Сквозь тысячи ворот (джен)

Снег хрустел под когтистыми лапами, что оставляли на серебрящемся в лунном свете полотне петляющие цепочки следов. Из бездны небес опадали перьями пушистые хлопья, деревья устало покачивали ветками на продуваемом всеми ветрами священном холме, а темно-красные тории, огибающие его затейливой спиралью, влажно пахли незаметно подкрадывающейся ранней весной. Вдоль границы холма по насту вилась потрепанная веревка; куски рисовой соломки, не успев прогнить, вмерзли в лед вместе с заговоренной бумагой — толку от нее, если барьер разрушен?

Вдалеке слышался негромкий тявкающий рык, эхом отражающийся от затерянных в густом лесу каменных статуй, покрытых белыми шапками. Меж темных стволов мерцали голубоватые огни: чуть-чуть да вспыхнут снопами искр, высеченных кончиком хвоста. Ветка клена согнулась под тяжестью снега, и холодный ком ударился о затылок, рассыпавшись по шерсти; ноздри раздулись, впуская аромат мокрой хвои. И запах чужаков.

— За ними! Скорее!

Виктор Никифоров, резко распахнув глаза, сел на кровати своей крохотной каюты, не сводя взгляд с дрожащих ладоней.

Холодная вода помогла привести в порядок хаотичные обрывки мыслей. Сердце заходилось вспугнутой птицей, а ноги ныли, будто бы это сам Виктор пробежал по глубоким сугробам десяток верст. Одна из печатей защитного контура ярко вспыхнула на потолке зеленым светом — не чета тусклым газовым лампам — да погасла, приветливо мигнув напоследок. Левую руку обдало мягким теплом, и он вернул на место полупрозрачную перчатку. Маловероятно, что после увиденного ему вскоре удастся заснуть: эти сны ни разу за десять лет покой не сулили.

В порт Йокогамы они прибыли ранним утром. Виктор за неимением лучшего предпочел скоротать остаток ночи на пустой палубе, напряженно вглядываясь в очертания приближающегося берега. Говорят, четыре капли воды с кончика копья одного из древних богов тысячи лет назад упали в морские волны и превратились в острова, щетинящиеся пиками неспящих гор — место, где восходит солнце. В прошлый раз, когда он смотрел на этот берег, ему едва исполнилось двенадцать, и в детскую подзорную трубу виднелись черные клубы угольного дыма от паровых судов. Сейчас стоило спуститься по сходням, как Виктора едва не снесло толпой людей, нагруженных тюками и снующих туда-сюда по скрипучим доскам пристани, насквозь провонявшей рыбой, водорослями и солью. Так пахнут деревянные сваи, с годами пропитавшиеся сыростью, старые доки, стены домов, нависших над шумными узкими улочками, разбегающимися в разные стороны от гавани кривыми паучьими лапами.

— Господин Никифоров найдет, где остановиться в Токио?

Капитан махнул рукой в сторону, и матросы послушно потащили ящики с грузом в направлении портовых складов. Виктор поправил ленту, стягивающую волосы на затылке, достал из кармана часы на потускневшей от времени цепочке.

— Господин Никифоров надолго здесь не задержится.

Письмо во внутреннем кармане, выдернувшее Виктора из родного Петербурга, жгло даже сквозь плотную ткань сюртука. Несрочных дел у представителей его профессии отродясь не бывало, но ведь и срочность может быть разной.

— Что-нибудь важное? — поинтересовался тогда принесший почту Георгий.

Неудивительно, если он изменился в лице, когда по плотной бумаге побежали выписанные тушью строчки; руку начало печь, будто к ладони прижали раскаленную кочергу. «Храм лисьей горы… последняя надежда… не терпит отлагательств…» — мелькали перед глазами поспешно начертанные кандзи, и Виктор долго вглядывался в метель, бушующую за покрытым изморозью стеклом, но видел иную страну. И иное время. Сквозь вихрь снежных хлопьев призывно мерцали ритуальные врата цвета киновари, освещенные танцующими языками пламени, и бессчетные каменные ступени — мост между мирами.

— Боюсь, что да, друг мой, — Виктор отодвинул скрипнувший стул и, окунув в чернильницу кончик перьевой ручки, начал быстро писать, нимало не заботясь о красоте выходящих из-под нее букв. — Передай господину Фельцману, что, к моему глубочайшему сожалению, его благотворительный прием вновь пройдет без моего участия.

— Прошу простить, но ваш батюшка никогда не отклонял этих приглашений, даже учитывая свою… занятость.

Виктор подул на второе письмо — желтый огонек свечи сквозь бумагу расплывался шаром рассеянного света. У безвременно почившего отца, к добру, к худу ли, не было подобных обязательств.

— Отправить как можно скорее, — он протянул Георгию запечатанный конверт. — Сообщи господину Фельцману, что я отбываю в Японию, и передай мои искренние извинения.

— Но…

— Он не задаст вопросов.

В конце концов, именно Яков Фельцман много лет назад предрек, что в те далекие края ему еще предстоит вернуться.

С моря дул холодный влажный ветер, заставляя прохожих ниже опускать зонты и крепче сжимать короткие лакированные рукояти. Виктор отмахнулся от рикши, по сходной цене предлагавшего поездку хоть до замка Эдо, и поплотнее запахнул полы плаща. Краем глаза уловив легкое движение, он заметил, как через приоткрытое окно, щелкнув клювом, шмыгнул в дом камикири⁽¹⁾, и приготовился было прочесть очищающую мантру, когда в спину уперся чей-то пронизывающий взгляд.

— Благодарю, что откликнулись на нашу просьбу, Никифоров-доно.

Виктор обернулся. В когда-то черных волосах говорившего проступила седина, а мечи, по обыкновению прикрепленные к поясу, прятались под темной накидкой.

— Счастлив застать вас в добром здравии, Нобутада-сан.

— Я был бы рад предоставить вам надлежащий отдых после столь долгого пути, но, увы, терять время — непозволительная в наших обстоятельствах роскошь.

— Так чего же мы ждем?

Нобутада-сан, коротко кивнув, исчез в хитросплетении переулков; вернулся уже с двумя лошадьми, почти бесшумно переступавшими по покрывающей дорогу липкой грязи. Коснувшись белой звездочки на лбу доставшейся ему кобылы, Виктор ласково прошептал несколько слов и, услышав в ответ благодарное тихое ржание, взлетел в седло, поправив притороченную к нему дорожную сумку. Нобутада-сан тронул пяткой крутой конский бок, приказывая двигаться вперед, и вскоре очертания порта стерлись за линией горизонта, затянутой тяжелыми сизыми облаками.

Йокогаму, шумную, грязную, подхалимски-европейскую и столь непохожую на самобытную волшебную страну из отцовских рассказов, Виктор невзлюбил давным-давно — с первого разочарованного шага на гнилые доски местной пристани. Молодая Восточная столица, которую избрал своей резиденцией император, виделась отражением Йокогамы в увеличительном стекле на серебряной подложке: все то же самое, вплоть до станций новехонькой железной дороги, на которой они с отцом прокатились перед самым отъездом, напоследок. Не Николаевская, готовая домчать из Санкт-Петербурга в Москву меньше чем за день, но для начала — очень неплохо. Лошадь, прядая ушами, перешла на ровный галоп. Виктор наклонился вперед, зарывшись лицом в густую черную гриву, хранящую призрачный аромат луговых трав и походных костров, терпкий, знакомый и теплый. Подобных ему везде называли по-своему: колдунами, шаманами, экзорцистами, медиумами, шарлатанами, бог весть кем еще. Сам Виктор предпочитал «говорящие с духами», пусть разговором дело заканчивалось редко, а многие существа иного мира, с которыми приходилось сталкиваться, были ничуть не менее материальны, чем люди на городских улицах. Порой даже слишком.

— Я сожалею о вашем отце, — вполголоса произнес Нобутада-сан, будто прочитав его мысли.

Верно, и впрямь прочел — Виктор не раз видел, на что способны потомки кланов каннуси⁽²⁾, веками охранявших покой святилищ и тех, кто их населяет.

— Благодарю.

Их век недолог. Коснется случайное проклятье аякаси⁽³⁾, зубы оборотня вопьются в горло, злобный дух просочится сквозь запирающие печати и искорежит разум… лакомая добыча — владеющие даром. Их век недолог. Но ярок, как пламя защитного круга.

Руки, много часов подряд держащие поводья, заныли при попытке пошевелиться; пустив лошадь шагом, Виктор снял перчатки и растер горящую ладонь. В фантомном отблеске красного серебра он как наяву видел тлеющие угли бездонных глаз за прутьями решетки, чувствовал мягкость черно-бурого меха, слышал тоскливый вой вдалеке, смутно похожий на волчий. Клянись, что никому не учинишь вреда…

— Вот уж не думал на своем веку увидеть знак Инари, — за спиной Нобутады-сана кровавой раной полыхал яркий морозный закат. — Особенно на руке ребенка.

Кнут, змеей свившийся в кольцо. Ростки риса, объятые огнем. И ключ — перетекшая в лезвие рукоять меча. Поверни руку, и драгоценный камень в основании вспыхнет звездой, бриллиант под лунным светом; не перепутаешь, не подделаешь. Печать тускло мерцала, словно спрашивая: зачем ты здесь? Что или кого пришел увидеть? Он сжал кулак. Не время для таких вопросов. Не время и не место.

В Киото они прибыли утром следующего дня. От усталости Виктор, соскользнув с лошадиной спины, чуть не свалился наземь. Нобутада-сан упоминал что-то о гостинице и, кажется, горячих источниках, Виктор кивал невпопад, будто механическая манэки-нэко⁽⁴⁾ в витрине лавки, и отстраненно думал, всегда ли восточные кварталы выглядели столь безлюдными. Футон в отведенной ему комнате уже был разложен на татами; едва успев поставить на дверь и прячущееся за раздвижными перегородками окно простейшую защиту да бросить плащ поверх сумки, он рухнул на подушку и погрузился в глубокий сон.

Месяц сиял на бездонном куполе небес тонким изогнутым серпом, освещая крутые склоны высоких холмов. Скрюченные корни старых деревьев темнели из-под снега, надсадно поскрипывая, проминались под лапами, утопающими в свежих сугробах. Людские следы вели сквозь лес вниз по склону, туда, где тлели ветки вечернего костра; круг был замкнут, а огонь, вспыхнув, разгорелся, как лесной пожар в сухой день от шаловливой неосторожной искры. Гори ярко. Гори дотла. Гори заживо.

Виктора разбудил едкий запах дыма. Саднящее горло отозвалось задушенным кашлем, левую руку до локтя, казалось, обварило кипятком, а на языке чувствовался привкус пепла, перемешанного с талой водой. За Инариямой, куполом возвышающейся над спящим Киото, сквозь пелену облаков вот-вот должны были прорваться робкие солнечные лучи. Зимний день короток. Ночь — лисье время — длинна. И к тому времени, как пропавших посланников императора хватятся, от них останутся лишь головешки. Да и те засыплет снегом.

Не в силах оставаться в четырех стенах, Виктор вышел навстречу улицам, потонувшим в предрассветном полумраке. Под изогнутыми кровлями покачивались потухшие бумажные фонари: то ли хозяева гасили их раньше срока, желая сберечь масло, то ли абуро-акаго⁽⁵⁾ к утру выпивали его до капли. Между домами мелькнула крошечная хокора⁽⁶⁾ Инари, разрушенная, позабытая; Виктор присел на корточки, осторожно коснулся безголовой статуи кицунэ — осколок едва не проткнул кожу. Опустившись на пятки, он сгреб вместе несколько пригоршней мокрого снега. Сначала пришел конец самураев, и за неподобающую по новым законам прическу можно было угодить в тюрьму, что уж говорить о запрете на ношение мечей. Теперь это называли громким словом «реформы», приверженцев древних традиций — кучкой радикалов, императора Муцухито — маяком надежды на пути Японии к современному западному миру, но суть горьких слов Нобутады-сана была ясна. Старое ради обманчивой возможности контроля необходимо ломать, чтобы новое росло на его останках, как трава на свежих могилах. Две фигурки мало-помалу обретали узнаваемые очертания; Виктор, вынув из мешочка пару засушенных рябиновых ягод, вдавил их в снег. Не ключи от погребов владелицы рисовых полей и не самоцветы, но лучше, чем совсем ничего. Вот что ожидало старую веру и старых богов, тысячелетиями оберегавших эти земли. Забвение и пустота.

— Зачем на самом деле вы позвали меня, Нобутада-сан? — спросил Виктор, почувствовав за спиной тихие шаги.

Он сам не знал, что ожидал услышать.

— Не придумал ничего лучше.

Снежные лисы под порванной симэнавой⁽⁷⁾ безмолвно смотрели вдаль.

Чайную чашку на подносе украшал рисунок танцующих журавлей. Виктор не упомянул ни о своих снах, ни об увиденном глазами кицунэ — хватило и рассказов бывшего учителя. С тех пор, как люди из Токио впервые подняли руку на святыни, их всех преследуют несчастья: то новый дом загорится без единой искры, то люди пропадут, в непогоду свернув не туда, то отпечатки лисьих лап закружат по лесу, сбивая со следа. А двое сыновей владельца рёкана, поспорив с друзьями, что проведут ночь на Инарияме, вернулись домой целыми и невредимыми, но лишь через полтора суток: стуча зубами от холода, наперебой галдели, что, поднимаясь и спускаясь под сводами тории, все время ходили по кругу.

— Боюсь, Никифоров-доно, терпение государя не безгранично. Будь воля его советников, они и от Исэ-дзингу⁽⁸⁾ не оставили бы камня на камне. Дай только повод.

Кому нужны обряды синто, когда договор на поставку оружия уже подписан и приведен в исполнение?

Мольбам Нобутады-сана Виктор не внял: ни предложению дождаться возвращения его наследника, Масахиро, задержавшегося на горе Хиэй⁽⁹⁾, ни просьбе не оставаться в храме Инари в одиночку.

— Вы знаете, кого я должен найти, вы ведь сами этого хотели.

Тот лишь усмехнулся.

— Вам не придется его искать, — Нобутада-сан выразительно посмотрел на белую перчатку, облегающую руку, и он с трудом подавил ребяческое желание ее спрятать. — Он сам вас найдет.

Позвоночника коснулась привычная дрожь любопытства, возбуждения и страха. Как знать, что случится, как знать, что будет, стоит солнцу потухнуть вдруг; вонзи нож в землю, да поострее — замкни за спиною защитный круг… Охранный амулет негромко звякнул, ударившись о пряжку ремня. В небольшом зеркале, лежащем поверх стопки листов бумаги, Виктор на секунду поймал отражение собственного взгляда. Пронзительные синие глаза и неестественно светлые волосы, не белые даже — как седым пеплом присыпанные; семейная черта, как неустанно повторял Яков Фельцман. Наряду с ослиным упрямством, отчужденностью от мира и тягой к неизведанному вопреки проблескам здравого смысла. На миг стало любопытно, что сказал старый поверенный по их семейным делам, когда получил через Георгия то письмо, но Виктор и без того мог догадаться. «Дурень ты, Витя. Ей-богу, дурень!» Он похлопал себя по карманам и переложил в сумку запасной — а ну как первый отсыреет? — мешочек с порохом. Короткий кинжал в кожаных ножнах, подумав, отправил следом. Все-таки говорить идет, не драться. Виктор сделал вид, что не заметил гофу⁽¹⁰⁾, которые Нобутада-сан украдкой подсунул ему в плащ. Дурень и есть.

Снег все шел и шел, то похрустывая, то странно шурша под ногами, как сухая прошлогодняя листва. Поехать верхом Виктор отказался: ему здешний холод нипочем, чай, не русские морозы, а лошадь в такую погоду оставлять на улице совсем не дело. Солнечный диск лениво полз по небу, тускло подсвечивая толстые стволы многолетних деревьев. Зима того года тоже выдалась богатой на снежные бури — из Киото, с трех сторон окруженного горной грядой, выбраться стало непросто, близлежащие же горные деревни отрезало от мира до весны. Тогда двенадцатилетний Виктор впервые увидел и они⁽¹¹⁾, хихикающих и копошащихся под крышей, и горных демонов, поджидающих заплутавших путников на узких тропинках, и призрака зимы⁽¹²⁾ — женщину изо льда и снега, следующую повсюду, куда постучится метель.

— Что, не пишут о таком в книжках? — ехидничал Масахиро, когда Виктор с воплем влетел в дом, стряхивая с плеч ледяную пыль под тихий потусторонний смех за порогом.

От испуга он в полминуты запечатал дверь такой защитой, что до утра было ни зайти, ни выйти. Масахиро после промолчал, стоило Виктору буркнуть, мол, отправить бы тебя к реке ночью в русальный четверг: в японских книгах, поди, про навь⁽¹³⁾ тоже ни слова, ни полслова. А через пару дней за сорок верст отсюда сгорел храм Тамацукури⁽¹⁴⁾, посвященный лисьей богине несколько столетий назад. И по округе начали пропадать люди.

Все заброшенные святыни, что за годы скитаний по свету ему довелось повидать, объединяло одно: кладбищенская мертвая тишина, сковывающая так крепко, что само время начинало течь по-другому. Виктор коснулся истрепавшейся веревки с обрывками сидэ и лишь тогда пригляделся получше. Не камень она окружала — подпорку, над которой десять лет назад величественно возвышались главные ворота Фусими Инари⁽¹⁵⁾. Живое воображение без труда дорисовало картину, как огромные тории из камфорного дерева накренились и, надломившись, упали, и каменные ступени под ними рассыпались мелким крошевом.

Вода в тёдзуе⁽¹⁶⁾ покрылась тонкой паутиной изморози, распавшейся колкими тающими льдинками от малейшего прикосновения. Виктор плеснул на левую ладонь из ковша на длинной тонкой ручке, омыл правую, коснулся потеплевшей отметины холодными губами. Несколько мелких монеток, подпрыгивая, укатились в узкую прорезь, а звук храмового колокола заменили два звонких хлопка. «Я пришел с миром, Инари-сама, — мысленно повторил он несколько раз. — И я очень хочу помочь».

Дорога наверх вилась змеиной цепью ритуальных врат. Часть из них даже в пасмурном свете дня сияла оранжево-красным, часть выцвела от времени, часть обломками устилала когда-то ровные ступени. Его кицунэ водить за нос не стали — коридор оборвался у замерзшего пруда и старых камней с выбитыми на них чужими просьбами к безразличным небесам. Виктор остановился у убегающей вбок тропинки: в конце ее раньше стоял небольшой алтарь, за единственную серую тории падало солнце, а Инари сквозь тысячи ворот следила за ним глазами каменных статуй. Не оставайся в храме после заката, не ходи в одиночку, не приводи чужаков. Защитный круг вспыхнул нитью голубоватого огня и потух, оставив Виктора в центре ровных черных линий.

События той ночи смазались в единый водоворот из обрывков воспоминаний. Как буран, бушевавший до самого рассвета: ты видишь снегопад, но вряд ли способен различить каждую его снежинку. В сумерках Киото полыхал пожаром, самым разрушительным за сотню лет, а может, даже больше; многие видели огромных лис о нескольких хвостах, с которых слетали волшебные искры — и не потушить водой, не засыпать снегом. Понадобилось шесть телег, чтоб привезти кицунэ в деревню у храма… точнее, то, что от них осталось. Одного чудом удалось схватить живьем: императорские войска, позавчерашние новобранцы, не скупились на расправу и пули.

Виктор до сих пор, казалось, слышал лязг металла, чуял запах гари, которым пропитался воздух, видел языки пламени в долине, зажатой высокими холмами. Его, Масахиро, Хидэаки и еще нескольких младших учеников оставили одних, строго-настрого запретив выходить за наложенный барьер, кольцом окруживший деревню. Отец уехал с ними — лишь хвост светлых волос, перетянутых шнурком, мелькнул в темноте за зигзагами заговоренных бумажных лент. Звон метели поглотил все остальные звуки: шум выстрелов и людские крики смешались в свисте ветра. Буря снаружи выла, вопила, хохотала; тонкие стены прогибались, будто готовясь сложиться, как карточный домик, а в мыслях раздалось чуть различимое «помоги!». Виктор, подскочив на месте, прислушался к тихой мольбе; «заткни уши, не поддавайся, борись!» — говорил здравый смысл зычным голосом отца, но он уже незаметно схватил фонарь и юркнул за дверь. Снег залепил глаза и рот, лицо будто покрылось ледяной коркой: пошевелись — и тот же час пойдет трещинами. Чадящий огонек мотыльком трепыхался в стекле и вскоре потух, оставив Виктора наедине с ночным бураном и клеткой, огороженной десятком охранных заклинаний.

За решеткой, забившись в дальний угол, сидел ребенок лет восьми, поджавший под себя босые ноги. «Помоги!» — ударило изнутри набатом, и Виктор попался в плен угольно-черных глаз на бледном точеном лице: два бездонных колодца, бесконечная пустота с каплями звездного света. «Сними печати», — попросил голос, певуче и нежно, и он с улыбкой потянулся к заполненной знаками бумаге, и без того почти оторвавшейся от металлической балки между стеной и крышей. Одну за другой. Одну за другой. «Быстрее!» Виктор, словно обжегшись, отдернул руку от последней, когда разочарованное злое шипение кицунэ прорвалось сквозь оглушающий шум бури.

— Выпусти меня, — мальчик вцепился в прутья решетки. Его слезы застывали на холодном ветру замерзшим хрусталем. — Я должен найти семью, и мы уйдем, обещаю!

— Дурак тот, кто поверит лисе, загнанной в угол, — по памяти повторил Виктор слова главного каннуси Асагавы-сэнсэя.

Печать держалась на чистой магии — полупрозрачный листок васи⁽¹⁷⁾ не плотнее язычка фурина.

— Никто даже не заметит, — увещевания то глохли, превращаясь в навязчивый шепот, то звонко вгрызались в сознание, вызывая нестерпимую боль.

Ноги не слушались, вросли в мерзлую землю; черные омуты втягивали в себя болотной трясиной, а Виктор запоздало жалел, что его не учили бороться с аякаси — или же он сам пропустил все важное мимо ушей? Слоги простейшей защитной мантры испугом застыли в горле, когда кицунэ с ухмылкой отбил зарождающийся неровный контур пятиконечной звезды.

— Выпустишь — проси что пожелаешь, ученик колдуна. Станешь мешать — пожалеешь.

Лис не нарушит данного слова. Но лишь в том случае, если давал его по правилам. Ребенок злобно ощерился, щелкнув зубами, когда его отбросило от решетки прочь, и его тоскливые глаза, в которых тонул дрожащий свет факелов, сверлили Виктора глубокими провалами в ткани этого мира. «Это для твоего же блага», — хотел ответить Виктор, но невысказанное замерло на языке, застыло спертым воздухом в легких. Разве он сам не прыгнул бы в седло тотчас, как узнал бы, что отцу грозит опасность? Гибель?

— Договор, — прохрипел он, примерзая ладонями к толстым стальным стержням. — Поклянись мне.

Цепкие пальцы впились в запястье, оцарапали кожу острые звериные когти.

— Чего ты хочешь?

