Ворлонские истории (джен)

Отсек, куда положили отравленного ворлонского посла, был отделен от остального помещения медлаба стеной с огромным окном и прозрачными круговыми дверями, образующими герметичный шлюз. Для этого отсека доктор Кайл тщательно подобрал состав атмосферы, подходящий ворлонцам, и, возможно, именно поэтому воздух окрасился в розоватые тона. У окна стояла Лита Александер, миловидная женщина в блекло-зеленом деловом костюме, гармонирующим по цвету с коротко остриженными рыжими волосами, с красной помадой на губах и крупными золотыми сережками в ушах. В руках она держала кислородную маску, все не решаясь ее надеть, будто не веря, что согласилась на такую рискованную операцию — просканировать посла против воли его правительства и в нарушение регламентов Пси-Корпуса. Согласилась, потому что, как ей объяснили, в противном случае ворлонцы из мести уничтожат станцию, и много людей погибнет, а ведь она не хочет этого, правда?

Она не хотела. Поэтому, вдохнув поглубже, надела маску и вошла в шлюз. Моргнули лампочки, сигнализируя о перемене атмосферы, дверь отворилась, и Лита очутилась внутри. Опасливо приблизилась к опрокинутому на высокое ложе ворлонцу, остановилась недоуменно, не понимая, с чего начинать. Покрывавший тело посла массивный скафандр, покрытый узорами и завитушками, безжизненный, тяжелый, чужеродный, был таким плотным и непроницаемым, что ни одно движение живого существа не пробивалось наружу, и, казалось, внутри на самом деле лишь пустота или искусственный механизм. Из-за прозрачной стенки доктор Кайл предупреждал Литу, что лучше не заглядывать внутрь, — но она, сколько ни проводила над скафандром рукой, затянутой в перчатку, ничего не могла уловить.

— Можно ли как-то усилить сигнал? — нетерпеливо окликнули с той стороны.

Мало приятного в том, чтобы проводить незаконное сканирование, да еще под пристальным взглядом нескольких глаз. Она стащила перчатку — голая кожа лучше воспринимает телепатические сигналы. Сосредоточилась, поднесла ладонь к небольшой щели в центре скафандра, словно подсвеченной изнутри.

И вдруг нагрудная пластина, сделанная из ограненных мерцающих кристаллов, дрогнула, распахнулась, ее зазубренные края разъехались в стороны, а из широкой расщелины вырвался пучок яркого света.

Первым порывом было зажмуриться, но, как ни странно, свет не слепил, напротив, заставлял еще шире распахнуть глаза, еще пристальнее вглядеться внутрь.

Все глубже и дальше, и ярче, и сильнее. Сияние оплело сознание золотой сетью — оно было чем-то большим, чем простой поток электромагнитных частиц, воздействующих на сетчатку глаз. Сияние выхватило душу из тлена беспорядочных и пустых мыслей, видений, суждений, скинуло с нее шелуху гнетущих тревог. Сердце стучало, в груди разгорался огонь и растекался жаром, поднимаясь к плечам и предплечьям, покалывая в охваченных дрожью пальцах, протянутых над источником света.

И, проникнув мыслью дальше, она нашла его. Не отвлеченное явление или состояние, но живую личность, существующую, ищущую, понимающую, обращающуюся к ней, как одна душа обращается к другой душе.

Глаза Литы, широко раскрытые, были влажны от слез. Она смотрела, не отводя взгляда, но ничего не видела. А то лицо, которое мерещилось в проеме скафандра, невыносимо прекрасное — оно возникло прямо в сознании. И никогда, даже для себя самой, она не смогла бы восстановить в памяти его черты.

То, что является нам в лицах живых существ, как отблеск чего-то, таящегося внутри, то, что мы ловим в изменении черт, движении губ и глаз, узнавая доброту во взгляде, радость в улыбке, удивленную встречу с новым в подъеме бровей — все это касалось ее сознания сейчас напрямую, она складывала одно к одному и воссоздавала невидимый облик: милосердие и нежность в глазах, счастье — в уголках губ, приветствие — в легком поклоне головы.

