, раздраженно смотрящему прямо перед собой, если бы только кто-то научил его отличать догадки, поражающие своей правдивостью всех, включая его самого, от того, что происходит вне поля его интуиции. Если бы только кто-то помог одиннадцатилетнему Шерлоку наконец ощутить себя в своём теле, принять его, принять свои особенности, сильные и слабые стороны, если бы только кто-то наконец рассказал ему о том, что с ним происходит, что ждет его, и что никакая магия не изменит того, кем он уже является, и что теперь делать. Если бы только кто-то сказал Шерлоку Холмсу, что ему есть на кого рассчитывать кроме него самого и девочки Гермионы Грейнджер.

Если бы только это стало правдой, такой, в которую Шерлок мог бы поверить.

Если бы кто-то объяснил Гарри Поттеру, что магия — не только чудеса, не только свечи, не только небо в Большом зале и летающие перья, если бы Гарри Поттер знал с самого начала, что магия — не избавление от его приемной семьи, которая никогда не станет его настоящей семьей, если бы он мог различить — если бы ему помогли различить, где начинается участие, а где — банальное любопытство из-за того, что он знаменитость, если бы только Гарри Поттер был более вдумчивым и менее вспыльчивым.

Возможно, будь он таковым, он не висел бы на краешке гибели, придерживаемый троллем, той огромной тварью, которая однозначно вознамерилась его сожрать.

И возможно, если бы Джон Уотсон, шестикурсник, обучающийся на Гриффиндоре, знающий о мире чуть больше, чем его юные соученики, волей случая оказавшиеся в Хогвартсе в одно и то же время, Джон, который хорошо понимал, что такое фантастические твари и почему их стоит опасаться, узнал о том, что кто-то — Гарри, да, Гарри, но разве мало детей с таким именем? — в подземельях от самого знаменитого в этом выпуске первокурсника, а не от прорвавшегося наконец сквозь толпу Рона Уизли, он бы успел предотвратить случившееся.

Возможно, тогда всё повернулось бы иначе, возможно, это привело бы к более положительным последствиям, возможно, не пролилась бы кровь, возможно, кому-то было бы не так больно…

Но этого не произошло.

И — ах, герои тоже падают…

Как больно они падают.

Какие они хрупкие.

тролльтролльтролльтролльтролльтролль

* * *

К тому времени, как Джон Уотсон бросился в подземелья за своей сестрой, Шерлок Холмс и Гермиона Грейнджер, пытаясь отдышаться, прижались к стене — коридоры, в которых они давно уже заплутали, бесконечные узкие коридоры, такие же как эти змеи, о, какой верный символ выбрал себе Слизерин, как сложно разобраться тем, кто никогда не был в подземельях, куда же они бегут, где они свернули.

Тролль был где-то неподалеку: громыхали его огромные лапы, чувствовался раздающийся от него мерзкий запах. Если бы у страха был запах, если бы страх можно было ощущать иначе, чем через катящийся по лбу пот, через дрожащие ладони, через необъяснимо откуда взявшийся тяжелый ком в груди или давление внизу живота, если бы у страха было тело, то оно выглядело бы как этот тролль.

Смех давно стих, стихли шорохи, стихли голоса.

Шерлок и Гермиона смотрят друг на друга, и тогда вопрос всё-таки звучит:

— Что мы будем делать?

— Думать, — шепотом отвечает Шерлок, — мы должны подумать.

— Если мы побежим к лестницам, мы выманим его прямо к окончанию ужина, и тогда кто-то обязательно пострадает, — начинает тихо рассуждать Гермиона, едва только её горло перестаёт болеть так, точно она не пила в течение нескольких дней.

— Если мы останемся здесь, он нас заметит, и сделает это довольно скоро, — парирует Шерлок, утирая лоб. Его волосы прилипли, он взмок, и теперь ненавидит свою шелковую — как только Мамуле пришла эта идея, пока она подбирала ему гардероб — рубашку. Хотя ещё утром Шерлок подозревал, что однажды он к подобному привыкнет.

— Он догонит нас, — вздыхает Шерлок, — если только мы снова попадемся ему на глаза, уже выдохшиеся, он нас догонит. Или мы приведем его в Большой зал, что тоже, согласись, скверный подарок даже на Хэллоуин.

— Но ведь мы не можем оказаться трусами! — возмущается Гермиона, — тогда, если из-за нас всё оказывается в опасности, мы не имеем права уйти, кто-то может пострадать.

— Я думаю, что Шляпа не преувеличивала, описывая Гриффиндор… Но ты права. Не будем притворяться: мы на стороне ангелов.

Шерлок прищуривается и вновь внимательно смотрит на Гермиону. Она практически слышит, как функционирует, генерируя идеи, отсеивая неподходящие варианты, тот огромный и странный механизм, подчиняющийся совершенно иным законам, механизм, называющийся мозгом Шерлока Холмса.

Шерлок задумывается настолько крепко, что совершенно бессознательно крутит в руках амулет, иногда прикасаясь к его граням так, точно вызывает джинна.

Гермиона замирает: ей бывает страшно, когда она видит Холмса таким, но ещё — нет, он однозначно плохо на неё влияет — ей чудовищно любопытно, что же он придумает. И она присоединяется, продумывая собственный план действий, потому что здесь и сейчас они оба знают, что их мозги это единственное, что может их спасти.

Гермиона точно знает, что думать — завораживающе. Думать привлекательно, думать полезно, думать необходимо, но не только. Она не знает подходящего слова, чтобы описать свою позицию относительно этого вопроса, только то, что Шерлок Холмс эту позицию разделяет. Не то чтобы ей требовались другие мнения.

И потому они начинают говорить одновременно.

— Он тупой! — восклицает Шерлок, — мы заманим его в ловушку.

— Он сильный, но глупый! — в ту же секунду твердит Гермиона, — мы можем его победить.

— Если доверять произведенным мной расчетам, мы должны атаковать из левого угла: при этом, начав вместе, мы следом должны рассредоточиться.

— Если что-то пойдёт не так, мы могли бы использовать выученные нами заклинания, но жаль, что мы только на первом курсе.

— Если что-то идёт совершенно не так, — говорят они оба, — мы снова бежим, но только не к жилым помещениям — тогда кто-то может пострадать.

"Безумству храбрых поем мы песню", — наблюдая за детьми внимательно и безучастно, видя, как они мечутся по коридорам школы, думает кто-то, кто-то, у кого хитрый умный взгляд, кто-то, затеявший страшную и привлекательную игру, которую мог бы оценить Шерлок Холмс, знай он, что происходит на самом деле. Впрочем, и Шерлок был не из тех, кто предпочитает играть людьми.

И когда тролль наконец появляется в коридоре — топает, чуть пригнувшись, пару раз стукнувшись о высокий потолок, Гермиона Грейнджер кидает в него трансфигурированным ещё на их импровизированной тренировке мылом.

— Надежды на то, что он поскользнется на мыле, почти нет, но зачем отбирать наш шанс? — кивнул ей Шерлок.

Тролль действительно не падает. Он застывает на пару секунд, недоуменно оглядываясь на что-то, осмелившееся его задеть.

— Эй, чудище, — фыркает Шерлок, осмелев от адреналина, бурлящего в его крови, — Люмос!

* * *

Шерлок давно заметил, что его магия — нет, разумеется, он не среднестатический волшебник, он умнее Уизли, лишь в некоторых предметах отстаёт от Гермионы Грейнджер, прочёл достаточно книг по интересующим его дисциплинам — слушается его не так, как остальных.

Как будто что-то в его голове, что-то, заставляющее грамотно созданный кусок дерева творить магию, соединившись с палочкой, дало неожиданное сочетание. Это не делает Шерлока Холмса сильнейшим магом столетия, это не заставляет его сравнивать себя с избранным; хотя, конечно, профессор Флитвик очень внимательно наблюдает за его работой на занятиях.

Потому что то странное, то, которому ещё не дано определения, хотя разумеется, оно существует, и оно одинаково для магглов и магов, то, как устроен его мозг, делает магию Шерлока непредсказуемой. Нестабильной. Подчиняющейся скорее воображению, чем заложенной заклинанием программой.

Это же предполагает профессор Снейп, разумеется, до поры скрывая собственные выводы, однако же именно Снейп, наблюдая в течение семестра, легко замечает и определяет не только особенности ученика, но и то, что он творит с зельями.

— Ох, — смотрит однажды Шерлок на то, как реагирует ошибочно добавленный в практически сваренное зелье компонент, — да, определенно действовать стоило на этом этапе, теперь точно выйдет что-то другое.

Он теряет пятнадцать баллов, но даже не замечает этого, потому что Холмс — о, что вы, у профессора Снейпа, разумеется, нет иных забот кроме оберегания первого курса Рейвенкло от собственного однокурсника, спасибо и добро пожаловать в Хогвартс, школу для детей, обладающих повышенной склонностью к внезапным смертям во время учебного процесса — с восторгом смотрит на получившееся зелье.

Оно, конечно, вопреки написанной на доске инструкции, не относится к Веселящему зелью; это недоработанное и топорно сделанное зелье Иронии.

Зелье Иронии, если верить учебнику четвертого курса, который, конечно, никак не должен был попасть к первокурснику, могло взорваться на нескольких этапах приготовления, а ещё на одном — испустить клубы ядовитого дыма.

Но ничего подобного не произошло, и первый курс Рейвенкло, чуть поутихнув из-за потерянных баллов — но нет, кажется, не слишком расстроившись, этот факультет различает грань между тупостью и экспериментами, которые раздражают профессора — удаляется на следующую пару.

Северус Снейп же несколько секунд изучает ингредиенты, пытаясь вычислить, как Холмс заменил недостающие два, а следовательно, как у него вообще получилась Ирония там, где должно было быть Веселье, затем — о, опрометчивое решение, профессор, вы действительно готовы к этому? — обращается к ученику:

— Холмс, останьтесь и прокомментируйте получившееся у вас зелье.

Он говорит с ним спокойно настолько, насколько может, избегая метафор, намеков и полутонов.

Ну конечно же, Северус Снейп знает, что это не самый обычный студент.