Чтобы никто больше не погиб. Чтобы никому из здешних жителей не причинили вред. Чтобы удалось потушить пожар, а те люди с востока поняли, что нельзя жечь храмы, не попытавшись поговорить с их богами. Виктор не помнил, какие слова слетели с его губ и что он при этом думал. Он помнил свою кровь, кровь кицунэ, смешавшиеся, когда тот схватил его за руку и дал свою клятву, боль как от удара огненным хлыстом, порванный листок с заклинанием, удерживающим на месте хлипкую решетку — ее выбило вихрем, и черно-бурый лис с восемью хвостами торжествующе, по-волчьи взвыл, запрокинув голову к звездам. Виктор упал на колени в снег, повторяя про себя его короткое имя.

За спиной едва слышно застучали мелкие камешки, покатившиеся по ступеням, закаркал вспугнутый ворон, темной кляксой растаявший в небе. Виктор убрал перчатки в карман, машинально подул на в тот же миг озябшие ладони и оглянулся. Из-под сени бесчисленных тории вышел тэнко⁽¹⁸⁾ с сияющим золотым мехом, а редкие солнечные блики танцевали на шерстинках его хвостов. Лис глухо зарычал, прижав к голове уши; изменился, но глаза остались прежними, бездонными, как ущелья в высоких горах. Волосы на затылке встали дыбом. Виктор, сняв с головы капюшон, все же смог искренне улыбнуться.

— Здравствуй, Юри.

Захочет пригвоздить его к земле — никакая защита не удержит.

Семь, восемь, девять… Девять хвостов, тысяча лет жизни. Видать, тогда оставалось совсем немного. Виктор лишь много позже понял, что больше всего удивило его в тот момент, когда выпущенный на свободу кицунэ растаял в ночной темноте. Чернобурки⁽¹⁹⁾, в отличие от бьякко⁽²⁰⁾, Инари не служили. Так, по крайней мере, писалось в старых свитках о божественных лисах, способных видеть вперед на тысячи верст, создавать иллюзии, владеть огнем и проводить души в мир мертвых из мира живых. О том, что поведывали Виктору духи, в книгах не пишут, и сам он остерегался вверять столь опасные знания во власть пера и чернил. О стольких вещах стоило рассказать, о стольких спросить, но все мысли о переменчивом противостоянии, жестоко вклинившемся в судьбу этого места, растворились в немом восхищении.

— Как красиво, — выдохнул он, жалея, что господь не одарил его талантом художника, и красота эта останется жить только в его памяти.

Лис встряхнулся, лениво смахнул одним из хвостов приставшие к спине мелкие ветки; Виктор, все еще не решаясь выйти за пределы круга, приветственно поклонился, украдкой вытерев о плащ вспотевшие от волнения ладони. Тэнко издал нечто среднее между чихом и фырканьем, постаравшись вложить в этот звук максимально позволяемое приличиями недовольство, и одним прыжком взлетел на ближайшие ворота, покачнувшиеся под его весом. Тории — птичий насест⁽²¹⁾, не лисий, но Виктор невольно залюбовался: яркая древесная киноварь, белый, почти прозрачный снег, закатное солнце, шерсть — жидкое красное золото, застывшее иглами в дыхании зимы. Коснуться бы, убедиться, что не очередной сон, тайком подсмотренный глазами Юри. Но нельзя. Рано.

— Между прочим, за то, что я открыл клетку, мне потом здорово досталось, — он уселся в центре круга, по-турецки скрестив ноги. — Но я не жалею. Никогда не жалел. Раз случилось, значит, так надо. Так предначертано.

Кончик хвоста цвета жженого сахара, обвившего подпорку, спускался до самой земли. Юри ведь искал тогда своих родных — среди людей, глазевших на телеги, кажущиеся им пустыми, в далеких лесах, в заброшенных храмах — нашел ли?

— Я всегда искал семью. И когда отец был жив, и когда его не стало. Наш дом в Петербурге скоро станет похож на музей: одни экспонаты, покрытые пылью, и ни одной живой души меж стеклянных витрин.

Виктор говорил о первом, что приходило на ум. Лис слушал, время от времени щуря глаза, загадочно поблескивающие в сумерках.

— Если я могу здесь помочь, мне нужно знать, чем.

Где-то вдалеке возмущенно загалдело позабытое воронье. Тэнко спрыгнул вниз, взметнув хвостами тучу снега, накрывшую Виктора с головой, как если бы с дерева на него упал сугроб в половину его роста.

— Так я зря надеялся, что наша беседа будет несколько менее односторонней?! — отплевываясь, прокричал он в сгущающуюся черноту.

Но Юри исчез, оставив после себя лишь отпечатки когтистых лап.

В рёкане Виктора встретил меряющий шагами зал Нобутада-сан, при виде него вздохнувший с облегчением и скрывшийся в коридоре, и горячий ужин на столе. Не успел он сесть спиной ко входу и взять в руки палочки, как его ослепила резкая вспышка фотокамеры.

— Значит, вы и есть тот самый специалист по паранормальным явлениям, которого обсуждают все местные, или как там это правильно называется? — по-французски протараторил севший напротив незнакомец с буйной рыжевато-каштановой шевелюрой, пытливыми серыми глазами и заткнутым за ухо грифельным карандашом. Чуть не сбив тяжелый на вид штатив, он протянул руку для рукопожатия: — Мишель Гарнье. Журналист, собираю материал для книги.

— Виктор, — прохладно ответил он, слегка поморщившись, когда зеленый чай обжег язык.

— Просто Виктор? Что ж, извольте.

Видал десятки таких месье Гарнье, если не сотни: что ни скажи, переиначат по-своему, так пусть пишут что хотят. Краем уха уловив за болтовней француза обрывки чужого разговора, Виктор услышал, как позади него хозяйка гостиницы рассчитывалась с молодым человеком, принесшим то ли продукты, то ли какой иной заказ; обернулся вполоборота, не в силах совладать с врожденным любопытством, и замер. «Глаза дивные», — только и успел подумать Виктор, а юноша с робкой улыбкой неловко поклонился и был таков.

Нобутада-сан ждал наверху. Мало что можно было разглядеть за непроницаемой маской безразличия, но пальцы, что нервно постукивали по рукояти катаны, спрятавшейся в ножны, выдавали бывшего каннуси с потрохами.

— Я видел его, — коротко сообщил Виктор и бросил сумку на татами.

— Что будете делать, Никифоров-доно?

— Пока не уверен.

Он снял жилет, оставшись в одной тонкой рубашке; подумав, расстегнул манжеты и закатал рукава до локтей.

— Могу ли я как-то…

— Поезжайте к сыну, Нобутада-сан. Позволю предположить, что вы нужны ему, раз Масахиро до сих пор не вернулся.

— Как же вы?

А что он? За рёкан уплачено на две недели вперед, кормят в гостиничном ресторане отменно, на японском он и в двенадцать-тринадцать лет болтал бойко, ну а остальное… Виктор развязал тесемки и выудил на свет божий выцветшие мешочки с травами. Пополнить запасы не мешало бы, мало ли, нужда возникнет, а под рукой ничего не окажется.

— Кому, как не вам, доподлинно известно, что я отнюдь не командный игрок.

— Что верно, то верно. Однако, если до рассвета передумаете — дайте знать.

Не передумает. Они оба это понимали.

Имя Юри Виктор сохранил в тайне; Асагава-сэнсэй пытался выспросить, но ушел ни с чем, как и Нобутада-сан, и Масахиро, и даже отец. Отец, впрочем, предпочел обтекаемое «захочешь — расскажешь», но семейное упрямство, как известно, со всеми в роду шло рука об руку с рождения. Что-то изменилось в нем самом, когда кнут Инари оставил несмываемый отпечаток на его ладони. В свитках из храмовой библиотеки, с помощью Хидэ тайком расшифрованных в свете чадящей масляной лампы, о последствиях заключенных с кицунэ сделок говорилось немного: лисы выполняли обещанное, и знак договора бледнел, стирался, пока не исчезал совсем. Печать на руке Виктора с годами сияла все ярче, в дневном свете переливаясь оттенками красного, как закатное небо на разломе горизонта, по ночам же мерцая лунным серебром; иногда нагревалась, окутывая приятным теплом, иногда — жгла каленым железом, а порой становилась до дрожи холодной на ощупь.

— Витя, что конкретно ты потребовал у прислужника Инари? — поинтересовался отец три года спустя на старом цыганском кладбище, где упырь, вылезший из свежей могилы несмотря на воткнутые в сердце иглы⁽²²⁾, с воем удрал еще до того, как Виктор успел выхватить боярышниковые колья — аж пятки засверкали.

Отметину на месте давно затянувшегося пореза дергало, как нарыв, но по телу разливалось ощущение спокойствия. Безопасности. И защиты.

— Я не помню.

К семнадцати годам Виктор перестал болеть. Не заработал и насморка, в одну особенно холодную сырую осень несколько суток почти неподвижно просидев под дождем, выслеживая вздумавших буянить водяных, не заразился, в свой короткий приезд в Первопрестольную навещая матушкину сестру, слегшую с чахоткой, не замечал, как заживают полученные синяки и раны, пока не увидел, как на месте свежей царапины осталась тонкая ниточка шрама, а через пару дней пропала и она. Все, кроме отца, Якова и, возможно, что-то подозревавшего Георгия, только диву давались да наперебой, как птицы по весне, галдели о благословении божьем. Виктор, стоя перед строгим ликом старых икон, не чувствовал ни восторга, ни трепета — разве что усталость. А после похорон отца аккурат в свое восемнадцатилетие не произнес ни одной христианской молитвы. Глядя на отцовское имя, выбитое в могильном мраморе, и разделенные короткой чертой-трещиной цифры, Виктор Никифоров понял, что их бог никого не щадит. И никого не любит.

Лисьи видения приходили во снах нечасто: когда раз-два в луну, когда еще реже. Наутро Виктор просыпался от запаха мокрой шерсти, от которого свербело в носу, или какофонии лесных звуков, для человеческого уха едва различимых, и задавался вопросом, что же тогда видит во сне Юри. Кицунэ способны заглянуть в будущее и наградить пророческим даром. Виктор чужими глазами смотрел в прошлое и предпочитал танцы духов на болотах праздничным балам. Однажды он застыл у открытого окна, оставив на столе очередное письмо с очередной мольбой о помощи, и мысленно признал, что в своем ремесле ему не осталось равных — горькое достижимое совершенство.

Разбудили Виктора громкие голоса и отборные французские ругательства. Когда он, раздвинув сёдзи, выглянул в коридор, оказалось, что кто-то из постояльцев уронил драгоценную фотокамеру месье журналиста, месье журналист цветисто выражал недовольство ситуацией, постоялец вяло сопротивлялся потоку витиеватых конструкций на незнакомом языке, хозяйка беспрестанно извинялась, а остальные присутствующие молча внимали бесплатному спектаклю — эту деталь дорисовала фантазия, на отсутствие которой Виктор отродясь не жаловался. К завтраку он спустился, стоило шуму утихнуть. Перспектива стать героем книги господина Гарнье привлекала его чуть меньше, чем нисколько, да и с хозяйкой следовало потолковать на предмет покупки лечебных трав: не из-под снега же выкапывать, право слово.

— Аптеку большую держит Маруяма-доно, но уж больно далеко добираться, — посетовала Акико-сан, споро расставляя тарелки. — Правда, если вам необходимы не аптечные микстуры, пройдите до четвертой улицы к северу вдоль реки. Прямо у набережной есть небольшой семейный ресторан, удонная, не перепутаете. Там же и травы продают, сама порой заказываю.

Какая удача. А удачу, как известно, нужно ловить за хвост.

Наполовину растаявший снег противно хлюпал под ногами, превратив еще недавно белую пушистую перину, укрывающую городские улицы, в коричнево-серую слякоть. Впрочем, не хитроумно замаскированные травой топи в свете блуждающих огней, куда Виктор в погоне за особо шустрым багником⁽²³⁾ провалился по самые уши, и на том спасибо. Посреди крошечного традиционного японского сада за бамбуковой оградой, ловко орудуя секатором, подрезал тоненькие веточки вишен немолодой мужчина с сосредоточенным лицом, испещренным морщинами, как древесная кора. Завидев Виктора, он отвлекся от своего занятия и церемонно поклонился; упавшая на землю ветка жалобно хрустнула под подошвой сапога.

— Не подскажете, как скоро расцветет? Сакура, — уточнил он зачем-то, коснувшись пальцем свежего среза.

На его памяти бледно-розовые облака цветущих вишен окутывали Киото в начале апреля: трогательные вестники вступившей в силу весны.

— Кто ж сакуру-то подстригает? — проворчал хозяин дома, отряхнув руки от приставших к коже мелких сучьев. — Ее подстригать не дело, не для того ками-сама такое совершенство создавал. Умэ⁽²⁴⁾ это, — кивнул в сторону причудливо изогнутого деревца, тянущегося к небу. — Вот где глаз да глаз нужен…

Японские сливы Виктор видел только, смешно сказать, в стихах, да и те отложились в памяти зыбкой тенью кисти, занесенной над бумагой.

— Придет дождевая вода⁽²⁵⁾, с ней и сливовый цвет.

Две недели, может, чуть меньше. Поклонившись на прощание, он быстро зашагал вдоль набережной, которую таковой и назвать-то было трудно: узкая колея вдоль прилепившихся друг к другу домов, потемневших от времени и влаги. На мосту мелькнула рикша, замерли в отсутствие ветра стеклянные колокольчики-фурины, чей звон напоминал хрустальную весеннюю капель. После проведенных здесь полутора лет Виктор нигде не задерживался надолго. Видно, ему и не следовало отсюда уезжать.

С бумажного белого фонаря над входом в ресторан смотрела лисица. Художник лишь наметил контур, но и так она казалась живой; отвернешься — убежит по черепице, только ее и видели. Виктор украдкой подмигнул хитрой треугольной мордочке и нырнул под навес.

— Добро пожаловать!

С кухни пахло наваристым бульоном, свежим луком и чем-то едва уловимо сладким, в чем он в итоге распознал жареный тофу. Кицунэ-удон.

Каморка, куда его проводили, напоминала скорее звериную нору, чем жилую комнату площадью четыре татами.

— Это вы хотели купить травы? — раздался в пустоте тихий мелодичный голос.

В будто из воздуха появившемся сыне владельцев Виктор без труда узнал того самого юношу, что накануне доставлял заказ в рёкан. Глубокие темно-карие, почти черные глаза сливались бы по цвету со зрачком, если бы не узкий золотистый ободок вокруг него, от чего казалось, что они светятся в темноте, как у кошки.

— Буду счастлив, если вы сможете помочь, Кацуки-сан.

— У вас есть список, что именно вам нужно?

К своему стыду, японских названий многих необходимых растений Виктор не знал и вместо списка протянул полный карандашных пометок походный справочник, который всегда брал с собой; часть новых, наспех вклеенных страниц помялась, а откуда-то из середины выпал засушенный кленовый лист. В уголках губ Кацуки-сана спряталась усмешка, но истинно японская вежливость не позволила ей прорваться сквозь маску сдержанности.

— Оставьте до завтрашнего вечера, Никифоров-сан. Посмотрим, что из этого найдется в наших запасах.

— Премного благодарен.

Легкая улыбка все же появилась на его лице, и Виктор невольно ее отзеркалил. Уходить не хотелось, пусть правила приличия и требовали обратного. Кацуки-сан сделал короткую запись в лежащей на столе толстой книге, пообещав доставить в гостиницу все то, что удастся разыскать, завтра на закате, и после добавил:

— Если вы еще не обедали, наш ресторан к вашим услугам.

Слава богам.

Весь следующий день Виктор провел в лесу. Аматэрасу⁽²⁶⁾ не спешила явить миру свой светлый лик, спрятавшись за пеленой сизых туч; в тех же низких облаках утонула и вершина Инариямы. Интуиция, никогда доселе не подводившая, прямо-таки кричала, что Юри не покажется ни сегодня, ни завтра, но он не терял надежды украдкой увидеть рыжеватый всполох в чаще или вереницу следов, слишком больших для обычной лисицы. Деревья тянулись вверх, взрезая узкими игольчатыми кронами зимнее небо; «суги⁽²⁷⁾» — вспомнил Виктор слово, которым почтительно называли их местные жители. Тропинка под ногами уперлась в заросшие мхом каменные тории, крест-накрест обтянутые симэнавой с оборванными бумажными лентами, а в высоком сугробе по ту сторону угадывалась хокора горного бога.

— Извините за вторжение.

Виктор сложил ладони вместе, а после, порывшись в сумке, оставил на снегу прихваченный с завтрака рисовый колобок, завернутый в сушеные водоросли. Обогнув лесное святилище, зашагал вверх по склону, стараясь ступать как можно тише. Негоже в чужом лесу наводить беспорядок, и без того мелких аякаси не видно и не слышно — испугались, попрятались в зарослях и норах, как дети за маминой юбкой, и неизвестно, когда покажутся снова.

— Мы все были рождены богами. И люди, и ёкаи, — важно заметил Масахиро в один из теплых летних вечеров, когда в лесу Инариямы в сумерках замерцали светлячки.

У христиан был божий рай, ад в лапах Люцифера и мир живых, застрявший где-то между ними. У мусульман Аллах, ангелы, шайтан и двадцать пять пророков, у следующих примеру Будды — четыре благородных истины, три колесницы и восьмеричный путь к нирване… Здесь верили, что боги и духи могут ужиться с людьми в одном мире и что их не так уж трудно увидеть: нужно просто научиться смотреть. Здесь представляли мир таким, каким для Виктора он был с рождения, и если бы не обманчиво хрупкая ниточка вовремя сказанных слов, связавшая их с Юри, он мог никогда об этом не узнать. Колесо сансары, судьба, карма… не все ли равно?

К великому сожалению Виктора, с Кацуки-саном они разминулись. Стоило появиться на пороге гостиницы, как Акико-сан с улыбкой передала ему в руки не то коробку, не то шкатулку размером с небольшую книгу. Под деревянной крышкой оказались разложенные рядами мешочки, исходящие густым пряным ароматом, и лист бумаги с коротким списком трав, с отсутствием которых Виктору, похоже, предстояло смириться. Наносить визит в такой час было бы верхом невежливости, и он пообещал себе завтра утром непременно заглянуть в удонную на набережной перед тем, как снова отправиться в горы.

Однако благоволившая ему до сих пор удача повернулась спиной: Кацуки-сана Виктор в ресторане не застал.

— К сожалению, он отбыл по делам, Никифоров-сан, — сокрушенно покачала головой его матушка, аккуратно пересчитав монеты, высыпанные горкой на стол. — Мне что-нибудь ему передать?

— Ну что вы, не извольте беспокоиться. Не в последний раз виделись.

— Что правда, то правда. Поскорее б весна пришла, да, боюсь, год снова выдастся неурожайным.

Богов следует бояться и почитать. Лишишь их проявления людской любви, и останется только страх.

— И как давно это длится?

— Пять лет. С тех пор, как запретили посещать храм Фусими Инари. Несправедливо, но разве кто рискнет ослушаться воли светлейшего императора Муцухито?

Не ожидавший подобной откровенности Виктор лишь состроил сочувственную гримасу. Его самого никто не остановил, в чем не было, впрочем, ничего удивительного: в стране, где подчинение правилам возведено в абсолют, нарушители — явление крайне редкое. Оступись однажды, и не только ты сам, но и весь твой род будет покрыт несмываемым позором. Нужда в патрулировании окрестностей Инариямы, верно, отпала спустя пару месяцев после правительского указа, а от солдат императора, насколько он мог предугадать, вряд ли что-то осталось. Решать проблемы слишком хлопотно. Гораздо проще закрыть глаза.

Попрощавшись, Виктор поспешил прочь из города. Причина его тайного приезда секретом не являлась, а говорящих с духами либо забрасывают глупыми вопросами, как надоедливый Мишель Гарнье, что в его случае, правда, нетрудно было оправдать особенностями профессии, либо вежливо сторонятся, пока шепотки раздаются за спиной.

— Что, месье Виктор, опять несуществующих упырей гонять будете? — прокричал тот ему вслед от лавки с уличной едой и захихикал, явно довольный своей шуткой.

— Вы не способны увидеть аякаси этого леса, — ответил Виктор, даже не обернувшись — много чести. — Так не говорите мне, чего там нет.

Нежить, надо сказать, от людей не отставала. Помнится, на постоялом дворе где-то в Витебской губернии две охочие до болтовни кикиморы не давали спать до тех пор, пока отчаявшийся заснуть Виктор не треснул по стене прихваченной с кухни скалкой и, пригрозив насовать можжевеловые ветви по всем углам⁽²⁸⁾, не потребовал обсуждать его потише. Утром нашел у кровати непонятный сверток, позже оказавшийся шерстяным лоскутным одеялом с торчащими во все стороны нитками, и засчитал за своеобразное извинение. Теплое и страшно колючее.

Лес с каждым днем встречал его чуть приветливее. Иногда Виктору казалось, что вдалеке нет-нет да промелькнут рыжие искры, а ненавязчивое присутствие духов ощущалось утренним туманом; рассветное марево, отражающееся в капельках росы, мимолетное, как кружевная паутинка. На Западе подобное сохранилось лишь в далекой глуши и лишь потому, что на те нехоженые тропки не ступала нога человека. В Японии храмы уже несколько лет как перешли в собственность государства, а железные дороги всяко полезнее и ближе людям, чем лесная нечисть. Крошечный ёкай в виде сложенного темно-синего зонтика с кривыми спицами и намалеванным белой краской глазом, слабо пискнув, провалился в сугроб и чудом не угодил Виктору под ноги; тот, вздохнув, аккуратно подставил руку и пересадил живой зонтик на черный клочок земли у ближайшего кустарника. В чаще виднелся просвет: впереди была небольшая полянка, посреди нее — огромное, в два-три обхвата дерево с толстыми ветвями.

Сумку Виктор пристроил в удачно подвернувшейся развилке, для верности намотав ремень на торчащий сук. Линия горизонта, нарисованная плавными изгибами седых холмов, размывалась на границе свинцовых туч. Прислонившись спиной к теплому шершавому стволу, он жалел, что под рукой нет ни бинокля, ни подзорной трубы, хоть бы и игрушечной наподобие той, что была у него в детстве. Перед глазами вдруг вспыхнула сфера бледно-зеленого огня, и Виктор от неожиданности едва не свалился наземь. Огоньки множились, как светлячки в летних сумерках, и, собравшись вместе, превратились в маленькую размытую фигуру, доверчиво опустившуюся на ладонь. Надо же, ко-дама⁽²⁹⁾.

— Я тебя не обижу, — с улыбкой шепнул Виктор.

Призрачный человечек коснулся языка пламени, выжженного на коже, и печать мягко нагрелась. Он давно мог призвать Юри, но предпочел бы, чтобы тот сам захотел прийти. Лисы затаились в горной тиши: если что и умеют древние боги, так это ждать, а кицунэ не из тех, кто нападает открыто. Несладко им теперь. Конечно, убивать людей и поджигать городские дома — не выход, пусть даже Виктор и понимал их жажду мести. И боль. Боль от того, что воевать бессмысленно, а сдаться невозможно.

Когда откуда-то справа послышался негромкий хруст, Виктор поспешно убрал свои записи в сумку и, прижавшись животом к ветке, с любопытством посмотрел вниз. Ко-дама, приютившийся на плече, испуганно юркнул за воротник плаща и спрятался на затылке под волосами; тэнко, грациозно усевшись на снегу в паре саженей, обвил лапы одним из пушистых хвостов — остальные восемь будто веером разлетелись за его спиной.

— Я уж думал, вечность придется ждать, — он спрыгнул вниз и чертыхнулся: сумка все еще болталась на суку.

