Добрый человек (джен)

…Железо кандалов разъедает щиколотки, и от противного лязга цепи нестерпимо болит в висках. Можно не вставать — но тогда не увидеть золотистую полоску восходящего солнца, пробивающуюся сквозь узкое окно подземелья.

Хорошо, что взглянуть на себя невозможно. Спутанный ком волос и жесткая борода — как они изменили когда-то живое юное лицо?

Тонкий грязный плащ не спасает от ноября, как ни кутайся, как ни закрывай плечи.

Утро.

Привычная дрожь от осенней сырости, тяжелый запах земли, мокрого камня и испражнений. Пальцы сами берут деревянную миску, грубо просунутую через отверстие в двери камеры. Черствый хлеб и ячменная каша — ничего нового.

Минуты тянутся так мучительно, что губы безмолвно шевелятся, произнося слова невпопад — чтобы только не молчать.

День.

Там, над землей — жизнь. Здесь, в земле — черви.

Капает, капает, капает вода с потолка в жадно раскрытый рот.

И снова зудящие щиколотки, и снова лязг цепи и несколько минут наслаждения красновато-розовой полоской ускользающего за холмы солнца.

Глаза с отчаянием провожают последний блик и тут же становятся равнодушными.

В миске — остывший суп с кислым привкусом.

Мгновение — и буквы в письме, спрятанном под тюфяком, уже не различить.

Ночь.

Мыслей нет.

Хриплый кашель.

В раскрытом бутоне ладони — кровь.

* * *

Серебристая морось неожиданно пришедшего дождя висит над крепостью и выжженными, уставшими от июльского зноя лугами. Раймунд всматривается в петляющую дорогу с прибитой дождем пылью и прикрывает глаза.

Монфор близко. Раймунд чувствует запах его крепкого тела, отдающий горелым человеческим мясом, видит черные упрямые глаза, полные ярости. За его широкой бычьей спиной стоит Папа — и значит, стоит Бог.

Раймунд изо всех сил щурится, пытаясь с крепостной стены разглядеть на горизонте кресты на знаменах. Безье недалеко.

— Не получится, — Пьер встает рядом и откидывает капюшон синего домотканого плаща. — Ты же понимаешь.

— Дело в вере, — Раймунд качает головой и стирает дождевые капли с лица. — Его Святейшеству не нравится, что знать благоволит к еретикам.

Пьер, когда-то дерзкий мальчишка, неутомимый участник всех детских игр, а теперь — суровый, рослый темноволосый мужчина, кривит губы. Шрам некрасиво разрезает его переносицу и сбегает вниз по смуглой щеке.

— Что-то здесь не сходится, Роже. Почему покаяние графа Тулузского приняли благосклонно и переговоры прошли успешно, но с нами никто не хочет иметь дела? Не в том ли проблема, что твой сеньор — король Арагона?

Раймунд задумчиво постукивает пальцем по тонким губам. Он непохож на остальных южных феодалов: стройный, с покрытой слабым загаром кожей, спокойный и одновременно нетерпеливый, живущий для своих людей и словно забывший о крестовых походах, войнах и алчности Святого престола.

— Сир сделал все ради нас. Попытался организовать повторные переговоры…

— К черту переговоры, нам бы пригодилась его армия, — Пьер недовольно поправляет расстегнувшуюся фибулу. — Только не будет ее. Сир — вассал самого Святейшества. Что нужнее: защитить тебя или выслужиться перед самим Святым престолом? Наивный ты, Роже. Веришь в честь и добро…

Раймунд молча вытаскивает из кожаного кошеля письмо с гербом Арагона и сует в руку Пьера. Красивое лицо его холодно и печально, и поднявшийся ветер нежно касается его вьющихся русых волос, едва достающих до плеч.

— Но ты, конечно, против, — Пьер усмехается, возвращая письмо. — У тебя целый город.

В серых глазах Раймунда пляшут огоньки отчаяния.

— Я не могу их бросить. Эти люди верят мне.

Пьер мрачно поднимает булыжник и изо всех сил швыряет его вниз, в заросли чертополоха.

