Дом дев (джен)

год консульства Децима Юния Брута и Мамерка Эмилия Лепида Ливиана

— Да не вертись же! — в сердцах вскрикивает Фабия.

Острый гребень больно царапает кожу. Я послушно замираю, стараясь не ежиться, когда она раздраженно дергает пряди, заплетая их в диктуемые традицией шесть кос. Волосы, остриженные семь лет назад, когда бабушка оставила меня в Доме весталок, так нормально и не отросли. Они все время норовят выбиться из прически, неблагопристойно выглядывают из-под покрывала. За это небрежение Аквилия поначалу не раз бранила меня и даже отвешивала пощечины, но потом махнула рукой и велела Фабии каждое утро причесывать нас, младших. Лучше бы пощечины, видит Веста.

Гребень снова вонзается в кожу, и я тихо скулю. Мелия, уже причесанная, ободряюще улыбается, жестами показывая, что осталось совсем немного. Подруге легче: у нее нет моих непослушных косм. Помню, какие возражения они вызывали с самого начала, когда нас, кандидаток, только привели к понтификам.

— …позор для Рима, — с отвращением говорит какой-то потный толстяк в тоге с широкой пурпурной полосой. — Только посмотрите на этих. Бесприданницы, плебейки! Вон та, кажется, вообще близорука, а у той, что с краю, вся голова в кудрях! Попомните мое слово, вырастет вертихвосткой. А то и, не попусти Юпитер, доведет нас до ямы близ Коллинских ворот…

Другие мужчины кричат на него. Кто-то предлагает немедленно принести очистительные жертвы, чтобы защититься от возможного сглаза. Но тот никак не хочет успокоиться:

— Доведет, даже не сомневайтесь! — вопит он. — Хватит с нас красавиц, уже взяли одну такую…

Мы с другими девочками, оторванные от своих семей, испуганные чужой ссорой, топчемся, точно цыплята, в углу зала. Кто-то вцепляется мне в руку. Я поднимаю глаза и встречаю полный паники взгляд серьезной круглолицей особы, это Мелия. От пожатия становится чуть легче. Как и от уверенной речи великого понтифика Квинта Муция, который несколькими простыми словами успокаивает спорщиков и предлагает вернуться к голосованию.

Того, толстого, я больше никогда не видела. В Республике было неспокойно, многим из тех, кто решил тогда мою судьбу, вскоре предстояло погибнуть. Как и всей нашей семье. Вероятно, бабушка предчувствовала это, когда решила спрятать меня в святом месте… хотя понадобились годы, чтобы я поняла это, наконец, и смогла простить. Шторма переворотов и смут то стихали, то приходили вновь. Затронули они даже наше неприступное убежище. Меньше чем через год после моего избрания Квинта Муция, чья отеческая доброта была нам всем немалой поддержкой, толпа растерзала прямо в храме Весты, у священного жертвенника, где он силился скрыться от преследователей. Я была там. И Мелия тоже. И Фабия. Она одна неколебимо, точно стена, стояла на пути мятежников, пораженная и разгневанная святотатством. А мы испуганно жались к ее ногам… ее забрызганному алым подолу. Не знаю, что прочли на лице весталки убийцы. Но, неохотно и медленно, они отступили, отхлынули назад, волоча за собой баграми бьющегося в агонии великого понтифика. Мы долго смотрели им вслед. Помню, как темнела, высыхая на белых плитах, кровавая полоса. Как накрапывал дождь, и редкие прохожие дугой обходили оскверненный храм. Только один молодой человек, едва ли многим старше моего пятнадцатилетнего брата, подошел почти к самым ступеням и воззрился на нас с наглой улыбкой. Фабия оскалилась на него и решительно опустила покрывало.

год консульства Гнея Октавия и Гая Скрибония Куриона

— Мелия! Герминия! Где вы, несносные? — Лукреция Офелла вплывает в таблиний, точно купеческий корабль в гавань: такая же крутобокая, с борта на борт тяжело колеблемая, под парусом развевающегося белого покрывала. Обширная грудь вздымается от быстрого шага, полное добродушное лицо раскраснелось.

Мы с неохотой отрываемся от бумаг. Работать в таблинии, где хранятся завещания граждан и другие документы, отданные на сохранение весталкам, нам нравится больше всего. Уж всяко лучше, чем, сбивая руки, вращать жернов, таскать воду из колодца или бесконечно бдеть у священного огня. К настоящим священнодействиям нас пока не подпускают. Мелию, выросшую в старинной богобоязненной семье, это ужасно злит. Ей кажется, что старшие делают все равнодушно и монотонно, без должного почтения, без внимания к деталям. Когда она начинает в сотый раз рассказывать о том, как правильно держать нож, когда взрезаешь брюхо жертвенной коровы в пору Фордицидий, и какие молитвы лучше возносить, пока укладываешь поленья, я делаю вид, что меня тошнит. Она замолкает, но, как правило, ненадолго, и вот мы обе уже хохочем, привлекая неодобрительные взгляды старших.

— Мелия! Герминия! — Лукреция Офелла всплескивает полными руками (кажется, будто корабль подхватил порыв ветра). — Ну-ка к очагу, живо! Хотя, нет… Мелия, иди к очагу, а ты, детка, лучше сбегай в дом Теренции, скажи Фабии, чтобы она немедленно возвращалась. Понтифики собирают коллегию! Ох, храни Опа, очередной куриный переполох, не иначе…

Она собственноручно поправляет на мне покрывало и за руку тащит в сторону атрия. Заразившись ее спешкой, я выхожу из Дома, миную храм Кастора и только тогда осознаю, что чуть ли не впервые за восемь лет ученичества оказалась на улице в одиночестве. Нас, младших, вообще не слишком охотно выпускают вовне, разве что во время больших церемоний и праздников. Но и тогда впереди шествует ликтор, а позади — пара преданных служанок. Оказаться вдруг без этого утомительного, но такого привычного сопровождения и радостно, и страшно. Плотнее закутавшись в покрывало, я спешу по Форуму, вежливо, как учили, отвечая на приветствия расступающихся перед моим одеянием людей. …Нет, все-таки Лукреция совсем голову потеряла, раз отправила меня одну. Должно быть, и правда переполох: когда священные птицы отказываются есть — это вам не шутки, дело государственной важности.