Юри фыркнул, поведя ушами, но продолжал хранить неприязненное молчание.

— Я ведь тебе мешаю, да? — озвучил Виктор неожиданную догадку. — Поэтому ты не хочешь говорить со мной?

Черные глаза сузились, полыхнули внутренним огнем. Что ж. Не зря люди остерегаются ёкаев, а те, живя в том же мире, сторонятся людей в ответ.

— Значит, я и впрямь помеха. Спутал тебе все карты этой клятвой до конца дней своих.

Если его убьют сейчас, никому и в голову не придет сомневаться, что очередной искатель приключений просто-напросто доигрался. Такие, как он, не живут долго, Юри ли не знать.

— Почему тогда ты не убьешь меня? Это же так просто!

Из легких выбило весь воздух, и Виктор смог только сдавленно захрипеть, когда ударом тяжелой лапы его опрокинуло в снег.

— Хотел бы — убил бы сразу, — раскатисто прорычал тэнко, клацнув зубами прямо перед носом.

Виктор, протянув к нему дрожащую руку, коснулся густого золотого меха. И всхлипнул от облегчения, когда Юри, вопреки ожиданиям, не отстранился.

Шерсть была шелковистой и мягкой. Она струилась между пальцами искристым водопадом, не приминаясь и не спутываясь в колтуны, уютно щекотала ладони.

— Я рад, что тебя не поймали, — шепнул Виктор, на краткий миг прижавшись щекой к его теплому вздымающемуся боку.

В лисьих снах на смену погоням иногда приходил запах пороха, капканы и свистящие пули; Юри взмахнул хвостом, невольно швырнув ему в лицо горсть колких снежинок. Ко-дама, доселе прятавшийся, взмыл в воздух и вновь рассыпался мелкими призрачными светляками, исчезнувшими в коре дерева так же быстро, как появились.

— Тогда я заслуженно поплатился за неосторожность.

— Когда под угрозой близкие, естественно думать только об их спасении. Любой поступил бы так же.

«Они живы?» — упрямо просилось на язык, но Виктор мысленно одернул себя за неуместное любопытство. Ёкаи к его словам прислушивались охотнее, чем люди, но в конечном счете и с теми, и с другими легче выходило молчать; одно название, что говорящий с духами. Говорящий. Уговаривающий. Заговаривающий зубы. Поймав пристальный взгляд Юри, он отвернулся, позволив чувству стыда затопить себя целиком. Духи могут навредить, могут проклясть, могут убить или, еще хуже, утянуть за собой на границу миров, и не будет человек ни живым, ни мертвым. Но люди, что решают их изгнать, год от года становятся сильнее, а духи верят предостерегающим словам. «Лучше бегство, чем гибель», — убеждал их Виктор в мучительной жажде сохранить им жизнь. А значит, в том, что теперь удел ёкаев — прятаться в глуши, есть крупица и его вины.

— Нет ничего плохого в желании предотвратить смерть, — внезапно пророкотало над ухом. — Чья бы она ни была.

Глаза Юри пронизывали насквозь, выжигая изнутри дотла, до горячего пепла, осыпающегося на тлеющие угли. Неудивительно, что он прочел все, о чем Виктор думал; дар бесконечной проницательности — вот что ставило тэнко на ступень выше всех остальных.

— Она не бесконечна, — Юри вытянул лапы в ближайший сугроб и устало смежил веки.

Темно-рыжая кисточка прошлась по завитку кнута Инари у него на коже. Значит, дело в печати?.. «И громких мыслях». Виктор, услышав в голове мелодичный, ускользающе знакомый голос, по-детски хихикнул; кончик хвоста раздраженно шлепнул его по макушке. Не всегда нужно говорить вслух. И молчание не обязательно должно быть одиноким.

Юри покинул его у замерзшего ручья, спускающегося в долину с горного склона: дождался, пока он перепрыгнет через дорожку синего льда, и исчез, растворившись в подступающих сумерках.

— Невежливо уходить не попрощавшись, — расстроенно произнес в пустоту Виктор, уже не рассчитывая на ответ.

Но чужая мысль прозвучала отчетливым эхом. «Не покидай рёкан, пока не встанет солнце. Ради своего же блага». И тишина, будто провернулся ключ в замочной скважине, сквозь которую тянулась ниточка в другую жизнь.

Тропинка под ногами уворачивалась и петляла, как заяц от погони, и когда Виктор, которому не давала покоя звучащая в словах Юри тревога, был готов признать, что окончательно сбился с пути, снизу вдруг подергали за полу плаща. Встреченный ранее ко-дама, в надвигающейся темноте похожий на живой фонарь, поднялся в воздух и завис перед ним нетерпеливо мерцающим шариком света, приглашая следовать за собой. Он благодарно улыбнулся и позволил ёкаю показывать дорогу: самому в потемках ее вовсе было не сыскать.

Ко-дама довел его до опушки леса, плавно переходящего в покрытое подтаявшим снегом поле. Лишь подойдя к городской границе, Виктор заметил, что из кармана сумки незаметно умыкнули пару мандзю с начинкой из сладких бобов; что ж, за оказанную помощь — чем не плата? Ёкаи, подобные гамадриадам⁽³⁰⁾, не способны надолго покинуть дерево, что дает им силу, а этот малыш вызвался проводить его так далеко. «Духи должны служить людям», — говорил один петербургский экзорцист, чье имя давно стерлось из памяти. «Духи должны знать свое место». «Духов необходимо держать под контролем». Отец, наслушавшись подобных речей, не выдержал и, бросив все, увез Виктора на край света — наблюдать и учиться.

— Мир одинаково принадлежит и людям, и ёкаям, поэтому жить нужно в гармонии, — ответил Асагава-сэнсэй на вопрос двенадцатилетнего ребенка, что именно ему предстоит здесь узнать.

Самое главное, что узнал от старого каннуси Виктор: нет между аякаси и людьми такой уж огромной разницы. Разве что духам отпущен век гораздо более долгий, а людям невдомек, что происходит прямо у них под носом. Забывать стали многое. Как плохо в хозяйстве без домового, живущего под печкой и приглядывающего за ними по ночам, да и печки-то скоро строить перестанут. Как избежать случайного проклятия — а не ходи куда не следует и не нарушай чужой покой. Как попросить ёкая о помощи и какую услугу оказать в ответ.

— И как только вам удается разобраться с демонами, не применяя силу, господин Никифоров?

Сталкиваться с другими истинно видящими — чаще всего не самый приятный и желанный вид досуга.

— Я не считаю их корнем мирового зла. И никогда не смотрю на них сверху вниз.

Встречаются духи, горящие жаждой мести, полные ненависти и злобы столь сильной, что их проще накрепко запечатать, чем попытаться сказать хоть слово. Подобные им люди встречаются не реже — жаль только, людей запечатать нельзя.

Он проснулся от громкого болезненного звона в вязкой черноте зимней ночи: словно во всех домах разом выбило окна, и те осыпались на свежевыпавший снег колким водопадом — вот только стеклянными здесь были лишь фурины, нежно поющие на холодном ветру. Виктор как можно тише раздвинул обклеенные бумагой створки, выглянул наружу навстречу лунному свету, в чьих лучах знак Инари заискрился расплавленным серебром, и обомлел. У подножия западных гор танцевали всполохи огня, как если бы сама Аматэрасу, в закатный час спустившись с неба, рукавом коснулась берега Кацуры — и речная вода у императорской виллы⁽³¹⁾ тотчас превратилась в сияющее солнечное пламя.

Не мешкая ни минуты, Виктор вывел из стойла оставленную ему Нобутадой-саном лошадь и бесшумно взлетел в седло. Предостережение Юри гулко отдавалось в ушах, но вместе с тем не отпускала и назойливая мысль, что о поджоге усадьбы ему было известно, а возникшее в тот миг у Виктора нестерпимое желание разобраться со всем самому Юри предвидел, едва посмотрев ему в глаза. И знал, что он не послушает. Просто не сможет.

— Нам бы поторопиться, девочка, — Виктор, стараясь унять дрожь, ласково потрепал кобылу по холке.

Негромкое ржание и ускорившийся шаг были ему ответом.

Запах дыма становился все сильнее, звуки ночи — громче, пока не слились в единую какофонию в ужасе кричащих друг на друга людей, заглушившую треск горящего дерева и свист огня, вырвавшегося на свободу. Виктор спрыгнул в грязную липкую кашу и в тот же момент пожалел, что приехал верхом. Разве что… Он вынул из внутреннего кармана небольшую катасиро⁽³²⁾ из плотной белой бумаги и начертил на ней один-единственный знак. «Путь».

— Беги, — шепнул, пряча заговоренный кусок васи под седло.

Катасиро укажет обратную дорогу — к Акико-сан и небольшой конюшне при рёкане, где он не далее как позавчера развесил новые защитные амулеты. Удаляющийся стук копыт за спиной стих в глубине ночных улиц. Виктор, приглядевшись, увидел у павильона императорской виллы огромную белую лисицу с горящими желтыми глазами и йодарэкакэ⁽³³⁾, повязанным на шею. За несколько мгновений до того, как крыша, объятая огнем, с треском провалилась внутрь.

Пламя кицунэ было как будто живым: ускользало от водяных струй, снопами шальных искр пряталось от попыток засыпать его землей, плясало на старой черепице, не собираясь останавливаться, пока не возьмет свое подобно голодному чудовищу, узревшему рог изобилия. Виктор смотрел на клубы дыма чернее ночного неба. Спокойные воды Кацуры когда-то направлял речной бог — старик в улыбающейся маске, по весне заставляющий водные брызги отражать солнечный свет так, чтобы от берега до берега невесомой дугой растянулась радуга. Он говорил с ним однажды. Когда Виктор, на которого и до договора с Юри смотрели косо, после очередного занятия удрал из святилища у горы Арасияма⁽³⁴⁾ и через густой бамбуковый лес, шелестящий листьями, вышел к разлившейся реке, на перилах моста Тогэцу-кё⁽³⁵⁾, свесив вниз обутые в гэта ноги, сидел кава-но-ками⁽³⁶⁾ и смотрел вдаль сквозь белую маску с застывшей нарисованной улыбкой. Виктор поначалу принял его за актера театра но, оставшегося без работы, а стоило зашарить по карманам, где должны были заваляться мелкие монетки, увидел, что зонтик идущей мимо женщины прошел сквозь его спину. Найденные монетки пригодились — кава-но-ками попросил купить пару горячих мандзю в уличном магазинчике по дороге к местному храму.

— Раньше, если б мне только вздумалось, я мог бы повернуть течение вспять. А теперь взгляни на меня, детеныш, — он со вздохом отряхнул мелкие крошки со своих поношенных одежд. — Скоро и тебе не увидать моего лица.

Виктор пристыженно промолчал; расскажи кому — не избежать позора, что он, приняв его за нищего, едва не подал милостыню ками. Сейчас, окунув руку в беспокойный поток, он не чувствовал ни присутствия речного бога, ни болтовни капп в прибрежных зарослях: каппы на зиму уходят в горы, а ками умирают, когда в них перестают верить.

У бамбуковой ограды мелькнула тень. Виктор, пригнувшись и запахнув плотнее плащ, чудом проскользнул незамеченным мимо охранявших усадьбу солдат, чье тяжелое дыхание сбилось от быстрого бега, а лица были сплошь покрыты копотью и сажей. Во всеобщем гомоне раздался громкий вопль: растущая напротив чайного домика сосна от одной искры с хвоста бьякко превратилась в факел. Виктор, выругавшись сквозь зубы, нащупал в потайном кармане катасиро и сжал ее между пальцев. Едва ли магии бумажных фигурок хватит, чтобы обуздать огонь служащих Инари, да и запечатать кицунэ — задача не из легких. Если бы только бог реки мог обрушить на них ее воды! Знакомая темная фигура, оттолкнувшись от покрытого мхом иши-доро⁽³⁷⁾, юрко прошмыгнула по невысокому каменному мосту, и Виктор был уверен, что глаз уловил намотанные на запястье потертые буддийские четки. Неужели?..

— Стой! — прокричал он, когда человек в черном вскинул руку и приложил к губам два сложенных пальца — так начинались древние обряды оммёдо.

Когда Виктор выдохнул в следующий раз, лезвие меча закачалось у горла блестящим скорпионьим жалом. Не сводя взгляда с изогнутого клинка, такого острого, что не понять, где кончается заточенный край и начинается вмиг сгустившийся воздух, он по привычке показал левую ладонь.

— Я верил, мы встретимся снова.

Обугленная балка рухнула в искусственный пруд в когда-то изящном японском саду и, обиженно зашипев, окончательно потухла; Виктор отбросил с головы капюшон:

— Давно не виделись, Масахиро.

Глаза застилала клубящаяся тьма, но он все же узнал необычную рукоять спрятанной в ножны второй катаны, которую поначалу принял за вакидзаси⁽³⁸⁾ — под синей шелковой лентой вспыхивали холодные искры, — и дай боже, чтобы не пришлось пускать ее в ход. Лис скрылся в густом хвойном лесу, наполовину охваченном пожаром, однако доселе не подводившее Виктора чутье настойчиво шептало, что это еще не конец. Горло саднило.

— Много пострадавших? — просипел он, мучительно закашлявшись, и прикрыл рот ладонью.

— Десятка два или чуть больше. Видел бьякко на крыше?

— Видел. Вовек не забудешь.

— Те люди у реки тоже видели. Хотя им не дано.

Мелкая дрожь иголками пробежалась по спине. Открыть обычным людям истинный облик способны лишь на редкость сильные духи, обнажая тем самым главную свою слабость: как коснулся их человеческий взгляд, так коснется и человеческий меч. Масахиро встревоженно осмотрелся по сторонам, после чего извлек из-за пазухи сложенный вчетверо кусок ткани и намочил в ручье, пробивающем новый путь через обломки стен и упавших балок.

— Хидэ ждет у Ширакава-баши⁽³⁹⁾, — он приложил к лицу мокрую ткань наподобие маски и глубоко вдохнул; пламя обжигало снаружи, горячий дым — изнутри. — Могу ли я просить?..

Виктор последовал его примеру: через холодный влажный платок дышалось намного легче. Хидэ тоже здесь — он должен был догадаться. Иначе Нобутада-сан не отправил бы в Петербург того письма…

— Вместе получится быстрее.

Близкое присутствие Хидэаки выдал легкий шорох бумажных фигурок, зависших перед ними в воздухе бесконечно длинной цепью. С магией оммёдзи шутки плохи — это Виктор усвоил еще в ученические годы, когда с помощью шикигами⁽⁴⁰⁾, привязанных к таким же катасиро, десятилетний потомок легендарного Абэ-но Сэймэя в одиночку изгнал тэ-но мэ⁽⁴¹⁾, поселившегося у перекрестка дорог в горной долине. Для достижения подобного мастерства Виктору и нескольких веков едва бы хватило.

— До сего дня боги урожая лет десять не показывались местным, — вместо приветствия произнес Хидэ, ловко соскользнув с покатой крыши, и фигурки прыгнули ему в ладони.

С тех пор, как впервые за долгие годы был заключен контракт между кицунэ и человеком. Руку задергало, словно свежую рану ошпарило кипятком или прижгло добела раскаленным металлом; Виктор, стиснув зубы, болезненно поморщился: она болела и раньше — одни боги ведают, что являлось тому истинной причиной — но никогда так мучительно сильно. Мешкать нельзя, и тем более нельзя сомневаться. Не с теми немногими, кому он все еще доверял.

— Убийства своих слуг Инари не простит.

— Кто говорит об убийстве? Запечатать, а как удастся потушить пожар — выпустить на волю подальше от города.

Легко сказать. Запечатать непросто, снять печать без вреда для себя и загнанного в ее сети духа еще труднее. Полоса леса на краю недалекого горизонта вдруг с грохотом рухнула, будто срезанная гигантским серпом, и загорелась от хлесткого удара огненного кнута.

— Проклятье! Бежим!

Масахиро обнажил второй клинок, и Виктор невольно поежился, выдохнув опавшее льдинками облачко пара. Изогнутое лезвие опасно серебрилось во тьме, впитывая в себя переменчивый лунный свет, и источало могильный холод. Коринохоси⁽⁴²⁾. Меч, души отнимающий; один из тех, что много веков назад, согласно древним мифам, из обломков упавшей звезды создал сам великий Амацумара⁽⁴³⁾ — задолго до того, как люди обучились оружейному делу. Меч, что жрецами синто в далекую эпоху мира и спокойствия⁽⁴⁴⁾ был перекован. Меч, что чаще называли ледяной смертью⁽⁴⁵⁾… только вот приносил он участь в сто крат худшую, чем смерть.

— Разделимся, — выкрикнул Хидэ, задыхаясь от дыма и быстрого бега. — Масахиро, отвлекай внимание на себя! Мы с Виктором подготовим барьер, как получишь мою катасиро, гони бьякко прямо на нас!

— Сделаю!

Он метнулся в сторону, закрывшись рукой от нового всполоха огня, и исчез за стеной пламени. Хидэ свернул вправо, увлекая Виктора за собой.

Они остановились напротив чудом уцелевшего павильона с соломенной крышей на тонких подпорках. Хидэаки, опустившись на одно колено и сплетя пальцы, зашептал слоги знакомых с юности мантр. За спиной шел рябью неглубокий искусственный пруд; Виктор, схватившись за рукоять ритуального ножа, поспешил окунуть его в воду. Множащиеся бумажные фигурки, закружившиеся вихрем, опустились по границе сомкнувшегося вокруг них барьера. Он почти видел ее — гибкую прозрачную стену, накрывающую непроницаемым куполом долгожданную добычу. Хидэ извлек из складок одежды крохотный глиняный кувшин со зловеще мерцающей надписью, обернувшейся вокруг узкого горлышка, и протянул Виктору:

— Из учеников Асагавы-сэнсэя ты создавал круги лучше всех.

Катасиро с заклятием направления взвилась ввысь маленьким воздушным змеем.

Борозды от кинжала, взрезающего влажную почерневшую землю, то и дело вспыхивали, сплетаясь в единый кружевной узор повторяющихся символов, пока в центре круга под руной Иса⁽⁴⁶⁾ не загорелся красным силуэт птицы о пяти хвостах⁽⁴⁷⁾. Вовремя: где-то сбоку негромко затрещали сухие ветки, и огромная белая лисица, оскалив зубы, одним ударом лапы швырнула в них храмовый фонарь. Их с силой отбросило в сторону; барьер вместе с обломками камня осыпался с жалобным звоном.

Кровь из глубокого пореза на лбу застилала глаза, но Виктор успел увидеть, как Хидэ влетел спиной в деревянную колонну и упал неподвижной сломанной куклой. Как опасно накренилась крыша, готовая вот-вот рухнуть и погрести его под собой. Он с трудом выдернул пробку и что есть силы прокричал:

— Ключ от севера, лед бесконечности, запри огонь в пустоте бездыханной!

Нагревшийся кувшин ходил ходуном — пришлось вцепиться в него обеими руками. Бьякко злобно завывал, скребя по земле острыми когтями, ослепленный сиянием круга, пахнущая металлом кровь липла к коже, нарисованная Хидэаки офуда⁽⁴⁸⁾ держалась на хлипкой полоске бумаги. Еще немного. Еще чуть-чуть, и можно будет позвать Масахиро и помочь Хидэ. Еще совсем немного! Исчез внутри алый йодарэкакэ, горящие ненавистью желтые глаза, и Виктор уже собирался наложить последнюю печать… когда левую руку словно дернуло крюком и потянуло следом. Нет! Нет, нет, нет, нет, нет! Незримые ледяные щупальца молниеносно обвили запястье, доползли до локтя, засасывая в глубокую черноту. Кажется, он слышал испуганный вопль Масахиро, когда руки коснулось чье-то жаркое дыхание — и лед растаял, выпустив из своих тисков. Пробка встала на место с негромким хлопком, синей изморозью застыла на ней запечатывающая руна; кувшин выскользнул из ослабевших пальцев, но Виктор этого уже не увидел. «Я же предупреждал», — тихо произнес кто-то в его голове. А потом наступила тьма.

Сознание возвращалось по крупицам. Как мелкие ручейки сливаются в бурные горные реки, так и его мысли, цепляясь одна за другую, медленно вытягивали разум из омута небытия. Открывать глаза было больно, дышать — тоже: обожженные дымом легкие расправлялись в груди с ноющей резью. Во сне к Виктору сквозь пушистый снег прикасались незнакомые мягкие руки, освобождая от пропахшей гарью одежды, меняя повязку, стягивающую покрытый испариной лоб; когда он наконец очнулся, теплая ладонь осторожно легла ему на плечо.

— Не вставайте, Никифоров-сан.

Есть резерв, который опустошать опасно, а он повадился чуть что черпать из него снова и снова… Колышущееся перед взором размытое марево постепенно обрело очертания Кацуки-сана, наливающего в чашку какой-то травяной отвар с густым терпким ароматом. Виктор по привычке чуть пошевелил пальцами и удовлетворенно прищурился, когда гофу на потолке лениво замерцал в ответ. Таким же призрачным светом отозвались знаки на заговоренном кувшине, стоило взять его у Хидэ…

— Хидэ! — он сел на футоне с испуганным криком, судорожно сжав ткань черно-белой гостиничной юкаты.

— Никифоров-сан, вам нельзя…

Предательница-память один за другим услужливо подбрасывала остаточные обрывки воспоминаний. Масахиро, прыгнувший в охватившее лес пламя, Хидэ в урагане бумажных фигурок, белый лис, попавшийся в ловушку, меч, сотканный из живого льда, и собственное заклятье, принявшее его за аякаси… Что стало с Хидэаки, Масахиро и Нобутадой-саном? Удалось ли справиться с огнем? Где сейчас сосуд с бьякко? Как он сам оказался в своей комнате в рёкане? Столько вопросов и ни одного ответа — лишь пугающая неизвестность.

— Выпейте. Вам нужно отдохнуть.

В ладонь ткнулась чашка. Виктор чуть пригубил исходящую паром жидкость и уставился на свое зыбкое отражение, рассыпающееся, бессильное. Кацуки-сан прав, от него сейчас ровным счетом никакого толку, а на восстановление необходимо время. День или два. В худшем случае — неделя.

— Прошу простить мою вольность, Никифоров-сан, — он дождался, пока Виктор поставит пустую чашку на поднос, и наполнил ее снова. — Утром я отправился за травами в восточный лес. И на опушке в снегу увидел вас. Я позволил себе доставить вас сюда и убедиться, что вам будет оказан надлежащий уход.

— Сердечно благодарю за помощь. Вы очень добры.

У того белого лиса было семь хвостов. Когда в последний раз приходилось запечатывать столь сильных демонов? Четыре года назад? Больше? Виктор устало покосился на лежащую у изголовья сумку и, помедлив, все же вытряхнул на одеяло три длинных отрезка плотной бумаги. Негромко зашуршали отодвигаемые сёдзи; набор для письма, как и маленький столик, появились как по волшебству — будь благословенна японская расторопность!

— Я принесу вам поесть, — Кацуки-сан, напоследок сверкнув кошачьими глазами, исчез в коридоре.

Виктор торопливо окунул в тушницу кончик кисти и, не заботясь о каллиграфии и красоте начертания, начал писать.

