Его прощальный визит (джен)

Наше семейство всегда славилось большой порядочностью и разумностью. Дед — член партии, бабушка — медработник, родители — серьёзные учёные. Нас все всегда ставили в пример, а родители принимали это как должное и, несмотря на то, что до седьмого колена в роду у нас были сплошь рабочие и крестьяне, держались как особы дворянских кровей. Одно только омрачало идеальную жизнь образцового семейства — моя тётушка, мамина сестра. Тоже, в общем, интеллигентная дама, школьная учительница, но у неё была одна серьёзная странность: она умела разговаривать с духами. Ну, как умела... Вынуждена была. Она их видела. Конечно, ей никто не верил, но её это никогда не смущало. Каждый раз, когда мы собирались семьёй за общим столом, в какой-то момент наступало время откровений, и она с придыханием в сотый раз начинала рассказывать о виденном ею в лесу лешем или дяде Коле, который сидел вот тут, в этом самом кресле, после его похорон.

— Мы спать легли, а я гляжу — он сидит. "Чего, — говорю, — сидишь-то, умер ведь ты!" А он всё сидит, — дико вращая глазами, нараспев говорила она.

Всех этих духов и леших тётушка боялась. Бегала потом в церковь и замаливала грехи, чтоб духи к ней больше не являлись. Но они продолжали. Вот и сосед приходил, когда убили его. Видно, знал, что она его услышит. Внезапно убили-то, нечаянно. Ночью прямо у дома грабители пристали, да из пистолета и подстрелили. Он сразу умер и понять не успел, что случилось. То ли жив, то ли мёртв, давай метаться — и к тётке в дом. Телевизор из розетки выключен, а работает... Лампы в люстрах взрываются... Силён был, три дня так ходил. Она уж осерчала, хоть и страху натерпелась. "Иди, — говорит, — прочь, лампочек на тебя не напасёшься!" Он пропал после этого. А тётка до сих пор трясётся, как рассказывает. Дочка её тогда с ней жила и всё тоже видела, подтверждала.

Я маленькая в то время была, тоже тряслась каждый раз, как слушала эти рассказы. Раз после её визита мне не спалось. Ночь уж поздняя, все заснули, а в комнате, где мы с бабушкой спали, вдруг свет включился. «Нет, нет, нет, — думаю, — только не я, только не со мной!» Под одеяло спряталась, дрожу, молю, чтоб он выключился, а он горит. Погаснет ненадолго и опять включается.

— Бабушка! — стала звать я. — Бабушка!

Та проснулась, недовольно поглядела: чего, мол, тебе? А я дрожу:

— Свет горит!

— Ну, так выключи, — спросонья пробурчала бабушка.

— Я боюсь! — простонала я.

Бабушка быстро поднялась, выключила свет и тут же заснула снова. А я ещё долго лежала и тряслась, а наутро рассказывала всем, как свет горел, да только никто не обращал на это внимания.

Позабылась потом эта история, да и тётушка с её рассказами. Редко мы встречаться стали, всё как-то дела, дела, да и по разным городам разъехались.

Я институт закончила, на работу устроилась. Отличница, активистка — вся под стать родителям, фирма приличная, у начальства на хорошем счету, да и зарплата сразу завидная. Чувствовала я себя уверенно.

А потом умер он... Сашка с нашего двора. Наркоша, дурак. Загнулся от передоза. Давно ему говорили — не дури! А он... Умный парень, добряк, хоть зачастую и невыносимый до жути. Даже в участок пару раз попадал, а уж били его частенько.

Я его терпеть не могла. Неудачник, раздолбай. Старше меня года на четыре, а институт закончить всё не мог. Отчисления, восстановления, наркодиспансеры, потом опять срывы.

И вот, он умер. Когда тебе двадцать три, и умирает твой ровесник, в это не верится. Вы общались только неделю назад, он шутил, куда-то собирался и вот — его нет...

— Лерок, собираемся сегодня Сашка помянуть, пойдем с нами. — Сергей встретил меня на нашем обычном месте, на «Пятачке», у круглого торгового центра.

— Куда? — спросила я.

— Туда, где его нашли, в нашем недострое.