Дом Теренции, младшей сводной сестры Фабии, расположен в Коллинах. Прежде я бывала здесь. Несмотря на молодость и невыносимый характер, Теренция уже успела утвердиться в правах достойной матроны. И тут же, пользуясь родством, прибрала всю нашу коллегию к рукам, приглашая на обеды, давая кров заболевшим и опекая всех подряд с невыносимой самоуверенностью. По правде говоря, она нередко выводит меня из себя. Вот и теперь, еще не войдя в перистиль, я слышу знакомые командные нотки, от которых начинает колоть в висках.

— …должна прекратить это, сестра! И немедленно!

Невольно замираю на пороге. Врываться посреди семейной сцены не хочется совершенно.

— Ты ошибаешься, — мрачно бормочет Фабия. — Я проявила вежливость и только.

— Даже не пытайся мне лгать, милочка, — в голосе Теренции непрошибаемая самоуверенность. — Я своими глазами наблюдала, как ты обменялась взглядами сама знаешь с кем. Привлекательный негодяй, спору нет. Но, Фабия, Фабия, о чем ты только думала? Если продолжишь в том же духе — об этом непременно заговорят. Мало нам твоей несчастливой внешности…

Я содрогаюсь. Фабия и ее внешность — самая больная тема для Дома весталок, а, значит, и для всей Республики. Ну и для нее самой, конечно. Сейчас начнется.

— Хоть ты оставь меня в покое! — вопит Фабия. — Когда же закончатся эти мучения? Разве не пытались меня морить голодом, чтобы только похудела и утратила статность? Разве не живу я затворницей, выбираясь только к тебе да в пару «самых почтенных домов» в непременном сопровождении самых почтенных клуш коллегии? Разве не меня порют каждый раз, когда гаруспикам не нравится жертвенная печень? В чем я виновата?!

— Вопрос не по адресу, дорогуша, — хладнокровно отвечает Теренция. — Но я бы на твоем месте помолилась Юноне Соспите, вспомнила бы кое-какие нескромные взгляды и перестала бы строить из себя святую простоту. Боги не карают безвинно, пусть их кара порой и опережает вину… Ах, Герминия, моя девочка, что же ты стоишь на пороге? — ее голос разительно меняется, теперь в нем тошнотворно-сладкое радушие. — И где, позволь спросить, твои сопровождающие?

Делаю несколько шагов вперед, бормочу что-то в свое оправдание. Услышав, что меня отправили одну, Теренция выразительно морщится, но стоит упомянуть о курином переполохе, как она бросает свои ужимки. Очень скоро мы все вместе спешим обратной дорогой. Когда наша группа минует Коллинские ворота, молодая матрона выразительно округляет глаза. Фабия решительно отворачивается.

Что я больше всего ненавижу в своих обязанностях, так это бдение в храме. Вечно горящее пламя — прекрасный символ. Но когда его вынуждены поддерживать шесть женщин… вернее, четыре женщины, у которых уйма более важных обязанностей, и две не имеющие подобного оправдания девушки, это значит, что добрую часть жизни ты проводишь, силясь не запачкать вездесущей копотью белую паллу, таская, точно вьючная ослица, дрова, и невыносимо скучая. В этот раз мне хоть есть, что обсудить с Мелией.

— …Она в самом деле так сказала? — после долгой задумчивой паузы спрашивает подруга. — Что ее бьют и морят голодом?

Я киваю. В ответ Мелия смущенно дергает плечом. Мы долго молчим, глядя на танец огненных языков. Конечно, случается, что на Аквилию находит, и пять-шесть дней кряду, пока у той не иссякнет жажда благочестия, все вынуждены поститься. Порой случается и получать пощечины… во время трехлетней давности кризиса с жертвенной печенью они действительно сыпались градом. Но морить голодом с целью изуродовать? Пороть? Ничего такого нет и в помине. Однако признать, что Фабия просто тронулась умом, тоже несправедливо. Если голодных дней и оплеух нам достается примерно поровну, то косых взглядов и недобрых слов на ее долю приходится куда больше. Всякий знает: не должно быть у весталки таких округлых плеч, таких больших томных глаз под тяжелыми веками, таких светлых волос — не к добру это. Она, точно одинокое дерево в поле: радует глаз, но заставляет трепетать в предчувствии молнии.

Это знание заставляет даже нас, весталок, расступаться вокруг нее, держаться подальше. Аквилия и Лукреция Офелла, вечно ворчащие друг на друга, и объединяются-то лишь для того, чтобы вновь многословно поведать об опасениях понтификов, ропоте граждан и своих собственных напрасных надеждах завершить служение в коллегии прежде, чем та будет опозорена. Мелия с ее бескомпромиссностью порой тоже вставляет пару слов. Бледная тихая Лициния, одногодка Фабии, в попреках не участвует, но ее заломленные руки и настороженные взгляды говорят сами за себя. А я… я молчу и отвожу глаза, как от чего-то неприглядного, но в общем привычного. Поначалу я сделала несколько попыток подружиться с Фабией, но почти сразу отступилась. Попробуй подойти к человеку, в каждом обращенном к нему слове привыкшем видеть насмешку или укор! Стоики говорят, что страдания укрепляют нас. Не знаю. Похоже, страдания лишь претворили вино ее души в уксусную горечь.

— Наверное, ей просто нельзя жить в таком… курятнике, — говорю я, наконец.

— Ей? — Мелия пытливо склоняет на бок покрытую белой шерстяной повязкой голову. — А нам разве можно?

год консульства Луция Октавия и Гая Аврелия Котты

Еще одна зима клонится к закату, а Дом все тот же. Поразившая Республику смута окончательно выдохлась, жизнь вошла в берега. А мы так и остались в стоячем пруду, понемногу зарастающем тиной. Вон, из атрия доносится вечернее пение лягушек: сердитое воркование Аквилии и Лукреции Офеллы. В годы кровопролития они были близки, но теперь, когда демоны ушли и о них стало можно говорить вслух, одна вечно вспоминает своего отца, сподвижника великого Мария, а вторая — покойного младшего брата, военачальника Суллы, и война, начатая мечами мужей, продолжается, мельчая, в речах женщин.