Заклинание поиска и направления практикующими оммёдо изучалось в самом начале пути, но требовало больше умений, чем стороннему наблюдателю могло бы показаться. Когда все три фигурки, прощально взмахнув вырезанными руками, вылетели в окно, его все еще снедало беспокойство. Интуиция нашептывала, что волноваться нет причины, но вопросов и без того накопилось слишком много. А снаружи на неровные черепичные крыши, ступени лестниц, петляющие улочки Киото, освещенные расписанными фонарями, разноцветные зонтики в чьих-то руках вновь падали снежные хлопья, похожие на гусиный пух.

Кацуки-сан вскоре вернулся с порцией горячего удона, посыпанного свежим зеленым луком. Лишь тогда Виктор ощутил, как сильно проголодался. «Я же предупреждал», — возник из ниоткуда отчетливый голос Юри, и он, вздрогнув, уронил палочки прямо в бульон. Юри. Это Юри спас его, не дав столкнуться один на один с разъяренным бьякко, это Юри вытащил его из горящей усадьбы и оставил там, где его могли найти люди! Винно-красный, почти черный знак Инари на ладони казался обугленным и неживым; мысленное «спасибо, Юри» ушло в никуда, так и не обретя адресата.

Виктор подцепил размякшую лапшу и подул на нее, прежде чем отправить в рот. Отец называл это состояние «откатом»: как движется назад выстрелившее ружье вследствие отдачи, а прилив сменяется отливом, так и после обряда, высасывающего силы, на их место приходит болезненная пустота. Пустота в природе рано или поздно заполняется чем-то другим, и ей всегда нужна форма и смысл. Иногда достаточно часов. Иногда лет. Иногда — вечности.

Он положил палочки на поднос и допил последнюю порцию травяного зелья. И суток не прошло, как порез на лбу зажил, да и дышать понемногу становилось легче; значит, завтра нужно поговорить о случившемся с Юри. Если он вообще захочет его слушать…

— Вам нужно что-нибудь еще, Никифоров-сан?

— Вы и так сделали для меня более чем достаточно. Спасибо.

Неловко кивнув, Кацуки-сан — кончики его ушей едва заметно покраснели — собрал со стола посуду и смущенной скороговоркой пообещал заглянуть утром. Ответить Виктор не успел. Перегородки, обклеенные полупрозрачной бумагой, захлопнулись с громким треском.

Забывшись неглубокой дремой, он не сразу расслышал доносящийся с улицы стук, а когда расслышал, кое-как поднялся с футона и открыл окно. Катасиро, прилипшая к створке, нырнула за подоконник и послушно опустилась на ладонь. «Рад слышать, что скоро вы вновь будете в добром здравии, Никифоров-доно. Масахиро и Хидэ ничего не угрожает, но монахи Энряку-дзи присмотрят за ними в ближайшие дни, как и за упомянутым кувшином. Я навещу вас завтра же. Нобутада». Виктор, для верности перечитав послание Нобутады-сана несколько раз, с облегчением нырнул под одеяло: тонкие стены от ночного холода совсем не спасали — и, мысленно пожелав Юри спокойной ночи, заснул крепким сном выздоравливающего.

К завтраку, а точнее, к обеду он спустился сам, пусть и слегка неуверенно шагая по ступенькам узкой лестницы. Акико-сан, завидев его внизу, встревоженно всплеснула руками, но Виктор с улыбкой покачал головой: не хотелось, чтобы за него лишний раз переживали, особенно — когда не осталось тому причин.

— Кацуки-кун тоже уверял, что все позади, после того как зашел к вам сегодня. Он многим здесь помогает, — Акико-сан с улыбкой подала ему чашку с уже знакомым настоем из трав. — Не представляю, что бы мы без него делали.

Узор из мелких кленовых листьев момидзи на покатом боку нагретого чайника напоминал птичьи следы. Значит, Кацуки-сан заходил, а он даже не проснулся — хороша благодарность, нечего сказать…

— И что бы мы делали без вас, — вдруг добавила Акико-сан, и Виктор поднял на нее взгляд в немом удивлении. — Я видела пожар той ночью. Видела вашу лошадь, прибежавшую к дверям конюшни. Видела Кацуки-куна, когда он принес вас сюда рано утром, с ног до головы покрытого копотью и грязью. Это не ваша война, Никифоров-сан. Но вы здесь.

Колокольчик над входом зазвенел на ворвавшемся внутрь сквозняке, и она с поклоном удалилась поприветствовать посетителей. На дне выкрашенной в зеленый цвет пустой чашки поблескивали золотые искры, совсем как те, что танцевали на шерсти Юри, когда редкое зимнее солнце касалось ее невесомыми лучами. Акико-сан ошиблась. Юри, даже оставаясь на своей собственной стороне, так или иначе не способен избежать происходящего. А значит, не способен и Виктор, даже если бы желал обратного. Он разжал кулак и улыбнулся крохотному красноватому огоньку, пробежавшемуся по выжженным линиям на ладони. Самое настоящее, что у него было. Самое дорогое, что у него все еще есть.

— Примечательный знак. Почти как татуировка, — раздался за спиной голос месье Гарнье.

Виктор инстинктивно спрятал руку под стол и смерил наглого журналиста уничижающим взглядом.

— Что бы это ни было, это вас не касается. Чем обязан?

Тот, надо сказать, от выразительно недовольного тона ни капли не смутился.

— Интересный вы человек, Виктор, — Мишель опустился на татами напротив как ни в чем не бывало. — В императорской усадьбе начинается страшнейший пожар, который несколько сотен человек не могут потушить полночи, а наутро в гостинице появляетесь вы на руках у милейшего месье Кацуки, и ваш вид мягко намекает, что тот огонь вы наблюдали из ложи партера, если не с самой сцены. Местные толкуют об огромных волшебных лисицах, хвостами поджигающих деревья и дома, а вы вроде бы можете разговаривать с духами. Я бы не отказался задать вам несколько вопросов и был бы безгранично счастлив, если бы вы удостоили меня ответами.

Он чуть было не задал встречный вопрос, каких именно ответов от него ожидают, однако прикусил язык, увидев выражение его лица: одухотворенное и немного мечтательное.

— Как дорого я бы заплатил, чтоб их увидеть, — произнес Мишель Гарнье, глядя куда-то в пространство. — Своими глазами, понимаете, Виктор? Хотя бы раз.

Человек верит в то, во что ему хочется верить. Но как же тяжело поверить в то, чего не способен ни разглядеть, ни почувствовать.

— Вот зачем вы приехали сюда. В надежде, что в стране, где верят в гармонию между людьми и аякаси, вы увидите нечто, до этого момента вам неподвластное? Об этом хотите написать свою книгу?

Виктор наполнил свою чашку и поднес ее к лицу, вдыхая пряный аромат горных трав с озера Бива: однажды попробовав заваренный из них чай, перепутать его с чем-то другим не представляется возможным. Мало кто делился знаниями об их мире. Истинно видящие писали правдиво, но лишь для себе подобных; обычные люди писали для всех, но полнейшую ерунду, пересказывая слухи да народные выдумки. Есть вещи, которые широкой публике не стоит знать. И есть причины, по которым ступить на грань между мирами могут очень и очень немногие.

— Вы весьма догадливы. Впрочем, смею предположить, для вашего рода занятий это необходимо.

— Не только это. Нужно уметь говорить и договариваться. Научиться доверять им и показывать свое доверие. Слушать. Помогать. Стараться примирить две стороны, а не вставать на одну из них. Обряды, магические круги, заклятия, печати — это все дело десятое, приходит с практикой и чтением книг. Это не самое главное.

— А что же тогда главное?

Он усмехнулся.

— Главное, месье Гарнье, одинаково на всех них смотреть. На духов. На людей. На мелких ёкаев, которые прямо сейчас, — Виктор указал пальцем вверх, — шебуршат под крышей. На старика, продающего паровые булочки в уличной лавке. На военных, выполняющих свой долг перед страной. На кицунэ, защищающих свой дом и своего бога. Нужно думать не только как люди. Нужно думать как они. Тогда — и только тогда! — услышите и будете услышаны.

— Если бы люди вроде вас шли в политику, цены бы нашим управляющим структурам не было.

— Если бы люди вроде меня шли в политику, живыми они бы из нее не вышли.

Мишель, пробормотав под нос «ваша правда», похлопал себя по карманам и выудил на свет божий трубку и кисет с табаком, после чего пододвинул к себе чашу с горячими углями и невысокий бамбуковый цилиндр, призванный служить пепельницей⁽⁴⁹⁾. Виктор, опершись руками на татами, откинулся назад и уставился в потолок: судя по звукам, живущие в рёкане цукумогами⁽⁵⁰⁾ решили устроить игру в догонялки — быстрый топоток, писк и шорохи доносились, казалось, отовсюду, включая тонкие стены.

— Вы кого-то видите? — в глазах Гарнье мелькнуло жадное предвкушение.

Виктор закашлялся и помахал рукой, отгоняя от себя облачко сизого дыма.

— Нет. Зато прекрасно слышу. Что-то они сегодня расшумелись.

— А вы не собираетесь их прогнать? Или как там вы говорили… запечатать?

Бакэ-дзори⁽⁵¹⁾ притаились наверху, явно вслушиваясь в их разговор, и во внезапно наступившей тишине что-то громыхнуло, словно на пол уронили большую железную кастрюлю.

— Скажите, если трехлетние дети решили поиграть в вашем доме в салочки, вы запрете их на ключ на чердаке?

— Зачем, если они никому не мешают?

— Ответ на ваш вопрос. А сейчас прошу меня извинить.

Ноги все еще держали с трудом, но, как он успел убедиться, сытная еда, здоровый сон и травы Кацуки-сана могли творить чудеса. Двухдневный откат после одного, да еще и незавершенного обряда — многовато. Не потому ли теперь все больше говорящих с духами отказываются работать в одиночку? Виктор замер на предпоследней ступеньке, краем глаза уловив, как юркнул за угол мелкий аякаси. Масахиро, Хидэ, он сам — все они становятся слабее. Как старые боги, в которых больше не верят.

Руки коснулись бархатные губы, прихватив Виктора за рукав, и он со вздохом вынул из кармана еще один пирожок со сладкой бобовой пастой. Кобыла, удовлетворенно фыркнув, в один присест умяла угощение и подобрала с его ладони последние крошки.

— Набегалась, красавица? — Виктор ласково потрепал ее по шее и зарылся пальцами в густую черную гриву.

Лошадь наклонила голову в попытке цапнуть ремень сумки, но промахнулась и боднула Виктора в бок с обиженным ржанием.

— Прости, ты съела последнюю мандзю.

Разговор с Нобутадой-саном вышел несколько иным, нежели ожидалось, а среди вещей теперь лежал завернутый в плотную ткань кувшин, из которого доносился то скрежет, то зловещий давящий шепот.

— Вашу печать никому не удалось взломать, Никифоров-доно, — сходу, без обиняков сообщил Нобутада-сан, как только они подъехали к лесу — в городе лишних ушей было многовато.

Виктор многозначительно хмыкнул и молча забрал сверток, скрепленный соломенной веревкой с полосками заговоренной бумаги. Конечно, не удалось. Им ведь не помогал Юри.

Виктору снился ветер. Холодный, зимний, горький от дыма, со всей силы бьющий в лицо, забирающийся под одежду и крадущий последние крохи тепла. Ему снился полет под высоким куполом небес и чье-то горячее дыхание. Ему снился Юри, и с мыслью о Юри он открыл глаза, когда над головой вдруг заскрипела черепица и невесть откуда взявшиеся мелкие камешки, подпрыгивая, покатились вниз.

Часы остались в кармане сюртука, но по ощущениям Виктора, всегда отличавшегося отменным чувством времени, едва-едва перевалило за полночь. В такие ночи, стоило проснуться посреди кромешной темноты, к нему приходили воспоминания, отнимая покой до самого утра. Страшнее всего становилось в Петербурге, где куда ни выйди, всюду широкие проспекты вдоль выстроившихся как на плацу домов, прямые, похожие на выпущенные из лука стрелы. Где столько людей и ни одной живой души рядом. Виктор с силой провел ладонями по лицу, зачесал назад спутавшиеся волосы. После гибели отца все окончательно потеряло смысл.

Разбудивший его негромкий шорох повторился, на этот раз чуть ближе, и Виктор, набросив излюбленный плащ прямо поверх юкаты, раздвинул амадо⁽⁵²⁾ и открыл окно навстречу холодным звездам. Сейчас бы как в детстве: высунуться по пояс, судорожно вцепившись в скользкий подоконник, и смотреть на далекие плывущие облака — жаль, ночь выдалась ясной. Улица, убегающая вглубь, была столь узкой, что при должном усилии не составило бы труда коснуться рукой стены дома напротив, поприветствовав тем самым живущую в нем семью, которая держала лавку изделий из бамбука. Небольшой балкончик скрывался в тени; Виктор уцепился за изогнутый край крыши и забрался на невысокие перила, предательски затрещавшие под его весом.

Все случилось слишком быстро. Он привстал на носочки, упершись локтями в местами отпавшую кусками черепицу, и обомлел: на пологом скате крыши, свернувшись кольцом и пристроив голову на сложенные лапы, чутко дремал Юри. В тот же миг опора под ним надломилась, и Виктор, захлебнувшись криком, полетел вниз. Он уже приготовился было врезаться спиной в мощеную мостовую, когда в паре аршинов от земли его вдруг поймали и медленно потянули наверх. Обвив Виктора хвостом, как диковинные слоны из Сиама — хоботом, Юри с недовольным фырканьем опустил его рядом с собой. «Одни хлопоты от тебя», — ясно говорил взгляд жгучих темных глаз. Для этого Виктору даже не было нужды читать мысли. Мягко. Мягко и тепло. Пушистая кисточка щекотно скользнула по ноге; он рассеянно погладил встопорщившуюся шерсть, чувствуя, как выравнивается, замедляясь, его дыхание: вдох, выдох, снова вдох…

— Спасибо, — произнес он, все еще судорожно ловя ртом воздух. — Что не дал мне упасть.

Попросил ли он Юри тогда об этом? Защищать его? Присматривать, как за непутевым ребенком, то и дело норовящим свернуть не туда? Но Юри молчал, молчали и его мысли, и лишь в глазах вспыхивали и гасли загадочные огоньки.

— Ты видел мою жизнь? После моих двенадцати лет, видел же, правда?

Слова сорвались с языка прежде, чем Виктор успел подумать. Ночной воздух облизал холодом босые ступни; он вздрогнул, когда второй хвост тэнко опустился вокруг щиколоток тяжелой шерстяной накидкой.

— Что ты видел, Юри?

Людей, молящих об услуге и вечно задающих вопросы. Духов, часть которых просила о помощи, а часть пыталась его проклясть или убить. Встречи, оставляющие следы. Дороги, такие разные и такие одинаковые, бесконечные, как течение времени — они и есть время, сотни тысяч позабытых дорог. Смотреть сквозь время — значит, просто идти. А управлять им не дано никому. Даже богам, заставшим создание мира.

— Что ты хочешь от меня услышать?

Может быть, что кто-то наблюдал за жизнью Виктора Никифорова, превратившейся в бесконечную черно-белую череду нечетких картин. Был рядом на расстоянии. И смотрел на мир теми же глазами. Ему было бы достаточно, пусть даже для обычных людей этого чертовски мало. Виктор, качнувшись вперед, прижался щекой к золотистому боку Юри и спросил:

— Если я захочу показать тебе свои воспоминания, ты увидишь?

Юри заинтересованно пошевелил ушами, а во взгляде мелькнуло плохо скрываемое любопытство. Есть вещи, которых не описать словами; к счастью, у них были не только слова.

Однажды осенью, незадолго до того, как ему исполнилось десять, отца вызвали по делам в Улеаборгскую губернию⁽⁵³⁾. Виктор слезно упрашивал взять его с собой, и отец вскоре сдался, разве что пригрозив в случае чего отправить обратно в Петербург. Не пришлось, к счастью, и девятилетнему Виктору открылись земли, где летом, по рассказам, месяцами не садилось солнце, а долгою зимой, когда начинали петь северные ветры, пряталось за горизонт, оставляя людям лишь сына своего — огонь⁽⁵⁴⁾ костров, сквозь которые старые нойды⁽⁵⁵⁾ смотрели в прошлое и будущее. Виктор смотрел вместе с ними, но, как ни старался, не мог разглядеть ничего, кроме самого пламени, трескучего и завораживающе яркого. Знакомый отца, попросивший о помощи, исправно переводил для них саамские легенды: так он впервые услышал о загробном мире на дне священного озера⁽⁵⁶⁾, о душах недавно умерших людей, путешествующих по полюбившимся им местам, о покровителях рыболовства и охоты, о колдунах, превратившихся в камни. А в одну особенно длинную ночь горизонт вспыхнул переливающейся всеми цветами радуги завесой света, и маленькому Виктору чудилось, что он видит танцующих духов и слышит их смех под морозными небесами.

— Revontulet, — с благоговейным придыханием повторял их проводник, пожилой саам по имени Исмо.

Он говорил, что волшебные лисы, взмахнув хвостами, могут заставить снежинки подняться к звездам — и засиять подобно им же. И с тех пор, как много лет назад один шаман впервые увидел небесную лисицу, пылающие среди звезд костры зовутся лисьими огнями⁽⁵⁷⁾. Виктор просидел снаружи до утра, дыша на замерзающие в варежках руки и смотря вверх, пока не заболела шея. В предрассветный час холодное пламя внезапно дрогнуло, словно кто-то невидимый юркнул под занавес из тяжелой ткани — и складки ее заколыхались, как расходятся по воде круги от каждой дождевой капли. Он помнил это так ясно, что расцвеченное небо над лишенным красок зимним пейзажем мгновенно вставало перед глазами. «Что это такое?» — в голосе Юри сквозило неприкрытое восхищение. Виктор зарылся лицом в густую шерсть, пряча улыбку и чувствуя странную необыкновенную легкость. «Северное сияние».

Той ночью Юри остался с ним. Вьюжным вихрем влетел в комнату, заняв собой почти все свободное пространство за исключением угла со злополучным глиняным горшком, увешанным печатями; улегся на татами, по-кошачьи поджав под себя лапы, и накрыл его толстой меховой шубой своих хвостов. Засыпая, Виктор рассеянно думал о том, что нужно проведать Масахиро и Хидэ, и рассеянно же отговаривал себя от визита в Энряку-дзи, оправдываясь нежеланием беспокоить друзей раньше, чем они успеют полностью поправиться. И раньше, чем он сам выпустит на свободу бьякко, который вероятнее всего нападет на первого, кто окажется поблизости во время снятия защиты. До этого дня кувшин приходилось носить с собой: не ровен час, кто польстится… Буйное воображение Виктора, к вящей радости последнего, остановилось на моменте написания объявлений о пропаже, в наилучшей редакции звучащих так: «Утерян горшок с печатями. Нашедшему — царствие небесное».

А дни становились теплее. Проходя мимо того дворика, где хозяин полмесяца назад подстригал сливу, Виктор с удивлением обнаружил, что тонкие черные веточки венчают распустившиеся цветы: словно за одну ночь, как в сказке, хрупкие бутоны разом раскрылись, укутав улицы нежным сладким ароматом, а голые древесные кроны — крохотными облачками всех оттенков розового. Снег, еще недавно лежавший глубокими сугробами по обочинам дорог, таял, превращаясь в грязно-серую кашу, но по городским улочкам весело неслись звонкие ручьи; даже в лесу, откуда зима уходить пока не желала, в воздухе чувствовался запах долгожданной весны. Виктор поднимался в горы каждое утро: ждал Юри на излюбленной полянке с деревом, в котором жил знакомый ко-дама, и раз за разом перечерчивал на листке бумаги наброски магических кругов. Прав был старый лопарь Исмо, сказав, что разные символы вовсе не обязательно означают разные вещи; наоборот, в мире столько всего, что уже очень давно невозможно придумать что-либо новое, и потому люди привыкли давать одним и тем же явлениям разные имена. А раз так, то почему не соединить самое сильное, что есть у говорящих с духами всех народов мира? Идея засела в голове накрепко, то и дело всплывая на поверхность, и вскоре Виктор перестал рисовать круги по передающимся из рук в руки книгам — создавал собственные, уникальные, которые никто не мог повторить.

Кацуки-сан больше к нему не заходил и в рёкане не появлялся: лишь спустя неделю Виктору посчастливилось застать его в удонной и поблагодарить за помощь как подобает. Вспомнив о грядущем фестивале, посвященном сезону цветения слив, он ненавязчиво поинтересовался, не собирается ли Кацуки-сан там присутствовать, и если да, не будет ли против его компании. Тот со смущенной улыбкой согласился показать Виктору все, что совершеннейшим образом необходимо увидеть на умэ-мацури приезжим гостям, и поспешно ретировался, сославшись на неотложные дела.

Юри за его попытками создать первый в истории магический круг, нацеленный на снятие, а не наложение печати, наблюдал с интересом и долей здорового скепсиса, заранее предупредив, что их время на исходе. «Сам знаю», — мысленно проворчал Виктор, чертыхнувшись, когда по узким линиям пробежали искры и не зажегшись потухли, осыпавшись пеплом. Глупо было ожидать, что заклинание открытия и заклинание защиты легко соединить, равно как и тешить себя надеждой, что выпущенный на свободу лис захочет с ним разговаривать. Круг, начерченный на свежевытоптанной прогалине, в этот раз даже не загорелся. Виктор со злости зашвырнул ритуальный кинжал в ближайшие кусты, о чем пожалел в следующую же секунду.

— Единственное, к чему я пришел за пять дней, это к тому, что ключевым символом снятия печати должна быть руна Эваз⁽⁵⁸⁾, а держателем барьера — черная черепаха Гэмбу! — свирепо выпалил он, вытаскивая нож из переплетения колючих веток. — И запрет на направление⁽⁵⁹⁾ я учитываю, так какого…

Кинжал наконец вновь прыгнул в ладонь. Юри что-то сочувственно проворчал, ткнувшись носом Виктору в волосы, и он уселся прямо в снег, гипнотизируя оставленные лезвием следы.

— Не понимаю, что я делаю не так.

И спросить, кроме как себя, некого. На родине его подход не разделяли: предпочитали бороться с духами по старинке, поливая нечисть святой водой и цитируя Священное Писание. Обычно Виктору стоило серьезных усилий держать язык за зубами и не упоминать при первом удобном случае, что любая деревенская бабка с народными заговорами управится с проблемой лучше. Как будто это что-то изменит. Чутье подсказывало, что пара-другая столетий, и нежить окончательно загонят в глушь, а после изведут под корень — никого не останется, ни в лесах Российской империи, ни здесь, ни в этом мире вообще. Только память, а память людская, как известно, короткая. Солнце скрылось за пиками западных гор, прощально обласкав лучами раскинувшийся в долине город. Хотел бы он ошибаться.

Об указах Инари, о пожарах и пропавших солдатах императора они не говорили: Юри с истинно лисьей изворотливостью избегал подобных тем, а напрямую Виктор не спрашивал. Как не спрашивал и о том, почему Юри повадился сопровождать его, стоило на несколько шагов отойти от опушки леса, и охранять его сон по ночам, — предпочитал устало радоваться дарованным проблескам мимолетного тепла.