— Знаешь, кто был добрым для всех? Помнишь, чем его история закончилась?

Раймунд изо всех сил ударяет кулаком по зубцу стены и, завернувшись в плащ, спускается с крепостного хода. Выйдя из замка в узкие проулки Каркассона, он торопливо направляется к церкви — часы бьют полдень.

Город, полный разноликих людей, нашедших здесь укрытие от ярости Монфора, шумит на все лады. Раймунд коротко кивает, проходя мимо протягивающих к нему руки женщин в потрепанных грязных платьях.

— Видишь их глаза? — спрашивает он у Пьера и нервно сглатывает. — От них не сбежать.

В боковом нефе церкви, у небольшой статуи святого Назария, шуршит темно-зеленый плащ Агнесы, и пламя свечей зловещими красноватыми бликами прячется в ее каштановых волосах. Агнеса стоит к нему спиной, слегка склонив голову набок. И, как при их первой встрече в далеком солнечном Монпелье, Раймунд завороженно смотрит на завитки волос, мягко лежащие на ее тонкой шее — и ему хочется, до отчаяния хочется коснуться их губами. Закрыть глаза — и проснуться.

— Ты должна уехать, — говорит он безжалостно, смотря на крепко ухватившегося за ее черное платье сына. — Сейчас.

Агнеса смотрит на него бесстрашно. В ней течет кровь окситанской знати, кровь южанки — свободной и дерзкой, и Раймунду кажется, что никогда он не любил ее сильнее, чем в эти мрачные и страшные мгновения.

— Сир не поможет? — ее голос колокольчиком раздается под высокими сводами.

— Переговоры провалились. Амори не желает даже слышать о моем покаянии, — Раймунд опускается на колени перед сыном, и меч глухо звякает о плиты церкви. — Слушайся маму, обещаешь?

Раймон капризно мотает маленькой головой. От папы ему досталось упрямство и честолюбие, от мамы — улыбка и ямочки на розовых щеках.

Агнеса смотрит на них сверху вниз, и Раймунд, порывисто прижав к себе сына, знает, о чем она думает. О растерзанном Монпелье, о сдавшейся Тулузе, о изувеченном, покрытом копотью Безье. Все, что было так дорого им обоим — втоптано в землю сапогами, подковами и железной рукой Монфора.

С Монфором — Бог. Раймунд невольно оглядывается на распятие, над которым парит деревянный орел. Неужели Господь не прогневается из-за смерти католиков, убитых в Безье?

— Сеньор! Сеньор! — крик стражника разрывает святую тишину. — Кресты на дороге… за рекой!

Раймунд мгновенно поднимается с колен и ловит взгляд помрачневшего Пьера.

— Впустить всех в крепость, ворота закрыть и укрепить, оседланных лошадей — к северной башне!

Агнеса бледнеет и хватает маленького Раймона за руку. Раймунд касается ее запястья, затем их пальцы на мгновение переплетаются — и тут же разнимаются. Он нарочно не смотрит жене и сыну вслед: они еще увидятся. Наверняка. Кому нужна его смерть? И снова будет светить солнце, и виноград будет зреть на холмах под замком, торговцы привезут разноцветные товары на тучных быках, и крестьянские дети, визжа от удовольствия, будут с разбега прыгать в речную воду, а дети горожан просить Раймунда показать, как сражаются рыцари.

— Воды не хватит, — еще один друг прошедшего детства, самоуверенный де Терм, озадаченно смотрит на хаос, творящийся на мощеных улицах. — Нас слишком много. Я понимаю, Роже, ты хочешь защитить их от Монфора, но разумнее было пускать только жителей города, а не всех беженцев с юга.

— Я сирота, — Раймунд смотрит в хмурое небо. — И пусть с меня снимут кожу живьем, сожгут или распнут, но я не позволю другим людям стать сиротами.

Де Терм пожимает плечами, почесывая рыжеватую щетину.

— Мир меняется, Роже. Наши отцы и деды никогда не думали, что порядки в Лангедоке так изменятся, что тот Лангедок, который они знали, перестанет существовать.