Мы и сами тоже, не подберешь другого слова, мельчаем, скучаем и чахнем. Все чаще разражается истерическими криками и сетованиями на судьбу Фабия, на чей высокий лоб легли первые, почти незаметные пока морщины тайного гнева. Все чаще охает, держась за больную поясницу, Лукреция Офелла, которой уже два года как пора уйти на покой… да как тут уйдешь, оставив все на сварливых прелестниц, которым, если по уму, и служить-то Весте нельзя, да неразумных девчонок, мнящих себя благочестивее старших! Мелия встречает обидные намеки с олимпийским спокойствием, резонно возражая, что коллегия гниет не только снизу, и, выполняй наш pater familias свои обязанности, мы бы сейчас не ели друг друга поедом и не сварились, точно рабыни на рынке.

Порой мне кажется, что подруга права. Все наши беды, вся наша повседневная мелочность и низость — от того, что мы оставлены сами по себе. После страшной гибели Квинта Муция место великого понтифика долго пустовало. Потом сан принял Квинт Цецилий, и пару лет мы находились под его справедливым и мудрым, но несколько рассеянным попечением. Были задуманы усовершенствования, велись разговоры о скором пополнении коллегии. Но тут вспыхнул мятеж в Дальней Испании, наш pater familias поспешно отбыл во главе войска и, кажется, окончательно увяз в этой вечно курящейся, точно готовый проснуться вулкан, провинции. Другие понтифики вызывают нас лишь время от времени, в основном для того, чтобы подозрительно поинтересоваться, не из-за нашей ли нерадивости орлы нынче летят все больше на запад, а молнии блещут в неблагоприятных точках небесной сферы. Никто из начальствующих не заходит в Дом, не видит наших мелких ссор и духовной плесени.

Отсутствие должного попечения давно стало общим местом наших разговоров. Не проходит и дня, чтобы Лициния, с нежностью вспоминающая детство под властью строгого отца, не вздохнула о невозможности опереться на мудрый совет мужчины. Порой ее причитания вызывают беззлобные насмешки, чаще с ними соглашаются. Но мне кажется, в этом согласии больше уважения к традициям, чем искренности. Мелия не может не понимать, что ей живо укажут место, да и критике в адрес других жрецов положат предел. Старшие за минувшие годы слишком привыкли решать все по своему усмотрению. И потом с возвращением великого понтифика неизбежно встанет вопрос об их выходе из коллегии: одной уже сорок два, другой подкатывает к пятидесяти. И я точно знаю, сколько бы ни живописала Лукреция Офелла прелести грядущей свободы, покинуть Дом, где прошла почти вся жизнь, ей будет страшно.

год консульства Луция Лициния Лукулла и Марка Аврелия Котты

Февральские иды, как всегда, заражают горожан праздничным настроением: еще две зари и грядут Луперкалии, празднества в честь Фавна, блудливого бога стад. Женщины надевают самые яркие одежды, тоги сияют белизной, из храмов раздается блеяние молодых коз и лай собак — весна. В назначенный час весь Рим собирается у подножия Палатинского холма — к пещере, где некогда выкормила Ромула и Рема щенная волчица. Молодожены и возлюбленные приходят парами, глаза матрон сияют особенным блеском, сам воздух напоен любовью и вожделением. Кто-то поодаль заводит песню:

Ждешь ты чего, молодая жена? Не помогут ни зелья,

Ни волшебство, ни мольбы тайные матерью стать;

Но терпеливо прими плодоносной удары десницы, —

Имя желанное «дед» скоро получит твой тесть…

Несколько голосов дружно подтягивают, песня ширится. В этом бурлящем круговороте наша маленькая группа кажется чужой. Не для нас улыбки любимых, не про нас ложащееся в землю зерно и жмущиеся к ногам матерей новорожденные ягнята. И все-таки это и наш праздник тоже. Разве мать божественного Ромула не была весталкой? Разве не заплатила она за свое материнство положенной цены? Все знают, что в основании Великого города лежит слава, и тайна, и святость. Но лишь мы помним, что Рим стоит еще и на поругании…

Наконец из грота раздаются радостные вопли, и начинают выбегать луперки. Большинство из них очень молоды. Есть и взрослые мужи, украшенные шрамами многих битв, но в основном похвастаться телесной красотой и скоростью бега собрались лоботрясы из патрицианских семейств. Прикрытые лишь набедренными повязками, а то и вовсе обнаженные, они несутся вокруг холма, высоко подпрыгивают. Воздевают руки, сжимающие длинные, все еще влажные от пролитой крови, ремни из свежеснятых козьих шкур. Девушки и молодые женщины, широко улыбаясь, протискиваются вперед, толпа волнуется, точно воды Тибра в ненастье. Стараясь оказаться ближе к луперкам, люди напирают друг на друга, и даже кольцо почтительной пустоты вокруг нас ощутимо сжимается.

Один из участников священнодействия пробегает совсем рядом, в нескольких шагах. Несмотря на холодный северо-западный ветер, его тело блестит от пота, он буйно хохочет, запрокидывая голову, и во все стороны хлещет ремнем. Удары сыплются на плечи и бедра, оставляют полосы непросохшей жертвенной крови на одеждах. Женщины, которым это сулит многоплодие и легкое разрешение от бремени, принимают дар кто с улыбкой, кто с поклоном. В какой-то миг луперк разворачивается, и вся масса людей подается вперед, подлаживаясь под новое направление его бега. Нас давят и теснят. Чувствуя, что вот-вот не устою на ногах, я хватаюсь за Фабию. А дальше все происходит очень быстро: кто-то сильно толкает в спину, нас буквально выносит вперед — наперерез бегущему юноше, и самый кончик ремня касается руки весталки. Фабия каменеет. Сама не понимая, что делаю, я хватаю ее ладонь в свою, скрываю предательскую отметину, тру пальцами под защитой покрывала. Фабия хочет что-то сказать, но подоспевшая Аквилия уже наступает ей на ногу, и все мы, сомкнувшись вокруг нее, настороженно вглядываемся в лица окружающих, пытаясь понять, заметил ли кто-нибудь случившееся. По всему выходит, что нет: вокруг ни паники, ни воплей о святотатстве. Луперки убегают дальше в город, и толпа, точно река, медленно течет, огибая нас. Я закрываю глаза и возношу горячие молитвы, чувствуя, как то же самое делают мои… да, мои сестры.