Именно поэтому он делает вид, что не замечает, как в минуты размышлений Шерлок Холмс вертит в руках амулет с пауком — конечно, не замечает до тех пор, пока Холмс не уронит его в котёл, но, кажется, его интеллект всё же чуть выше, чем у Лонгботтома.

— Я предполагаю, профессор, что это зелье провоцирует не создание веселья, а создание причин веселья. Вариации таковых причин.

— Вы читали о зелье Иронии?

Шерлок мог бы испугаться.

О, Шерлоку стоило бы испугаться в этот момент, когда его так спрашивает один из самых строгих профессоров Хогвартса. Но Шерлок не боится.

— Да, сэр, но лишь официальную версию учебника, к тому же это не сама ирония. Собственно, я и не хотел создать именно её: я бы воспользовался рецептом, будь у меня все необходимые ингредиенты.

— И что же это?

Не спрашивайте, профессор, ведь ищущие обрящут, а вы, видит Мерлин, к этому не готовы. Не спрашивайте, отпустите Шерлока Холмса, дайте очередному студенту факультета Рейвенкло вызвать у вас ироническую ухмылку, но что же вы делаете…

Ох.

Ну что ж.

— Это то, что позволяет иронизировать, профессор. По крайней мере, я рассчитывал на это; я изучал сочетаемость компонентов, но, возможно, не так их обработал…

— Обработайте вы их иначе, и мадам Помфри пришлось бы спасать от смерти весь первый курс Рейвенкло, а заодно — если бы перед вами был не я, а кто-то менее… быстро реагирующий, и преподавателя. Но вы сделали правильно. И всё-таки, что вы хотели получить?

— То, что заставляет мозг распознавать иронию, потому что она не всегда доступна, ясна, растолкована, и она и не должна быть таковой, а следовательно, это дефект работы мозга, который требует корректировки, это то, что я имею в виду, профессор, — Шерлок начинает торопиться, раздражаясь себе и своей речи, заставляющей его подбирать синонимы, заставляющей его пояснять, заставляющей его — о, в этом и дело — заниматься такими вопросами, вопросами, ставящими в тупик и Гермиону.

Он даже не мог найти полезных рецептов или идей в учебниках. Возможно, Запретная секция могла бы прояснить некоторые вещи, но Шерлок хорошо запомнил историю со взбалтыванием кофе и запахом яблок.

Иногда книги не говорят всей правды. Иногда они делают это намеренно. Иногда люди, написавшие книги, ошибаются, и даже если эти люди умирают, книги, созданные ими, остаются.

— Вы должны запомнить следующие правила, поэтому слушайте внимательно, — мрачно начинает говорить Северус Снейп, держа в голове всё, что он знает о том, как лучше донести информацию, — вы должны помнить о том, что, во-первых, эксперименты на моих занятиях недопустимы, это наказуемо как снятием баллов, а также взысканиям и недопуску к занятиям. Во-вторых, рано или поздно вам захочется протестировать эксперимент, и поэтому, правило второе, до окончания Хогвартса вам строго запрещено тестировать любого рода продукцию на учениках или животных без предварительной договоренности со мной.

В глазах Шерлока промелькивает нечто — о, конечно, он подумал о братьях Уизли, кто не в курсе.

Замечательно.

— Если в конце семестра вы покажете адекватные результаты на зачете — вам ясно, что я подразумеваю под адекватными результатами? Первое, второе, в крайнем случае третье место в рейтинге по зельеварению для первого курса — я разрешу вам проводить исследования.

Шерлок благодарит, и как же он удивлен: с него сняли пятнадцать баллов, ему дали правила, но с ним — если он понял профессора верно — заключили сделку. Шерлок умен. Он постарается.

Профессор Северус Снейп, дождавшись, пока Шерлок Холмс покинет помещение, сочиняет краткую записку к декану Рейвенкло о том, что их ежегодно подтверждаемый контракт о дополнительных занятиях по зельеварению/заклинаниям для подающих надежды студентов вступил в силу, и он ждёт со стороны Филиуса Флитвика выбора студента из Слизерина.

Не всё в мире обговорено правилами, а в договорах есть пункты, записанные самыми мелкими буквами и невидимыми чернилами, но конкретно этот пункт Шерлоку не навредит.

Разве что, может быть, подчеркнет его исключительность.

И Гермиона, конечно, обиделась, потому что ей профессор Снейп ничего подобного не предложил.

* * *

Но может быть, может быть, было бы лучше, если бы профессор Флитвик был столь же внимателен к студентам своего факультета, может быть, тогда он обратил бы внимание на то, как странно — правильно, да, но странно, регулярно не так колдует Шерлок Холмс.

Нет магии без воображения, — диктует профессор на первом же занятии.

Но что же такое магия, сплетенная с подобным — нет, не покалеченным, ни в коем случае, нет, не больным, Шерлок Холмс не болен, но иным, отличным от большинства воображением?

Возможно, это луч света, который на секунду смешит Гермиону, поскольку напоминает ей световой меч из «Звездных войн». Она даже успевает вспомнить, как тайком смотрела трилогию вместе с родителями, спрятавшись под стол: они бы ей, конечно, не разрешили, но Гермиона уже большая, а у них, родителей, есть диски со всеми тремя частями, и вообще, одна часть вышла тогда, когда Гермиона уже успела появиться на свет.

А затем этот луч света тычет троллю в глаз, и вот тогда — тогда льется первая кровь, и вопит в подземельях тролль, метаясь, но даже страдая от боли, он крепко держит за шиворот маленького мальчика, давно, кажется, потерявшего сознание, в котором Шерлок и Гермиона с ужасом узнают Гарри Поттера.

Are they themselves to blame, the misery, the pain?

Didn’t we let go, allowed it, let it grow?

If we can’t restrain the beast which dwells inside

It will find it’s way somehow, somewhere in time

Will we remember all of the suffering

Cause if we fail it will be in vain

Sanctus Espiritus, redeem us from our solemn hour

Within Temptation — Our Solemn Hour

«Господи!» — думает маленькая мисс Гермиона Грейнджер, и на доли секунды она позволяет панике захлестнуть её. Она позволяет это панике, заставляющей её считать, что если Гермиона только выживет, то напишет заявление об отчислении, ведь она совершенно бездарна и не способна справиться с тем, что предложила ей школа магии.

— Это больше похоже на экстернат, а не на школу. — говорит ей Шерлок, и Гермиона, разумеется, недоумевает, как он узнал о её мыслях, а затем в её голове проносится: Шерлок.

Да, Шерлок.

Они справятся, потому что здесь — в этом подземелье, где отовсюду слышны шорохи и капающая вода, где чудовищно сыро и склизко, где трудно даже подумать о том, во что уже превратилась её чистая одежда и обувь, она всё-таки не одна.

Прямо сейчас они спасут Гарри Поттера и справятся с троллем.

И вот как они это сделают…

— Люмос! — произносят они оба, и два луча — два совершенно разных луча — пронзают полумрак, царящий в подземельях, там, где, должно быть, не появляются даже слизеринцы, по крайней мере, попусту.

И Гермиона наблюдает, как Шерлок, выбивший троллю глаз своим чертовски (о, маленькая мисс Гермиона Грейнджер знает несколько крепких словечек, но вы же не расскажете её родителям?) неправильным, иным, искаженным Люмосом, пытается стукнуть тролля и по его лапе, чтобы тот выпустил Гарри Поттера.

И, разумеется, ему это не удаётся.

Разумеется.

Световых мечей не существует, а если они и создаются чистой магией, воображением, чудом, в котором ещё предстоит разобраться профессору Флитвику, если у него хватит терпения, чтобы изучать воспоминание, то это единичный случай — дважды такое не повторить.

«Это было бы слишком просто» — соглашается с собственным неуспехом Шерлок, и его захватывает жуткий, тревожный энтузиазм, то его состояние, когда собственная ярость (о, она тлеет где-то внутри, потому что как кто-то смеет пытаться убить их всех?) и пугающая внимательность к деталям схватываются в битве, сливаются, образуют нечто совершенно иное, образуют тот сплав, определения которому Шерлок Холмс ещё не знает.

И ему не хочется думать о том, узнает ли он этот термин, успеет ли он узнать хоть что-то, прежде чем ослеплённый болью тролль ринется на него. За его жизнь достаточно беспокоится стоящая рядом Гермиона, и потому Шерлок забывает о том, что уязвим, совершая этим свою главную ошибку.

Герои падают, о, герои падают, и кости их точно так же хрупки, и маленькие тонкие руки их точно так же хотят найти хоть какую-то опору, и герои тоже могут истечь кровью, испытывать боль — и болевой шок, и, в конце концов, герои могут лечь на щит, что бы это ни означало…

И Гарри Поттер, чье хрупкое одиннадцатилетнее тело сдавливает своей лапищей тролль, близок к этому как никогда.

Шерлок чувствует это.

В его сумке, равно как и в сумке Гермионы, достаточно трансфигурированных за долгие тренировки на протяжении практически месяца вещей: в основном это камни, мыло, и, разумеется, столь любимые профессором Макгонагалл серебряные иглы, но ещё (Шерлок мрачно улыбается в темноте) Гермиона показывала ему почти мастер-класс, трансфигурировав специально для него шарик для пинг-понга.

Шерлок ухмыляется ещё раз.

Каждый, игравший в эту игру, неважно, по своей воле или нет (Шерлок сказал бы, если бы кто-то неосторожный попросил расшифровать: неважно, захотел ты поиграть в пинг-понг, или тебя захотели использовать в качестве мишени ученики, желающие узнать, на каком по счёту ударе ты начнешь плакать?), знает, как больно получить удар таким шариком, даже если это всего лишь лапа. Может быть, если ему повезёт, это будет голова.

И потому он кидает ещё одно мыло в стену, так, чтобы оно, сришекотив, создало как можно больше шума: и да, это происходит, это легкий звук, а затем всплеск, потому что мыло падает точно туда, где скапливается вода со стен, и это привлекает к себе внимание. Гермиона, едва взглянув на Шерлока, повторяет этот жест, и вот теперь ослепленный тролль считает, что они убегают — и тогда Шерлок кидает шарик для пинг-понга в чудовище, попадая точно по его шее.