Лучше всего у Виктора выходило рассказывать истории. Впервые показав Юри свои воспоминания, он вдруг понял, что действительно много успел повидать за двадцать два года жизни — только поделиться было не с кем. Георгий, светлой души человек, к оккультным наукам питал весьма живой интерес, но не обладал при этом и крупицей духовной силы; облапошить доверчивого в своей доброте домоправителя семьи Никифоровых могла любая попрошайка, прикинувшаяся гадалкой, и живописать ему подробности своих путешествий Виктор бы не рискнул. Яков Фельцман, бывший учитель, от которого по молодости доставалось по самое не балуйся, слишком многое знал и без его рассказов. Что уж говорить об отце… Виктор не поехал с ним в Маньчжурию — по его просьбе остался разбирать домашние дела; тот словно знал наперед, что едва успеет вернуться в Петербург живым. Он закрыл глаза, отгоняя непрошеное видение. «Убей меня, сын, — хриплый, с трудом различимый шепот умирающего. — Убей, я не могу выносить это больше!» Круг очищения на груди, вздымающейся от горячечного рваного дыхания. И дрожащее лезвие ножа, оборвавшее невесомую нить, что цеплялась за веретено небесной пряхи⁽⁶⁰⁾. «Мне очень жаль», — тихо прозвенело в сознании вслед за лицом высокого светловолосого мужчины, чей образ пошел трещинами и рассыпался в прах. «Да. Мне тоже». Виктор украдкой вытер рукавом повлажневшие щеки. Проклятие сяньли⁽⁶¹⁾ убивает мучительно медленно. И его невозможно снять.

До храма, где проводился один из первых умэ-мацури пришедшей весны, от ставшего домом рёкана было около часа пешего ходу. Юри накануне ночью не появлялся, предпочтя остаться в лесу, и Виктор, наскоро позавтракав и выслушав объяснения Акико-сан по поводу дороги, с утра пораньше собрался в путь: прогулка предстояла долгая, а торопиться без нужды он не любил. Ветер гонял легкие облака по ярко-голубому небу, еще недавно голая земля покрылась зеленым покрывалом свежей травы, сумка привычно оттягивала плечо. В Кадзю-дзи, по слухам, росло одно из старейших сливовых деревьев, пересаженное из парка при императорском дворце. Кацуки-сан упомянул о нем, назвав его как-то наподобие «сливы лежащего дракона»⁽⁶²⁾, но Виктор не был уверен до конца, что понял сказанное верно.

Ведущую к храму мощеную дорогу заполонили мелкие передвижные ларьки, за прилавками которых суетились их владельцы, и небольшие тележки с разложенными на досках товарами; в воздухе, помимо аромата слив, стоял густой запах запеченной рыбы, сладкого теста и прочей разнообразной снеди на любой вкус и цвет. Над головой раскачивались праздничные бумажные фонарики, а по мере того, как на торговую улочку подтянулся народ, гомон и смех вокруг становились все громче. Все же соблазнившись уличной едой, Виктор выудил из кармана несколько мелких монеток и, проследив, как те перекочевали к пожилому японцу, в итоге разжился парой жареных кальмаров, за секунды до этого аппетитно скворчавших на огне. Язык он обжег при первом же укусе и, аккуратно дуя на слишком горячий второй завтрак, начал разглядывать белые фестивальные маски, покачивающиеся на гвоздях. Украдкой облизав пальцы и вытерев руку об штаны, Виктор потрогал длинный красный нос тэнгу⁽⁶³⁾ и улыбнулся лисьей мордочке с горящими глазами, пусть даже ухмылялась кицунэ неприветливо и довольно злобно: положение, в конце концов, обязывало.

От созерцания масок его отвлек появившийся на горизонте Мишель Гарнье, который приволок с собой свою ненаглядную фотокамеру и теперь устанавливал ее посреди дороги. Внимание Виктора, однако, вскоре сосредоточилось на похожем на кролика мелком аякаси, резво нырнувшем к нему в карман. Углядев в лапах воришки сверток со свежей булочкой, он негромко хихикнул — ловко свистнул, не подкопаешься — и подошел поближе.

— О, какая встреча, месье Виктор, — тот передвинул камеру чуть в сторону, очевидно, выбирая наилучший угол съемки.

— Это тоже для вашей книги?

Мишель набросил на деревянный остов черный пиджак и бережно разгладил плотную ткань.

— Япония, друг мой, слишком новая для Европы страна, и знакомить их друг с другом нужно хоть и быстро, но аккуратно и с умом. Если не получается написать то, что хочешь, — улыбка на его лице стала немного грустной, — нужно писать то, что можешь.

Наверное. Только делать то, что можешь, и делать то, что должно, не всегда означает одно и то же. Виктор ограничился ответным кивком, продолжая наблюдать, как Гарнье изводит фотопластинки. Слива, растущая за оградой, покачивала ветками, усыпанными белоснежными цветами.

— Их здесь много? Духов, — уточнил он, сложив треногу и придержав камеру свободной рукой.

Виктор осмотрелся по сторонам. Приманенная запахом еды, из леса понабежала малышня и, пользуясь всеобщей суетой, за людской счет активно пополняла запасы провианта.

— Полно. Один из них, кстати, не далее как несколько минут назад стащил ваши покупки.

Мишель, вполголоса ругнувшись, вывернул наизнанку пустой карман. На мостовую посыпались крошки.

— Вот ведь! А впрочем, ладно, не убудет, — он кое-как отряхнул ладонь о потрепанный сюртук. — Им тоже надо что-то есть, верно?

— Рис в качестве подношений ками приносят не просто так.

Виктор сам не понял, как начал выкладывать очередную походную историю, а Мишель, не будь дураком, выудил из-за пазухи толстенный блокнот и по ходу действия быстро покрывал его карандашными закорючками. Камеру и сумку с запасом фотопластинок заблаговременно прислонил к опоясывающей Кадзю-дзи невысокой каменной стене, где на нее удивленно косились подтягивающиеся к храму прихожане. Виктор вытянул шею в надежде увидеть Кацуки-сана, обещавшего ему послеобеденную экскурсию, но его быстро прервали.

— То есть, я правильно понял, что…

— Да, — он усмехнулся и зачесал назад мешающиеся волосы. — Тогда Юки-онна не тронула меня только по той причине, что случайно приняла за мертвяка.

Встретиться с Кацуки-саном Виктор договаривался у входа и там же — гораздо теплее, чем обычно — распрощался с Мишелем: тот, вдохновившись рассказом о легендарной двухсотлетней сливе, поспешил запечатлеть ее на память для благодарных потомков. Ощущение праздника то и дело улетучивалось, омраченное спрятанным в сумке холодным как лед кувшином и гнетущим предчувствием… изменений, которые, он знал, вряд ли придутся по вкусу что ему, что Юри. Отовсюду то и дело доносился недовольный шепот: что Муцухито-тэнно, вздумавший подчинить веру государству, прогневал тем самым старых богов, что запрет на посещение одного из наиболее почитаемых святилищ — причина, по которой земля, иссушенная войной, не способна плодоносить без утерянного благословения Инари, что в погоне за западом легко и позабыть о собственных корнях. Но голоса, и без того тихие, в мгновение ока испуганно смолкали, стоило кому-то из присутствующих шикнуть: «Молчи — не то все головы лишимся!» Виктору было как никогда трудно не вмешиваться, но он все же заставлял себя сворачивать, стоило услышать то, чего посторонним знать не следовало. Люди здесь крайне редко говорят, что действительно думают. А даже если и начинают, ничего хорошего не жди.

К ногам, кружась в воздушном вихре, упал крупный розовый цветок. Виктор поднял его, погладил нежные лепестки и топорщащиеся во все стороны тычинки, ярко-желтые от пыльцы. Истинным совершенством здесь считается только сакура — а сливе, как и всем остальным цветам, суждено лишь стремиться к этому недостижимому идеалу. Был бы поэтом, сочинил бы танка. Неизвестно, сколь далеко и надолго увела бы его дорога размышлений, если бы на цветок, который он продолжал бездумно вертеть в пальцах, не легла тень, а знакомый тихий голос не произнес бы слова приветствия.

— Подкрадываетесь, как призрак, — вместо ответной любезности выпалил Виктор.

Гордился еще, что его почти невозможно застать врасплох. Кацуки-сан с мягкой, ускользающей улыбкой поправил маску кицунэ, скрывающую половину лица, и на секунду померещилось, будто бы лиса подмигнула ему нарисованным глазом.

Кадзю-дзи оказался самым обыкновенным буддийским святилищем, коих Виктор повидал великое множество: храмовые постройки, скрывающиеся за вечнозелеными кронами сосен, утоптанные дорожки, присыпанные мелкими камнями, пруд посреди парка, утопающего в цветах. На тропинках, огибающих благоухающие сливовые деревья, яблоку негде было упасть, и когда Кацуки-сан, воровато оглядевшись, повел его к одному из пустующих павильонов, на чьей крыше примостился золоченый китайский феникс, у Виктора не возникло ни малейшего желания сопротивляться.

За павильоном неожиданно обнаружилась заброшенная беседка, обвитая засохшим плющом — четыре столба под до сих пор чудом не провалившейся крышей.

— Мне показалось, вы предпочтете уединение, — пояснил свой выбор Кацуки-сан.

Виктор прислонился плечом к деревянной подпорке и блаженно прикрыл глаза, вслушиваясь в журчание ручья и поскрипывание веток, сгибающихся под порывами все еще зимнего ветра.

— Вы правы. А я так и не смог отблагодарить вас за помощь как подобает. Простите меня.

За левый рукав осторожно потянули.

— Вы позволите?

Он кивнул; Кацуки-сан ухватил его за запястье и повернул руку ладонью вверх.

— Я имею представление о том, что значит печать Инари, Никифоров-сан. И о том, чем вы занимаетесь.

— Боюсь, моя профессия для жителей Киото давно перестала быть секретом.

Светлые ободки вокруг его зрачков опасно вспыхнули расплавленным золотом; Виктор, проглотив нервный смешок, зябко передернул плечами. Не бывает у двадцатилетних такого взгляда. Не должно быть. Кацуки-сан подался вперед, расцепив грозящиеся сломаться ветки, и несколько лепестков все же упали в ручей, похожие на капли разлитой краски.

— Окажись мы по разные стороны, я не стал бы вам помогать.

— По-вашему, я выбрал чью-то сторону?

— Свою собственную. Но вы напрасно считаете, что на ней нет никого, кроме вас.

Знак на ладони потеплел, и Виктор сжал руку в кулак. Меньше всего ему сейчас хотелось думать об Инари, кицунэ и разрушенных храмах. Однако…

— Что ж, раз вы столь осведомлены о моей работе, Кацуки-сан, — пальцы легли на рукоять ритуального ножа, спрятанного под плащом, — быть может, дадите совет?

— Какого рода?

— Как соединить два магических круга, направленных на противоположные цели?

Виктор задал вопрос просто так, не надеясь получить ответа, но Кацуки-сан вновь его удивил.

— Я не мастер создания и снятия печатей, Никифоров-сан, — задумчиво произнес он наконец. — Но если у вас не получается совместить два круга, возможно, это знак к тому, что их не стоит объединять?

Мысль споткнулась. Не соединять. Оставить два круга. Первый, как водится, для открытия. Второй — для барьера. И если максимально упростить его, свести к одному символу, то… Виктор молниеносно вытащил свои записи и позаимствованный у Гарнье карандаш. Если максимально упростить барьер, то он успеет нарисовать его прежде, чем с помощью первого, главного круга на кувшине сломается печать.

— Кацуки-сан, да вы гений, — восхищенно сообщил Виктор, пока карандаш летал по мятой бумаге. — Не хотите ко мне в напарники пойти?

— Боюсь, для меня это слишком высокая честь.

В его глазах заплясали смешинки. Виктор закончил с последним знаком своего наброска и захлопнул служившую походным дневником книжку. Попробовать. Сегодня же, после праздника, в лесу, как только он встретится с Юри.

А фестиваль тем временем продолжался, по мере увеличения количества народа все больше и больше напоминая западную городскую ярмарку — даром что те по обыкновению устраивались на торговой, центральной площади. О европейских ярмарках Виктор Кацуки-сану тоже рассказал, прервавшись лишь на то, чтобы расплатиться за традиционные сезонные сладости.

— Обычно вы так и живете, Никифоров-сан?

— Так — это как?

— В дороге, — емко обрисовал тот и посмотрел куда-то вдаль, используя маску кицунэ как козырек. — Сколько себя помню, я всегда жил здесь. Случалось уехать, но не дальше, чем за пару дней в седле. Сложно представить, каково это — когда некуда возвращаться.

Кацуки-сан поспешно умолк: его уши, как и щеки, окрасились в равномерно пунцовый цвет, Виктор же словно налетел на невидимую стену. Стоило найти силы отшутиться или сказать, мол, разве не возвращается он в Петербург хоть дважды в год, но понятие «дом», и без того с годами утерявшее четкие очертания, размылось окончательно и бесповоротно.

— Прошу извинить мою бестактность.

— На правду не обижаются.

В том, что нечего терять, есть своя прелесть — полная свобода, ни долгов, ни привязанностей. Но всякому зверю свое логово, место, куда хочется вернуться и остаться. Иначе зачем отправляться в путь, как не на поиски? Виктор думал о пройденных верстах нехоженых дорог, коим было несть числа, о встречах и расставаниях, затерявшихся в памяти. Туманное прошлое, неизвестное будущее, настоящее — хлипкая болотная кочка: глянь — и разъедется под ногами.

К вечеру, еще до заката, вдоль неширокой улицы цепочкой болотных огней зажглись фонари. Заскучавшая ребятня затеяла очередную игру, в которую из чистого любопытства незаметно включились уже знакомые мелкие ёкаи, основательно поживившиеся у лавочников с утра пораньше, а кто-то, взобравшись на импровизированную сцену, недавно бывшую телегой, наигрывал на сямисэне светло-тоскливую мелодию. Виктор даже не смог толком отследить, что произошло; в идущего рядом Кацуки-сана врезался расшалившийся ребенок и, хлопнувшись наземь, зашелся плачем. Тот со вздохом наклонился, чтобы помочь ему встать, а Виктор застыл на месте. Под хакама, едва не коснувшись мостовой, мелькнул кончик золотисто-рыжего хвоста.

Поймав его растерянный взгляд, Кацуки-сан в тот же миг молниеносно рванул куда-то в сторону — туда, где за прилепившимися друг к другу домами темнел густой лес, поднимающийся на горные склоны.

— А ну, стоять!

Пришедший в себя Виктор припустил следом.

Быстрый бег позволял привести в порядок лихорадочно путающиеся мысли. Восемнадцатилетний юноша с глазами умудренного годами старика, лиса на ресторанной вывеске и кицунэ-удон, фестивальная маска со скалящейся ухмылкой… «Я должен был догадаться», — на разные лады звучал бьющий в виски голос. Сапоги вязли в подтаявшем снегу, дыхание сбилось, а фигура в черном кимоно не становилась ближе ни на шаг, ни на полшага. Оборачиваться лисой тот, однако, не спешил, из чего Виктор, прислонившийся к ближайшему дереву перевести дух, сделал вывод, что удрать от него не пытаются — скорее, без свидетелей хотят поговорить. Интуиция не обманула. Лес впереди вдруг оборвался, словно скошенный, как луговая трава по весне. Кацуки-сан стоял по ту сторону просеки, и в тот момент, когда Виктор по глупости врожденной решил, что удивляться уже нечему, подбросил маску и, сделав изящный кувырок, приземлился на четыре лапы. В облике тэнко, чьи девять хвостов могли поджечь южные небеса всполохами северного сияния.

— Почему ты не сказал мне, Юри?

Тот шумно втянул воздух, облизнул выступившие клыки. Ждал, что Виктор додумается сам? Решил подшутить? Или просто-напросто совершенно ему не доверял? Он горько усмехнулся. Недоверие. Это многое объясняло. Юри прижал уши и, мотнув головой, присел на задние лапы и прыгнул. Воздух зазвенел, как тетива юми⁽⁶⁴⁾ от спущенной стрелы. Мгновенная, да еще и частичная смена ипостаси — такое и истинным оборотням не снилось…

— Если бы я не доверял тебе, Виктор, меня бы здесь не было. Я же говорил, — черные миндалевидные глаза с золотыми искорками чуть сузились. — Не будь мы на одной стороне, я не стал бы тебе помогать.

Виктор сдернул с плеча сумку, отшвырнул ее в сторону, игнорируя донесшееся изнутри злобное шипение, и выжидающе скрестил руки на груди. Юри нервно помахал хвостом; кисточка на кончике потемнела от снега, налипшего на влажную шерсть.

— Я должен был убедиться, что не ошибся, сообщив тебе свое имя.

Владея истинным именем духа, легко заставить его сделать что угодно, причинить ему вред и даже убить — убить саму его сущность, как отсекает линии жизни ледяное лезвие заговоренного меча. Виктор покосился на печать Инари: теперь она отливала красным золотом, так похожим на цвет меха Юри.

— Ты ведь звал меня. Когда тебя заперли, ты позвал меня, хотя наверняка выбрался бы и сам. Так почему я?

— Я звал в пустоту, — его голос дрогнул. — Но услышал только ты.

Юри отдернул широкий рукав, обнажив левую ладонь. Знак на ней напоминал морозный иней, рисующий на стекле замысловатые узоры: прозрачно-белый, как едва схватившийся игольчатый лед. Виктор, не дожидаясь разрешения, очертил пальцем контур хлыста, который мог бы повторить вслепую. А Юри так и не остановил его руку.

— Что до остального… ты прав, надолго бы той клетки не хватило. Но даже мгновение имеет вес, когда нет и лишней минуты.

Его вдруг осенило.

— Семья, которую ты хотел спасти. Это ведь люди? Семья Кацуки, верно?

По лицу Юри будто пробежала зыбкая рябь. Перед глазами возникли очертания дома, объятого огнем, горящих амадо, преградивших путь наружу, и черного дыма, столбом поднимавшегося к небу. Асагава-сэнсэй, Нобутада-сан, отец и остальные схватили его, когда пожар подбирался к реке. После от упавшей балки пламя перекинулось на крышу, и дом сгорел бы дотла вместе с обитателями, если бы вовремя выпущенный на свободу лис не вытащил их всех. Значит, шрам на щеке улыбчивой Хироко-сан — след от полученного десять лет назад ожога… Юри пошевелил пальцами, и злополучный горшок материализовался у него в руках.

— Печати, что придумывают подобные тебе, не созданы для людей. Если бы тебя втянуло внутрь…

Виктор поежился, невольно воскресив в памяти те ощущения, когда неведомая сила засасывает в омут, не давая возможности вздохнуть.

— Я бы погиб. Потому что наплевал на предупреждение и все-таки полез куда не следовало. Что ж, кто не рискует…

— Но даже тогда ты не попытался использовать меня в своих целях. Не отдал приказ, ни мысленно, ни вслух, и я пришел на помощь по своей воле. Выдержать такое испытание было достойно.

На секунду он потерял дар речи. Испытание? Испытание, значит?!

— Ну ты и…

— Лиса?

— Прохиндей! — с чувством припечатал Виктор, у которого и без того голова шла кругом.

Так вот почему. Вот почему после возвращения из императорской усадьбы Юри лечил его, как умел, вот почему лишь недавно начал нормально с ним разговаривать. Вопросы всегда кажутся сложными, пока не увидишь ответ.

Закатные лучи солнца окрасили лес в тона осеннего багрянца: рыжие, ярко-оранжевые, красные; к сожалению, к счастью ли, но пытаться провести обряд ночью было не лучшей из возможных идей, и разделяющий его мнение Юри вновь обмотал кувшин плотным куском ткани. После чего обратился в тэнко, заняв собой половину просеки, и приглашающе растянулся в снегу. «Пойдем, Виктор. Я отнесу тебя домой».

Он был уверен, что на исходе во всех смыслах насыщенного дня быстро заснуть ему не удастся, но после ванны, которую ему нагрела заботливая Акико-сан, с трудом добрался до комнаты, зевая и кутаясь в выданную юкату. На низеньком столике рядом с футоном исходил паром чайник со свежезаваренным отваром из горных трав, — вот по чему он точно будет скучать! — и Виктор пообещал себе непременно набрать их с запасом, если останется здесь еще на какое-то время. Остаться… Он сел на футон, протирая полотенцем волосы, влажной холодной накидкой облепившие лицо и шею. С делами в Петербурге Георгий прекрасно справится и сам, не впервой, в конечном счете, раз глава семьи появляется в родном городе на пару-тройку недель в году. Фельцману его помощь с обучением молодежи пока не требуется: не так-то много у него сейчас учеников — всего двое. Да и здесь он гораздо нужнее.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросил Виктор.

С волос капало прямо на футон. Юри вдруг резко выдохнул, и щеки обдало горячим воздухом, словно он наклонился к пламени костра. Он ощупал мгновенно высохшую шевелюру и, как следует пройдясь гребнем по спутанным прядям, начал их заплетать.

— Спасибо.

«Что рассказать?» — лис настороженно принюхался, встопорщив усы, но вскоре вновь уложил голову на вытянутые лапы. Виктор перевязал кончик косы кожаным шнурком и, взбив подушку, устроился под боком у Юри: как на натопленной печи, если бы та была такой же пушистой и мягкой. «Что захочешь». Додумать эту мысль он не успел: усталость взяла свое, и бог сновидений принял его в свои объятия.

Юри разбудил его перед рассветом. «Пора», — короткое слово вспышкой промелькнуло в сознании, унеся с собой отголоски ночного забытья, и вскоре Виктор уже прижимался к спине Юри, прячась от порывов ледяного утреннего ветра, разгулявшегося в вышине. Они летели вдвоем, и не было крыльев, чтоб приземлиться. Трещина горизонта посреди сизых облаков пошла вширь и лопнула, разлившись жидким огнем солнечного света; лес далеко внизу негромко шелестел ветвями.

Вонзив нож в сырую землю по самую рукоять, он медленно очертил ровный круг диаметром не больше десяти шагов. Контур, замкнувшись, приветливо мерцал в ожидании, пока Виктор, время от времени сверяясь с записями, покрывал пустое пространство мелкими значками-символами, чтобы все они слились в единый сложный узор, напоминающий колючий кустарник.

— Готово, — он поставил сосуд в центр, на вырезанную тонкими линиями птицу-феникс, чьи крылья россыпью покрывала руна Эваз.

Огонь, дотянувшись до воздуха, растопит лед, высушит талую воду, разгорится, как торф на лесных болотах. Сложный ключ. Простой замок.

— Если не выйдет, беги, — рыкнул Юри, обойдя его кругом. — Постараюсь удерживать его так долго, как только смогу.

Виктор бросил мрачный взгляд на кувшин, раскачивающийся из стороны в сторону, как потерявший равновесие маятник. Эваз — олицетворение пути, перемен, движения; достаточно для того, чтобы взломать собственное заклятие. Мерцание стало сильнее, светло-желтое сияние сменилось ярко-рыжим, и он в несколько точных росчерков изобразил с восточной стороны знак Сюаньу⁽⁶⁵⁾: змею, обвивающую панцирь черепахи. Восток. Юг. Запад. И север. Горлышко разбилось с громким хлопком, высвободив рвущийся наружу вой все еще связанного бьякко. Виктор, выругавшись, повел линию соединения дрожащим лезвием ножа, краем глаза наблюдая, как по хрупкой глине бежит сетка множащихся трещин.

— Замыкай! — проревело в ушах.

Кинжал в руках завибрировал и воткнулся в землю, Виктора отшвырнуло в грязный снег. Кувшин брызнул осколками, и вылетевший из него белый лис взвыл, заскреб когтями по накрывшей его куполом невидимой стене.