Мы возвращаемся в Дом в полном молчании. Несколько раз Фабия пытается сказать что-то, но старшая жестом велит ей хранить тишину. На половине пути Аквилия вдруг останавливается и, решительно развернувшись, ведет нас прочь. Подавленные и мрачные, мы покорно следуем за ней.

На скверном поле у Коллинских ворот почти безлюдно. Аквилия останавливается и долго молчит, не то думая, не то молясь про себя. А потом проходит еще несколько шагов и опускается на колени.

— Здесь, — говорит она. — Ее звали Попилия. Не первая казненная, но первая, кого заживо погребли именно тут. Землю над склепом заровняли, чтобы никто не знал, где встретила смерть поправшая священное девство. Никто и не знает. Кроме нас. — Аквилия поднимается на ноги и нетвердой походкой идет дальше, по неведомым нам приметам узнавая клочки земли, внешне не отличимые от любых других. И места обретают имена. — Минуция. Секстилия. Отилия и Флорония… Флорония покончила с собой, но ее тело положили в склеп сестры, сделав гибель той еще ужаснее… Олимпия и Флоренция, — голос старшей начинает изменять ей, мы скорее угадываем слова, чем слышим их. — Эмилия… Лициния… Марция…

Над могилой Марции стоим очень долго. Меня душат слезы, да и у остальных, судя по влажным пятнам на покрывалах, глаза на мокром месте. Но каждая из нас в своем горе так же одинока, как, вероятно, каждая из этих несчастных в час своей смерти. Наконец, Аквилия поднимает покров и делает шаг к Фабии. Та уже готова к атаке: лицо искажено гневом, губы горько поджаты.

— Я ни в чем не виновата! — злым шепотом говорит она прежде, чем старшая успевает к ней обратиться. — Меня толкнули… нас толкнули, меня и Герминию! Она тоже могла оказаться на моем месте!

При одной мысли об этом меня бросает в дрожь.

— Я и не виню тебя, — охрипшим от слез голосом отвечает Аквилия. — Если боги решают кого-то погубить, кому по силам противиться? Но я привела вас сюда, чтобы вы помнили о судьбе тех, кто пал. Чтобы ты помнила. И когда наступит момент выбора, не совершила страшной ошибки.

— Просто вы все никогда меня не любили!

— Да, Фабия, — Аквилия кивает. — Я никогда не любила тебя. Но видит Веста, я не хочу тебя хоронить.

год консульства Марка Теренция Варрона Лукулла и Гая Кассия Лонгина, майские иды

Мелия прыгает от счастья: наше формальное ученичество завершено, и старшие, посовещавшись, решили, что мы уже вполне способны участвовать в священнодействиях. А значит, пора перестать рассуждать о том, как правильно держать нож, и, наконец, взяться за него. Холодный влажный апрель, ласковое дыхание мая, празднества, празднества. Что ни делает моя сестра: вынимает ли плод из чрева жертвенной коровы, жжет ли бобовую солому, собирает ли зерна полбы, мешает ли пепел с конской кровью — ее глаза всегда словно обращены внутрь, к зримым ей одной небесам. А мои — на нее. С каждым годом ирония наших обрядов, подающих плодородие полям руками неплодных женщин, кажется мне все более горькой. И лишь вера Мелии придает всему этому какой-то смысл.

Майские иды мы встречаем на страже у очага. Ночь накануне прошла в трудах. Лукреция Офелла, рассказывая о старых временах, говорит, что некогда Сатурну приносились человеческие жертвы. Теперь же в Тибр, слава богам, летят не тела мужей, но лишь тростниковые куклы. Мелия все никак не может успокоиться, снова и снова ударяется в рассуждения о минувшем обряде, каждый раз отыскивая в своих действиях какие-то неточности и сокрушаясь о них. Я слушаю ее вполуха, стараясь не заснуть. День будет долгим.

Уже почти рассвело, когда в храм опрометью вбегает Лициния, на щеках у нее рдеют пятна, покрывало сбилось на сторону. Ничего не объяснив толком, она велит нам поторапливаться в Регию. Там уже собрана в полном составе коллегия понтификов. Каждую из нас по одной вызывают в зал и долго допрашивают: кто из сестер сколько времени проводит в городе, в каких домах мы бываем, услугами каких рабынь чаще пользуемся, кого избираем для сопровождения… И лишь вернувшись в Дом, откуда вдруг исчезли все служанки, мы узнаем, что Фабию обвинили в утрате целомудрия.

— До окончания разбирательства ей запрещено жить с нами и прикасаться к святыням, — дрожащим голосом рассказывает Аквилия. — Самого страшного Веста не попустила, достойные доверия матроны уже засвидетельствовали, что физически Фабия невинна. Но… она странно себя ведет. Смеется. Ничего не отрицает. Мне пришлось чуть ли не силой заставить ее подчиниться осмотру. И все это дурно выглядит. Они подозревают, что связь с кем-то все-таки была, просто не успела увенчаться ложем. Теперь… они пытают наших рабынь…

Лициния тихонько вскрикивает и заливается слезами. Лукреция Офелла обнимает ее за плечи.

— Все этот щенок Клодий! — произносит она с гневом. — Говорила я его старшему брату, что от него только и жди неприятностей. Едва-едва выскочил из детской тоги, еще даже трибуном не был, а туда же: карьеру на Форуме ему подавай! Публично сквернословит жрецов и магистратов, а чернь и горазда развесить уши! Но дойти до того, чтобы обвинить весталку…

— Она же невиновна? — спрашиваю я. — Если это все лишь домыслы какого-то популяра, то…

— Девочка, ты не понимаешь, о чем говоришь. Мы все верим, что Фабия невиновна. Но важно не то, во что верим мы, а то, во что верит народ Рима. Даже если понтифики не побоятся оправдать ее, тень сомнения до конца ее дней будет омрачать покой города.

Слова Лукреции Офеллы понятны, но у меня странное чувство, что она говорит нечто отличное от того, что слышу в ее словах я. Как будто дело совсем не в Фабии и ее возможной страшной смерти, а в чем-то неизмеримо большем. В растерянности я оглядываюсь на Мелию. У сестры бледные до синевы губы, с лица словно смыли все краски.