Раймунд опускает глаза на рукоять меча и украшенную рунами гарду. Меч его прадеда, меч тех времен, когда земли вокруг процветали. Он передаст его сыну, а тот — своему.

Стоять — до последнего.

...С каждым часом небо светлеет — до голубизны, с каждой минутой крестоносцев под стенами становится все больше — а надежда тает, утекая секундами сквозь загорелые пальцы. Осаду не выдержать — просто потому, что помощь не придет. Ни от Бога, ни от людей.

Почти все время Раймунд блуждает по крепости, чтобы не останавливаться ни на мгновение. Остановка рождает раздумья, а те — отчаяние. Раймунд любит Каркассон и часто украдкой гладит шершавый камень темных стен, проходя от улицы к улице, ручейком бегущей по крепости. Церковь Святого Назария, южные и северные ворота, увенчанные мощными башнями, конюшня с душистым сеном и терпким запахом навоза, двухэтажные дома горожан — все дышит историей, все еще помнит голоса его предков.

— Я видел, как на улице дрались за кувшин воды, — Пьер опустошенно садится на скамью и кладет окровавленный меч прямо на стол. — Убил обоих. А в колодцах — почти пусто. Так не должно быть, Роже. Нас предали.

Раймунд отодвигает тарелку с крошками сырной лепешки. За прошедшие десять дней лагерь крестоносцев лишь вырос. Де Терм сказал, что отчетливо видел толстое лицо Монфора, стоящего у самой реки, и рядом с ним — сира, и графа Тулузского, и несколько норманнских баронов. Все утомительные и спешные приготовления к долгой осаде оказались бессмысленны. Они дали надежду — Раймунд сам ощущал ее всем сердцем, таская камни и укрепляя стены бок о бок с остальными — но она стремительно угасла.

— Граф знает, как в замок поступает вода, — Раймунд тяжело выдыхает, не в силах признать, что сеньор бросил его, как ненужную ношу. — Он и помог перекрыть к ней доступ. Я его не виню. От него тоже зависят жизни.

— Как волки дерем друг другу глотки, и за что? — де Терм скалит желтые зубы. — За веру? За земли? Будь оно все проклято… Не езди к Монфору, Роже. Ты же понимаешь, что это безумие.

Раймунд ударяет кулаками по столу. Дерево жалобно скрипит и впитывает в себя пролитое вино.

— Сегодня он убил двоих, — он кивает на понурого Пьера, которого дома, в далеком замке на утесе, ждет беременная жена. — Завтра он убьет четверых, а через неделю замок вымрет, потому что воды нет, и ей неоткуда взяться. Дождя не будет до осени.

Пьер и де Терм молчат, хмурясь, и с неприязнью разглядывают красное пятно от вина. Раймунд поднимается со скамьи и подходит к узкому окну, сквозь которое жар августа незаметно просачивается в комнату.

Тихо.

Только издалека едва слышно доносится шум лагеря Монфора, ржание лошадей и звон доспехов. И — журчание воды в реке.

— Я не хочу этого, — произносит Раймунд едва слышно и проводит рукой по лицу. — Пока там, в Иерусалиме, кровь беспрерывно орошала песок и города переходили из рук в руки, мы здесь, на своей земле, были счастливы. Трудились рука об руку с катарами и не знали бед. Да, я умею сражаться и убивать, но я не хочу терять наш мир. Я хочу умереть седым на руках у Агнесы и гордиться победами Раймона. Стоит выйти за границы — и нас сметет колесо войны и жажды денег.

— Будешь каяться? — Пьер смотрит на него исподлобья. Губы у него сухие и красные. — В чем только? И перед кем? Перед этой свиньей Монфором?

— Продолжать осаду бессмысленно, — Раймунд устало смотрит на шпалеру с вышитой на ней сражением под Иерусалимом. — Сир советует или бежать, или попытаться договориться. Монфору помогает какая-то дьявольская удача, его ничто не остановит.

Пьер мрачно усмехается, вытягивая ноги в грязных сапогах на скамье.

— Разве что какой-нибудь камень упадет на него с разгневанных небес.