Секунда.

Ещё секунда.

Стук-стук-стук-стук — как бьются их сердца, как колотятся они от осознания того, как страшно рисковать, находясь не в игре, не там, где можно вернуться на пару шагов назад, но там, где есть только один шанс. Как страшно рисковать!...

Секунда.

Ещё секунда.

Стук-стук-стук-стук-стук.

И тролль отпускает Гарри Поттера.

Он разжимает лапу.

— Вингардиум Левиоса! — кричит Гермиона, пытаясь перехватить падающего Гарри, и голос её раздаётся звонко и гулко в мрачной и обманчивой тишине коридора, и — вот оно, вот он, человеческий фактор.

Дети обычно не думают о том, что их могут услышать, когда они так заняты спасением чужой жизни, заняты так, что забывают о своей собственной.

Тролль поворачивается к ней.

И в спину ему летит алый луч.

Шерлок Холмс недаром старательно учил заклинания, о, он действительно хорош в том, в чём хочет отличиться, и он пытается связать тролля. И заклинание ему удаётся.

Тролль, забывая о Гермионе, глядит на свои туго стянутые бечевкой запястья ровно полторы минуты.

О, ему, должно быть, тоже удивительно: как такие маленькие создания ухитрились задержать его на столь долгий срок? И, конечно же, троллю больно: там, где был его глаз, теперь сгусток невыносимой боли, и ещё зуд, и мучительно тянет, и капает на пол кровь, собственная кровь, липкая, густая — лучше бы это была кровь врагов! — но пока они целы. И если бы только тролль мог думать, если бы он действительно соображал хоть что-то, он унес бы лапы, заподозрив, что детям, уже его ослепившим, под силу что-нибудь ещё, но нет, тролли невиданно тупые создания, им не свойственно размышлять, им свойственно злиться.

Злиться, рычать, и, конечно же, убивать, а затем поедать своих врагов.

Какое невезение для первокурсников, познакомиться с горным троллем там, где некуда убегать.

Какое чудовищное невезение для горного тролля, выбрать себе в жертву сразу нескольких бегающих существ, склонных к немотивированным агрессии и самозащите.

Какое интересное зрелище для того, кто склонившись над шаром, глядит сейчас за разворачивающимися событиями!

— Всё идёт совершенно не так, — шепчет этот кто-то, и оттого ему становится лишь любопытнее.

Тролль глядит на связанные лапы ровно полторы минуты, резко дергается и разрывает путы, а затем — затем он бросается на Шерлока, безошибочно находя его даже в бесконечной тьме, в которой находятся все ослепшие, все покинутые, все испуганные, все приговорённые.

* * *

Джону Уотсону не достаётся права применить все знакомые ему заклятья или показать, как по-настоящему нужно справляться с горным троллем. Джону не достаётся и искушения применить непростительное заклятье, с которыми он, разумеется, знаком.

Ему достаётся только запах, который может источать только что-то без сомнения мертвое.

Ему остаётся истошный и жуткий крик Гермионы:

— На помощь!

Так кричат те, кто оказался в смертельной опасности, те, кто напуган, те, кто умирает, или — такое тоже иногда случается, и иногда это тоже предвестник мучительной гибели — оказался в одиночестве в темноте.

— Люмос! — уверенно и спокойно произносит Джон, и его руке не нужно мучительно напрягаться, потому что эти движения доведены до автоматизма.

Он вздрагивает только тогда, когда загорается свет.

— Мерлин вас забери! — произносит Джон сразу следом, и он мог бы найти несколько куда более подходящих слов, выражающих его отношение к происходящему, но ему совершенно не до того.

Его тошнит, праздничный ужин немедленно покидает его желудок, но, как будто этого мало, Джона бьёт дрожь, и долго не проходят спазмы...

Он заставляет себя сосредоточиться и осмотреть коридор: ещё более мерзкий, чем обычно — не то чтобы Джон, гриффиндорец Джон был частым гостем в подземельях, но он всё-таки изучал Расширенный курс зелий…

Впрочем, ничто не идёт в сравнение с тем, что он видел здесь.

Кровь.

Очень много крови.

«Ну ещё бы, — думает Джон, как только к нему возвращается хотя бы некоторая сосредоточенность и адекватность, — я бы удивился, будь иначе».

Маленькая зарёванная взъерошенная девочка, должно быть, не знающая, к кому из её друзей ей броситься вначале, смотрит на него как на последнюю надежду на этом свете.

— Гарриет здесь? — говорит Джон.

— Гарриет? — переспрашивает Гермиона, — нет, нас здесь было двое, я и Шерлок, и потом он, — она указывает в сторону, — схватил где-то Гарри Поттера.

— Он убил национального героя? — недоверчиво переспрашивает Джон Уотсон, и Гермиона перестаёт вытирать со щёк непрерывно текущие слёзы.

Как же ей страшно. Как же ей хочется домой. Как же ей хочется забыть о том, что этот день существовал.

«Помоги нам Мерлин», — думает Гермиона Грейнджер, из последних сил сдерживая желание бежать, только бежать отсюда.

— Нет, я очень надеюсь, что нет! Мы не звали его с собой, мы не были виноваты в этом, о, конечно, мы были.

Джон успевает испытать минутное облегчение от того, что его сестры здесь не было, а затем испугаться, что тролль мог успеть перекусить ей по дороге, но затем его взгляд вновь обращается туда, где коридор заканчивается тупиком, туда, где лежит маленький мальчик.

Когда Шерлоку Холмсу было четыре года, его брат Майкрофт, впервые сталкивающийся с колдовством своего брата, отчаянно опасался, что Шерлок — ненароком, может быть, от сильной злости или обиды, а ещё, вероятно, от незнания последствий — расплетёт его так же, как расплёл ковёр, а затем создаст с помощью его тела узор из паутины. Если бы прямо сейчас Майкрофт был здесь, он увидел бы, как выглядит его страх воочию.

Потому что когда тролль бросается на Шерлока, Шерлок не успевает отойти в сторону, не успевает отбежать, выхватить палочку или даже крикнуть, он только испытывает ярчайшую вспышку злости, гнева, а ещё страха — и выхватывает амулет, на котором нарисован паук, паук и тонкая-тонкая паутинка.

Яркая вспышка ослепляет и Шерлока, и Гермиону, а когда Гермиона протирает глаза, растерянная и испуганная, она видит только огромную мясную паутину, состоящую из обрывков ткани, которой когда-то опоясывался тролль, а ещё тролличьих кожи и органов.

Коридор, злополучный, ненавидимый Гермионой коридор, коридор, куда она не зайдёт больше никогда в своей жизни, залит кровью. И она слышит гулкие шаги, а ещё приглушенные ругательства невдалеке.

Шерлок лежит неподвижно, и Джон ошибается, считая, что Гермиона не решается выбрать, к кому подбежать первой — о, Гермиона давно выбрала сторону.

И она не убегает из коридора, не разрешает себе наконец начать рыдать, раскачиваясь, с удивленным ужасом созерцая, сколько жира, костей, мяса, отвратительно реалистичного, с синеватыми прожилками, перекрученного мяса содержит в себе то, что дышало, бежало, хотело есть и убивать ещё полчаса назад, и какой раздаётся запах от того, что осталось от горного тролля — словом, маленькая мисс Гермиона Грейнджер, затравленно глядящая по сторонам, не покидает место преступления лишь потому, что Шерлок Холмс, только что создавший самую отвратительную паутину в её жизни — или, может быть, это был не он, а лишь его амулет, или, может быть, причина в чем-то ещё? — практически не дышит. Она склоняется над Шерлоком в отчаянной попытке привести его в чувство, но эта задача Гермионе уже не под силу.

И Шерлок не приходит в себя, когда появляются один за другим преподаватели школы Хогвартс, запоздавшие, ошарашенные, испуганные, потрясённые, когда они появляются и с сочувствием смотрят на Гермиону и с раздражением — на Джона, и говорят, что Гарри Поттер, разумеется, получил серьёзные травмы, но мадам Помфри вылечит его, хотя и с трудом.

Но никто из преподавателей школы Хогвартс: ни могущественная, всегда поразительно уверенная в себе профессор Макгонагалл, ни профессор Флитвик, выглядящий так, точно он оказался на войне, ни профессор Квирелл, боязливо дрожащий позади других преподавателей, — никто кроме Северуса Снейпа не говорит о Шерлоке Холмсе. Они только смотрят на него внимательно и серьезно, а затем мадам Помфри наколдовывает носилки, и Шерлока Холмса просто уносят из подземелий.

Гермиона поднимает глаза на профессора Снейпа, пристально разглядывающего паутину.

— Он очнётся? — робко говорит она, не ожидая ответа.

— Я надеюсь, — обращаясь точно не к ней, говорит Северус Снейп, — но со стихийной магией шутки плохи. Ведь это была стихийная магия, не так ли, мисс Грейнджер?

— Да, профессор, — говорит она, с каждым своим кивком обретая уверенность в этом утверждении.

— Ну что, доволен?

Шерлок открывает глаза. Голова просто раскалывается от боли: виски сдавливает, его почти тошнит, и кажется, точно его либо уронили несколько раз с лестницы, либо приложили кирпичом по макушке.

Шерлоку приходится зажмуриться ещё на пару секунд: так болезненно оказывается просто смотреть, а уж тем более — подмечать значимые детали. Будто кто-то налил ему в глаза воды — но ведь он не плачет. Или уже плачет? Так ли ему больно, чтобы плакать?

Собравшись с силами, он открывает глаза вновь, сразу же озирается. И ничего нет: ни кровати, ни стен, которые Шерлок ожидал увидеть белоснежными, ни помещения — ничего. Совершенно нейтральная бежевая пустота, так не свойственная миру, где привык находиться Шерлок Холмс. Ничего, ни единой зацепки, ничего, что могло бы помочь Шерлоку проявить свои навыки — пока ещё только навыки, которые, как смел надеяться Шерлок Холмс, получат своё развитие в ближайшем будущем — дедукции.