— Получилось…

Ноги подкашивались, но он, ощутив тревогу, волнами исходящую от Юри, все же нашел в себе силы встать. Бьякко утробно рычал, злобно сверкая желтыми глазами, и еще пуще оскалился, стоило положить руки на барьер.

— Я не причиню тебе вреда, — как можно убедительнее произнес Виктор, смотря на алый воротничок, обвязанный вокруг лисьей шеи. — И мне жаль, что пришлось так поступить. Но иначе многие бы пострадали.

Лис слушал внимательно, изредка покачивая то одним, то другим хвостом. Взгляд его был прикован к символу их с Юри пожизненного договора, и, не будь преграды, ладони Виктора бьякко коснулся бы носом. Возможно, за выжженной на коже меткой все кицунэ видели нечто гораздо большее. Нечто, что человеку вряд ли дано когда-нибудь понять.

— Невежливо после всего просить об одолжении. Однако, я все же попрошу тебя передать Инари-сама мои слова. Мне не известно начало, но известен конец, который я сам не хочу признавать. Вы сражаетесь и умираете, и ваша гибель, какой бы она ни была, в этом мире ничего не изменит. Я догадываюсь, что по-другому нельзя, — голос сорвался, и Виктор кашлянул, прочищая вмиг осипшее горло. — Больно смотреть, как уходит ваше время.

Он стер носком сапога ограничивающую линию, и барьер осыпался мелкими дождевыми каплями. Лис не сдвинулся с места.

— Время старых богов уже ушло, малыш, и мы собираем за собой обломки, — проницательные глаза бьякко, полные не ярости, а неизбывной грусти, пронизывали насквозь. — Закат и подобных тебе не за горами. Но даже мертвые не уходят в небытие, пока о них помнят живые.

Не дождавшись ответа, он одним прыжком взлетел ввысь и вскоре исчез, как растворяются в сиянии солнца ночные звезды. Небо молчало.

Виктор остановил лошадь, когда дорога уперлась в лесную чащу. За кронами деревьев, окутанных нежной дымкой весенней зелени, на горе виднелась крыша главного павильона Энряку-дзи. Бумажная фигурка, отправленная к Масахиро, пока в воздухе висело глухое эхо сказанных бьякко слов, быстро вернулась с ответом — ожиданием скорой встречи.

Место он узнал бы и вслепую. За время учебы они не раз, не два и не три сбегали сюда вместо того, чтобы заучивать сутры и слушать о способах их толкования, в устах монахов звучащих как заунывные душеспасительные проповеди. Виктор улыбнулся воспоминаниям — ну не ладилось у него с буддизмом, и все тут! — и спешился, накинул поводья на толстую ветку, опускающуюся до самой земли. Неприметная тропка, которой раньше приходилось пробираться сквозь заросли, с годами превратилась в основательно вытоптанную дорожку, которую, впрочем, видели далеко не все: сделав несколько шагов, он будто провалился в полынью — в тело вонзились тысячи ледяных игл, а из груди на показавшееся бесконечно долгим мгновение выбило весь воздух. Воздух был стихией Хидэ. Виктор, пригнувшись, юркнул под гибкие ветки молодого деревца, с которого посыпались мелкие бледно-желтые цветы, и вышел к оврагу, чьи стенки удерживались толстыми узловатыми корнями.

Узкий овраг, похожий на глубокую змеистую трещину, волей случая обнаружил Масахиро: удирая со всех ног от аякаси, желающего познакомиться с ним поближе, он просто-напросто провалился сквозь землю. О находке он по секрету рассказал Виктору, Виктор не смог улизнуть с занятий тайком от Хидэ и рассказал ему по дороге в лес, Хидэаки рассказал Сумирэ… На дочери погибшего Асагавы-сэнсэя цепочка, к счастью, прервалась, потому что все, кому она могла бы доверить тайну, и без того уже ее хранили.

Странный то был год. С зимней ночи, в которую Виктор выпустил на свободу Юри, тот словно испарился, и лишь переливающийся киноварью знак на руке служил напоминанием, что это не было ни видением, ни сном. Отец по возможности помогал местным каннуси и оммёдзи, если требовалось его участие, Виктор корпел над книгами, пусть и не столь исправно, как отцу того бы хотелось, но ценнее всего оказались часы, проведенные после и, чего греха таить, вместо занятий с Хидэ, Сумирэ и Масахиро. Хидэаки научил его обращаться к сути вещей и заставлять говорить их души, равно как и заклинать соломенные и бумажные фигурки. Сумирэ отдала ему свой старый лук и колчан заговоренных стрел, всегда чуть заворачивающих влево; в руках мастера — страшное оружие. Масахиро принес два боккэна⁽⁶⁶⁾ из цельной древесины дуба, и ни разу за все время Виктор не ушел без синяков. Сам он рассказывал им о старославянских символах и скандинавских рунах, шаманских ритуалах саамов, кельтских гаданиях по зеркалам и христианских церковных обрядах, при них же, памятуя о словах старого лопаря, придумал первый магический круг — и вморозил в глыбу льда чуть не прошмыгнувшего мимо ямабико⁽⁶⁷⁾: вода всегда была к нему благосклонна. Так прошли месяцы замечательного лета. А потом Сумирэ пропала.

Каждый винил себя. Что не догадался, не смог пойти следом, слова о мести за отца не воспринял всерьез. Когда ее нашли, было уже слишком поздно: наложенное ёкаем предсмертное проклятие день за днем выпивало жизненные силы и способность чувствовать мир вокруг. Первым пропало зрение. Вторым — слух. Сумирэ попрощалась с ними ясным зимним утром, пока тепло прикосновений и объятий не превратилось для нее в ничто. Камень с запечатанным аякаси положили в ее могилу.

Весной, как стаял снег, утекший с гор сотнями и тысячами журчащих ручьев, они сидели здесь и не знали, как смотреть друг другу в глаза.

— Сынок, ты не хотел бы остаться? — спросил отец, отдавая последние распоряжения касательно их возвращения в Россию.

Юри, оставивший ему лишь печать на ладони, потерянные Хидэ и Масахиро, потемневшие губы неподвижной Сумирэ, которые смочил водой⁽⁶⁸⁾ буддийский монах перед похоронами…

— Нет.

Виктор надел на левую руку белую перчатку. Спустя месяцы в родном Петербурге он увидел первый лисий сон.

Близкое присутствие друзей Виктор почувствовал сразу же, как будто зазвенел где-то над головой крохотный стеклянный колокольчик. Масахиро бесшумно спрыгнул вниз и помог спуститься Хидэ, то и дело потирающему поясницу. Виктор подавил сочувственный вздох: не зря опасался, что такой удар не пройдет бесследно.

— Лишние уши — лишние хлопоты, — ответил Хидэаки на немой вопрос, почему они сейчас не в Энряку-дзи.

Когда-то им казалось, что в пещерке под древесными корнями можно спрятаться от всего остального мира. Он уселся прямо на землю, покрытую сухой прошлогодней листвой, и уткнулся подбородком в колени.

— Вы сюда приходили?

— Намного реже с тех пор, как ты уехал. Но мы всегда верили, что ты вернешься. В свой час. И вот ты здесь.

Верно. Значит, судьба у него была такая: покинуть Японию лишь для того, чтобы спустя столько лет вновь шагнуть на доски причала в порту Йокогамы и встать под тории храма Фусими Инари. Говорят, пройдешь сквозь тысячу ворот — и душа твоя очистится и обретет покой. Виктор неверяще усмехнулся себе под нос. Ах, если бы все было так просто!

— Говори что угодно, Виктор, только не молчи. Не обижай нас недоверием.

— Я вовсе не…

— Не обязательно бороться в одиночку, — Хидэ сел рядом с ними двумя, поморщившись от боли, и подложил под спину свернутое валиком покрывало. — Как нам тебе помочь?

— Не знаю.

И это была правда. Масахиро отложил мечи в сторону и задумчиво уставился в небо, отливающее глубокой синевой.

— Тогда поведай нам то, что знаешь.

Как вода в поисках нового пути просачивается даже сквозь камень, как река рано или поздно прорывает сдерживающую ее плотину, так лились бурным потоком и его слова. Виктор рассказал обо всем. О городах и постоялых дворах на перекрестках дорог, о ёкаях, что и на просторах родины год от года вынуждены уходить все дальше, об отце и настигшем его проклятии, о смерти, которой тот жаждал и о которой просил, о письме Нобутады-сана и морских волнах, раскачивающих корабль, плывущий к здешним берегам. О встрече с Юри и разговоре с бьякко.

— Нас учили держаться в отдалении. Быть посредниками между двумя мирами, расценивающими их одинаково и беспристрастно. Но я не могу больше наблюдать со стороны, — он пнул мелкий камешек, попавший под ноги. — И вряд ли удастся что-либо изменить. Те, кому нечего терять, всегда идут до конца, а люди не слушают об интересах тех, кого не способны увидеть.

Где-то наверху щебетали птицы, радуясь яркому весеннему солнцу; Виктор, прикрыв глаза, представил себе успокаивающий шум ливня в сезон сливовых дождей, когда небо и море будто меняются местами. «И что ты будешь делать?» — читалось по лицам Хидэ и Масахиро. От Нобутады-сана он знал, что все попытки обратиться к правителю Муцухито в надежде быть услышанными раз за разом терпели крах. Нет правильного и неправильного способа прожить жизнь, да и на любой выбор можно взглянуть по-разному.

— Буду делать то, что умею. Когда посланники императора явятся сюда, постараюсь заставить их принять во внимание мои слова.

И если ничего не выйдет, они с Юри попробуют отыскать для себя уголок в этом новом зарождающемся мире. Хотя бы ради того, чтобы сохранить память о старом.

— Кицунэ теперь разве что императорский дворец поджечь осталось, — мрачно подытожил Хидэ. — А мы втроем с одним лисом бы не справились, не помоги нам твой.

— Твой тэнко сильно рисковал. Я не понял сначала, что он пытался помочь. Чудом мечом не зарубил, — Масахиро сокрушенно покачал головой. — Слава ками-сама, вовремя заметил, что он вытащить тебя хочет, а не съесть.

Он мог поклясться, что ясно почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом.

— Каким мечом? Коринохоси?

Тот кивнул, и Виктор нервно одернул рукав плаща. Подвергать себя смертельной опасности во имя других — в этом весь Юри.

— Отпугнуть думал от тебя и Хидэ, едва не задел. Он дождался, пока печать кувшин закроет, подхватил тебя и унес, только его и видели.

Весьма вовремя, судя по рассказу Нобутады-сана, какой потом начался хаос. Масахиро с Хидэ тоже едва успели выбраться, не то сгорели бы вместе с проклятой усадьбой на берегу Кацуры.

— Мой тэнко, как ты говоришь, никогда не причинит мне вреда, Масахиро. Как и я ему. Никогда.

— Часть договора?

— Лучше. Наш собственный выбор.

Они разъехались на дороге, соединяющей город с храмом; лошади переступали копытами по нагретой хвое, Виктор же все никак не мог заставить себя попрощаться. На плечи камнем давило предчувствие близящейся долгой разлуки.

— Не пропадай, Виктор. Свидимся еще, чай, не скоро вернешься на родину.

— Не пропаду.

А он все смотрел друзьям в спину, пока они, превратившиеся в две размытые точки, не исчезли за поворотом тропы.

То ли лисы затаились, выбирая для удара новую мишень, то ли Инари-сама вняла мольбам, но так или иначе следующие несколько дней прошли в размеренной атмосфере покоя. Масахиро прислал из Энряку-дзи короткую весточку, что Хидэ почти поправился, а заодно передал приветственный поклон от отца и, неожиданно, от настоятеля храма, приглашающего как-нибудь нанести им визит. Виктор обещал подумать — особенно когда узнавший новости Юри в случае положительного ответа вдруг изъявил желание его сопровождать.

— В свое время монахи этого монастыря многому меня научили, — пояснил тот удивленному Виктору несколько позже. — Энряку-дзи веками славился и целителями, и воинами.

В истории Японии он разбирался хуже, чем признавал, но где-то в памяти все же отложился факт, что именно представители буддийской школы Тэндай⁽⁶⁹⁾ в прошлом сровняли с землей храм Киёмидзу-дэра, да и вообще мирным образом жизни не отличались. Что являлось очередной причиной, почему буддизму Виктор когда-то раз и навсегда предпочел синто.

Горный хребет Хира, сурово нависающий над синей озерной гладью, утопал снежными шапками в пухе низких облаков. Еще немного, и вниз в долину устремятся шквалистые ветры, способные потопить и корабли, и рыбацкие лодки, осядут хрустким инеем на каменистых берегах, а пока что землю покрывали свежие травы, обласканные ранним теплом. Юри складывал их аккуратно, стебелек к стебельку, бережно расправлял и разглаживал хрупкие листочки, выглядевшие для непосвященных обманчиво однообразно. Мало какие растения собирают ранней весной, но его чутью и знаниям Виктор доверял безраздельно. Целой жизни не хватит, чтобы облазить здесь каждый уголок — к счастью, лет в запасе у Юри было предостаточно.

Пеший переход от Киото до вершины Бунагатаке⁽⁷⁰⁾ занял бы целый день, путь в седле — несколько часов. По воздуху они добрались так быстро, что рассветное солнце, нехотя показавшее ярко-оранжевый бок, когда Виктор забрался Юри на спину и спрятал лицо в густой золотистой шерсти, не успело целиком выкатиться за горизонт. Серые тучки, окрасившиеся желтым, лениво ползли вдоль высоких холмов, то и дело цепляясь за их вершины как подол платья за торчащий гвоздь. Юри опустился на колени перед неприметным мелким кустарником и с сожалением отложил в сторону заготовленные отрезы ткани.

— Не созрели пока, — показал на небольшие бугорки на ветках — только начавшие набухать почки.

— Нужно будет, вернемся.

Виктор подал ему руку, помогая подняться; по ладони пробежали щекотные искры. Неисповедимы пути богов, вплетающих нити судьбы в ткань непостоянного мира. Неизменность прошлого, предначертанность будущего, и между ними — короткое притягательное сейчас, гармоничное в своей спонтанности.

— Скажи, Юри… если я захочу отсюда уехать, поедешь со мной?

Мысли метались хаотичным жужжащим роем, а Юри все молчал, буравя его взглядом, и Виктору захотелось провалиться сквозь землю. Вряд ли он имел право ставить Юри перед выбором, пусть даже грядущее неизбежное одиночество казалось теперь невыносимым.

— Уедешь ты или нет, я не буду жить с семьей Кацуки вечно. Люди при всей своей глупости обладают способностью подмечать многие вещи и делать выводы, которые поставят под угрозу существование моих близких и мое собственное. Как думаешь, сколько еще лет я смогу выглядеть так, как сейчас, и не вызывать подозрений?

— Но ведь кицунэ превращаются в кого пожелают, разве нет?

В черных глазах вспыхнули язычки пламени; удивление сменилось тревогой, и пресловутое шестое чувство буквально кричало, что услышит Виктор вовсе не то, что ожидал.

— Если кицунэ изначально были лисами, то да, такой выбор у них есть. Я не был лисой, Виктор, — тихо произнес он. — До восемнадцати лет я был человеком. И превратиться из лиса могу лишь в себя самого.

Внизу простиралось озеро Бива, похожее на маленькое море, вдалеке краснели плавающие тории святилища Широхиге, а убегающая от них дорожка из солнечных бликов терялась на противоположном берегу. Юри молчал, перебирая разложенные на коленях мешочки с собранными травами, но пальцы его дрожали, выдавая волнение подобно трещине на маске безмятежного безразличия.

— Я родился вечером десятого дня одиннадцатой луны первого года Тэннан⁽⁷¹⁾ в семье уважаемого целителя, — его надтреснутый голос звучал разбитым стеклом. — Отец с детства учил меня и двух младших сестер разбираться в лекарственных травах и удостаивал нас чести помогать при осмотре и лечении больных в тех случаях, когда это было безопасно и уместно. Высокого поста при дворе ни он, ни кто-либо из наших родственников не занимал и к славе и роскоши не стремился. Помню, наш дом стоял на берегу Камогавы, и когда по весне река разливалась, мы спорили, кто осмелится перейти ее вброд и ни разу не споткнуться на скользких камнях под водой. Отец, отправляясь за травами, брал меня с собой. И часто приводил сюда.

Виктор не отрывал от него взгляда, а Юри смотрел за горизонт в далекое, эфермерное прошлое.

— Тогда озеро Бива звалось пресноводным морем⁽⁷²⁾, Киото — столицей мира и спокойствия, гора Фудзи десять дней и ночей грозилась расколоться надвое⁽⁷³⁾, а регентом при юном императоре Сэйва впервые в истории стал представитель рода Фудзивара.

Спокойным временам любой эпохи не суждено продлиться долго. Не в людской природе жить мирно, не в природе ками потакать их деяниям. А Юри рассказывал о свалившихся несчастьях: о страшном землетрясении в провинции Муцу⁽⁷⁴⁾, забравшем тысячи жизней, об эпидемии чумы в Хэйан-кё, унесшей не меньше…

— Когда я лишился семьи, мне не исполнилось и двенадцати. Матушка умерла первой. Следом — мои сестры. Отец, несмотря ни на что, оставался с больными и держался до самого конца, но зараза пощадила лишь меня. Я готовился унаследовать семейное ремесло, но что же это за врачеватель, что близких от беды уберечь не способен?

Весь его облик был полон горечи, и Виктор, ухватив Юри за руку, порывисто сжал ее в своих ладонях.

— Лекарем спустя годы учебы я все же стал, не в последнюю очередь благодаря приютившему меня брату матушки. Не скрою, больше всего на свете я боялся, что не смогу помочь в случае нужды, и потому молился всем богам, чтобы они ниспослали мне сил защитить близких. И боги услышали меня. Однажды я возвращался из Энряку-дзи, где сам настоятель, Энтин-сама, оказал мне честь поделиться частью накопленных знаний, и в лесу неподалеку от святилища Хиёси⁽⁷⁵⁾ увидел человека. Серьезно раненого, не приходящего в себя, которого я доставил к себе домой. Мне удалось вылечить его, хотя болезнь долго не отступала — я так и не смог понять, почему. Когда он поправился, то открыл правду о себе. Он был кицунэ, в силу обстоятельств на долгое время потерявшим способность принимать истинный облик. Большего не объяснил, как не назвал и своего имени. В благодарность за помощь он сказал, что выполнит одно мое желание. Любое. Но только одно. Думаю, можешь догадаться, о чем я попросил.

Виктор кивнул, до боли закусив губу. Скорее всего, на месте Юри он попросил бы о том же.

— Получить возможность защитить тех, кто тебе дорог.

— Верно. И я имел глупость не уточнить деталей.

Существует заклятие, которое может превратить человека в ёкая. Как черно-бурые кицунэ среди белоснежных бьякко на службе богини Инари — огромная редкость. Особенно теперь.

— Я остался в доме дяди и продолжил помогать людям. Пока годы спустя не поползли слухи, день ото дня становившиеся все громче и громче, да и кто бы осудил судачащих соседей, прекрасно видевших, что в волосах дядюшки поселилось серебро, а я в свои сорок лет выглядел максимум на двадцать? Мне пришлось уйти, чтобы прекратить пересуды и не навлечь проблем на людей, что были так ко мне добры. Мое желание сбылось, Виктор, — он сдул с ладони прилипшие к коже травинки. — Я оберегал их, как мог. И видел их смерть одного за другим. Ками-сама мудр и не зря не дал человеку действительно долгой жизни. Чем короче отпущенный срок, тем важнее каждый прожитый день.

— И тем ценнее жизнь, когда знаешь, что она конечна. Я понимаю.

Губы Юри искривились в печальной усмешке.

— Нет. Не понимаешь. И я не пожелал бы тебе понять.

Ветер свистел в вышине, громко кричали птицы — темные силуэты в солнечных лучах. Осененный внезапной догадкой, Виктор воскликнул:

— Так семья Кацуки — потомки твоего рода? Поэтому ты жил с ними все эти годы?

— Раз в сотню лет я позволял себе немного побыть человеком. В результате превратился в семейную легенду о духе далекого предка, охраняющем покой каждого, в ком течет кровь моей семьи, — его лицо тронула смутная улыбка. — Чета Кацуки всегда хотела иметь не только дочь, но и сына. Я притворился им. С тех пор зову Тошию-сана и Хироко-сан отцом и матерью, а их единственную дочь Мари — старшей сестрой. Но скоро люди начнут замечать, что со мной что-то не так. Я знаю, как это бывает.

— Юри…

— Это имя выбрала мать больше тысячи лет назад. После церемонии гэнпуку⁽⁷⁶⁾ меня стали называть иначе, а единственный, кто знает мое настоящее имя, — это ты, Виктор. И поэтому я говорю тебе да.

— Что?

Страшно было поверить в услышанное, но еще страшнее было бы принять иной ответ.

— Если ты решишь уехать, я поеду с тобой.

Зима отступала мягкими лисьими лапами по примятой траве, опадала сливовым цветом в шепчущие вешние ручьи, разбивалась звонкой капелью; прощалась холодной утренней росой, серыми шапками гор, тоскливой музыкой бамбуковой флейты. Рютэки⁽⁷⁷⁾ в руках Юри плакала и пела, и при первых же нотах Виктора тянуло повторить хотя бы один ритуальный танец из тех, что исполняла когда-то Сумирэ и другие мико⁽⁷⁸⁾ в синтоистских храмах, — пусть даже отродясь не было у него такого права. Говорят, звучание рютэки призвано изобразить драконов, летящих в небесном свете. Драконами они с Юри не были, сколько против течения ни плыви⁽⁷⁹⁾.

— Давно хотел спросить, каково это: жить, зная все наперед, — Виктор, отвлекшись от своих записей, рисовал в походном дневнике непонятные загогулины, занявшие уже целую страницу. — А теперь думаю, что есть множество вещей, которых лучше не знать.

— Нельзя знать все. Так не бывает, — Юри уселся рядом, едва касаясь его плечом; уши настороженно ловили каждый доносящийся из леса звук. — Будущее не всегда однозначно, пусть и не в любой момент можно его изменить. Это как вовремя дернуть за провисшую шелковую нить, чтобы она не выпала из узора — или, наоборот, пропала из ткани твоей жизни. Я вижу не то, каким будет мир. Я вижу разноцветные нити. Но прикоснуться к ним не могу.

Глазами Юри он смотрел на дрожащее марево, похожее на северное сияние в морозном небе: тысячи и тысячи струн, переплетенных, пылающих, уходящих из ниоткуда в никуда. Одна из них, окрашенная в цвета осенних кленовых листьев-момидзи, вдруг вспыхнула, и сознание заполонили призрачные образы, зыбкие, как отражение в воде и утренний туман, — окошко в чужую жизнь.

— Потрясающе… — восхищенно выдохнул Виктор, мысленно вглядываясь в размытое лицо немолодого мужчины, который выбивал клеймо на выкованном клинке.

— Линии живых ярче, умерших — тусклее, еще не рожденных — почти невидимы, но все равно осязаемы. Некоторые толще и короче, некоторые тоньше и длиннее. Оттенки порой сменяются, а порой остаются одинаковыми. Время ни для кого не стоит на месте. Просто течет по-разному.

Интересно, видел ли подобное хоть один человек?

— Ты видишь и линию моей жизни?