— С ним очередной папский легат, — де Терм сплевывает тягучую слюну. — Плодятся как кролики. Дураком я был, считал себя праведным католиком, гордился, что не катар! А теперь — вон они, под стенами, все католики-то… Убивают детей, насилуют женщин, режут стариков, как кур. Мир меняется, Роже. Не лучше ли ответить ударом на удар сейчас?

Раймунд отходит от окна и прислоняется спиной к стене, ощущая затылком блаженную прохладу камня. Выхода нет. Нужно решаться. Монфор ни за что не отступит — он воевал на Святой земле и привык к долгим осадам.

— Я пойду на закате, — выдыхает Раймунд и прикрывает глаза, чтобы не видеть лица друзей. — Так нужно. Если не вернусь через день, и война все-таки начнется — вооружайте всех, кого можете, и открывайте ворота. Лучше умереть в бою, чем в хлеву или в муках голода. Другого решения я не вижу.

* * *

Окситанский крест за воротами крепости освещен мягким светом заходящего солнца. Раймунд натягивает поводья, удерживая коня, и некоторое время смотрит на крест — символ его земли, символ свободной мысли, символ всего Лангедока.

Неужели и он будет стерт из памяти, как еретики Безье?

Тихо.

Только отчаянно кричат вороны на верхушках башен.

Тихо.

Только стук копыт отмеряет последние минуты неизвестности.

Тихо.

Только цикады поют самоотверженно и звонко.

Раймунд бросает последний взгляд на крепость. Снизу, с берега, она кажется такой неприступной и защищенной, как мир, в котором он жил, как мечты, которые оберегал. Но стоит осадным машинам выплюнуть огромные камни — выстоит ли крепость?

За рекой, как за пропастью, разделившей жизнь на прошлое и пустоту, его встречают лица.

Много лиц.

Странно: в крепости он видел глаза, а здесь только лица: закаленные долгой дорогой, загорелые от солнца, суровые и словно знающие что-то, что Раймунду неведомо. Что-то, что они узнали, сражаясь на Святой земле с сарацинами, по щиколотку в горячем песке.

Большой белый шатер Монфора с вышитым на нем иерусалимским крестом стоит в правой части лагеря. Раймунд, не обращая внимания на обступивших его крестоносцев, молча проходит внутрь, поглаживая пальцами рукоять меча.

Монфор стоит к нему спиной — и Раймунд сразу понимает, насколько тот силен. Становится жарко, хотя еще несколько минут назад по спине полз холодок, и кольчуга, всегда казавшаяся невесомой, тяжело сдавливает грудь. Раймунд опускает глаза на герб на сюрко и почему-то жалеет, что там — не катарский крест.

— Сколько тебе лет, виконт? — Монфор оборачивается к нему, и свет падает на его полные щеки, мясистый нос и пробивающуюся седину в темных курчавых волосах.

— Двадцать четыре, — Раймунд замечает стоящих в стороне графа Тулузского, сира и папского легата Амори, которые смотрят на него выжидающе и с опаской. — Это имеет значение?

Монфор медленно качает головой, разглядывая его с интересом, и в его черных глазах мелькают сомнение и сожаление.

— Не так уж мало, и совсем немного, — говорит он задумчиво. — Ты должен решить, виконт. Готов ли ты обменять свободу на жизнь своих жителей?

Воздуха не хватает. Осознание чужого превосходства и подлости приходит с запозданием, как всегда бывает, когда не хочется верить услышанному. Сердце замирает и проваливается вниз, и Раймунд отчаянно сжимает рукоять меча.

— Я приехал на переговоры, согласно этому письму! — он настойчиво протягивает Монфору смятый лист пергамента. — На переговоры, сеньор, на покаяние, если это угодно Богу, но не в плен.

— Богу твое лживое покаяние не нужно! — выкрикивает Амори и бледнеет от презрения. — Ему хватило и одного.

Раймунд стремительно переводит взгляд на сира и графа, но те торопливо отворачиваются, а потом и вовсе направляются к выходу из шатра.

— Сир! Сеньор! — Раймунд громко окликает их, взывая, не теряя надежды на переговоры, но дядя лишь качает головой, опустив глаза, а сир невидяще смотрит перед собой, крепко сжав губы.