Только Майкрофт, разумеется, одетый в парадный костюм (как ещё полагается одеваться порядочному гражданину общества?), чинно сидит на офисном стуле, стоящем на… на пустоте, и пьёт кофе.

— Когда ты очнешься по-настоящему, будет гораздо больнее, — миролюбиво замечает брат.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Шерлок, чуть прищурившись.

Он делает так, когда действительно сердится.

Майкрофт прекрасно об этом осведомлен.

— Жду, пока ты не прекратишь делать глупости, дорогой брат, — улыбается Майкрофт Холмс, улыбается почти сочувствующе, что выглядит почему-то особенно фальшивым, — тебе самому не кажутся разрушительными последствия твоих действий?

— Это лучше, чем ничего не делать и ждать, что случится. Можно мне уже вернуться?

— Шерлок. Подумай хорошо, хочешь ли ты погибнуть в одиннадцать лет, заняв место, тебе никогда не предназначавшееся? Ты не должен был оказаться в этом коридоре вообще.

— Но я там был, — пожимает плечами Шерлок.

— Ты не хочешь заменить этому миру Гарри Поттера, Шерлок Холмс, и более того, ты совершенно не хочешь дружить с героем.

— Ещё какие-нибудь заключения относительно моих пожеланий? — ухмыляется мальчик.

Он ощущает на своём теле пижаму: материал достаточно приятный, и по структуре напоминает скорее хлопок. Шерлок хорошо различает ткани — ему пришлось научиться этому, едва он определил, что ненавидит прикосновения синтетического материала к коже.

Под его рукой вдруг нащупывается матрас, поверх которого — неплохая, добротная простынь.

И голова болит ещё сильнее.

Всё это может означать только одно: теперь он приходит в себя взаправду.

Шерлок в последний раз внимательно вглядывается в лицо Майкрофта, вглядывается и тут его настигает простая, поразительно очевидная мысль: Майкрофт Холмс не маг, и никогда не был магом, а ещё он слишком... живой, обычный, человечный, чтобы носить костюмы в свои восемнадцать лет. И уж наверняка братец не в курсе их с Гермионой драки с троллем. А следовательно, это был не Майкрофт Холмс. А Шерлок слишком подозрителен, чтобы поверить во внезапно проснувшиеся в нём сомнения: особенно в вопросах общения с Гарри Поттером.

Уж его альтер-эго, каким бы оно ни явилось в бреду, точно знало бы — Шерлок не дружил с Гарри Поттером. Он оказался напротив тролля только потому, что был другом Гермионы Грейнджер.

Удивительно, что о ней ничего не говорилось...

Кажется, происходящее становилось ещё интереснее.

Darkness, Darkness be my blanket,

Cover me with the endless night,

Take away oh pain of knowing,

Fill this emptiness with night.

Darkness, Darkness hide my yearning,

For the things I can not be,

Keep my mind from constant turning,

To the things I can not see.

Lisa Torban — Darkness Darkness

Шерлок Холмс находится без сознания четыре с половиной дня: ровно до тех пор, пока профессор Снейп не заканчивает работу над зельем, способствующем восстановлению после магического истощения, а ещё до тех пор, пока профессор не замечает, что кто-то применял к ученику легиллименцию — или, по крайней мере, пытался применить. По крайней мере, Шерлок, стоит ему только справиться со слабостью и головной болью, задаёт профессору очень правильные вопросы. Ему становится интересно, бывают ли наведенные сны.

Профессору Снейпу становится интересно, успеет ли он — чисто теоретически — совершить самоубийство, прежде чем добродушный седовласый дедушка протянет ему руку помощи (не пожелает расставаться с очередной своей пешкой). Уклоняться от игры не в его правилах, но отвращение, испытываемое от происходящего, заставляет Северуса морщиться так, что даже в глазах Шерлока Холмса, не склонного обращать внимание на чужие эмоции, проблескивает нечто, одновременно похожее на испуг и на понимание.

— Надеюсь, вы осознаёте, что вам не стоит распространяться о произошедшем в подземельях, — говорит Северус Снейп, — и колдуйте только на уроках в ближайшую неделю, только под присмотром преподавателей. Никаких дополнительных занятий, никаких экспериментов. Это запрещено, если вы ослушаетесь, то ваш факультет лишится значительного количества баллов. Вам понятно?

Шерлок, вздохнув, говорит:

— Да, сэр.

Про себя профессор Снейп мрачно думает, дошло ли хоть до кого-нибудь, как именно нужно доносить до этого ученика мысли? Он сомневается в этом.

Возможно, именно потому, когда он возвращается в подземелья, чтобы вновь заняться бесконечным количеством дел (Северус Снейп действительно занятой человек: его ждёт проверка работ, варка зелий — для госпиталя, на заказ, и ещё для себя и собственных исследований, на которые он всё ещё возлагает некоторые надежды, а ещё отчёты старост об успеваемости, успехах в квиддиче и отношениях внутри факультета), ему становится не по себе. Северус Снейп чуть ускоряет шаг, раздраженно думая, что снимет не меньше двадцати баллов с каждого гриффиндорца, что только посмеет попасться ему на пути.

И как же он злится, когда они действительно попадаются.

Шерлок тем временем с сожалением откладывает визит к профессору Флитвику. Ему всё ещё хочется узнать, как он сделал световой меч вместо луча света и можно ли научиться делать так каждый день.

* * *

Гермиона Грейнджер за время болезни Шерлока не теряет времени даром. Она пишет маме два письма: одно нейтрально-восторженное, содержащее три намёка и одну строчку на эсперанто, второе — гораздо более правдивое и, сказать мягко, злое — отправляет с помощью той самой старосты Рейвенкло, которая ранее помогла им с Шерлоком найти заклинания по магической криминалистике.

«Возможно, раз она помогла нам тогда, может помочь и сейчас», — рассуждает Гермиона, и конечно, оказывается права. Староста — милая и отзывчивая, хотя, на вкус Гермионы, чересчур хладнокровная — даже подтверждает, что за почтой следят, но есть другие способы: для тех, кому уже можно ходить в Хогсмит, одни, и ещё одни для тех, кто уже получил лицензию на аппарацию. Гермиона предпочитает второе: ей всё равно было некуда тратить карманные деньги. Поэтому староста возвращается, доложив, что отдала письмо лично в руки миссис Грейнджер, предварительно задав ей все контрольные вопросы и получив верные ответы.

Гермиона Грейнджер внимательно смотрела все фильмы о шпионах, а ещё она читала Агату Кристи.

Она выучивает запирающие заклятья, она старается не задерживаться ни в библиотеке, ни после уроков, ни даже в гостиной; зато подолгу смотрит в огонь, пододвигает к камину кресло. Рон Уизли, пару раз заняв её кресло, на третий получает возмущенный оклик и добивается того, что кресло под ним исчезает вовсе, после чего это кресло неофициально переходит в собственность Гермионы Грейнджер.

Разумеется, Гермиона успевает учиться, готовиться к занятиям и сохранять за собой имидж Главной Заучки Хогвартса со времен Основателей и вовеки веков. Читает она, по правде сказать, даже больше обычного: оказывается, что они с Шерлоком совершенно незаслуженно обходили стороной область ухода за животными, а уж про фантастических — фантастически опасных — тварей речь и вовсе не заходила. И вот теперь, когда у маленькой мисс Гермионы Грейнджер, первокурсницы и отличницы, выдаются свободные часы (как правило, ночью, когда она накрывается одеялом с головой, так, чтобы ей продолжало быть тепло, тепло и спокойно), Гермиона узнаёт о троллях всё.

«Когда Шерлок выздоровеет, я заставлю его это прочесть! Мы так глупо ошиблись, поверить не могу, что я оказалась такой глупой!», — возмущенно думает девочка.

Её двенадцать лет. Она старается — правда старается — ни на миг не допускать мысли, что Шерлок Холмс может и не выздороветь.

А если наутро её глаза кажутся покрасневшими, то так бывает с каждым, кто слишком долго и усердно учится, не правда ли?

Она даже мило улыбается за завтраком, обедом и ужином в Большом зале; хотя у Салли Донован, увидевшей однажды эту улыбку, сводит зубы, и она во всеуслышание говорит, что даже без Фрика у Хогвартса нет шанса остаться целым.

— Если бы Шерлок здесь был, он бы предложил Салли заполнить анкету для некролога, — мрачно заявляет Гарри Поттер.

Гарри, пришедший в себя спустя одиннадцать часов и добрую дюжину зелий, вылитых в него мадам Помфри, тоже не испытывает от сложившейся ситуации восторга. Он, конечно, толком ничего не помнит кроме своей погони за троллем, погони, азарта и того странного чувства, когда сосет под ложечкой от тревоги и радости одновременно. Гермиона выслушивает его впечатления, и в ответ ничего не говорит. Она, по мнению всех, кому только есть дело (а таковых — добрая половина Хогвартса без учета преподавателей), на удивление молчалива в эти четыре с половиной дня. В Больничном крыле, где они с Поттером навещают Шерлока (а это происходит все четыре дня его забытья), Гермиона молчит тоже.

Гарри проводит всё больше времени на стадионе — не за горами его первый матч по квиддичу, и уж у него-то есть возможность ни о чем не думать. Честно говоря, он регулярно пользуется каждой такой возможностью. Зачастую это даже происходит, как ехидно думает Гермиона, в ущерб урокам.

Но если что-то по силе испытанных им эмоций и может сравниться с тем ощущением полета, полёта захватывающего, безумного, когда он старается разогнаться как можно быстрее, и Нимбус (вправду не метла, а почти продолжение его тела!) целиком поддерживает его в этом начинании, то это для Гарри те короткие секунды, в которые тролль схватил его за шиворот, схватил и поднял, рассматривая и капая слюной на собственные огромные лапищи, а потом сдавил. Дальше, после того, как его сдавили силки лап, не было ничего, только боль, темнота, а потом желтый свет ламп, мерзкие зелья, перепуганная Гермиона, сидящая у его постели и повторяющая что-то про "Гарри, мне так жаль, что ты пострадал", и снова, снова, снова...