И Лита стояла перед ним, обнаженная до самых сокровенных глубин души, так открыто, как не открывалась даже в любви — каждая любовная встреча, случившаяся в ее жизни, казалась теперь мелкой, как речка по сравнению с морем. Как бы отважно она ни снимала раньше заслоны, всегда было, чего стесняться, что скрывать и что прятать, а сейчас под лучами этого света в ее душе не осталось ни одного темного или грязного уголка. И впервые она почувствовала, что стала сама собой, избавившись от масок, условностей и ложных личин. И тот, другой, обращался к ней, кем бы она ни была, и знал, кто она, лучше нее самой. Он подносил ей себя, как самое чистое зеркало в мире, чтобы показать ее отражение, как некую драгоценность.

Слова его были самыми обычными. Она слышала такие же от многих людей, но сейчас поняла, что все прочие разговаривали не с ней, а с кем-то, созданным их собственным воображением и по ошибке носящим ее имя и лицо.

А эти слова были обращены к ней.

— Здравствуй, Лита.

Так легко возникли в сознании, без малейшего усилия, словно ее собственные, не оставляющие ощущения вторжения и насилия, обычного для передаваемых телепатически сообщений.

Не шевеля губами, одной мыслью или — больше — всем существом, она отвечала:

— Здравствуй, Кош.

— Вот мы и встретились.

Необычайное волнение вдруг охватило ее, предчувствие чего-то нового, неизбежного, то ли радостного, то ли тревожного. Она вспомнила, что именно привело ее сюда, — и удивилась, не веря, что смотрит сейчас на больного, отравленного неизвестным ядом и чуть ли не умирающего: тот, кого она видела перед собой, был так силен, так спокоен и невозмутим.

— Кош… с тобой все в порядке? С тобой все будет хорошо? — она не могла не спросить, хоть и знала ответ.

— Да.

И другой вопрос, далеко не такой однозначный, кажущийся сейчас самым важным из всех:

— А я? Я буду в порядке?

— Да, ты будешь в порядке.

Продираясь сквозь заросли памяти, она силилась восстановить то, ради чего пришла, что должна делать, — необходимое и полезное для всех. Завертелись перед глазами картинки: коридоры «Вавилона-5», человек в униформе, накрывающий рукою с зажатым в ладони ядом руку, — ей, выходящей навстречу в облике солнечного существа.

«Нет, не надо! Как он мог?»

Острая боль сжала виски, свет начал меркнуть в сознании, словно кто-то схватил ее и потащил прочь, во мрак и холод здешнего мира.

— Не надо, прошу тебя, не уходи, — взмолилась она, протягивая руки к свету, пытаясь его ухватить, но раз за разом сжимая пальцы вокруг пустоты.

— Это ты уходишь, а не я, — мягко ответил тот же голос. — Но ты еще вернешься.

Очнулась Лита в медлаборатории, схватилась за поручни кровати, внезапно осознав тяжесть своего тела. Едва удалось удержаться на ногах, в голове гудело, а воздуха не хватало, несмотря на кислородную маску. Чувствуя, что сейчас упадет в обморок прямо здесь, и не осознавая, что за прозрачной перегородкой толпятся люди, которые могут помочь, она чудовищным усилием оторвала себя от поручней и неровным падающим шагом потащила к дверям. Там, как только отодвинулась прозрачная створка, ее подхватили, стянули маску, усадили и накинулись с какими-то вопросами, ни одного из которых она не поняла.

Яснеющим взглядом она выхватила фигуру в униформе, маячившую в дверях, узнала ее и, вскинув руку, закричала — громче, чем рассчитывала:

— Это он! Вон он! Он убийца!

И услышала в ответных возгласах такое удивление, что подумала, не поспешила ли с разоблачением и не ошиблась ли. Но ведь они хотели от нее именно этого, разве не так? Она не могла перепутать, она точно видела это лицо, четко, как сейчас. Она рассказала все, что узнала, пусть разбираются. И Лита не должна опасаться, что погубит невиновного — ее показания не ничего не значат в суде, это всего лишь наводка.

«Ты будешь в порядке».

Когда доктор выгнал всех из медотсека, встревоженных и гудящих, как улей, Лита обернулась в последний раз, посмотрела на неподвижный скафандр, выглядевший издалека таким неживым, вспомнила все, что увидела, и прошептала:

— Я вернусь, Кош, я обязательно вернусь.