Интересно, что больнее: знать лишь конец, не различая пути, или путь, не имея возможности вмешаться?

— Вижу.

Дрожащая мерцающая нить проходила сквозь тело, похожая на реку из голубоватых кристаллов застывшего льда. Рядом с ней тянулась другая — темно-красная, почти черная, словно последние тлеющие угли затухающего костра, — и где-то позади, в прошлом, они сплелись в изящный двухцветный узор.

— Мне не было нужды звать тебя все эти годы, Виктор. Судьба все равно привела бы обратно. В свой час.

О будущем старых святилищ и новых императорских законах они старались не говорить хотя бы вслух: хватало и беспокойных мыслей, как надоедливые мошки крутящихся в голове. В один из дней, которые Юри проводил с семьей, Масахиро отвел Виктора на кладбище к семейной могиле Асагава. Глядя, как бегут по выщербленному камню струйки воды, смывая сухую пыль, он старался воскресить в памяти строгий голос главного каннуси храма Инари и заразительный смех Сумирэ, разносящийся по воздуху звенящим эхом. Масахиро, опустившись на пятки, положил на постамент две сладких рисовых лепешки; в небольшой вазе из стебля бамбука заняли свое место сорванные по дороге цветы: жаль, для фиалок⁽⁸⁰⁾ сезон еще не настал. Неизвестно, скольких людей убило бы то чудовище, пока ему бы не пришел конец. А местным жителям, приходящим отдать дань уважения Асагаве-сэнсэю, который помогал всем нуждающимся словом и делом, и невдомек, что рядом с ним под каменной плитой лежит девочка, за их спокойную жизнь расплатившаяся своей.

— Я всегда буду помнить тебя, Сумирэ, — шепотом пообещал Виктор, начертив на земле знак благословения.

Память — самое желанное, драгоценное, важное; то, что ищут все, подобные им, но находят лишь очень немногие.

Однажды вечером, когда Виктор после ужина остался в общем зале, копируя свои последние записи, в рёкан с усталым, но при этом крайне довольным видом ввалился Мишель. Заметив его, повернувший было в сторону лестницы Гарнье бодро зашагал к его столу и в обнимку с кожаным портфелем плюхнулся на татами напротив.

— А я уж думал, до утра не доберусь, — сообщил тот вместо приветствия, с интересом поглядывая на исписанные листки бумаги, разложенные на столешнице.

— Долгая дорога?

— С тех пор, как из Йокогамы можно добраться на поезде — не слишком. Во французском посольстве есть отдел фотографии, там работает мой знакомый. Разрешает фотопластины проявлять, — Мишель любовно погладил портфель. — Хотите взглянуть?

Фотографией Виктор втайне восхищался: существовало столько всего, что он мечтал сохранить в памяти, но любые попытки нарисовать что бы то ни было заканчивались провалом. Хидэ по-прежнему недоумевал, как он с настолько полным отсутствием таланта к изобразительному искусству умудрялся создавать круги из символов, чье начертание не всякому художнику оказалось бы по плечу. А благодаря фотокамерам воспоминания можно было запечатлеть на бумаге.

Внушительная стопка понемногу разделилась на две: просмотренные снимки Виктор откладывал в сторону и тянулся за следующими. Последними лежали фотографии с умэ-мацури, и он улыбнулся: легендарная двухсотлетняя слива, даже черно-белая, выглядела живой — а ведь они с Юри, позабыв обо всем, так и не удосужились до нее дойти.

— О, здесь еще остались, — Мишель вытряхнул на свет божий тонкую папку.

Пустая улочка, озаренная лишь светом горящих фонарей, вывеска рёкана над входом… Когда на колени упал третий снимок, Виктор вздрогнул, вцепившись в него так сильно, что заныли пальцы. Его собственное лицо, лишенное привычной печати забот, ошарашенное и потому забавное — и стоящий в нескольких шагах позади Юри со смущенной улыбкой, обернувшийся на вспышку.

— Оставьте себе, если нравится.

— Очень нравится. Благодарю.

«Нужно показать Юри», — подумал он перед тем, как бережно переложить фотографию в походный дневник.

— В столице теперь все храмы Инари охраняют, — будто бы невзначай сообщил Мишель. — Да и на другие крупные синтоистские святилища правительство теперь смотрит косо.

Виктор чудом не опрокинул на себя исходящий паром чайник. Вторым по важности после Фусими Инари долгие столетия был Такэкома Мёдзин⁽⁸¹⁾ в провинции Муцу, ставший первым, когда на посещение главного святилища лисьей богини наложили запрет; третьим — Касама-дзиндзя в Ибараки. Перед глазами все еще стояла та истрепанная веревка, обвившаяся вокруг обломанных подпорок, каменная лестница, пошедшая трещинами, упавшие ритуальные врата, алеющие в белом снегу… Неужели и остальным храмам грозит та же бесславная участь? Мишель, успевший достать свой извечный блокнот, карандаши и перочинный нож для заточки, рассказывал о том, что краем уха уловил в Йокогаме, и слова ее жителей точь-в-точь повторяли услышанное Виктором на фестивале. Опасно навлекать на себя гнев богов — только вот гнев государя на голову обрушится быстрее.

— Японцы не французы, на баррикады не пойдут. Особенно сейчас, когда все только-только начало налаживаться. Но я тоже считаю, что вот так рубить с плеча глупо, — Мишель раздраженно чиркал ножом по кончику карандаша, то и дело срезая больше, чем нужно. — В подобных делах Запад, увы, не лучший пример для подражания.

— Да и синто с христианством не сравнить. Мировоззрение, образ мыслей, культура… любая религия накладывает свой отпечаток. Но синто есть нечто совершенно особенное.

Быстро оглядевшись по сторонам, Виктор заприметил на одном из свободных столов набор для письма и вскоре уже водил кистью по бумаге.

— Шэнь дао⁽⁸²⁾, — прочитал он два начертанных иероглифа, едва подсохла тушь. — В первом комментарии высказываний к И цзин⁽⁸³⁾ говорится, что знание пути богов даст мудрецу способность сохранить мировой порядок. Синто не религия, а ключ к пониманию мира.

И чтобы держать запертое под замком, ключ решили сломать.

— Каждый раз поражаюсь тому, насколько иначе вы смотрите на жизнь, — Мишель со вздохом отложил заточенный карандаш и смахнул грифельный порошок в полупустую пепельницу. — Эх, увидеть бы хоть одним глазком святилище Фусими Инари до того, как его разрушат…

С северной стороны Инариямы был пруд: неглубокий, мутный, в летние месяцы поросший зеленью; добавить бы круг, позволяющий обратиться за помощью к родственной стихии, и можно попытаться создать барьер. Который не пропустит ни искру, ни бушующее пламя, но взамен заберет жизненные силы и исчезнет с последней их каплей. И от этой отсрочки не будет ни малейшего проку.

— Если правда так сильно хотите там побывать, я вас отведу.

Идти решили завтра же, незадолго до заката. Раньше после захода солнца Инарияму освещали тысячи огней, протянувшись сияющей цепью от подножия до вершины, — он и сам наравне с другими учениками когда-то поджигал лучиной масляные фонари в бесконечных коридорах тории. Теперь же храм по ночам целиком погружался в темноту, как будто готовясь, что скоро от него не останется ничего, кроме пепла.

К Мишелю Виктор постучался в условленное время — на исходе дня. В ожидании, пока отъедут в сторону обклеенные старой бумагой сёдзи, он смотрел в потолок: мелкие цукумогами на чердаке опять устроили шумную возню. Юри затею одобрил, пусть и не сразу, так что…

— О, как вы вовремя!

Мишель выскользнул в коридор и замер, когда Виктор протянул ему объемистую папку, упакованную в плотную ткань:

— Возьмите. Вам пригодится.

— Но что это?

— Объясню позже. Дорога ждет.

Тот молнией метнулся в комнату, оставив сверток на столе, и вскоре они уже нырнули в лабиринт извилистых улочек старого Киото.

Большая часть пути до границы города прошла в тишине. Как там говорил Хидэаки, лишние уши — лишние хлопоты? Чертовски верно. В лесу пахло смолой и нагретой хвоей, и с трудом верилось, что еще недавно здесь властвовал холод и лед. Земля, усыпанная иголками, мягко пружинила под ногами; неподалеку послышался хруст сухих веток, и на лице Виктора заиграла улыбка.

— Я вас кое с кем познакомлю, — сказал он, чуть заметно кивнув, когда Юри бесшумно вышел из-за деревьев и встал за спиной, ткнувшись холодным носом ему в макушку. — И в обмен хочу, чтобы вы выполнили одну мою просьбу.

«Покажись ему, Юри. Пожалуйста».

Для Виктора ничего не изменилось: он все так же ощущал теплый бок Юри своим плечом, видел, как его шерсть переливается под солнцем всеми оттенками золотого, а уши чутко реагируют на любой доносящийся звук. Мишель смотрел на них восхищенными глазами, но все же испуганно попятился, стоило Юри приблизиться на несколько шагов.

— Пока Виктор не пожелает обратного, я тебя не трону, — пророкотал он, взмахнув хвостами, отчего в воздух поднялась прошлогодняя листва вперемешку с хвойными иглами и пылью.

— Ну что, месье журналист, упыри все еще не существуют?

— Touché, — он не сдержал смешка.

Юри настороженно прищурился, следя за каждым его движением.

— Простите, Виктор, но… о какой просьбе шла речь? Точнее, не так, — Мишель шумно выдохнул и запустил пальцы в свою растрепанную шевелюру. — Что я могу для вас сделать?

То, ради чего все и было задумано.

— В той папке, что я вам оставил, копии записей моего походного дневника. Из меня не бог весть какой рассказчик, но все, что там описано — чистейшая правда. Вот моя просьба, Мишель. Напишите правду!

Он сжал кулаки, и Юри рядом глухо заворчал, покрепче обвив лапы пушистым хвостом.

— Теперь вы знаете, что мир, каким он открывается посредникам и наблюдателям вроде меня, существует. Но если ничего не сделать, духи вскоре исчезнут. Повсюду. И мы вместе с ними. Тяжело поверить в то, что не видишь, но гораздо проще поверить словам того, кто видел! Напишите в своей книге все как есть, чтобы люди поверили — и не захотели забывать.

— Идет, — ответил Мишель и продолжил уже громче: — Ни одной лишней сцены и ни единого лишнего слова! Они будут помнить, Виктор. Это я вам обещаю.

«Ему можно доверять?» Виктор провел ладонью по блестящему меху, борясь с желанием зарыться в него лицом. «Думаю, что да».

Заброшенный храм среди буйства цветущей зелени с каждой проведенной в нем минутой все больше становился похож на склеп, куда будто бы по ошибке заглянуло солнце, осветив обрывки воспоминаний, паутиной повисшие по углам. На лице Мишеля читался благоговейный страх пополам с восторгом, а Виктору даже перед могилой отца не было столь тоскливо. Омыв руки, он встал перед хайдэном⁽⁸⁴⁾, сложив ладони вместе, но в мыслях вдруг стало холодно и пусто.

— Наверное, вам тяжело здесь находиться, — раздался за спиной голос Гарнье, все еще глазеющего по сторонам. — Я понимаю.

Ленты сидэ, когда-то белоснежные, а сейчас приобретшие грязно-серый оттенок, робко трепетали на ветру.

— Мне едва стукнуло двенадцать, когда я впервые увидел эти ритуальные врата. В том павильоне, — он указал на полуразрушенное здание, в чьих стенах еще угадывался цвет киновари, — торговали защитными амулетами для дома. Вон там, где раньше вешали деревянные таблички-эма, мой учитель, которого уже нет в живых, всегда разговаривал с прихожанами. Нуждающимся в помощи — помогал как умел.

Мудрый Асагава-сэнсэй давал совет любому, кто попросит, и никогда не докучал советами непрошеными. Стоило представить облик старого каннуси, как справа от него тут же появилась Сумирэ в белой рубашке и красных хакама, держащая в руках соломенную куклу — оберег на удачу.

— Здесь, на этом помосте, исполняла ритуальные танцы его дочь. Моя подруга, которую я любил как сестру и которая долгие месяцы умирала от проклятия ёкая, убившего не один десяток людей. В том числе ее отца. А наш друг каждый вечер приводил ее сюда и играл на кото⁽⁸⁵⁾, хотя она больше не могла танцевать. Не говорите, что понимаете мою связь с этим местом. Потому что это не так.

Указ, согласно которому по всей стране были уничтожены несколько тысяч буддийских и синтоистских святилищ, а император стал во главе оставшихся, приняли год спустя. Храм Тамацукури оказался той самой песчинкой, способной повернуть вспять реку; нет необходимости содержать старую синтоистскую кумирню, если на ее месте выгоднее проложить железную дорогу.

По мере того, как они поднимались все выше и выше, коридор становился уже, ступеньки шли трещинами, а под ноги постоянно попадались устилающие лестницу обломки упавших тории. Мишель молчал, и Виктор мысленно укорил себя за излишнюю резкость. Выйдя на открытую площадку, он обернулся назад: высоко в небе парили полупрозрачные перистые облака. Иероглиф «ми» в названии Фусими Инари значил «видеть» — не потому ли Виктору никак не удавалось отделаться от ощущения, что за ними наблюдает не только Юри, то и дело мелькающий ярким всполохом в редких просветах лесной чащи?

Путь наверх, обычно занимавший не более пары часов, растянулся на добрых три с половиной. Явно не привыкший к таким нагрузкам Мишель тяжело дышал ему в спину, да и сам Виктор слегка запыхался, дойдя до последнего из разбросанных по Инарияме маленьких святилищ. На удивление, у поросших мхом тории стояли две статуи кицунэ, недобро поглядывающие на незваных гостей. «Мы пришли с миром», — мысленно заверил их Виктор и, чуть замешкавшись, поставил рядом с каждой небольшую керамическую фигурку-лису. Вряд ли смог бы объяснить, зачем. Просто чувствовал, что так надо.

Юри ждал на пятачке земли позади старых алтарей и вереницы иши-доро, и его шерсть на солнце вспыхивала так ярко, что рябило в глазах.

— Эх, красота, сфотографировать бы… — с сожалением в голосе протянул Мишель, делая на частично исписанном листе быстрый карандашный набросок девятихвостого тэнко.

Кончики ушей, опушенные короткими темно-коричневыми кисточками, дрогнули. «Проверю восточный склон», — вклинилась в разум чужая мысль, и Юри вновь скрылся в лесу.

Прижимаясь спиной к нагретому камню и смотря на линию западных холмов, плавной волной разделяющую небо и землю, Виктор вполголоса рассуждал, что любое сооружение, посвященное богу или духу, будь то языческое капище, ритуальные камни, кафедральный собор или дорожная часовня, в первую очередь есть творение рук человеческих. В древности истинно видящие редкостью не являлись — иначе как объяснить, что сохранившиеся на века святыни стоят в столь удачных для этого местах?

— В христианстве принято считать, что потусторонний мир или миры существуют отдельно от нашего. В синто — что все мы живем в одном мире. И ни с тем, ни с другим утверждением я не могу согласиться полностью, — пояснил он давно бросившему записывать Мишелю. — Скорее, граница между ними похожа на тонкий полупрозрачный тюль: куда ветер подует, в ту сторону и отклонится. Многие этого даже не заметят.

Виктор упомянул и о том, что с возрастом дар может ослабеть или исчезнуть: истинное зрение, будучи одной из разновидностей веры, сильнее всего проявлялось у детей, и если его не развивали или развивали недостаточно, терялось, пока не пропадало совсем. Возможно, не стоило рассказывать так много. Но если начинаешь говорить правду, следует говорить до конца.

Присутствие Инари, раньше ощущаемое столь сильно, что двенадцатилетний Виктор время от времени озирался вокруг в поисках направленного на него взгляда ками, даже во внутреннем храме стало едва уловимым — уберечь бы хоть его крупицу. Горизонт вспыхнул, словно край облаков взрезали ножом, и так же быстро потух; здесь, в стране восходящего солнца, сумерки долгими не бывают.

— Как закончите рукопись, пришлете мне экземпляр?

Мишель согласно кивнул, с немой благодарностью пожав его протянутую руку.

Вечерние тени без света горящих масляных фонарей причудливо расползались в стороны, радуясь скорому наступлению ночи. Спускаться приходилось медленно, кончиками пальцев касаясь тории, которые все еще оставались приятно гладкими на ощупь. Стоило немного привыкнуть к темноте, как впереди вдруг что-то вспыхнуло, и Виктор, несколько раз моргнув, с удивлением узнал знакомого ко-дама: завидев его, тот пискнул и, на мгновение рассыпавшись зеленоватыми искрами, призрачной фигуркой опустился на ладонь.

— Спасибо, что всегда указываешь дорогу.

Идущий следом Мишель округлил глаза, но от вопросов, к счастью, воздержался. Новоиспеченный проводник, однако же, испуганно запищал снова, подпрыгивая в воздухе. И не спросишь ведь, в чем дело… «Виктор, беги!» Мир перед глазами дернулся и будто бы уехал в сторону, а в ноздри ударил едкий запах гари и паленой шерсти. «Юри!» — мысленно крикнул Виктор, в ужасе уставившись на то, как он, гневно рыча, сбивает со спины чудом не занявшееся пламя. Лес загорелся как сухое сено от неосторожно брошенной лучины; ветер, как назло, дул с северо-востока, гоня пожар к святилищу — и тот, словно заприметивший добычу хищник, стремительно сокращал расстояние между ними. Падальщики шли чуть поодаль, бесшумно, незаметно, и их присутствие выдавали лишь факелы, горящие в темноте.

Виктор понял, что едва не упал, лишь когда его повело куда-то вбок, а Мишель крепко ухватил его за локоть. Ко-дама юркнул в щель между вратами и завис в ожидании. Солдаты императора. Кольцо лесного пожара, сжимающееся вокруг Фусими Инари. Юри, со всех лап несущийся ему навстречу…

— Бежим! — скомандовал он и ринулся следом за ёкаем, принявшим форму мерцающего шара — как светляк в летних сумерках.

Из-под ног летели комья земли и мелкие сучья, ветки кустарников хлестали по лицу, громко каркали вспугнутые вороны, черной тучей взлетевшие с облюбованных насестов, но отчетливей всего звучал зловещий треск веток, падающих в огонь. Все-таки нужно было рискнуть и подготовить барьер, а теперь уже поздно! В тот же миг из леса золотой стрелой вылетел Юри, и безуспешно пытавшийся остановиться Виктор с силой врезался ему в бок — чтобы тут же отпрянуть из-за пропитавшего мех дыма. Не было нужды в словах. Он видел все глазами Юри и своими собственными.

Людей пришло много. Вероятно, императору наскучило делать вид, что угрозы нет, и он решил уничтожить ее прежде, чем кто-то в его словах усомнится. Занавесь всколыхнулась и приподнялась, выпуская на свободу сгустки плотного тумана, один за другим принимавшие очертания лис с красными воротничками на белоснежных шеях. «Надо уходить, сейчас же!». — «Знаю». Юри склонился к земле, и Виктор подтолкнул к нему застывшего соляным столпом Мишеля: счастье, что как минимум благодаря своей профессии тот был на диво понятлив. «Виктор, забирайся на спину, они все уже близко!»

— Отнеси его в безопасное место.

— Что? Виктор, а вы?..

В одном из образов, пойманных сознанием Юри, была лиса; не кицунэ, обычная, которую пожар выманил из норы и настиг в попытке сбежать — она горела заживо и бежала, бежала, бежала, пока разгоревшееся пламя не оставило от нее обугленное тело. Спрятавшийся под рубашку ко-дама, будто подсмотревший ту же самую картину, мелко задрожал. Виктор инстинктивно запахнул ворот поплотнее и с болью подумал, что если огонь коснется его дерева, ему, как и той лисе, будет уже некому помочь. «Я не оставлю тебя здесь», — угрожающе прорычало в голове.

— Я попытаюсь поговорить с ними и убедить их отступить.

Пусть даже это будет стоить жизни. Юри гневно клацнул зубами и обвил его хвостом, явно вознамерившись забросить на спину и увезти силой, но соглашаться он не собирался. «Прошу тебя, Юри. Не заставляй меня отдавать приказ». Черные глаза с желтым ободком безмолвно умоляли.

— Выполни мою просьбу. И возвращайся за мной.

Тэнко горестно взвыл и бросился с места, унося за собой далекое эхо. Виктор помчался вдоль тории, чей коридор пока надежно укрывал его от чужих глаз. Неправда, что огонь тушат водой. Огонь убивают огнем.

В чаще мутным серым пятном маячил просвет. Коридор ворот, в почти наступившей ночи отсвечивающий темно-красным, обрывался у открытой площадки, и он все же рискнул осмотреться. Юри с Мишелем на спине несся в город, не разбирая дороги, его реальность превратилась в размытую акварель разноцветных пятен; Виктор видел пламенную дугу, ржавым серпом скашивающую горный лес, и уверенно шел ей навстречу. Пока что-то с недюжинной силой не отбросило его спиной в постамент каменной статуи, некогда охранявшей проход. Закашлявшись, он кое-как поднялся на ноги; зловещие алые точки мигнули и медленно погасли — лишь после этого Виктор разглядел морду семихвостого бьякко, обнажившего клыки.

— Это не твоя битва, — тихим рыком вырвалось наружу.

Он упрямо мотнул головой.

— Я давным-давно решил, что моя.

Бьякко фыркнул, обдав его горячим дыханием. «Мы — посредники, сын, — объяснял отец, когда шестилетний Виктор прибежал к нему, плача, что нечто в кладовке разговаривает с ним из темноты. — Голоса духов, звучащие для людских ушей. Как мост между мирами». Эти слова он повторял про себя каждый раз, перебрасывая между духами и людьми хрупкий мостик понимания, повторял и теперь, перепрыгивая через ступеньки и хватая ртом воздух.

— Мы не тронем их, пока ты не закончишь говорить, — бьякко бежал рядом, почти не касаясь лапами земли. — Или пока они не попытаются на тебя напасть.

Запыхавшийся Виктор быстро кивнул:

— Сделаю все что смогу.

И начнет он с защитного круга.

Виктор не успел дорисовать последнюю треть — в узор, где пересеклись линии древнеславянских символов воды и руны Кано⁽⁸⁶⁾, ударил горящий наконечник стрелы, а над ухом, стоило пошевелиться, просвистела пуля.

— Высшим императорским указом здесь запрещено находиться! Взять его!

Ему захотелось горько рассмеяться: полное кладбище разбуженных упырей вызывало меньше опасений, чем наставленные ружья. Виктор, ловко спрятав ритуальный нож за голенище сапога, послушно поднял руки, и бумажные фигурки Хидэаки, слетевшие с ладоней, крепкой цепью связали бросившихся к нему солдат. Стрелять снова те пока не спешили; «оммёдзи», — звучало в перешептываниях на разные лады, в лицах — недоверие и страх. Что ж… похоже, предсмертный монолог он себе обеспечил.

— Кицунэ не ищут ссоры и не хотят войны, — его собственный голос в напряженном молчании звучал холодно и гулко. — Войну развязали люди, людям и отступать. Уйдете — не пострадаете. Ослушаетесь — пеняйте на себя.

Командир сделал едва заметный знак рукой, и некоторые солдаты, прищурившись, все же прижали приклады к плечам. Внезапно его охватила странная радость, что Юри сейчас здесь нет. Защищая Виктора, он неизбежно выдал бы себя, а от императорской армии пощады не жди.