Никто не говорит с ними о том, что они пережили — декан, профессор Макгонагалл, конечно, становится внимательнее и осмотрительнее, и Хагрид спрашивает, как у него дела, но когда Гарри взлетает и видит замок с высоты птичьего полёта, ему становится одновременно спокойно и одиноко.

Джон Уотсон, обоих первокурсников не тревожащий, вначале, сразу после того, как его, расспросив, отпускают, кричит на собственную сестру. Гарриет Уотсон, хрупкая и смуглая, не слишком похожая на собственного брата, разве что такая же ворчливая и гневливая, недовольно глядит на Джона снизу вверх, когда тот спрашивает, где, Мерлин её закляни, она была.

— Я же не спрашиваю, где ты пропадаешь помимо уроков! — злится она.

— Но я и не оказываюсь почти единственным на ужине, во время которого этот придурок Квирелл упускает тролля!

— Я была в Больничном крыле!

— Что, весь ужин? Так надо было надеть что-нибудь теплее маггловского дождевика, если идешь на тренировку!

— Я... — заминается Гарри, и Джон наконец оставляет её в покое.

Только когда он отходит, Гарриет краснеет и бормочет себе под нос, что, возможно, в тринадцать с половиной лет у девочки есть свои причины, почему она приходит в Больничное крыло, и уж лучше бы у неё была старшая сестра, а не брат и отец, к которым не обратиться.

После разговора с сестрой Джон несколько минут ожесточенно бьёт стену в коридоре, дожидаясь окрика от Полной Дамы, а затем возвращается в Больничное крыло. Он долго смотрит на Шерлока, бледного, неподвижно лежащего, кажущегося восковым, и недоумевает, как ему только хватило магических сил уничтожить целого тролля, походя превратив его в паутинку.

— Невероятно. Поразительно! — наконец заключает Джон Уотсон, — я надеюсь, ты переживешь это приключение, потому что мне безумно хочется расспросить тебя, как ты это сделал.

* * *

В ноябре Хогвартс тих и мрачен, как и вся старая Англия вместе с Шотландией заодно; замок разворачивается перед глазами так, будто он не здание, а лента Мёбиуса, и каждый поворот ведёт заплутавших после отбоя учеников дальше и дальше, и уже невозможно вернуться назад. Можно только идти вдаль по дороге и надеяться, что ещё различимы желтые кирпичи, а то, что так скрежещет за спиной — о, это, должно быть, ветер.

Оборачиваться нельзя.

Уж то, что оборачиваться никогда нельзя, а вот бежать — бежать так далеко, как только можно, пока хватает сил, пока несут ноги, пока позволяет дыхание — жизненно необходимо, Гермиона знает, может быть, знает точнее, чем весь материал, вписанный в учебную программу первого курса школы чародейства и волшебства Хогвартс.

Гермионе снятся кошмары о крови, мхе и пауках, бегущих в лес, пауках, перебирающих маленькими лапками, спасающихся бегством, и ещё об узких коридорах, заканчивающихся тупиком, о стойком запахе гнили, смешанном с еловыми ветками и смолой. Она просыпается по ночам, быстро учится не кричать, чтобы не раздражать и без того ворчливую Лаванду Браун с её журналами, вздохами, помадками и сладкими духами, которые она явно стянула у матери при отъезде.

На свои места всё встаёт лишь тогда, когда она входит в палату, где лежит Холмс, и против обыкновения застаёт его не лежащим без сознания, а раздраженно пытающимся подтянуть к себе яблоко без магии.

— Тебе его подвинуть? — говорит Гермиона Грейнджер.

— Очевидно! — бормочет Шерлок, и пару минут сосредоточенно ест, сохраняя при том выражение отвращения на лице, а потом добавляет, — рад, что ты тоже оттуда выбралась.

— Кто-то же должен подкатывать к тебе яблоки.

— Кто-то должен попросить мадам Помфри перестать заставлять меня есть.

Мир возвращается на круги своя.

Гарри Поттер играет в квиддич и трепещет в ожидании их первого матча.

Гермиона получает письмо от мамы: зашифрованное так, что они с Шерлоком, чтобы прочесть это письмо, перед тем разгадывают шифр добрую половину вечера. Миссис Грейнджер, как и следовало ожидать, в бешенстве. К концу письма она спрашивает, стоит ли ей предупредить мистера и миссис Холмс.

— Ни в коем случае.

— Уверен? — испытующе спрашивает Гермиона, и глаза её начинают блестеть так, как всегда происходит, стоит ей оказаться на пороге разгадки.

— Абсолютно, абсолютно, — повторяет Шерлок.

Затем Шерлок, согнувшись в три погибели, рассказывает о сне, который видел тогда, пока его тело приводили в себя, и ещё о том, что профессор Снейп сказал насчёт наведенных снов, и они с Гермионой переглядываются опять. И в глазах их вновь блещет азарт и торжество: что-то действительно происходит, что-то сложнее, чем кровожадная тварь, обратившаяся потом в комья сырого мяса, а затем, наверное, уничтоженная или навеки присыпанная глиной.

И если они иногда — пару раз в месяц, периодически чаще — и просыпаются от кошмаров, в которых тролль гонит их по подземелью, то они быстро научаются справляться с этим — Шерлок хватается за свой амулет, Гермиона — за волшебную палочку, а Гарри Поттер садится в кровати, потирает лоб прямо там, где его шрам (иногда он ноет так, будто каждую ночь шрам оставляют ему заново, режут ножом, тупым и ржавым), тяжело вздыхает и ждёт рассвета.

And I can't fall asleep

Without a little help

It takes awhile

To settle down

My ship of hopes

Wait till the past leaks out

birdy — terrible love

Буд­ни тя­нут­ся сво­им че­редом: год бли­зит­ся к за­вер­ше­нию, но­чи ста­новят­ся длин­нее, дни — ко­роче. Ког­да Шер­лок ве­чера­ми воз­вра­ща­ет­ся в об­ще­житие фа­куль­те­та, он за­меча­ет: за­гад­ки ис­ся­ка­ют од­на за дру­гой, пе­рес­та­ют быть ак­ту­аль­ны­ми, до­саж­да­ющи­ми сво­ей не­из­вес­тностью, и толь­ко од­но тре­вожит его — Кви­ринус Кви­релл.

Кви­ринус Кви­релл, вы­соко­мер­ный и мни­тель­ный сту­дент, за­кон­чивший в своё вре­мя Рей­вен­кло, ра­нее про­фес­сор маг­гло­веде­ния, те­перь за­ика­ющий­ся и па­роди­ру­ющий са­му идею за­щиты от ть­мы про­фес­сор ЗО­ТИ.

Ког­да Шер­лок гля­дит ему в спи­ну — нет, не прос­то в спи­ну, а имен­но в за­тылок, уку­тан­ный тюр­ба­ном — доль­ше не­об­хо­димо­го, про­ис­хо­дят стран­ные ве­щи, стран­ные, жут­кие и не­объ­яс­ни­мые: на­каля­ет­ся аму­лет с на­рисо­ван­ным па­уком, па­да­ет и раз­би­ва­ет­ся ста­кан с тык­венным со­ком, на­чина­ет вдруг пах­нуть се­рой и по­чему-то дет­ской при­сып­кой. За­пах ка­жет­ся Хол­мсу омер­зи­тель­ным, но он сог­ла­сен тер­петь. Шер­лок поч­ти не удив­лен, за­мечая, как мрач­но и скеп­ти­чес­ки гля­дит на по­туги Кви­рел­ла к пре­пода­ванию про­фес­сор Снейп.

Кру­тят­ся шес­те­рён­ки, зас­тавля­ющие Хог­вартс фун­кци­они­ровать как ча­сы, кру­тят­ся, кру­тят­ся, по­ка кто-то не вме­ша­ет­ся в ме­ханизм. Од­но­го взгля­да, бро­шен­но­го на про­фес­со­ра Кви­рел­ла, дос­та­точ­но, что­бы уви­деть — в кон­крет­но этот ме­ханизм ли­бо вме­шались ра­дикаль­но, встрях­нув ему моз­ги, ли­бо вме­шивать­ся бы­ло не во что. Во вто­рое поч­ти не ве­рит­ся, пер­вое без­до­каза­тель­но и от­то­го не­лепо.

Кру­тят­ся шес­те­рён­ки, мир дви­жет­ся вок­руг сво­ей оси, Шер­лок Холмс чувс­тву­ет сле­пое, не­яс­ное раз­дра­жение при ви­де Кви­рел­ла, ко­торое толь­ко уси­лива­ет­ся, ког­да он наб­лю­да­ет, как про­фес­сор сна­чала тя­нет­ся за маг­лов­ской ша­рико­вой руч­кой, а за­тем, точ­но опом­нившись, хва­та­ет­ся за пе­ро.

— Он по­лук­ровка, — со зна­ни­ем де­ла го­ворит Гер­ми­она, — я слы­шала, как об этом го­вори­ла ма­дам Пинс.

— Из­бе­га­ющий маг­лов­ских ве­щей. Ре­алис­тично. Очень ре­алис­тично. Мно­го ты та­ких ви­дела? — ки­ва­ет ей Шер­лок.

— Вдруг он счи­та­ет, что ещё не адап­ти­ровал­ся к ма­гичес­ко­му ми­ру? Как ты ду­ма­ешь? — не­уве­рен­но го­ворит Гер­ми­она Грей­нджер, и этот воп­рос ед­ва ли от­но­сит­ся ис­клю­читель­но к Кви­рину­су Кви­рел­лу.

Они пе­рег­ля­дыва­ют­ся и по­жима­ют пле­чами.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Бой ча­сов, рит­мичный и гром­кий, про­тив во­ли вы­зыва­ет тре­вогу.

«Слиш­ком мно­го тре­воги для это­го но­яб­ря» — ду­ма­ет Шер­лок Холмс.