— Фабия все эти месяцы участвовала в обрядах, — незнакомым ломким голосом говорит она в ответ на мой невысказанный вопрос. — Луперкалии. Фордицидии. Палиллии. Даже сегодня ночью… Для тех, кто сомневается в ее чистоте, все эти священнодействия непоправимо осквернены. А значит, люди будут ждать, что поля не дадут зерна и скот приплода, что жены выкинут из чрева или умрут родами. При малейших признаках бед, даже выдуманных, начнется паника. Популяры сорвут глотку, вопя в комициях, плебс выйдет на улицы. Понтификам станут грозить тем, что, если они не проявят должной суровости, дело рассмотрят заново в государственном суде. А если жрецы под давлением все-таки признают ее виновной… Придется загасить и заново зажечь пламя. Выбросить всю муку, которой Фабия могла касаться, и до середины июня, пока не изготовим новую, в Риме никто не сможет приносить жертв. Прекратятся свадьбы. Не смогут работать суды. Полководцы отведут войска…

Следующие несколько дней мы живем, точно в осаде, никуда не ходим, никого не видим. Только Аквилию ежедневно вызывают в Регию. Новости то хорошие, то дурные. Допросы рабынь ничего не дали, новых свидетельств против обвиняемой нет. Клодий, несмотря на все обещания хранить тайну, мутит воду в городе, слухи распространяются по Риму, точно летний пожар. Наконец, удалось нанять защитника, нашелся кто-то, не побоявшийся поднять голос за опороченную весталку. Пристрастность Аквилии и Лукреции Офеллы принесла добрые плоды: коллегия может отчитаться за каждый день, проведенный Фабией в последние полгода, если не больше, и понтифики соглашаются, что у той не имелось случая встречаться наедине с кем бы то ни было. Наконец, раскрыли, кто назван в процессе вторым обвиняемым. Эта последняя весть повергает нас в глубокое уныние. Предполагаемым любовником Фабии Клодий объявил Луция Сергия Катилину. Никто из нас не знаком с ним лично, но тут репутация говорит сама за себя: едва достигнув совершеннолетия, он участвовал в проскрипциях Суллы, нажил, а потом промотал огромное состояние, подозревался в противоестественных склонностях. Чернь, конечно, любит посмаковать скандалы, но всему есть предел, и безумцев, которых можно представить в роли соблазнителя весталки, не так много. Катилина — определенно один из них.

За шесть дней до июньских календ Аквилия возвращается в дом совершенно больной и словно бы разом одряхлевшей. Я бросаюсь к ней с расспросами, но она лишь отстраняет меня вялым движением руки. Ее горестный взгляд устремлен на Лицинию.

— Девочка, — почти умоляет она, — дочь, скажи мне, поклянись мне, что ты не ходила без сопровождения в дом мужчины!

Та безмолвно закрывает лицо. Мы с Лукрецией Офеллой в полном недоумении смотрим на нее.

— Лициния! Что ты делала в доме Марка Красса? Как ты дошла до подобного?

— Он мой родственник, — сестра отрывает руки от своего невзрачного лица, ее губы дрожат. — Мой родственник и pater familias этой ветви рода Лициниев. Мы в беде и никто не хочет нас поддержать. Наш отец и защитник далеко. Я думала, что Красс поможет мне советом, что хоть кто-нибудь поможет…

— И что же он тебе посоветовал?

— Держаться подальше от всего, что может бросить тень лично на меня.

В этом нет ничего смешного, но мы смеемся. А потом плачем. Вскоре Лицинию уводят из Дома, отныне ей тоже запрещено прикасаться к святыням и оставаться с нами. Мы не обсуждаем случившегося, всем и так ясно, что это катастрофа. Когда судят нескольких весталок, свидетельства против одной порой вменяются всем, и визит Лицинии к родственнику может дорого обойтись бедной Фабии. А хуже всего, что Красс недавно избран претором. Это в гражданском суде магистраты имеют больше прав, чем прочие. Когда они нарушают мир между городом и богами, их высокая должность лишь отягчает вину.

июньские календы того же года

Суд над Фабией начинается ранним утром. По крыше Регии стучит дождь, но даже он не может разогнать собравшуюся вокруг здания толпу. Клодий доволен, как кот, добравшийся до свежей рыбы. Быть может, в другой день я приметила бы его атлетическое сложение и прославленную красоту Пульхров. Сейчас он мне невыносимо гадок. Понтифики, шурша тогами, рассаживаются на свои места. И я вдруг вижу их заново: не компания вздорных жрецов, вечно погруженных в подковерные интриги, но те, кем они действительно являются — политики, воины, государственные мужи. Их лица суровы, и я с некоторым облегчением чувствую, что суровость эта направлена не на нашу поредевшую жалкую группку и даже, быть может, не на обвиняемую.

— Ты видишь двери, Публий Клавдий, — говорит Квинт Лутаций, старший из присутствующих. — Они открыты. Это противно законам и является недопустимым вмешательством в дела коллегии понтификов. Но мы пойдем на это, чтобы впоследствии ты не имел возможности невозбранно лгать о том, что здесь свершится. Весталка Фабия была обвинена тобой не только перед нами, но и перед всем Римом. Так пусть весь Рим смотрит, как решается ее судьба.

Улыбка Клодия несколько блекнет, но его самоуверенность, кажется, неистощима. Он отвечает председательствующему какой-то шуткой, за дверями раздаются смешки, кто-то призывает к порядку. Я не вслушиваюсь: ликторы как раз вводят в зал второго обвиняемого. Сегодня о нем не будет свидетельств, они последуют лишь в том случае, если Фабию признают виновной. Снисходительно поглядывая в сторону Катилины, Клодий заводит свою обвинительную речь, кривляется, сыплет остротами. Видно, что он привык владеть публикой, заражать ее своим настроением, и от холодного молчания, которым понтифики встречают цветистые отступления и едкие поддевки, ему несколько не по себе. У меня меньше выдержки, от обидных намеков в адрес всех весталок горят щеки и поднимается в горле ком. Мелия берет меня за руку и крепко сжимает, точно время вернулось вспять. Мы дышим в унисон.