Я поморщилась. Что за подростковые прогулки по недостроям? Его нашли там, он там ширялся. Теперь туда собирались мы, компания уже вполне приличных взрослых людей.

Ладно, хрен с вами, поминки так поминки.

Вечером у недостроя меня встретил Митя. Мы собирались уже затемно. Впрочем, июньская ночь светла, и мы без труда пробрались через завалы строительного мусора, поросшего травой, к центральному входу. Поднялись по лестнице на второй этаж. Там уже всё было готово: свечи, импровизированный «стол» на полу. Ребят и девчонок собралось немного, человек десять-двенадцать. Все были непривычно тихи и изредка о чём-то негромко переговаривались.

Похоже, все были в сборе, и мы начали. Тёплые слова воспоминаний, вздохи и сожаления о глупой безвременной кончине.

Я чувствовала себя здесь чужой и молча опрокидывала бокал за бокалом. Это лицемерие — я никогда не уважала его, ругала, презирала. Что я могу сказать ему на прощанье? Но... У меня вдруг перехватило дыхание... Я видела ЕГО!..

Он сидел тут же, в нашем кругу, на полу, в просвете между Катей и Толяном. Да, это был определенно он... Молча, слегка прикрыв глаза, он ни на кого не смотрел, просто сидел.

— Какого чёрта! — вскочила я. — Вы это видите?

Сердце у меня бешено колотилось, и я тыкала пальцем в просвет между Катей и Толиком.

— Что там, Лера? — Катя взволнованно оглянулась по сторонам.

— Да Сашка! Какого чёрта он тут сидит?

— Тихо, тихо, тихо, — тут же подскочил ко мне Митя. — Ты просто перепила, сильно расстроилась, успокойся.

— Да нет же, вот он! — возмущённо стряхивала я с себя его руки. — Вы что, не видите?

— Пойдём, пойдём, — Митя потащил меня куда-то вглубь зала. — Присядь, тебе нужно успокоиться, мы все расстроены.

Митя опустил меня на пол, сел сам и, взяв на руки, будто ребёнка, начал качать в своих объятьях. Я уткнулась лицом в его живот и старалась спрятаться от видения, как в детстве от того яркого света.

— Его нет, его нет, — шептала я и хваталась за Митю руками.

— Да, его нет, — гладил он меня по голове.

Митины губы коснулись моих волос, обдали жарким дыханием щеку, и вот он уже захватил ими мои губы. Да, это то, что нужно! Забыться, забыться! Секс, безумный секс, сейчас!

— Э, ну вы бы хоть не здесь! — послышался чей-то голос из-за «стола».

— Оставь их, им хорошо! — засмеялся другой.

Градус нарастал. Мы пили и целовались, целовались и пили. Мне уже не было ни до кого дела, мне нужно было отключиться.

* * *

Когда я очнулась, вокруг всё кружилось, невыносимо кружилось. Я видела грязный бетонный пол и лежащего рядом спящего Митю. Меня тошнило. Я поднялась и, стараясь не упасть, едва успела отойти в сторону, чтоб блевануть. Мне нужно было умыться ледяной водой. Я пошла вперёд наугад . На полу так же вповалку спали ребята. Я обошла их и направилась к дверному проёму, за которым была лестница. Там меня снова стошнило, и, видимо, на том мои силы закончились — я заснула прямо на ступеньках.

Проснулась я от дикой боли в затекших мышцах и жара отчаянно светившего сквозь оконный проём мне в лицо солнца. Голова ничего не соображала, во рту отчётливо ощущалась атмосфера кошачьего туалета. Я кое-как поднялась и поплелась обратно в зал. Он был пуст. От вчерашнего пиршества остались только пустые бутылки. На свое счастье я нашла среди них коробку со спасительными остатками сока. Питьё немного привело меня в чувства. Был уже полдень, немудрено, что все ушли. Меня не нашли, потому что я свалилась на чёрной лестнице, туда и не догадались заглянуть. Нужно было как-то привести себя в порядок. Я оглянулась по сторонам в поисках своей сумочки. Сумочки я не нашла, но опять увидела ЕГО...

Он стоял у оконного проёма и смотрел куда-то вдаль.

— Да чёрт бы тебя побрал! — Я вскочила и отшвырнула от себя коробку с остатками сока. — Какого чёрта ты тут делаешь?