Он под­чи­ня­ет­ся рас­по­ряд­ку, зас­тавляя се­бя сле­довать пра­вилам воп­ре­ки то­му, как тя­жело это да­ёт­ся, выс­чи­тыва­ет за­коно­мер­ности, зна­комит­ся с кар­та­ми не­ба, на­конец за­кол­до­выва­ет зу­бочис­тки так, что Гер­ми­она, иног­да ещё ме­нее ми­лосер­дная, чем про­фес­сор Мак­го­нагалл, ос­та­ёт­ся до­воль­на его ус­пе­хами, учит­ся ва­рить зелья — раз от ра­за это уда­ёт­ся ему всё луч­ше. Про­фес­сор Снейп гля­дит на его ус­пе­хи нас­то­рожен­но, ис­пы­тывая ско­рее лег­кое бес­по­кой­ство, не­жели раз­дра­жение, и од­нажды всколь­зь за­меча­ет, что в ра­боте го­раз­до бо­лее по­лез­но тру­долю­бие, не­жели осо­бен­ный ин­те­рес.

Осо­бен­ный ин­те­рес.

Ве­чера­ми, ког­да в гос­ти­ной тем­не­ет, ког­да со­седи один за дру­гим рас­хо­дят­ся спать, ког­да по­гаса­ет пос­ледний фо­нарь, Шер­лок за­думы­ва­ет­ся об этом. Иног­да ему ка­жет­ся, что ког­да он за­сыпа­ет, он слы­шит, как су­чат ма­лень­ки­ми нож­ка­ми кро­шеч­ные па­уки у его кро­вати, как они взби­ра­ют­ся по сте­нам — один за дру­гим, один за дру­гим, а за­тем по­кида­ют за­мок и ус­коль­за­ют в лес. Нес­коль­ко раз Шер­ло­ку снит­ся, как он сам ус­коль­за­ет за ни­ми сле­дом — чувс­тву­ет при­кос­но­вения тра­вы к сво­ей ко­же, то, как стеб­ли тра­вы ре­жут ему бо­сые но­ги, то, как на­мока­ют ру­кава его пи­жамы, ког­да он тя­нет­ся к ство­лам де­ревь­ев. Шер­ло­ку Хол­мсу, один­надца­тилет­не­му, не­довер­чи­вому ре­бен­ку, не склон­но­му ид­ти на шо­рохи, до­верять нез­на­комым, го­ворить с пор­тре­тами и сле­довать со­ветам сом­ни­тель­ных ис­точни­ков, слы­шит­ся стран­ный и гул­кий ше­пот, твер­дя­щий ему что-то без сом­не­ния важ­ное. Шер­лок ве­рит. Но сто­ит толь­ко прос­нуть­ся, как он за­быва­ет, что ус­пел ра­зоб­рать в бес­по­ко­ящем его сне; в па­мяти ос­та­ёт­ся толь­ко вол­не­ние, воз­бужде­ние, тре­вога — он пу­тешес­тво­вал с па­ука­ми, он пу­тешес­тво­вал с па­ука­ми, он дол­жен вер­нуть­ся, он...

Он зна­ет толь­ко од­но: ес­ли и су­щес­тву­ет его осо­бен­ный ин­те­рес, что бы ни по­нимал под ним про­фес­сор, это да­леко не зелья.

Шер­ло­ку ка­жет­ся, что про­фес­со­ру Кви­рел­лу очень хо­чет­ся слы­шать «Доб­ро по­жало­вать»: не­даром он так по­вора­чива­ет­ся на лю­бое по­доб­ное при­ветс­твие, и как же он па­док на лесть, наш роб­кий нев­зрач­ный про­фес­сор.

Он го­ворит об этом Гер­ми­оне, и та про­тив вся­кой ло­гике про­фес­со­ру со­чувс­тву­ет. На бу­дущее Шер­лок ос­тавля­ет се­бе за­мет­ку: «Гер­ми­она склон­на к эмо­ци­ональ­ным ре­ак­ци­ям боль­ше, чем я». За­тем на вся­кий слу­чай спра­шива­ет се­бя: со­чувс­твую ли я про­фес­со­ру Кви­рел­лу?

«Ни­чуть», — зак­лю­ча­ет Шер­лок и ос­та­ёт­ся до­воль­ным этим.

* * *

Мо­жет быть, де­ло в пи­ще, а мо­жет быть, в чь­ей-то дур­ной ма­гичес­кой шут­ке, но Шер­лок поч­ти пос­то­ян­но ощу­ща­ет во рту прив­кус яб­лок. Это ка­жет­ся раз­дра­жа­ющим и тре­вож­ным приз­на­ком. Рань­ше он был рав­но­душен к яб­ло­кам — их вку­су, тек­сту­ре, ощу­щени­ям, они ни­ког­да не вы­зыва­ли раз­дра­жение или, на­обо­рот, до­воль­ство, но те­перь вид да­же зе­лено­го яб­ло­ка зас­тавля­ет его мор­щить­ся. Что уже го­ворить о крас­ных яб­ло­ках.

Алый цвет вы­зыва­ет ко­рот­кие, ра­нящие вос­по­мина­ния о ка­нуне Хэл­ло­уина: страх, на­каты­ва­ющий на не­го в уз­ких пус­тынных ко­ридо­рах и ту­пиках, в ко­торые Шер­лок заб­ре­да­ет раз за ра­зом, гнев от то­го, что кто-то пос­тра­дал и те­перь ис­пы­тыва­ет боль. И ещё — в оче­ред­ной раз — тре­вогу от то­го, что он не мо­жет пре­дуга­дать даль­ней­шее раз­ви­тие со­бытий.

Шер­лок по­ка не мо­жет вы­вес­ти клас­си­фика­цию собс­твен­ных чувств и ас­со­ци­аций: он толь­ко чувс­тву­ет се­бя за­путав­шимся в па­ути­не, при­чем имен­но тог­да, ког­да ему столь не­об­хо­димы схе­мы и ал­го­рит­мы. Бук­вы ме­ша­ют­ся, свит­ки со­чине­ний пе­рете­ка­ют из од­но­го в дру­гой, и па­ру раз Шер­ло­ку при­ходит­ся ос­та­вать­ся в гос­ти­ной в пол­ном оди­ночес­тве, что­бы хо­тя бы внеш­ний шум, не так-то и му­ча­ющий его по срав­не­нию с шу­мом в го­лове на­конец прек­ра­тил­ся. Но гул ни­ког­да не пе­рес­та­ёт.

Мо­жет быть, кто-то и за­меча­ет, что с ним: в пос­ледние дни слиш­ком мно­го лю­дей ока­зыва­ют­ся ря­дом, сто­ит ему толь­ко по­мор­щить­ся осо­бен­но силь­но. Но, мо­жет быть, де­ло сов­сем не в Шер­ло­ке, а в Гар­ри Пот­те­ре, ко­торый за­чем-то си­дит ря­дом с ним в обе­ден­ный пе­рерыв и ти­хо жа­лу­ет­ся, что он бо­ит­ся пред­сто­яще­го ему мат­ча и му­ча­ет­ся от бо­ли в шра­ме.

— По­чему он не рас­ска­жет это ко­му-ни­будь ещё? — од­нажды поч­ти ши­пит Шер­лок.

— Он счи­та­ет нас сво­ими друзь­ями! — воз­му­щен­но па­риру­ет Гер­ми­она. — Ты зна­ешь, это нор­маль­ная тен­денция, го­ворить лю­дям, что их бес­по­ко­ит.

— По­это­му ты рас­ска­зыва­ла мне о сво­ей ра­боте по тра­воло­гии?

— Те­бе бы­ло нас­толь­ко скуч­но ме­ня слу­шать?

— Нет, — по­думав па­ру се­кунд, от­ве­ча­ет Шер­лок, — хо­тя, по­жалуй, неп­ри­выч­но.

Гер­ми­она, ко­неч­но же, ти­хонь­ко взды­ха­ет с об­легче­ни­ем.

«Это слиш­ком гром­ко», — ду­ма­ет од­нажды Шер­лок, спус­ка­ясь в Боль­шой зал. Он идёт ту­да про­тив сво­ей во­ли: в об­щем-то, он с ра­достью обо­шёл­ся бы без еды в бли­жай­шие нес­коль­ко ча­сов, но Гер­ми­она расс­тро­ит­ся и нач­нет за­ботить­ся о нем осо­бен­но аг­рессив­ны­ми ме­тода­ми, ес­ли он не по­явит­ся.

Мир слиш­ком гро­мок.

Каж­дое ду­нове­ние ря­дом с ним: го­лос виз­гли­вой од­но­кур­сни­цы че­рез ряд, скрип пе­ра, взмах ман­тии, стук ок­на, ок­рик, хло­пок, про­из­не­сение зак­ли­нания, ошиб­ки, пра­виль­ные от­ве­ты — это не­выно­симо! это не­выно­симо! — и это про­дол­жа­ет­ся каж­дый день, каж­дый час, каж­дую чер­то­ву се­кун­ду, эта бес­ко­неч­ная ка­русель прос­то не мо­жет ос­та­новить­ся.

И ему страш­но.

Шер­лок ос­та­нав­ли­ва­ет­ся в па­ре ша­гов от Боль­шо­го за­ла: ждет, по­ка его пе­рес­та­нет бить дрожь, ждёт, по­ка шум в го­лове прек­ра­тит­ся, но он толь­ко уси­лива­ет­ся, на­рас­та­ет, и Шер­лок уже зна­ет, что сей­час — вот сей­час, сей­час его сор­вёт, пос­ледние пре­дох­ра­ните­ли, гра­ницы, ко­торые он воз­во­дит меж­ду со­бой и ми­ром, рух­нут, и тог­да всё бу­дет унич­то­жено: он сам или мир. Воз­можно, и то, и дру­гое ра­зом.

И по­том, ко­неч­но, мир бе­ле­ет и ис­че­за­ет, ос­та­ёт­ся толь­ко он сам на­еди­не с пус­то­той.

— Ды­ши, прос­то ды­ши. Вдох — вы­дох, вдох — вы­дох, и прек­ра­ти, по­жалуй­ста, вы­дыхать пла­мя в про­цес­се, мне очень нра­вилась эта кур­тка.