Оба — предатели.

Наверное, так и должно быть, и никакого предательства не существует. Каждый оберегает свое — потому что верен своему. Только безумцы рвутся в бой, пытаясь защитить других.

— Слишком много земель у тебя, виконт, слишком много еретиков, — Монфор кладет ладони на пухлые бока, скрытые начищенной кольчугой. — Лишившись своей головы, они откроют ворота, они сдадут нам катаров. Да и что ты можешь сделать? Сражаться? Шансов нет. Педро предал тебя. Как и твой дядя. Или может, ты сам выдашь нам этих «добрых людей»? Нет, виконт, нам нужна твоя свобода, а не пустая болтовня.

Раймунд сжимает зубы.

Ловушка.

Подлая, гнусная, наглая ловушка.

Жизнь раскалывается пополам.

— Я был воспитан катаром. Я жил среди них всю свою жизнь и не видел зла. Если дело только в вере…

Монфор громко смеется и обходит Раймунда по кругу.

— Это катар воспитал тебя таким наивным, виконт? Его Святейшеству нужна власть над землями, нужна подать с твоих людей и полное доверие церкви. Эти еретики играют с головами людей, виконт, настраивают всех против Святого престола. Но если ты отказываешься — что же, Каркассон повторит судьбу Безье и Монпелье, мне плевать. Господь своих узнает, как считаешь?

Раймунд тяжело дышит, до крови кусая губы. Пот льется с него градом, и пальцы предательски соскальзывают с рукояти. В двадцать четыре так отчаянно хочется жить! Согласиться — и больше никогда не увидеть Агнесу и Раймона. Но ведь можно и отказать. Да, подло, да — трусливо. Вернуться в замок и вывести десять верных людей через тайный ход, спрятаться далеко-далеко и навсегда отрезать прошлое. Кому он нужнее — людям или собственному сыну?

Он уже не спас Безье…

Но тогда к невидимой, уже запекшейся крови на руках прибавится свежая и густая — кровь Каркасона и Альби. Как с этим жить? А если сдаться — у Пьера и де Терма будет шанс собрать новые силы и отомстить.

И Раймунд, смертельно бледнея, медленно выпрямляет спину.

Решено.

Он слышит, как шумит и грохочет лагерь вокруг него, чувствует ненависть папского легата и медвежью силу Монфора. Где-то высоко все еще каркают вороны, и знакомая с детства река гонит воду в долину. Все это окружает его — со всех сторон, и он оказывается в самом центре, не в силах сделать и шага.

— Тогда поклянитесь, сеньор, что мои люди действительно останутся живы.

И будет наливаться виноград под солнцем, и крестьянские дети с визгом прыгать в речную воду, и городские мальчишки играть в рыцарей, и быки торговцев реветь от безжалостной жары.

Только он не увидит — сгниет в тюрьме.

Одна жизнь — за тысячи душ. Как дешево!

Монфор смотрит на Раймунда лукаво, и уголок его толстых губ медленно ползет вверх. Раймунд яростно топает ногой, пристально смотря на него.

— Вы отказались убивать жителей Зары. Это была расчетливая дальновидность или великодушие?

Монфор вздрагивает, как от удара, и на мгновение отворачивается. В нем еще живет человек, но до него трудно докричаться.

— Слово рыцаря, виконт, — выдавливает он и тут же улыбается: — Но вашим людям придется уйти — живыми. А теперь отдайте свой меч. Мы сейчас же вышлем гонца к крепости, и до конца действий, пока город не опустеет, вы останетесь под стражей — а потом отправитесь в свою же собственную тюрьму. Жизнь так удивительно жестока. Не перестаю удивляться ее изощрениям…

— Почему вы не позволили мне покаяться? Зачем я вам нужен? — в висках бешено стучит кровь, и милые сердцу образы жены и друзей встают перед глазами. Утеряны — навсегда! — Чем я отличаюсь от моего сеньора, графа Тулузского?

Монфор неохотно оборачивается на самом пороге шатра.

— У тебя много друзей, виконт. Его величество король Арагона — один из них. Кто представляет большую угрозу для Его Святейшества — ты или эта тулузская тряпка?