— Достаточно, — наконец говорит Квинт Лутаций. — Мы слушали тебя долго, но пока не нашли в твоих словах ни одного ясного свидетельства. Да, гаруспиции с начала года часто бывали неблагоприятны. Но случались и благие знаки, которые весьма трудно истолковать, если исходить из твоей уверенности в том, что боги разгневаны на нас. Да, интересы Республики претерпевают некоторый ущерб из-за восстания сицилийских рабов. Но мы завоевали столь значительную часть мира, что если бы мятежи не сотрясали каждый год ту или другую провинцию, это было бы поистине достойно удивления. Пугая простолюдинов, ты сыплешь намеками на страшные несчастья, общими словами о бедствиях. Но где эти бедствия? Я смотрю вокруг и не вижу их. Дожди выпали обильно, и хлеба хороши. Зимняя лихорадка унесла не больше жизней, чем в прошлом году и годом до этого. Тибр не разлился шире положенного от века, недра земли не излились огнем, в небесах не видно зловещих знамений.

Толпа у дверей волнуется, недовольно гудит.

— Моя невестка родила урода с рогами и третьим глазом! — громко выкрикивает кто-то.

— Принесите его сюда, я тоже хочу на это посмотреть, — невозмутимо предлагает Квинт Лутаций.

Теперь люди смеются над незадачливым свидетелем. Я недоуменно оборачиваюсь на них. Этот смех в момент, когда решается вся наша жизнь, ранит сильнее выходок Клодия.

— …нет-нет, не надо начинать все заново, — вклинивается в шум голос понтифика. — Мы уже поняли, что весталка Фабия непозволительно красива, а Катилина непозволительно бесстыден, незачем повторять это в третий раз. Есть ли какие-то более существенные доказательства отношений между ними?

Клодий опускает голову и прикусывает губу, словно бы в глубокой задумчивости. Я уже начинаю надеяться на то, что этот кошмар закончился, но тут обвинитель, на что-то решившись, вскидывает руку. В ней зажат клочок папируса.

— Есть, — говорит Клодий. — Вот это самое письмо, написанное рукой Фабии.

Снаружи раздаются громкие восклицания, вопли любопытства, гнева, недоверия, ужаса. А Клодий уже вслух читает, жеманясь и пришепетывая, точно записная кокетка:

— Драгоценный друг мой!.. Действительно драгоценный, отмечу я: некоторым подобные похождения обходятся дороже, чем другим!.. Я долго не получала ни слова от тебя, и сердце мое исполнено печали. Ты всегда окружен друзьями, жестокий. Ты не знаешь, как это — жить от письма до письма, не слыша ни слова ободрения или поддержки. Не терзай же меня больше.

Еще до того, как он заканчивает читать, толпа приходит в неистовство, даже на лицах понтификов — растерянность. Рядом охает, оседая на руки служанок, Аквилия. Бросаюсь к ней на помощь, но Мелия уже тянет меня за край одежды и, украдкой указывая на Катилину, шепчет: «Смотри!». Я смотрю и поначалу не вижу. Замкнутое надменное лицо с резко очерченным подбородком. Пожалуй, даже красивое. На нем — замешательство, недоумение, гнев. Но вот он замечает, что мы смотрим, и вскидывает голову, пряча чувства за очень знакомой наглой улыбкой. И тут я вспоминаю все сразу: кровавую полосу на мраморе, Фабию, шипящую, точно кошка, на юношу, не побоявшегося заглянуть в опоганенный убийством храм. За минувшие годы этот человек изменился, но все еще узнаваем. Мы с Мелией в ужасе смотрим друг на друга. Не может быть, чтобы с тех самых пор эти двое... Нет, не может! Или все-таки?..

— …Тихо, я сказал! Иначе велю закрыть двери! — перекрывая шум, выкрикивает Квинт Лутаций, у него голос командира, привыкшего отдавать приказания на поле брани, и непрошенные зрители с неохотой подчиняются, вопли сменяются глухим угрожающим ропотом. — Публий Клавдий, это письмо многое меняет. Но только в том случае, если оно действительно написано рукой Фабии. Можешь ли ты привести доказательства его подлинности и заодно объяснить, как оно попало к тебе, и почему ты предъявляешь его понтификам только сейчас?

Обвинитель с усмешкой поясняет, что этот важный документ попал к нему лишь накануне благодаря усердию пожелавшего остаться неизвестным друга. Но, насколько он, Клодий, может оценивать, источник сведений очень надежный. Понтифики переглядываются недоверчиво, кто-то даже высказывается в том смысле, что вряд ли можно полагаться на здравость суждений человека, способного перепутать с женой собственную сестру. В толпе раздаются отдельные смешки, но большинство граждан явно не настроены веселиться. Посовещавшись, судьи решают вызвать для нового допроса саму Фабию. Пока ликторы ведут ее через толпу, белоснежное одеяние оказывается заплеванным, испятнанным грязью и нечистотами. Но спина моей сестры все так же пряма.

— Открой лицо, — велит ей Квинт Лутаций.

Несколько мгновений помешкав, Фабия подчиняется ему. Ее губы поджаты. Лоб перечеркнула скорбная складка. Медленно она обводит взглядом судей, нас, Катилину. Потом с вызовом смотрит на Клодия. По распоряжению понтификов тот снова читает злополучное письмо, на этот раз без гадких улыбочек. На первых словах Фабия вскидывает руки к вискам, точно у нее закружилась голова, но потом опускает их и снова выпрямляется — гневная, непреклонная.

— Весталка, — обращается к ней Квинт Лутаций, когда чтение закончено. — Заклинаю тебя Юпитером Фульгуром и всеми богами. Скажи правду, ты ли писала это письмо Луцию Сергию Катилине?

Сестра оборачивается на своего соответчика. Тот пытается держать лицо, но улыбка уже не может скрыть страха. Сейчас одного ее слова достаточно, чтобы погубить его.

— Я хочу, чтобы принесли огонь из храма Весты, — говорит Фабия.

— Это невозможно. Пока ты не оправдана, тебе запрещено прикасаться к святыням.

— Пусть так, достанет и этого, — женщина кивает на один из факелов, закрепленных у помоста для судей.