— Не нра­вилась: ты хо­дил в ней на уход за жи­вот­ны­ми, за­пах, ко­торый ос­тавля­ет пос­ле се­бя корм для соп­лохвос­тов, ни­чем не пе­ребить. Ни­ког­да. А ты уже да­леко не пер­во­кур­сник, что­бы поз­во­лить се­бе так оши­бить­ся, — мрач­но за­меча­ет Шер­лок, и лишь за­тем по­нима­ет, что мир воз­вра­ща­ет­ся на кру­ги своя, а кто-то го­ворит с ним, и, бо­лее то­го, дер­жит за пле­чи.

Шер­лок не­реши­тель­но от­кры­ва­ет гла­за.

— Кгхм, пла­мя? — спра­шива­ет он.

Блон­дин — хм, мо­жет быть, ру­сый, оп­ре­делен­но сту­дент стар­ших кур­сов, ги­перот­ветс­твен­ный и, воз­можно, по­лук­ровка? Так хо­рошо зна­ет маг­гло­веде­ние, но со­вер­шенно точ­но не из маг­глов? — вни­матель­но раз­гля­дыва­ет его.

— Бы­ва­ет та­кое при ма­гичес­ких выб­ро­сах. Хо­тя у те­бя был ка­кой-то не­типич­ный выб­рос. Впро­чем, огонь­ка мне хва­тило бы, что­бы при­курить от те­бя си­гаре­ту, — хмы­ка­ет сту­дент.

— Что же, это со­вер­шенно сов­па­да­ет с сим­во­ликой и сте­ре­оти­пами о тво­ём фа­куль­те­те, — па­риру­ет Шер­лок, — я до­пус­каю, что ме­ня уже мож­но от­пустить.

— Ту­ше. Как те­бя зо­вут?

— Шер­лок Холмс, — чуть по­мед­лив, от­ве­ча­ет Шер­лок. Он чувс­тву­ет, как лю­бопытс­тво рас­тёт в нём, под­ни­ма­ет свою го­лову, — Как твоё имя? Что ты де­лал в под­зе­мель­ях тог­да? И не­уже­ли ни­кому из вас не ка­жет­ся, что же­лать стать ав­ро­ром дос­та­точ­но ба­наль­но, что­бы не­мед­ленно пе­реду­мать?

На ли­це блон­ди­на по­пере­мен­но воз­ни­ка­ет не­до­уме­ние, удив­ле­ние, вос­торг — и ни­какой тре­воги, ни­како­го раз­дра­жения, ни­како­го же­лания не­мед­ленно обор­вать раз­го­вор.

Шер­лок ло­вит се­бя на мыс­ли, что поч­ти меч­тал об этом.

— Джон У­от­сон. От­ку­да ты зна­ешь об этом?

— Оче­вид­но, — прит­ворно тя­жело взды­ха­ет Шер­лок, — ты тре­ниру­ешь­ся вых­ва­тывать и уби­рать па­лоч­ку, и да­же за­вел се­бе со­от­ветс­тву­ющий че­хол из тех, что по­дешев­ле. Вот толь­ко при­выч­ки к это­му у те­бя нет, как нет и родс­твен­ни­ков в со­от­ветс­тву­ющей сре­де, что­бы кто-ни­будь до­думал­ся те­бя от тво­их идей от­го­ворить. Имен­но по­это­му ты, схва­тив­ший бы­ло па­лоч­ку, что­бы поз­вать ко­го-то, всё ещё дер­жишь её в ру­ке. Ты мо­жешь стать бой­цом, да, но те­бе го­раз­до лег­че да­ют­ся пред­ме­ты вро­де тра­воло­гии и ухо­да за жи­вот­ны­ми, но пос­ледний ты ос­та­вил ис­клю­читель­но из уп­рямс­тва — ос­таль­ное вре­мя пос­вя­щено про­филь­но­му на­бору эк­за­менов ЖА­БА, ко­торые при­ведут те­бя толь­ко в ав­ро­рат. Это вид­но по тво­ей сум­ке и на­бору учеб­ни­ков в ней. А о под­зе­мель­ях я знаю по­тому, что ты спра­шивал Гер­ми­ону, как у неё де­ла день то­му на­зад. У неё нет зна­комых стар­ше­кур­сни­ков, кро­ме то­го од­но­го, что ока­зал­ся в том же ко­ридо­ре, что и мы.

Джон мол­чит нес­коль­ко се­кунд, раз­гля­дывая Шер­ло­ка, и Хол­мсу не­мед­ленно ста­новит­ся тре­вож­но и хо­лод­но, так, как буд­то сей­час ему нав­ре­дят или хо­тя бы об­зо­вут. Он стал­ки­вал­ся с этим, о, ко­неч­но, он стал­ки­вал­ся.

Он мог бы столь­ко рас­ска­зать о през­ре­нии: о его то­нах, о хо­лод­ных ус­мешках, о шут­ках, о лег­ком тол­чке пле­чом и об уда­ре, от­бра­сыва­ющем его к сте­не. Он, Шер­лок, мог рас­ска­зать бы мно­гое, ес­ли бы толь­ко за­хотел, и ес­ли бы... Ес­ли бы не Джон, улы­ба­ющий­ся ему рас­те­рян­но и оша­рашен­но.

— По­рази­тель­но, — го­ворит Джон, — это по­рази­тель­но. Те­перь то, что ты сот­во­рил с тем трол­лем, удив­ля­ет ме­ня чуть мень­ше.

Шер­лок по­жима­ет пле­чами и, поп­ра­вив сум­ку, ухо­дит в Боль­шой зал. Он мог бы злить­ся на это из­лишнее лю­бопытс­тво, но вмес­то то­го на его гу­бах иг­ра­ет неп­ри­выч­ная да­же ему са­мому ух­мылка.

"while your out there settling

I will turn to a skeleton

all you've ever longed for is relevance

I'm bursting at the seams with elegence

some might say I'm heaven sent

I just say they're full of shit because

I never asked for this

and now nobody wants me..."

Surrenderdorothy — What could possibly go wrong?

Звенят, голосят, гогочут трибуны. Шерлок кривится от шума: этот гомон — последнее, к чему он мог бы привыкнуть. Он не признался бы и под пытками, но кричащая, бесконечно шумная толпа пугает его своей неорганизованностью, хаосом, ритмичностью рифмованных кричалок.

«Вдох. Выдох. Вдох» — повторяет про себя Шерлок, когда ощущения становятся почти непереносимыми.

Гермиона, уговаривавшая Холмса несколько дней подряд и в конце концов пообещавшая взамен поучаствовать в одном из его экспериментов, поглядывает на него с опаской, уже жалея, что в самом деле попросила его прийти. Она, конечно, делала это для Гарри — тому, разумеется, нужна была поддержка друзей. Это же он летал сейчас посреди поля, он — самый юный ловец Хогвартса! Но… Но Гермиона всё равно чаще смотрит на Шерлока.

— Слишком холодно. — наконец произносит Шерлок.

— Fond de l'air. — со знанием дела отвечает Гермиона. — «Дно воздуха». Очень солнечно, очень холодно.

— Именно этого нам и не хватало… — бормочет Холмс, и снова опускает глаза. Шарф неприятно колет шею, но он согласен мириться с этими ощущениями — знобящая, раздражающая прохлада всё равно хуже. — С каких пор ты говоришь по-французски?

— А почему нет?

— Забудь. — раздраженно фыркает Шерлок. — Слишком много французского.

Он способен пережить пару часов в толпе. Шерлоку Холмсу есть о чем подумать, и в конечном итоге, есть вещи, о которых безопаснее размышлять, будучи спрятанным посреди множества бестолковых крикливых школьников — возможно, его услышат не сразу. Теперь он никогда не будет уверен наверняка. И всё-таки...

* * *

Шерлоку снился первый вечер в Хогвартсе. Свечи, множество свечей, и ещё, конечно, путешествие на лодочках, и те призраки из ниоткуда, и мальчик с лягушкой, да ещё и выпустивший её под ноги преподавательнице… Огромный зал, который пересекали четыре длинных, высоких стола — там, за ними, уже сидело множество школьников. Шум был точно таким же, как на трибунах — гвалт, незнакомые слова вперемешку с обыденными. Теперь Шерлок точно мог разобрать, что говорили о Слизерине: завистливо повторяли, что они непременно получат кубок, если только кто-нибудь не обыграет их в квиддич, но этого не случалось довольно давно. Кто-то хвастался мётлами, кто-то — Холмс ясно мог различить, что это была откровенная ложь — на разные лады повторял, что сумел закадрить вейлу. Он слышал эти разговоры не единожды, иногда раздражался от них, иногда насмешливо комментировал, заставляя лгущего замолчать, но теперь, вслушиваясь в них, Шерлок испытывал только тревогу.

Всё повторялось. Всё повторялось, хотя совершенно точно не могло — это противоречило буквально всем законам — повториться. Ведь нет возможности запустить время заново? Или есть? Или это просто его подсознание заставляет его вернуться туда, где произошло что-то, что он упустил?

Стол преподавателей — Шерлок мог теперь, запомнив их, вглядеться в лица. Хмурился, приглядываясь к Гарри Поттеру, Северус Снейп. Чему-то улыбался, перемигиваясь с профессором Стебль, Флитвиус Флитвик. Минерва МакГоннагалл сосредоточенно подсчитывала первокурсников, вероятно опасаясь, что Лонгботтом, едва найдя свою жабу, исчезнет куда-нибудь ещё. Она была серьёзна, как всегда, строга, но в глазах её, когда она смотрела на рыжего Уизли, точно отражались огоньки. Шерлок не мог считать её выражение: он далеко не всегда мог сориентироваться в том, что означало то или иное проявление эмоций, путался в идентификации истерического смеха и плача навзрыд, полагая, что это явления практически одного ряда, но во сне Шерлок был уверен наверняка — она рада. Она рада началу учебного года. И, очевидно — она рада видеть Гарри Поттера в школе.

«Всё сводится к Поттеру… Все ниточки ведут к нему, и дело отнюдь не только в магической войне. Нет, так не бывает, это не почитание героя — это ожидание, не всегда осознанное, но всё-таки ожидание. Чего?» — думал Холмс.