Раймунд закрывает ставшие горячими глаза.

Ничего не вернуть.

* * *

…Каждый восход и каждый закат — встреча с родными. Ведь они тоже смотрят на просыпающееся и уставшее солнце.

Это дает надежду. Что они помнят. Что они отомстят. Что они вернут: Лангедоку — свободу, а себе — спокойствие.

Если бы не чертова сырость и холод, если бы держали в башне под охраной дракона, можно было бы попробовать пережить самого Монфора.

Усмешка.

Лязг цепи.

Хриплый вздох.

Вера — в сердце. Не в тиарах и алтарях. И — едина.

Камень — в крысу.

И вместо миски кислого супа — голос.

— Твоя жена и сын в Ластуре, виконт, — Монфор встает рядом и тоже смотрит на полоску красноватого света. — Думаю, ненадолго. Ластур следующий в моем списке побед. Кажется, он принадлежит дому Кабаре?

Раймунд с трудом, через боль в груди, смеется, прикрывая рот рукой. Раймон, наверное, подрос за эти долгие три месяца... А Агнеса? Спит ли она по ночам?..

— Ластур вам не взять. Изъянов у крепости нет, гарнизон небольшой — держаться они могут очень долго.

— Посмотрим, — Монфор сверкает черными глазами и закладывает руки в кожаных перчатках за спину. — Я пришел узнать, усвоен ли урок, виконт.

Раймунд переводит вопрошающий взгляд с полоски тусклого ноябрьского света на его загорелое лицо.

— Помню тебя, виконт, когда ты был еще похож на человека, а не на призрака в грязной рубахе, — Монфор обводит глазами камеру. — Скверно здесь. Воняет дерьмом. Как тебе запах собственного дерьма, виконт? А эта мерзость в миске?

Раймунд с ужасом смотрит, как тот швыряет посуду на сырую землю. И понимает, что постепенно забывает себя прежнего. Забывает ту жизнь наверху, в комнатах со шпалерами и мягкой постелью, забывает улыбку жены и голос сына, запах травы и цвет неба, меч в когда-то крепкой руке и терпкий вкус вина. Он дрожит от мысли, что ему не дадут больше эту пресную кашу, этот кислый суп, не позволят взглянуть на рассвет и закат — жизнь сузилась до какого-то странного, безумного существования — и это пугает настолько, что по телу бегут мурашки.

— А знаешь почему, виконт? — Монфор почти смеется и проводит ладонью по бритой голове. — Потому что ты честен и веришь в добро. Потому что жизнь твоих подданных важнее твоей собственной. Побеждает не умный и не сильный, виконт. Побеждает хитрый. А все эти разговоры про совесть и веру народа в своего господина — дерьмо собачье. Думаешь, на твоей земле не найдется человека, который убил бы тебя из-за алчности? Или зависти? Или потому, что хотел бы поиметь твою жену?

— Какая простая философия, — отзывается Раймунд насмешливо. — У меня еще проще: есть мерзавцы, а есть праведники.

Монфор хмурится. От него разит пивом и смертью.

— Ты не спрашивал себя: кто тогда ты, виконт? На тебе кровь жителей, которых ты не успел спасти.

Раймунд сжимает губы, чувствуя, как язык прилипает к небу. Эту ночь ему не пережить. Он торопливо крестится и пытается вспомнить улыбку Агнесы и тепло ее губ. Сердце стучит быстро-быстро, как копыта коня на охоте. Перед глазами мелькают узкие улицы Каркассона и освещенные факелами башни. А за ними — зеленые и желтые холмы родной земли.

— Ты добрый человек, виконт, — Монфор с силой хватает его за волосы и запрокидывает голову. — А добрых людей на вашей земле развелось слишком много.

Кинжал легко разрезает тонкую кожу горла.

Кровь горячей струей торжествующе вырывается на свободу и окропляет холодную землю.

Раймунд падает на колени, зажимая рану пальцами и жадно хватая ртом спертый воздух.

Заходящее ноябрьское солнце еще мгновение освещает подземелье и резко гаснет.