Goodbye my lover (гет)

Гарри в очередной раз завистливо выдохнул. Гермиона странным образом умела засыпать в любой обстановке и с любым настроением — просто закрывала глаза и исчезала из реальности. И сейчас — в этом обшарпанном мотеле, в пахнущей сыростью и старым деревом комнате она спала безмятежно, приоткрыв во сне губы.

Гарри так не умел. От хронического недосыпания под глазами у него синели мешки, и большую часть утра и вечера он зевал, неуклюже и невпопад закрывая рот ладонью, и просил Кричера сварить бодрящее зелье.

Гарри провел рукой по спутавшимся ото сна и любви волосам Гермионы.

Рассвет.

Гарри осторожно выбрался из-под одеяла и босыми ногами подошел к покосившейся оконной раме. Она разбивала стекло на несколько маленьких прямоугольников, и сквозь каждый из них можно было увидеть заросший большими лопухами сад, испещренный ямами как оспинами асфальт двора и одинокие машины, ждущие хозяев.

Рассвет — вот и все.

Пришло время прощаться.

Гарри всегда знал, что оно придет — знал с самого начала, впервые поцеловав теплые губы Гермионы в палатке посреди пустоши и разыгравшейся бури. Тогда была война, тогда смерть охотилась на них без передышки, и люди умирали вокруг, и казалось, что жить надо этим мгновением, этой эмоцией, желанием, порывом — и не жалеть.

Они не жалели.

Гарри не знал — и никогда не спрашивал, любит ли его Гермиона. Просто тогда его чувства победили — и она сдалась, уступив нежности, не в силах отказать ему — и себе — в тепле.

«Пока Рон не вернется» — это стало их немой присказкой, постоянно мелькающей во взглядах.

Гарри задумчиво постучал пальцем по стеклу и обернулся.

Гермиона все еще спала, и одеяло, натянутое лишь до талии, не скрывало ее груди и узких плеч, и только шея застенчиво пряталась под волосами.

Гарри вернулся в постель и растянулся на простыне, разглядывая лицо Гермионы. Такое знакомое и родное, оно выступало из сумерек бледным пятном с редкими — он пересчитал их шепотом — веснушками. Он знал звук ее смеха, помнил, как пляшут лукавые искорки в ее глазах, видел в них слезы — и отчаяние, панику, смятение и ужас — когда на пороге палатки она увидела вернувшегося Рона.

Гарри наклонился и в последний раз вдохнул запах ее волос. Гермиона привычно пахла ромашкой.

Он коснулся пальцем ее губ.

Он бы ни за что не ушел — если бы она только попросила. Но Гарри знал, что эта связь стала для нее мучительной, сжигающей изнутри чувством вины и приближающимся равнодушием, которое она вот-вот осознает. В мире, свободном от войны, любовь Гарри была ей не нужна: тепло и ласка, которые когда-то соломинками упали ей в руки, теперь расцветали в каждом доме буйными красками, стоило только зайти внутрь.

Рон давно вернулся, и война закончилась в мае — а сейчас был новый май, но они продолжали встречаться украдкой в дешевых мотелях, подальше от знакомых глаз и длинных носов. Конечно, комнату можно было превратить во что угодно, но Гермиона настаивала на реальности — и так было слишком много иллюзий.

— Ты здесь? — спросила она сонно, приоткрыв глаза.

И тут же сжала его руку.

Гарри улыбнулся и пригладил торчащие волосы.

Слишком много — вот почему они каждый раз прощались не прощаясь. Слишком много всего было разделено пополам, на два сердца, на две души, на две пары губ. Гермиона знала, о чем он думает и чего боится, а Гарри знал, что она устала от него, что она любит Рона — но не может уйти, чувствуя свою ответственность за поступки. Гермиона всегда оставалась Гермионой. Он не понимал, злило его это или восхищало — он просто принимал это как должное.

— Вернись в постель, — прошептала она, наблюдая за ним.

Гарри отрицательно качнул головой.

Может, она думает, что стоит ей уйти первой — и он сойдет с ума, бросит учебу, достанет из шкафа терпкое огневиски Сириуса и начнет менять женщин? Полная чушь. Так поступают герои только в дешевых маггловских романах, которые тетя Петуния любила читать по вечерам, изредка смахивая сентиментальные слезы.

Или это жалость?

Или… угасающая, но все еще живая любовь — та странная любовь, которая вспыхивает из отчаяния и пустоты, а потом исчезает?

Гермиона приподнялась на локте, прикрывая одеялом грудь — и у Гарри сразу заныло сердце.

Если и осталась вещь в его жизни, которую он ненавидел изо всех сил — это было прощание. С живыми или с мертвыми — неважно.

— Всё? — спросила она спокойно, взбивая волосы пальцами. — Вот и всё?

Гарри кивнул. Слова куда-то делись, но он понимал, что стоит заговорить — и решимость исчезнет, и он будет продолжать мучить Гермиону, врать Рону, лживо улыбаться Джинни и проваливать задания на курсах мракоборцев.

— Останься, — попросила она неуверенно, и слово фальшивым звуком повисло в затхлом воздухе.

Гарри снова качнул головой.