Он стоял позади своего курса, вновь наблюдая за распределением, но теперь уже не собираясь участвовать — ему хотелось запомнить всё заново, запомнить накрепко, и, проснувшись, воссоздавать ещё и ещё, до тех пор, пока он не поймёт что-то, что его беспокоит.

Иногда Шерлоку действительно снилось прошлое. Порой — сумбурное, похожее на размытые, нечёткие фотографии, порой это были детальные, качественно сделанные сны, напоминающие скорее видео, поставленное на повтор. Сны могли повторяться до тех пор, пока он не находил первопричину их появления — что-то заставило его обратить внимание, но он забыл, что именно. Как правило, это не было сложно. Заметить лживую улыбку матери на Рождество. Увидеть краем глаза Майкрофта, торопливо отправляющего смс. Узнать, как на самом деле погиб Рэдберд.

Но он никогда не оказывался внутри прошлого: так, точно он впервые вступил на порог Большого зала, точно только сейчас он должен надеть Распределяющую шляпу и узнать, на каком факультете ему предстоит учиться, так, точно он… Точно он повернул время вспять. Или же это совершил не он.

Шерлок ещё раз поглядел на стол преподавателей. Профессор Дамблдор пристально разглядывал отражение в своем пустующем кубке, точно дожидаясь чего-то. Секунда, ещё секунда — Шерлок готов был поклясться, что время замедляется, как будто вся школа разом задержала дыхание — и в воцарившейся тишине профессор Дамблдор вдруг повернул голову и пристально взглянул прямо на него. Шерлок в детстве любил рассматривать энциклопедии, и много читал о змеях, хотя и, разумеется, не в таком количестве, как о пауках. Он помнил, что змеям, как и некоторым другим пресмыкающимся, приписывался леденящий, гипнотизирующий взгляд, хотя Шерлоку и не было ясно, как взгляд вообще может быть ледяным... Впрочем, теперь он понял.

Как будто его пригвоздило к месту.

Как будто он стоял перед огромным рентгеном, способным просветить его насквозь.

Как будто это было смертельно опасно, и то, что это всего лишь сон, никак не спасёт от угрозы.

— Кто сказал тебе, что это сон, мальчик мой?

Вдох. Выдох. Вдох.

Профессор Дамблдор не отводил глаза, и к своему ужасу Холмс ощутил, как что-то внутри него начинает поддаваться — точно некая стена, ранее защищавшая его разум, рушится под напором директора школы.

Вдох. Выдох. Вдох.

Никогда не было такой беспомощности, даже когда Майкрофт, зайдя к нему перед ужином, сообщил между делом, что Рэдберд мёртв — нет, нет, не вспоминать, почему он вспоминает худший кошмар, худшее воспоминание? Что заставляет его вспоминать?

Как гулко бьётся сердце, когда кто-то потрошит твою память. Где-то под языком становится солоно. Не хватает воздуха. Как же гулко. Так уже было — Шерлок создаёт паутину из ковра, создаёт её заново из тролля, провести ладонью по амулету, привычные шероховатости должны успокоить, должны, должны…

Вдох, выдох, вдох!

Амулет нагревается, Шерлок чувствует, как амулет почти горит в его ладонях. Так иногда ощущается его палочка, если нужно произнести особенно сильное заклинание, но…

Вдох. Не хватает воздуха. Вдох, ну же, вдох!

Шерлок сжал руки в кулаки и сделал самый смелый поступок в своей жизни: он поджал губы и вопреки цепенящему страху закрыл глаза, накрепко зажмурился, отчаянно пытаясь возвести стену, защищавшую его от взгляда директора, заново. И всё закончилось.

Несколько мгновений кружилась голова, и живот заболел так, точно за ужином Шерлок съел что-то, что совершенно не предназначалось для питания. Помедлив, Холмс осторожно открыл глаза, готовый снова увидеть профессора Дамблдора напротив. Однако его не было. Шерлок находился в маленькой спальне — очевидно, девичьей, это элементарно, всего и стоило только бросить взгляд на пару столиков, стоящих рядом с кроватями. Комната, оформленная в сиренево-фиолетовых тонах, отчасти походила на территорию Рейвенкло, и на долю секунды Шерлок подумал, что по каким-то без сомнения загадочным причинам он начал страдать лунатизмом. Однако же…

— Флаг на шторе — не принадлежит ни одному из факультетов Хогвартса, однако мы всё ещё в школе магии, или, как минимум, в интернате — стоит только посмотреть на те висящие в воздухе полочки, уставленные учебниками… Французский! — Шерлок не смог подавить радостное восклицание. — Шармбатон. Потрясающе. Осталось понять, в чём дело, не так ли? Это больше не прошлое. В таком случае…

— Finite Inkantem! — раздалось откуда-то слева. — Herbifors! Черт, снова розы! Herbifors maxim! Ох.

Кажется, его не замечали. Или, по крайней мере, не слышали.

— Прекрати, Ирэн! Никогда больше не стану просить у тебя помощи! Стоило мне списать у тебя трансфигурацию, как ты решила ставить на мне свои эксперименты! Ты весь факультет ими запугала! — из-за полога одной из кроватей выскочила маленькая растрепанная девочка. Шерлоку она показалась удивительно неприятной. Такой была Паркинсон, одна из тех, кто неотрывно следовал за Малфоем, восторгаясь каждым его шагом. Эта, впрочем, на бульдога не походила; скорее уж на болонку — с визгливым, режущим уши голоском. Маленькие бегающие глазки, поджатые губы, и ещё — испуг, очевидный, раздражающий испуг. Ах, да. На голове у неё вместо волос почему-то были цветы — огромные, точно живые розы шевелились в такт её движениям. По мнению Шерлока, это было потрясающе. Даже лучше, чем Джон Уотсон с шестого курса, сходу отвесивший ему комплимент вместо подзатыльника. Хотя, должно быть, цветы, растущие из головы это немного больно.

— Встань спокойно, Мелинда, я тебя расколдую. — следом за почти плачущей девочкой вышла ещё одна девчонка — в отличие от её собеседницы, нарочито расслабленная. Шерлок глянул на неё с чуть большим интересом. Это была совсем тоненькая брюнетка. Питалась она, очевидно, ничуть не лучше, чем Гарри Поттер, до сих пор напоминавший телосложением восьмилетку, и одета была пусть и аккуратно, но не слишком богато, так, точно, тщательно подбирала, перешивала и берегла вещи, постепенно обучаясь и стилю, и уходу за собой при очень ограниченных средствах. Но важным было не это. На груди девочки висел амулет из необработанного селенита. Шерлоку не нужно вглядываться, чтобы увидеть паука, изображенного на нём.

Вдох. Выдох. Глубокий вдох.

«Лжёт? Нет, действительно хорошо колдует, круги под глазами — мало спит, судя по стопке книг на кровати, учится, хотя это, конечно, не Гермиона Грейнджер. Возможно, она тренируется, готовится для чего-то — но к чему может готовиться первокурсница, очевидно, опережающая программу? Она не француженка, — Шерлок прикусил губу, всматриваясь в неё ещё пристальнее, — однако из страны, где на французском говорит значительная доля населения. И всё-таки своеобразный акцент… Немецкий, немецкий, из каких стран попадают в Шармбатон? Идиот. Бельгия, разумеется. Итак, у нас есть маленькая очень способная бельгийка, недоедавшая большую часть своей жизни, склонная к экспериментам с магией. Опасающаяся чего-то настолько, что только и делает, что учится. Подавленная агрессия, самоконтроль, владение боевыми заклинаниями… Кто же ты?»

— И не подумаю здесь с тобой стоять! Сумасшедшая! Сумасшедшая Адлер! Неудивительно, что тебя родители бросили… — в запале воскликнула девочка.

— Glacius!

Короткий, выверенный взмах палочки — и названная Мелиндой вмерзла в лёд, застыв с искаженным злобой лицом.

— А ты бездарность, которая не в состоянии освоить и программу первого курса, написанную персонально для таких идиоток, как ты. Списываешь у тех, кого ненавидишь, а потом им же и попадаешься. Так нелепо. Жаль, что ты замёрзла здесь до утра, правда? Я могу повторить это заклинание. А потом ещё. И ещё. А потом я выучу что-нибудь новое. Тебе понравится. — Адлер усмехнулась и пожала плечами. — Надо завесить тебя чем-нибудь, пока от твоего взгляда не прокисли книги.

Она ещё раз взглянула на застывшую Мелинду, а затем вышла из комнаты. Шерлок последовал за ней, стараясь идти совсем тихо. Он остановился лишь тогда, когда у лестницы послышалось что-то, напоминающее глухой и сдавленный девичий всхлип. Секунда — и всё прекратилось.

Спустя ещё один глубокий вдох Шерлок проснулся (был ли это сон? и что же это было, если это ему не снилось?) в своей кровати от звона будильника. Он лежал в кровати и недоумевал, отчего что-то странное и незнакомое свербит в груди так, будто его ударили туда, где предположительно находилось его сердце.

* * *

Теперь, когда трибуны продолжали истошно кричать, наблюдая за тем, как Гриффиндор одерживает победу над Слизерином, Шерлок зажимает руками уши. Это слишком громко. Невыносимо.

— Ты умеешь замораживать людей? — он обращается к Гермионе, и та, обернувшись к нему, недоумённо моргает.

— Нет. Нет, конечно. Разве на это вообще способен кто-то на первом курсе?

— Я хотел бы. — помедлив, отвечает Шерлок.

«Кое-кто действительно способен. Кое-кто из Шармбатона. Кое-кто с амулетом прямо как у меня. Кое-кто. Так кто же ты, Ирэн Адлер?» — думает Шерлок, и он полностью поглощен этой мыслью в течение нескольких секунд. А затем трибуны вдруг затихают: когда Шерлок, удивленный наступившей тишиной, поднимает глаза, то обнаруживает, что там, на поле, где до того разгоралась игра, происходит нечто странное. Гарри Поттер, самый юный и, вероятно, вправду талантливый ловец Хогвартса, почти падает с метлы.

Гермиона кусает губы.

Время замедляет бег.