— Пришёл передохнуть, — немного помолчав, негромко отозвался он.

Неуверенно сделав шаг, другой, я медленно подошла к нему и стала всматриваться в его фигуру.

— Зачем ты преследуешь меня?— испытующе спросила я.

— Что за чушь? Мне не нужно преследовать тебя. Мы даже не особенно с тобой общались, — равнодушно вздохнул он, и его фигура плавно скользнула вдоль стены прочь от меня.

— Тогда зачем я здесь, почему я вижу тебя?! — срывающимся голосом выкрикнула я.

— Отвали уже от меня. — Он сделал ещё один шаг в сторону.

— Я вижу тебя! — продолжала орать я.

— Да, — отозвался он.

— Не ходи за мной! — глухо рыкнула я и стала пятиться к выходу, не выпуская его из виду. Он не смотрел на меня, просто прислонился к стене и медленно сполз по ней, усаживаясь на пол. Я развернулась и быстро побежала вниз по лестнице.

На улице уже вовсю играл жаркий летний день. Я прыжками преодолела строительную площадку, вышла на тротуар и быстро зашагала по направлению к дому, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.

Дома я быстро проскочила в свою комнату, разделась и ринулась в душ смывать с себя грязь шальных поминок, потом вышла на кухню за чашкой спасительного кофе. Там хозяйничала мама, собирая обед. Она понимающе оглядела меня и деликатно воздержалась от комментариев.

Разговор завела я.

— Мама, а кто такая тётя Тата? — теребя в руках чашку, спросила я.

— Тата? — вскинула брови мама. — Ты же знаешь её.

— Ну, ты веришь во все её эти рассказы? Про мистику? — уточнила я.

— Тётя Тата — большая фантазёрка, она очень эмоциональная, с детства такая была, — рационально пояснила мама.

— А я?

— А ты очень спокойная, рассудительная, вся в папу.

Рассудительная?.. Я уже не была в этом слишком уверена.

— Мама, помнишь, я в детстве видела свет, как тётя Тата, и очень боялась? — закинула удочку я.

— Какой свет? — наморщила лоб мама.

Она уже и не помнит...

— Да этот... Не важно... — промямлила я.

— Помянули Сашу? — наконец спросила мама.

— Угу, — задумчиво промычала я.

— Дурак он... Сам себя сгубил, — печально пожала плечами мама.

— Сам?.. — вдруг я поняла, что меня накрывает осознание, и тут же вскочила. — Мама, я должна вернуться, я должна спросить!

— Куда ты? Когда вернёшься? — крикнула мне вдогонку мама, но мне сейчас было не до этих мыслей.

— Не знаю, позже...

Я быстро переоделась и в задумчивости вышла из квартиры. Я должна спросить... Встречу ли я его там?..

Я с опаской пересекла строительную площадку. Он стоял внизу в дверном проёме и смотрел прямо на меня. Я остановилась чуть поодаль и спросила:

— Зачем ты здесь?

— Я жду.

— Чего?

— Когда они заберут меня. Я скоро уйду, далеко, вон на ту звезду, там мой дом. — Он указал рукой куда-то вверх. — Сейчас её не видно, но она там.

— Кто тебя заберёт? — не поняла я.

— Провожатые. Они хорошие.

— Почему ты здесь, а не со своей семьёй, почему не ждёшь с ними?

Говорят, душа после смерти находится три дня в кругу своей семьи. Это мне вспомнилось из чьих-то там рассказов. Так какого чёрта он торчит в недострое?

— Я был с ними, немного подустал, — ответил он. — Здесь спокойнее, я любил бывать здесь. Здесь можно спокойно подумать о звезде, я давно о ней думаю.

Это бред какой-то... Я прошла мимо него и села на бетонную балку чуть поодаль.

— Я просто не понимаю, не понимаю... — Мои мысли никак не хотели приходить в порядок.

— Чего? — спокойно спросил он.

Мысли вертелись клубком, но один вопрос все же отчётливо пронзал мозг:

— Это страшно — умирать?

— Тебе — страшно. Ты ещё не готова к этому, — всё так же ровно ответил он.