Гермиона справится — и шагнет вперед, помня обо всем, что когда-то произошло между ними, и забывая все с каждым днем.

Ее губы были так близко, что он с трудом заставил себя отвернуться и встать с постели. Одежда, раскиданная по полу, оказалась холодной и неуютной. Совсем чужой.

Гарри неохотно натянул джинсы и застегнул ширинку. Потом потянулся к синей футболке с вышитым посередине снитчем.

— А как же Джинни? — Гермиона посмотрела на него снизу вверх. — Что ты ей скажешь?

Гарри помедлил, засовывая руки в футболку, потом пожал плечами. Вечно Гермионе нужно сделать хорошо всем вокруг — но в жизни кто-то всегда остается раненым. Что он скажет? Правду. Или соврет. Какая разница? Тлеющие угли его чувств к Джинни жгли — не сердце, а желудок, вызывая постоянную изжогу при каждой встрече.

Когда он поднял с пола толстовку, Гермиона резко села на постели, все еще прижимая одеяло к груди.

— Придешь завтра в Министерство? — она то хмурилась, то улыбалась, и Гарри на всякий случай отвернулся, чтобы не пытаться понять, о чем она думает. — Конечно, придешь. У вас же занятия по Темным искусствам. Совсем как в школе, да?

Гарри стиснул зубы. Гермиона нарочно завела любимую тему и явно провоцировала его на ответ — а он не хотел отвечать. Все слова на свете казались лишними. Да и что он мог сказать? «Спасибо, что изменила мою жизнь?» К черту благодарности — они не нужны.

Ничто уже не нужно.

— А помнишь, — Гермиона села на самый краешек высокой кровати и неуклюже помахала в воздухе голыми ногами. Волосы вороньим гнездом обрамляли ее худое лицо. — Помнишь, как мы просыпались в палатке, рано-рано утром, болтали обо всем на свете, и я готовила ужасную яичницу, которая вечно подгорала? И никакие заклинания не могли изменить ее вкус.

Мерзкий едкий комок подполз к горлу и застрял, хотя Гарри усиленно сглатывал.

— Ты делал вид, что она вкусная, а я читала тебе вслух сказки Бидля, чтобы хоть как-то скрасить завтрак, — она не унималась, и Гарри прикрыл глаза, слушая ее голос в сумраке комнаты. — А потом мы сидели у палатки и слушали, как воет ветер… Все это кажется теперь таким далеким, словно там была не я.

Гарри поморщился.

Ну да. Как же. Там была целиком и полностью она.

Просто все, что происходило в палатке, до битвы в замке — было живым, дрожащим и понятным. То, что окружало сейчас — запутанным, серым и ненастоящим. Зачем-то Уизли нужно было все время резать Гарри ножом, вспоминая Фреда субботними вечерами, зачем-то Джинни целовала его на прощание очень горячо и обдавала мятным дыханием, зачем-то он ходил на курсы мракоборцев, лениво делая домашние задания, зачем-то жил в спальне Сириуса на площади Гриммо, зачем-то просил Кричера готовить самые вкусные блюда, скучая по пирам в школе.

Зачем-то.

Для чего-то?

Нет. Зачем-то.

Для чего-то были встречи с Гермионой по вечерам в среду, но сегодня и они закончились. Ему снова придется искать, заставлять себя смотреть Рону в глаза, окончательно решить, как вести себя с Джинни. Придется вдавливать в землю чувство вины, которое василиском поднимало голову. Придется шагнуть — широко-широко.

Если бы Гарри мог — он бы шагнул через Ла-Манш.

Новый мир оказался сложным и жестоким: все, что выглядело знакомым, было вывернуто наизнанку, а лицевой стороны уже не существовало. Гермиона, его мостик между прошлым и настоящим, ускользала из рук. Оставалась учеба, которая размытой линией связывала его с маячащим впереди будущим.

Гарри решительно взял со столика палочку и сунул в задний карман джинсов.

Гермиона свесила ноги с кровати и просто смотрела на него — непонимающе, но в то же время с облегчением — и надеждой, что он действительно прощается. Она любила все знать наверняка.

Гарри наклонился и провел пальцами по ее щеке. Склизкий комок, давивший на горло, тут же исчез. От прикосновений к ней ему всегда становилось лучше.

Одно ее слово — и он бы остался. Навсегда.

— До завтра, — твердо произнесла Гермиона, ободряюще и одновременно отчаянно улыбаясь.

Голос ее прозвучал так, что он на мгновение оказался в факультетской гостиной накануне очередного экзамена. Пахнуло призрачным теплом камина, рождественской елью, сливочным пивом и тем неповторимым ароматом, который стоял в коридорах Хогвартса — смесь пота, пыли, пергаментов и чернил, картин и каменных стен.

Гарри подошел к двери и повернул тусклую латунную ручку. Петли досадливо скрипнули, нетерпеливо провожая очередного постояльца.

— Я тебя люблю, — сказал Гарри глухо, обернувшись к Гермионе. Ее губы шевельнулись, но он быстро отвел взгляд, предпочитая думать, что они сложились в кривую нить.

Тихо закрыв дверь со стороны коридора, он почувствовал себя абсолютно пустым.