Прежде, чем стража успевает задержать ее, она делает несколько шагов вперед и вытягивает правую руку над пламенем. Толпа ахает и затихает, лишь из задних рядов слышаться вопросы и недоуменные возгласы. Никто не отвечает на них. Фабия молчит. Я вижу, как на ее обращенной к огню ладони начинают вздуваться пузыри, но рука не дрожит, лишь по бесстрастному лицу текут слезы. Эти несколько мгновений кажутся мне вечностью.

— Пусть у меня отсохнут руки, — говорит она, наконец, голос, звонкий и пронзительный, разлетается далеко над толпой, как будто боль дала ему крылья. — Пусть выпадут волосы и вытекут глаза. Пусть дикие звери разорят могилу моей покойной матери и устоят там зловонную нору. Пусть мой род иссякнет и будет предан забвению, минет год, и в Риме не вспомнят, что на свете жили Фабии. Пусть Веста поразит мое чрево, и я рожу клубок живых змей. Пусть земля расступится и поглотит меня, если я когда-либо написала или передала устно хоть одно слово Луцию Сергию Катилине!

Буквально выплюнув это имя, она улыбается страшной безумной улыбкой и только тогда убирает изуродованную руку. Пока Фабия идет на свое место, в Регии и вокруг нее царит полная тишина: не то испуганная, не то благоговейная. Слышен только треск факелов и тихий шелест дождя. А потом тишину разрывает вопль Мелии:

— Врача! Позовите же ей врача!

По кивку председательствующего мы подхватываем Фабию под руки и выводим в одно из соседних помещений. Мелия тут же торопится обратно: ей кажется, что, если не настоять, подсудимую могут оставить без помощи. Дверь захлопывается, слышно, как кто-то, вероятно — ликтор, задвигает снаружи засов. Фабия баюкает руку у груди, на каждом выдохе у нее вырывается короткий стон.

— Сейчас придет врач, — шепчу я, обнимая ее за плечи, от вони горелой плоти кружится голова. — Сейчас… совсем скоро… нужно потерпеть всего чуть-чуть…

— Кто? — она вскидывает голову и смотрит на меня занавешенными пеленой страдания глазами. — Герминия, ты?

— Конечно же, это я. Мелия и Аквилия тоже здесь, они сейчас подойдут, не волнуйся…

— Нет! — Фабия подается ко мне и крепко хватает за плечо здоровой левой рукой, я едва понимаю ее бессвязную речь. — Ты! Только ты… я не была добра к тебе… но ты сделаешь это. Я бы… сама, но верно, больше не пустят в зал. Ты улучишь момент, подойдешь и скажешь тихо, чтобы услышал только он… Заклинаю, Герминия, подойдешь и скажешь, слово в слово! Скажешь ему: Фабия видела твою смерть. Видела ее в огне. Скажешь ему: погубивший многих, ты сам погибнешь из-за чужой ссоры. Руки рабов выволокут тебя на дорогу и пронзят копьем. Скажешь: ты издохнешь в одиночестве и скверне, точно пес…

— Фабия! Фабия! — мне страшно, я силюсь разорвать ее хватку, но не могу. — Успокойся! Это просто лихорадка, она пройдет…

— Ты скажешь ему!

— Но как я ему скажу? Луций Сергий под стражей, мне не дадут и близко подойти к нему!

— Луций Сергий? — Фабия хмурится, точно не может сообразить, о ком я, а потом вдруг издает короткий смешок. — Нет, не ему, не Катилине. Ты скажешь это Клодию.

Я в растерянности смотрю на нее, а потом вдруг понимаю.

— Ты писала это письмо ему?!

— Не отшатывайся, — сурово говорит она. — Ты ничего не знаешь. Я безмозглая ослица, конечно, но я не осквернила бы наших святынь, что бы вы обо мне не думали, и тем более не произнесла бы ложной клятвы. Письма. Только письма… Он терзал меня с самого начала года. Я находила их повсюду. И начала отвечать только, когда он пригрозил, что сам заявится в Дом. Ответила, чтобы не писал. И снова. И опять. А потом мне показалось… я была одна, совсем одна. Все ненавидели меня. Было так… странно и чудесно иметь хоть одного друга. Все ложь. Все.

— Но почему ты с самого начала никому не пожаловалась на его преследования? — ужасаюсь я.

— Вы только снова сказали бы, что я одна во всем виновата.

В комнату решительным шагом входит Теренция. С ней доктор и пара пожилых матрон. Меня тут же выставляют вон. В зале, где идет суд, еще не водворился порядок. Понтифики встали со своих мест, совещаются несколькими группами. С улицы доносятся отголоски яростных споров. Я жестом спрашиваю Аквилию, что происходит.

— Ей многие поверили, — шепчет старшая. — Понтифики склонны отвергнуть письмо как подложное. Но… беда в том, что рука все-таки горела, это все видели. Тукция оправдалась, когда принесла решето, полное воды. Клавдия в одиночку сдвинула с места корабль. То, что сделала Фабия… это чудо. Но, должно быть, недостаточно чудесное чудо.

Наконец, понтифики приходят к какому-то решению и возвращаются в кресла.

— Имеешь ли ты еще свидетельства? — обращается к обвинителю Квинт Лутаций. — Нет? Тогда пусть выступит защитник этой женщины.

— Какой еще защитник? — вскидывается Клодий. — Разве мы в трибутных комициях, чтобы развлекать толпу выступлениями юристов?

Мне хочется выбежать вперед и отхлестать его по щекам. Закрываю глаза и представляю, как исполняется видение Фабии, и руки рабов выволакивают его истерзанное тело на дорогу.

— Нет, — кивает председательствующий. — Мы в Регии. Но раз ты вынудил нас внимать выступлению одного юриста, то почему бы и не дать выступить второму. Или ты решил опорочить именно весталку потому, что в этом случае тебе не грозит соперничество с более опытным оратором?

Снова смешки, пусть и не такие громкие, как прежде: клятва Фабии еще не забыта. Клодий отходит к стене, и по знаку Квинта Лутация его место занимает невысокий полноватый мужчина с рассеянным взглядом близоруких глаз.

— Марк Пупий, тебе слово.