Я поднялась, подошла к нему и заглянула в его лицо. Слова хотели сорваться с моих губ, но я была не в силах их произнести. Он заговорил первый. Глядя мне в глаза, всё так же ровно и спокойно...

— Живая, ты стоишь напротив мёртвого. Нас разделяет жизнь. У меня её больше нет.

— Ты хотел умереть? — медленно проговорила я.

— Нет, но мне пришлось. Никто не хочет умирать, но некоторым приходится.

Приходится? Что это значит — приходится?!

— Тебя никто не неволил! — в запале выкрикнула я. — Ты сам устроил себе передоз!

— Я не смог сдержаться, — спокойно, будто констатируя факт, ответил он.

— И что теперь? Ты счастлив? Твоя семья убита горем, твои друзья сходят с ума! — возмущённо кричала я.

Его лицо никак не менялось, несмотря на мои эмоции. Оно не выражало ни радости, ни боли. Он снова ответил просто и с интонацией, как будто констатируя факт:

— Счастливые не убивают себя.

Я отшатнулась от него. Чёрт с ним с тем, что он сделал, это для меня непостижимо. Но как это — принять решение убить себя? Лишить себя жизни? Откуда он знал, что будет там, потом? Как решиться переступить эту черту? Добровольно... Что его сподвигло?

— Прости, я немного устал, я пойду наверх, — вдруг сказал он и стал подниматься по ступенькам на второй этаж.

Я осталась одна. Я знала: это был не просто передоз, он покончил с собой... Никакой предсмертной записки не было, но я-то знала...

* * *

Мы встретились на «Пятачке» за несколько месяцев до его смерти. Я была зла, он — весел. Мы пошли в кафе. Мне очень хотелось поучить его жизни, а он пытался излить мне душу. Я его слушала? Едва ли... О чём он там говорил?

— Ты пойми, я ведь им зла не желаю, я люблю их, хотя иногда и нет на это сил... Но... Я просто не могу больше, не могу, — отвечал он мне на мои обвинения в том, что он не думает о родителях.

— Да кто тебя неволит-то? — взрывалась я. — Отчего ты не можешь? Война, голод? Тебя палками дома бьют?

Он опустил лицо и не отвечал ни слова, потом заговорил:

— Не знаю... Понимаешь, я тут думал... Когда я учился в шестом классе, в нашей школе покончила с собой девочка. Она была на два года старше меня. Я едва знал её, иногда мы пересекались в общих компаниях и играх, я часто видел её в школе. Обычная девчонка, как все. Однажды утром она сбросилась с крыши. Это было незадолго до того, как все пошли в школу. Она жила в том же доме, что и я. Я видел её лежащей на земле. Как-то неловко вывернутое тело, кровь и порвавшиеся от сильного удара о землю узкие джинсы. Нас попросили не задерживаться, вокруг уже суетились медики и милиция. Да задерживаться мне и не хотелось. Я не верил тому, что видел, это было будто в другой реальности, и ощущение чего-то ужасного.

Мы не узнали, почему она погибла. Тогда об этом почему-то не говорили. Одно слово только я помню, которое повторяли чаще всего. Эгоизм. У неё ведь остались родители, бабушки — каково им? И я вместе со всеми думал: «Эгоистка, какая же она эгоистка...» Думал о своей бабушке — а эта девочка не подумала о близких , вся ушла в свои какие-то глупые эмоции... Какая глупость, безответственность и глупость!

Сейчас я время от времени сажусь и набираю в шприц дозу, которая точно станет для меня последней...

Я думаю, всё дело в том, что все люди эгоисты. Просто чей-то эгоизм побеждает, засиливает своими желаниями, а чей-то вынужден подчиняться, обижаясь и страдая, уступать чужим. Так проходит вся жизнь — в борьбе чьих-то эгоизмов. Иногда они пытаются идти друг с другом на компромиссы... «Сегодня и завтра мы делаем по-твоему, а потом идём в магазин и покупаем мне то, что я хочу». И есть эгоисты, которые не уживаются в этом мире. Они не выдерживают чужого давления, или их не спасают компромиссы.

— Бедненький, тебя нужно пожалеть? — передразнила его я. — Тебе в детстве не купили любимую машинку?