— Каким бы ни был исход этой ночи, передайте государю то, что я скажу. Вы рушите не храм и не здания. Вы рушите дом. Если кто-то придет и попытается сжечь ваше жилище вместе с вашей семьей, разве вы станете молча терпеть?

К запаху гари примешивался запах горячей смолы, и Виктор похолодел, представив, как от огня, жадно перекидывающегося с одних врат на другие, огромным факелом вспыхнет весь храм. Большим отрядом его медленно, но верно теснили к полуразрушенным павильонам, зажимая в кольцо; заранее заготовленные катасиро незамеченными вспорхнули ввысь, ко-дама с писком спрятался на затылке под волосами.

— Приказы божественного Муцухито-тэнно не оспариваются! — выкрикнул кто-то из задних рядов.

Он нервно сглотнул, стараясь отогнать отчаяние, готовящееся захлестнуть его с головой. Его опасаются, раз больше не нападают, но его не услышат. Они не боялись Инари-сама и ее служителей — как не боятся тех, чье существование привыкли отрицать. Виктор покосился в сторону. Лисы стояли на границе леса, в любой момент готовые пойти в атаку, но он чувствовал: просто так не пойдут. Инари справедлива и даже в гневе не карает людей из прихоти.

— Значит, остальных богов-хранителей народу Ямато⁽⁸⁷⁾ почитать не пристало?!

Небо застилали густые фиолетовые тучи, но кое-что Виктор все же разглядел. С грозным громоподобным рычанием, заставившим солдат в ужасе упасть на землю, за его спиной приземлился Юри и одним взмахом хвоста очертил вокруг них двоих круг голубоватого огня.

— Удалось? — одними губами произнес Виктор, судорожно зарывшись пальцами в шерсть у него на шее.

«Я лично проследил, чтобы Мишель Гарнье оказался в рёкане». Значит, все было не напрасно. Слава богам. Юри, заворчав, ткнулся носом ему в плечо, и Виктор зажмурился было от накатившей легкости, когда краем глаза уловил случайное движение. Раздавшийся в тишине выстрел показался особенно громким. Не произнеся ни звука, он резко метнулся вправо и так же беззвучно упал на колени, когда предназначавшаяся Юри пуля обожгла его спину.

Половину солдат позади него снесло волной лисьего пламени, а другая половина успела разрядить во врага все имеющиеся ружья. Крики, звериный вой и шум пожара в ушах слились в единую какофонию звуков; по всему телу разливалась боль, бок Юри покрывала кровь, пахнущая солью и железом. «Уходи отсюда!» — хотел закричать Виктор, но так и не смог оттолкнуть. Голос Юри доносился до него как сквозь толщу воды, а он сам все падал, падал, падал… до тех пор, пока не ударился о каменистое дно.

Виктору снились тории. Яркие и тусклые, большие и маленькие, каменные и деревянные, отливающие киноварью и рыжиной, они множились, пролетали мимо, объятые пламенем, с грохотом рушились за спиной, и не было им конца. Под их сводами петляла лестница, становящаяся все уже, и ступеньки под лапами Юри рассыпались в пыль; тысяча ворот — очистится душа, десять тысяч — откроется окно в мир духов, где живут и сами бессмертные боги. Он не чувствовал ни рук, ни ног: лишь тепло золотого меха под щекой да сизый горячий дым, при первом же вдохе мучительно опаливший горло. Но Юри все нес его, с каждым прыжком вперед набирая скорость, пока тории не слились в единый смазанный туннель, а когда их просвет схлопнулся в крошечную точку, Виктора словно протолкнуло сквозь горлышко песочных часов.

Солнечные лучи, пронизывающие лес, дробились о невысохшие капли дождя, сияющие на траве и листьях мелкой бриллиантовой россыпью. Светло-голубое небо за кронами деревьев медленно становилось ярче — разве что на рассвете можно увидеть подобные цвета. Внезапный порыв ветра качнул ветки высокого кустарника, и Виктор неловко дернулся, когда за шиворот попали холодные брызги. Сознание, подернутое дымкой дремы, просыпалось медленно и неохотно. Только сейчас он понял, что шагает по узкой тропинке, а навстречу ему под хрустальный перезвон храмовых колокольчиков из лесной чащи идет невысокая молодая женщина в красном кимоно и лисьей маске, наполовину скрывающей лицо. По левой ладони шустрой змейкой пробежал огонек — печать откликнулась на хозяйку хлыста, что ее оставил.

— Простите, что я не смог им помешать.

Инари одарила его печальной улыбкой.

— Никто не сделал бы больше.

— Но Фусими Инари… его же сожгли! Можно ли будет его отстроить?

Она приподняла маску, и в черных глазах лисьей богини Виктор будто увидел огни давно отгоревших костров.

— Разрушая храм, люди не уничтожают бога. Они уничтожают окно, через которое могли до него достучаться. Но мой слуга ответил тебе верно, — подвески заколок в ее прическе печально зазвенели. — Наше время почти ушло. Как и твое.

В голове было столько вопросов, что казалось, она не выдержит и разлетится на кусочки, но Инари на миг приложила палец к губам.

— Пойдем со мной.

— Куда?

— За тебя попросили. И тебя уже ждут. Всегда ждали.

Вымолвив эти загадочные слова, она коснулась знака на его руке. «Я благодарна за помощь», — отозвалось в ушах прощальным эхом. Лес пропал.

Сны плавно перетекали один в другой и неслись вперед подобно горной реке, в которую впадают ручейки тающего снега. В каждом последующем просыпаться становилось чуть легче: что-то выталкивало его на поверхность, как вода — пробковое дерево, и Виктор не мог дождаться, когда сможет вынырнуть и наконец вздохнуть. «Тебя уже ждут. Всегда ждали», — переливалось хором сотен голосов. «Кто? — хотел он воскликнуть. — Кто?» Но ответ давным-давно был ему известен. Даже заблудившись на перьевых островах⁽⁸⁸⁾, Виктор чувствовал пропитавший все вокруг терпкий аромат лечебных трав и знакомые прикосновения мягких теплых рук к своему телу. «Юри», — зажглось в памяти короткое имя. И Виктор открыл глаза.

В комнате, где он находился, исходил дымом ирори⁽⁸⁹⁾, а теплый влажный ветерок через раздвинутые сёдзи доносил плеск воды и запах свежей зелени. Лежащий на животе Виктор с трудом приподнялся и попытался перекатиться на спину, но тут же зашипел от пронзившей ее боли. Он ощупал плотную повязку, охватывающую правое плечо, и без сил упал щекой на примятую подушку. Размытые обрывки воспоминаний целиком возвращаться не спешили: столетние деревья, охваченные пламенем, фигурки лис в тени старых статуй, незнакомые лица людей, разные и в то же время одинаковые, привкус пороховой гари на языке — на испещренный записями лист его памяти будто пролили разноцветные чернила.

Доски энгавы надсадно заскрипели, и усилием воли Виктор все же заставил себя повернуться. В следующий миг Юри уже стоял на коленях на татами и сжимал его руку в дрожащих ладонях.

— Слава богам, — шептал он; жаркое дыхание щекотало пальцы. — Ну зачем надо было так рисковать, зачем?

Затем, что он не мог иначе.

На поправку Виктор шел медленно, то и дело проваливаясь в забытье. Иногда ему снились призрачные силуэты кицунэ, скользящие в ночной темноте, иногда Инари-сама с алыми канзаши в сложной прическе и лицом, раскрашенным под фестивальную маску, иногда — отец. Истощенный до предела запас энергии неохотно наполнялся вновь, но Юри, появляющийся сразу же, стоило прийти в себя, со спокойной настойчивостью раздувал огонек, грозящий вот-вот потухнуть.

Виктор впервые вышел наружу, опираясь на его плечо, когда в саду зацвела старая глициния: кисти крупных фиолетовых цветов, похожие на гроздья винограда, покачивались над ведущей с веранды лестницей.

— Я отправил письма, которые ты просил, — произнес Юри, пока он бездумно перебирал нежные тонкие лепестки.

Написать Якову он так и не смог: не хотелось обижать бывшего учителя короткой запиской, а на длинное письмо пока не хватило бы сил. В часы, не отнятые сном, Виктор слушал рассказы Юри о городе Оцу на берегу озера Бива, раскинувшегося у подножия гор, о маленьком заброшенном святилище, которое он сделал своим домом, о том, как он жил в те годы, что не мог провести с людьми. Случайно забредший путник увидел бы разве что развалины старого храма; Виктор, сидя на энгаве под стеклянным фурином с узором из фиалок, видел двух каменных лис за симэнавой и красными ритуальными вратами.

— Той ночью во сне ко мне приходила Инари, — признался он однажды вечером, наблюдая, как тянется к потолку струйка дыма из горящего очага. — А к ней принес меня ты. Что ты отдал взамен?

Юри перемешал тлеющие угли; огонь зашипел, недовольный, что его покой посмели нарушить, и лизнул донышко нагретого чайника.

— С Инари-сама расплачиваются годами службы.

— Наденешь йодарэкакэ, как бьякко?

— Чтоб выполнять приказы, вовсе не обязательно носить знак служения тому, кто их отдает. Инари-сама призовет меня, если за сотню лет найдется задание, которое она сочтет нужным мне поручить.

— Я помогу.

Он ожидал отказа, но Юри не переставал удивлять его снова и снова.

— Я с радостью приму твою помощь.

Сливовые дожди, проливающиеся из разверзшейся небесной тверди, превратили мир за деревянными амадо в шумящий поток воды. Виктор бежал через лес, шлепая по лужам босыми ногами и подставляя щеки хлестким струям, и впервые за долгое время чувствовал себя здоровым. Свободным. Живым. Самое важное — помнить. Когда ты умираешь, воспоминания превращаются в ничто; пока ты жив, в книге памяти не будет недостатка в страницах.

— Скажи, Юри, о чем я попросил десять лет назад в обмен на твою свободу? О чем, — Виктор нервно сглотнул, — о чем я тогда подумал?

Единственное, что он никак не мог вспомнить. Единственное, что страстно желал узнать.

— Ты не просил, — поправил Юри, разглядывая хрупкий иней, заморозивший печать на ладони дыханием зимы. — Ты загадал желание. И я счастлив был его исполнить.

Смотреть на мир его глазами. Слышать мысли и разделять чувства. Быть рядом, что бы ни случилось. Юри все исполнил — потому что еще до заключения контракта понял его без слов.

Лесная дорога ложилась под ноги узкой извилистой лентой. Идущий впереди Виктор поправил ремень сумки и перевесил ее на другое плечо: давала о себе знать полученная рана. Юри шел след в след, изредка останавливаясь у края тропы — собрать лечебные травы, пусть даже пришли они вовсе не за этим. Если люди не смогут достучаться до бога, рано или поздно верить в него станет некому.

— Похоже, жаловаться на скуку не придется, — констатировал Виктор, разглядывая потрескавшиеся обломки статуй кицунэ, ветхие доски хайдэна да две неглубоких ямы, в которые когда-то были врыты подпорки ритуальных врат. — С чего начнем?

Нельзя вновь научить верить. Но можно помочь вспомнить, каково это: чувствовать, что твои молитвы слышат. И иногда — отвечают. В сумке, где-то между мешочками с просушенными травами, заговоренными Хидэ и Масахиро бумажными фигурками и походным дневником, лежали страницы первых трех глав книги, ради которой Мишель, видимо, умудрился раздобыть печатную машинку. «Мы — голоса духов, звучащие для людских ушей», — гласил выбранный им эпиграф.

Он нес под мышкой новые доски, когда лица коснулись прохладные капли. Дождь барабанил по земле и листьям одному ему знакомую мелодию и закончился столь же быстро, сколь и появился.

— Кицунэ-но ёмэири⁽⁹⁰⁾, — Виктор приложил руку козырьком ко лбу и посмотрел в чистое ясное небо.

Прошедший сквозь пелену водяных капель солнечный свет разбился тысячами радуг.

1) Мелкие ёкаи с ножницеподобным клювом и руками, похожими на бритвы; срезают у людей волосы.

Вернуться к тексту

2) Человек, отвечающий за содержание синтоистского святилища и поклонение ками.

Вернуться к тексту

3) Сверхъестественное существо японской мифологии, обычно злое; практически синоним слова ёкай.

Вернуться к тексту

4) Фигурка из фарфора или керамики в виде кошки с поднятой лапой, приносящая удачу своему владельцу.

Вернуться к тексту

5) Призрачный огненный дух из японского фольклора, имеющий внешний вид ребёнка, любитель высасывать осветительное масло из ламп.

Вернуться к тексту

6) Маленькое святилище, часто дорожное или уличное.

Вернуться к тексту

7) Веревка из рисовой соломки с прикрепленными к ней бумажными лентами-сидэ, которой в синто отмечают священное пространство.

Вернуться к тексту

8) Главное синтоистское святилище Японии, посвященное богине Аматэрасу.

Вернуться к тексту

9) На горе Хиэй находится буддийский храм Энряку-дзи.

Вернуться к тексту

10) Защитные амулеты от сглаза и злых духов, обычно вешались в доме.

Вернуться к тексту

11) Мелкие зловредные демоны.

Вернуться к тексту

12) Имеется в виду Юки-онна.

Вернуться к тексту

13) Общеславянское слово, означающее «смерть», «мертвое тело». От него образовано и слово «мавка», описывающее в украинской демонологии злых духов, похожих на русалок.

Вернуться к тексту

14) Храм Инари на территории современной Осаки.

Вернуться к тексту

15) Главный и самый старый храм Инари из всех японских святилищ.

Вернуться к тексту

16) Место ритуального омовения в синтоистских храмах.

Вернуться к тексту

17) Традиционная японская бумага.

Вернуться к тексту

18) Небесная лиса, прожившая тысячу лет и отрастившая девять хвостов; после этого ее шерсть становилась белой, серебряной или золотой, а она обретала способность видеть вперед на тысячу ри.

Вернуться к тексту

19) По-другому «генко» (черная лиса). Встречается гораздо реже, чем все остальные разновидности кицунэ.

Вернуться к тексту

20) Белая кицунэ.

Вернуться к тексту

21) Отсылка к прямому переводу слова «тории», которое буквально означает «птичий насест».

Вернуться к тексту

22) Согласно цыганским верованиям, чтобы предотвратить превращение покойника в вампира, ему в сердце нужно вставить стальные иглы или положить кусочки стали в рот, на глаза, в уши и между пальцев, а также вбить в ноги колья из боярышника.

Вернуться к тексту

23) Дух болота в славянской мифологии, тождествен водяному.

Вернуться к тексту

24) Собирательное название видов японской сливы и японского абрикоса. В японском языке есть пословица, согласно которой дурак тот, кто обрезает ветки сакуры, и тот, кто не обрезает сливу.

Вернуться к тексту

25) Соответствует 19 февраля; «usui» — снег уступает место дождям, а лед тает, превращаясь в воду. С середины февраля в центральных регионах Японии также начинается сезон цветения сливы.

Вернуться к тексту

26) Богиня-солнце, одно из главенствующих божеств пантеона синто, прародительница японского императорского рода.

Вернуться к тексту

27) Криптомерия японская, вечнозеленое дерево семейства Кипарисовые. Когда-то называлась японским кедром, что является ошибкой, так как к роду кедр не относится. Национальное дерево Японии.

Вернуться к тексту

28) Считалось, что домовые кикиморы не любят можжевельник. Из его веток часто делали оплетки для различных предметов, чтобы кикиморы их не трогали.

Вернуться к тексту

29) Духи деревьев, защитники леса. Связаны с деревом, дающим им силу: если срубить дерево, ко-дама тоже погибнет.

Вернуться к тексту

30) Разновидность нимф деревьев в древнегреческой мифологии; умирали вместе со своим деревом.

Вернуться к тексту

31) Кацура-рикю была построена принцем Хатидзё-но-мия Тошихито в XVII веке как павильон для любования луной и ее отражением в речной воде.

Вернуться к тексту

32) Вид японских бумажных кукол, используемых в синто и оммёдо, например, для перевода на них порчи и проклятия или заключения в них шикигами.

Вернуться к тексту

33) Красный воротничок, который носят бьякко в знак служения Инари.

Вернуться к тексту

34) «Гора бурь», гора на северо-западе Киото. Упомянутое святилище в бамбуковом лесу — храм Нономия-дзиндзя.

Вернуться к тексту

35) Буквально «мост лунной переправы».

Вернуться к тексту

36) «Бог реки».

Вернуться к тексту

37) Храмовый фонарь.

Вернуться к тексту

38) Короткий меч длиной от 1 до 2 сяку (30,3-60,6 см), носился в паре с катаной.

Вернуться к тексту

39) Мост, ведущий к чайному домику Шокинтей на территории виллы Кацура.

Вернуться к тексту

40) Духи, которых призывает к себе на службу практикующий оммёдо.

Вернуться к тексту

41) Опасный ёкай с глазами на ладонях, отличающийся крайне острым нюхом.

Вернуться к тексту

42) Korinohoshi (氷の星) означает «ледяная звезда».

Вернуться к тексту

43) Или Амэномахитоцу-но-ками, бог-кузнец, выковавший волшебное зеркало, чтобы выманить богиню Аматэрасу из пещеры, в которой она пряталась.

Вернуться к тексту

44) Период Хэйан (794-1185 гг).

Вернуться к тексту

45) Korinoshi (氷の死).

Вернуться к тексту

46) Руна льда; основное магическое значение — замораживание в широком смысле слова.

Вернуться к тексту

47) Красный феникс Судзаку, хранитель юга и символ огня.

Вернуться к тексту

48) Храмовый защитный талисман.

Вернуться к тексту

49) В Японии времен эпохи Эдо и Мэйдзи существовали специальные наборы для курения (табако-бон), представляющие из себя что-то вроде корзинки или подноса с ручкой для переноски, где располагалась емкость для горячих углей, чтобы разжигать табак, пепельница и собственно табак.

Вернуться к тексту

50) «Дух вещи»; вещь, приобретшая душу и индивидуальность.

Вернуться к тексту

51) Ожившая старая сандалия.

Вернуться к тексту

52) Наружные деревянные раздвижные панели для защиты от дождя, урагана и т.д.

Вернуться к тексту

53) Или губерния Оулу. Существовала до 2009 года. В конце XIX века включала в себя финскую Лапландию, заселенную исключительно лопарями (саамами).

Вернуться к тексту

54) В финской мифологии огонь — сын солнечного света, а не самостоятельное божество.

Вернуться к тексту

55) Шаманы у народа саамов.

Вернуться к тексту

56) Сайво, или Сайва — в саамской мифологии озеро, на дне которого располагался вход в загробный мир. На территории Лапландии есть несколько озер с названием Saivojärvi, потому что местные жители считали, что это и есть то самое озеро Сайво.

Вернуться к тексту

57) Слово revontulet в прямом переводе означает «лисьи огни».

Вернуться к тексту

58) Руна изменений, в первую очередь — фазы застоя; пересечения границ. Противоположность руны Иса.

Вернуться к тексту

59) Или катаими; запрет на передвижение в определенном направлении в разные дни: в зависимости от того, в какую сторону в этот день движется бог направлений, те или иные путешествия считались неблагоприятными.

Вернуться к тексту

60) Имеются в виду девы судьбы — Доля и Недоля.

Вернуться к тексту

61) Китайские кошки-оборотни, в которых могут переродиться дикие кошки после достижения определенного возраста. Обретают способность обращаться красивыми девушками или юношами, чтобы вытягивать энергию из людей.

Вернуться к тексту

62) Этой белой сливе больше трехсот лет, и она действительно называется именно так.

Вернуться к тексту

63) Ёкай в облике мужчины огромного роста с красным лицом, длинным носом и крыльями.

Вернуться к тексту

64) Японский лук.

Вернуться к тексту

65) «Черный воин», часто переводится как «черная черепаха», она же черепаха Гэмбу, хранитель севера.

Вернуться к тексту

66) Деревянный макет японского меча, используемый для тренировок в японских боевых искусствах.

Вернуться к тексту

67) Мелкий горный ёкай, выглядящий как помесь собаки и обезьяны, имитирующий звуки и искажающий эхо.

Вернуться к тексту

68) Мацуго-но мидзу, «церемония воды в минуту смерти», одна из буддийских погребальных традиций, в которой губы умершего увлажняют водой.

Вернуться к тексту

69) Она же школа Лотосовой сутры. Ее представители враждовали с последователями школы Хоссо, чей центр находился в монастыре Кофуку-дзи в Наре. Храм Киёмидзу-дэра находился под патронатом Кофуку-дзи, и в 1113 году монахи из Энряку-дзи сожгли храм в отместку за назначение неугодного настоятеля.

Вернуться к тексту

70) Самая высокая точка горного хребта Хира.

Вернуться к тексту

71) 29 ноября 857 года.

Вернуться к тексту

72) Старое название озера Бива — Авауми (яп. 淡海), что означает «море с пресной водой».

Вернуться к тексту

73) Имеется в виду сильное извержение Фудзи в 864 году.

Вернуться к тексту

74) Землетрясение и цунами Дзёган-Санрику, одно из сильнейших землетрясений в истории Японии, имевшее место 9 июля 869 года.

Вернуться к тексту

75) Хиёси-тайша, синтоистское святилище у подножия горы Хиэй, на которой находится Энряку-дзи.

Вернуться к тексту

76) Исторический японский ритуал совершеннолетия, знак перехода подростка во взрослую жизнь, в ходе которого ребенку давалось новое, «взрослое» имя; в эпоху Хэйан проводился среди детей аристократов в возрасте от 10 до 20 лет (чаще всего с 12 до 16).

Вернуться к тексту

77) «Драконовая флейта»; бамбуковая японская поперечная флейта длиной около 40 см и диаметром 1,3 см. Используется в гагаку: жанре японской традиционной музыки, включающем в себя религиозную музыку и народные песни.

Вернуться к тексту

78) Служительницы синтоистских храмов в Японии.

Вернуться к тексту

79) Отсылка к японской пословице: «Карп, плывущий против течения, может стать драконом».

Вернуться к тексту

80) Имя Сумирэ означает «фиалка».

Вернуться к тексту

81) Храм Такэкома в городе Иванума современной префектуры Мияги, основан в 842 году. Является старейшим святилищем Инари после Фусими Инари-тайша.

Вернуться к тексту

82) Так по-китайски читаются иероглифы, обозначающие понятие «синто» — путь богов.

Вернуться к тексту

83) Книга Перемен, наиболее ранний из китайских философских текстов; использовался для гаданий. Существует десять комментариев к И цзин, известных как «Десять крыльев».

Вернуться к тексту

84) Зал для молящихся в синтоистском храмовом комплексе.

Вернуться к тексту

85) Японский щипковый музыкальный инструмент.

Вернуться к тексту

86) Руна воплощения и обновленной ясности; связана с божествами огня и света, часто означает поклонение священному огню.

Вернуться к тексту

87) Основная этническая группа Японии, собственно японцы. Термин начал использоваться в конце XIX века, чтобы отличить население островов Хонсю, Кюсю и Сикоку от этнических меньшинств.

Вернуться к тексту

88) Höyhensaaret (фин.) — страна сновидений, перьевые острова, куда, согласно финским поверьям, попадают души людей, когда те спят.

Вернуться к тексту

89) Японский традиционный камин.

Вернуться к тексту

90) «Свадьба кицунэ», дождь при чистом ясном небе.

Вернуться к тексту