Юрист кивает, но не спешит начинать речь. Постояв несколько мгновений, он вдруг отворачивается от судей и идет прочь из Регии. Не понимая, что происходит, мы следуем за ним. Толпа перед дверями подается назад.

— Я не буду говорить к понтификам, — произносит Марк Пупий. У него красивый отчетливый голос профессионального декламатора, но и интонации, и жесты непривычно строги, ничего общего с эффектной выразительностью видных демагогов. — Я буду говорить к вам, квириты. Потому что, хотя приговор и должны произнести они, судим Фабию мы… Я вижу здесь много печальных лиц, испуганных лиц, даже злых. Это можно понять. Я сам говорю «красивая весталка» и содрогаюсь, говорю «весталка, поругавшая обеты» и заливаюсь слезами. Ведь если поругано самое святое, как быть человеку? Если бы достойные доверия жены сказали, что Фабия лишена невинности, — оратор вздрагивает и толпа вздрагивает вместе с ним, — не знаю, что бы я сделал. Боюсь, я бы тут же, на ваших глазах, схватил с мостовой камень и размозжил ей голову, точно бешеной собаке, хотя закон и грозит мне за это смертью. Ибо смерть лучше позора, квириты, смерть лучше позора. Но, слава богам, непоправимого не произошло… Многие из вас знают меня. И знают, что я давно оставил защитительные речи своим более талантливым коллегам. Почему же я сейчас изменил своему решению и стою перед вами? Потому что впервые мне предложили сразиться с самым страшным врагом. Нет, не с неопровержимыми доводами. Ловкий юрист мог бы поспорить с ними. Не с фактами, способными смутить умы мужей, не наученных рассуждению. Тут я могу просто положиться на ваше здравомыслие, вы не примете всерьез невесть кем написанное письмо, невесть как попавшее в руки мальчишки, который готов на все, лишь бы глупцы скандировали его имя на перекрестках. Нет, сегодня я вступаю в противоборство с сомнением.

Марк Пупий ненадолго замолкает. Толпа волнуется, но я чувствую, что это совсем другое волнение, чем прежде. «Да,» — говорят их глаза. «Да, — кивают их головы. — Говори».

— …Сомнение делает нас суровыми. Мы убеждаем себя: да, против нее нет свидетельств, но вдруг мы все-таки ошибаемся, и она виновна? Или даже невинна сейчас, но, почувствовав себя безнаказанной, согрешит позже. Не лучше ли избежать и самой малой возможности того, что Рим утратит связь с богами?.. Это праведные мысли, квириты, жестокие, но благочестивые. Могу ли я просто призвать вас отринуть их? Конечно, нет. Но давайте на мгновение задумаемся о другом. Представьте, что эта женщина, Фабия, сейчас стоит рядом со мной. Какими глазами мы должны смотреть на нее? Мы уже точно знаем, что она — не бешеная собака, не жестокий враг, попирающий наши святыни. Так за кого мы примем ее?

Он делает новую паузу, как будто действительно хочет получить ответ. Из задних рядов раздается несколько реплик, но большинство собравшихся безмолвствует.

— Мне думается, мы лучше поймем ее место среди нас, если вспомним, в чем она обвиняется. Пусть понтифики подскажут мне, если я ошибаюсь, но это ведь инцест, верно? Кровосмешение. И это не так уж очевидно, если задуматься. Разве Катилина — брат Фабии? Или, быть может, он отец ей? Конечно, нет… но странным образом и да. Связь весталки с любым мужчиной мы называем инцестом потому, что любой римлянин — и отец ей, и брат. Забранная совсем юной девочкой из родного дома, утратившая связи со своей семьей и богами своего очага, она удочеряется государству. Посторонние женщины не могут подходить к величайшим святыням Республики, нет! Мы не вверяем благополучия Отечества рабыням или наемным служанкам, но с трепетом и благоговением отдаем попечение о нем в руки наших общих дорогих дочерей, наших общих милых сестер… И размышляя об этом, я вновь содрогаюсь, квириты. Потому что мы все забыли об этом, все проявили преступное небрежение. Нашу сестру Фабию боги наделили красотой. Как должно поступить при этом разумному главе семейства? Да, помня о том, сколько вокруг злых людей, он предпримет больше усилий, чтобы оберечь ее целомудрие. Но разве при этом станет ежечасно унижать ее попреками и пустыми подозрениями? Разве станет он горевать о том, что составляет славу и гордость его семьи?.. А если некий человек, известный пока лишь своим бесстыдством, начнет без всяких свидетельств чернить и порочить имя сестры, разве не велит он рабам вытолкать наглеца вон? Или же поступит как мы, готовясь загубить дорогую душу из-за одной лишь тени подозрения?.. Друзья мои, сегодня Фабию вели по этой площади, и мы, ее братья, ее отцы, плевали в нее и швыряли в нее нечистоты, не желая допустить и мысли о том, что она, возможно, ничем не заслужила нашего гнева. Мы боимся сохранить ей жизнь из-за неистребимой тени сомнения. Боимся, что из-за нее боги могут отвернуться от Рима. Но почему мы не боимся другого: что они отвернутся, видя это поругание семейных уз, это непотребство и бесчестье, в котором приняла участие половина города?..

Марк Пупий еще продолжает говорить, но я вижу, что самое главное ему уже удалось. Фабия, которую они еще недавно видели посторонней, воистину стала для них сестрой… как прошлой весной для меня. Тогда, у Палатина, я скрыла предательский след от ремня луперка своей ладонью вовсе не из любви, но потому, что просто не могла иначе. Теперь весталка словно бы протягивает свою искалеченную руку к каждому на этой площади. И я верю, что они не оттолкнут ее. Несколько непримиримых скандалистов еще пытаются поднять крик, но им уже не по силам вновь вскипятить котел гнева.

— Кажется, у нас все-таки есть достаточно чудесное чудо, — сквозь слезы облегчения шепчет Мелия.

Мы втроем обнимаем друг друга за плечи, сжимаемся тесным кольцом, не разлучишь, не разорвешь. У моей левой щеки — шероховатый, точно старый пергамент, лоб Аквилии, правая — до боли прижата к плечу Мелии, впечатана в него.

До моего выхода из коллегии еще девятнадцать лет. Но мне впервые кажется, что я все-таки смогу их пережить.