— Да чёрт с ними, с причинами! — не обращая внимания на мою издёвку, продолжал говорить он. — Меня больше волнует другой вопрос. Скажи, отчего мучаются люди, когда уходит кто-то из нас? Почему мы не можем спокойно отпустить человека? Его жизнь закончилась, но мы и после смерти продолжаем чего-то хотеть от него... Он ведь всё время нам что-то должен, начиная чуть ли не с рождения, не так ли? Как-то жить, любить, работать, заботиться, просто быть рядом... Нам надо, нам, чтобы он... А что нужно ему? Что было нужно той девочке? Я никогда этого не узнаю, и я никогда не прощу себя за это. Потому что это важно, очень важно... Я тогда так и не спросил, так и не узнал... Но иногда мне кажется, что я начинаю понимать. И, когда я это понимаю, мне хочется кричать, кричать на весь мир! Мне хочется, чтобы все узнали. Но я молчу. Знаешь, почему? Потому что никто не сможет понять того, что я скажу. Потому что... Это слишком... Понимание этого переворачивает всю твою жизнь, и ты осознаёшь, что нужно менять всё, самих себя и весь мир, чтобы они больше не погибали. Но никто не будет менять мир. И себя, свою жизнь тоже не будут. Привычки, желания, ориентиры и жизненные ожидания... Люди предпочтут оставить всё как есть, время от времени выбирая страдания из-за ужаса и боли от чьей-то очередной неожиданной и уродливой смерти.

— Далась тебе эта девочка, — хмыкнула я. — Мало ли кто от чего с ума сходит. Ты взрослый мужик, у тебя мать пожилая, о ней подумать не хочешь? В детстве-то думал, а сейчас? Слабо стало, шевелиться надо, а лень?

— Да-да, я, взрослый мужик, наверное, уже кому-то что-то должен... — согласно закивал он и вновь в задумчивости заговорил: — Хотя я долгов не брал и никаких контрактов не подписывал... Но я должен, конечно, должен... Но ребенок, к примеру, точно никому ничего не должен. Это ему должны... Должны любить его, согревать теплотой, создать безопасный мир, красоту, чистоту и счастье, чтобы ему было радостно жить и не хотелось убежать из этой жизни... Но он ушёл, почему его обвиняют?

— Ну, я не знаю, не могу тебе этого сказать, — сдалась я.

А он всё так же негромко и задумчиво продолжал:

— Знаешь, сейчас никто не спрашивает о том, чего хочу я... Это никому не нужно... Ни родителям, ни друзьям. Вот и тебе это не нужно. Даже психологам. Хотя им вроде положено интересоваться. Но им не интересно. Они тоже живут в своем мире, как и все. Как только я говорю что-то, что их не устраивает, они закрываются от меня, как и все, и прописывают таблетки. Впрочем, и они не помогают.

Сейчас всё смешалось. Сейчас в моей голове полный бардак. Мне трудно удержать собственную мысль, их целый клубок. Если вы спросите меня о том, чего же я хочу, я уже не смогу связать и двух слов. Уже давно мне просто хочется кричать и биться головой о стену. Уже ничего нет, кроме этой невыносимости.

Что подумают родные? Что будет с моим телом? Это не важно, это всё уже совершенно не важно. Меня не волнует даже то, что будет со мной потом. Хоть ад, но только не здесь, только не в этом месте.

Сейчас каждый раз, когда я набираю в шприц смертельную дозу, я откладываю его. Но я не могу этого терпеть. Я бегу на крышу, стою там, на краю, и смотрю вниз. Это не страшно. Совсем. Меня останавливает только одно.

Ведь никто ничего не поймет. Просто скажут: «Наркоман уделался». Эгоист, раздолбай. Вы ведь так скажете, да? Я знаю, скажете. Скажете, что у меня просто было не в порядке с головой. Я буду лежать там в крови и рваных джинсах, а люди будут стоять рядом и осуждающе качать головами. Дескать, дурак, глупец, эгоист.

Я никому не могу рассказать о том, что со мной происходит. Скоро не смогу рассказать и себе. У меня ощущение, что скоро я потеряю способность рассуждать. Наверное, так сходят с ума...

