Земляничные поля (джен)

Это громко с утра, когда я просыпаюсь и завтракаю, это громко в полдень, когда мы обедаем, это громко вечером, во время ужина. Так каждый день. Все три дня, что я здесь нахожусь, я просыпаюсь и засыпаю со звуком. Я провожу день в ненавистном шуме. И ещё этот гребанный её сериал про медиков и на русском — если кратко: как знакомые глазу актеры драматично просят подать инструмент в операционной.

Я аудиал, я слышу всё.

Бабушка говорит стихами, но не специально. У неё в голове будто сдвинулись шестеренки, и я нахожу рифму по строчкам её речи. Но я убеждена, что она не знает этого. Три с половиной класса образования польской школы, читать научилась в шестьдесят, писать — чуть позже. Буквы квадратные и большие, как в детском букваре. Самая известная иностранная фраза — хэндэ хох. Откуда ей знать, что такое стихи. Нет, ну про стихи она знает, каждый из внуков, приезжая в эту глушь раз в жизни — в дошкольном возрасте, во имя поддержания связи с родственничками, — конечно, рассказывал на стульчике пару рифмованных строчек. Но знаний подобного рода недостаточно, чтобы говорить стихами.

А я гуманитарий, я разбираюсь. Я знаю, что такое ассонансные рифмы, и, быть может, это не особо глубокое знание в среде гуманитариев, но на обычного технаря впечатление производит. Дядя говорил, что математика — это просто, потому что не надо ничего учить — только понимать. Мне смешно. А бабушка все же говорит стихами.

Мать приносит ей еду. Обычная порция, но бабушка считает, что нас объедает и вообще нахлебница, поэтому ест мало и все время оставляет кому-то другому. Это раздражает, потому что за ней никто не доедает. Это каждый раз спектакль, и иногда зритель может додумать мысли за актера.

«Всё приносишь и приносишь еду, будто бы чтобы быть хорошей, несмотря на всё дерьмо, что ты мне сделала. Я охуенная, я о тебе забочусь!»

Это громко с утра, это громко в полдень, это громко вечером.

«В твоем присутствии есть не так вкусно и хочется доесть быстрее, чтобы ты ушла. Ты ждешь тарелку, чтобы унести».

Я разжигаю костер в мангале для бедных — ямка в земле по глубине мангала примерно. Мне нужно подождать, пока дрова станут углями. Тогда я положу по бокам ямки две доски, на которые потом закину железную сетку с мясом.

Мать на работе — единственный день в неделю (суббота), — поэтому я не гоню выдвинувшуюся в очередное свое путешествие бабушку в дом, а смотрю, чтоб она далеко не ушла. Я считаю, что свежий воздух ей полезен. А передвигается она медленно, с палочкой. Не столько из-за возраста (с двадцать восьмого года она), а из-за фантомных болей в бедре. Протез ей ставили дорогой и еще когда я была в школе, но она боится отпускать палку. Поэтому я точно догоню её и услежу.

— Это ты мне всё гнала? Я недюжая, и мне некуда деваться.

А я не гнала, и мне претит. Авторитет переходит, и это неестественно. Это ощущается грузом и отдает злостью. Как это вы меня бросаете во взрослую жизнь? Я хочу быть ребенком, я не хочу брать ответственность. Я вас не люблю достаточно, чтобы её брать.

Я смотрю сериал, а бабушка ходит рядом и ищет Клаву.

Я не знаю, кто это. Я знаю, что Клавы здесь нет. А бабушка её слышит и разговаривает.

Я автор. Всякому автору нужен жизненный опыт Мой заключается в том, что я представляю, какими бы были идеальная мать и бабушка, но нечетко. Обрывками. Как что-то, что я никогда не знала. Отца и деда даже нет в моих фантазиях. Зато есть ряд чёрных шуток про аналогию с детьми Африки и айфоном.

— Мне всегда говорили: хорошо — молчи, и плохо — молчи.

Так это поэтому мать так орет? Выражает протест воспитанию?

Сумасшествие моей бабушки не картинное. Она отлично говорит и не размазывает дерьмо по стенам (мне и про такое рассказывали), она сама делает свои дела. Она почти тихая сумасшедшая. Только разговаривает с зеркалом и хочет, чтобы мы тоже поучаствовали в разговорах её ума. Типа: «Они сказали, что забирают мою кофту!».

Я смотрю на бабушкины руки. Я весь учебный год избегаю всяких контактов, а вот этот месяц после практики и перед последним курсом контактировать пришлось. Её руки казались жёлтыми и грязными — в детстве. Ну, огород. А сейчас присматриваюсь, и очертания такие же, как у матери. И ногти красивые, ровные, чистые. Не погрызенные. Не у всех молодых ногти мне нравятся так. Я обращаю на это внимание. На ногти и руки. И на нос. У бабушки нос казался громадным, как в сказках у злодеев. А сейчас смотрю — и обычный. Чуть больше и грубее чем у актрисы, на которую я залипаю последний месяц.

Бабушка просит лопату, чтобы копать грядку под грушей.

Я говорю: «Это груша, разве тень не будет мешать расти чему-то, что ты хочешь посадить?»

Я говорю: «Зачем ты хочешь садить свеклу, если уже конец июля и поздно сажать?»

Я говорю: «Я принесу лопату».

Я приношу.

Бабушка говорит, что люди будут говорить, что она сама себе копает.

Я понимаю, что охуенное чувство юмора у меня в крови не только из-за предыдущего поколения.

Кто-то рядом зовет мать.

— А что, там тоже есть мама?

— Да, у всех есть мама, — говорю я.

Соседи новые, и я с ними не здороваюсь. Период «а давайте знать соседей» пришелся на время моего отсутствия, и я бываю здесь слишком редко, чтобы нагружать память лишними лицами. Да, такая вот я невежливая.

Бабушка говорит, что лопата тяжелая. Я говорю, что легче было, когда она была на лет двадцать моложе. Она смеётся. Я разговариваю с ней как с ребенком или животным — акцентирую спокойную интонацию. У меня есть нервы на это, я редко с ней общаюсь. А вот мать всё время на повышенных тонах.

Когда бабушка ест приготовленную мной еду, вряд ли узнавая меня, это льстит. Интернет-друзья шлют мне фото детей и щенков, и я думаю, что вот уж действительно — сытый голодного не поймёт.

Красная малина в костре становится похожей на божью коровку. Это ли не свидетельство загробной жизни?

«Мама, мамочка моя, посиди, я заблудилась! Будь две палки, так сходила б, а одной я не могу. Мама, где ты, на лугу?»