Эта его речь почему-то вдруг проникла мне в самое сердце. Он был так расстроен… Мне больше не хотелось осуждать или поучать его. Мне захотелось помочь ему, ну ведь вот я здесь, рядом, я могу услышать и понять! Могу что-то сделать...

— Послушай, ну успокойся, — сочувственно сказала я. — Ну, я не знаю, хочешь — попробуй рассказать мне, я попробую понять! Отчего тебе так больно?

В его глазах будто в спыхнула надежда. Он посмотрел на меня, словно желая удостовериться, точно ли я хочу его понять, и стал усиленно собираться с мыслями. Его лицо переменилось, только недавно он был весел и беззаботен, сейчас он тёр слегка дрожащими руками лицо, словно ему было очень стыдно. Наконец он собрался и начал:

— Когда-то я пытался разговаривать с семьёй. Я бывал часто чем-то увлечён, но к этому не проявляли интереса. Однажды я влюбился, надо мной только посмеивались и подшучивали. Я был зол, на это махали рукой, говорили — ерунда, и, если я не успокаивался, злились в ответ, запрещая злиться мне. Мне бывало страшно, в эти моменты взрослым самим было страшно, они ничем не могли мне помочь. Меня учили жить, но я не видел ничего достойного и интересного в жизнях своих учителей. Я потерял смысл искать общение с родными. Всё свелось к перебрасыванию короткими фразами и междометиями. Они что-то спрашивают, я жду, чтобы скорее отвязались.

У меня есть брат, он тоже молчун. Друг с другом мы тоже не умеем общаться. Только прикалываемся друг над другом и бранимся. Я чужой в своей семье. Иногда я не понимаю, зачем меня родили. Чтобы высмеивать, ругать, понуждать делать то, что я ненавижу?

— Ну да, это тяжело, — согласилась я. — Мои родители тоже меня не шибко слушают. Но это не повод кончать с собой. У тебя есть друзья, с нами всеми происходит то же самое, но мы не обращаем на это такого уж внимания.

— Да... это... возможно, это не так уж и важно... Но я просто не знаю, что мне дальше делать, — рассеянно сказал он. — Я всю жизнь был мальчиком для битья в семье, плохим учеником и глупцом, для девушек я неудачник. А я и есть неудачник, я никогда никому не буду угодным мужем.

— Зачем ты себя на это программируешь? — возразила я. — Слушай, моя семья полжизни жила нищебродски, а мне удалось получить хорошую работу, а ты парень, тебе вообще с этим проще! Зачем ты пускаешь нюни?

— О нет-нет-нет, пожалуйста! — завертел головой он. — То, что я говорю тебе, — это не нытьё, не попытка снискать жалость и сочувствие. Также это не угроза и не обвинение, пожалуйста, не думай так. В моей смерти прошу винить... Если я решу отдать коньки, такой записки не будет. Я ещё не думал о том, какой она будет. Пытаюсь собраться с мыслями и — не могу. Мне некого винить. Это просто рассказ на грани, о том, что со мной сейчас происходит. Я ещё здесь, но уже наполовину и там. И мне не страшно, не тошно, не стыдно. Мне просто отчего-то очень больно внутри, и я не вижу выхода.

— Выхода? А может, не было и никакого входа? — начала злиться я. — Откуда ты не можешь выйти?

Как же меня бесили все эти нервные эмоциональные люди, напридумывают себе какой-то ерунды и выносят себе мозг, а заодно и окружающим!

Он вдруг снова изменился в лице и совершенно беззаботно расхохотался:

— Что, напугал я тебя, да? Поверила, что я хочу с собой закончить? Забудь. Но... я всё пытаюсь понять вот что. Отчего же люди так шумят? Или наоборот — испуганно и стыдливо молчат, когда уходит кто-то из них? Чего они боятся, скажи мне? Разве что-то угрожает их собственной жизни, когда кто-то кончает с собой? А может, им есть чего стыдиться? Я сам не знаю, кого мне винить в своей смерти, неужели кто-то знает лучше меня?..

— У тебя точно крыша поехала, — сморщилась я.

А он не умолкал:

— Понимаешь, штука в том, что бессмысленно проводить расследования, искать причины. Люди никогда их не найдут, они уходят с теми, кто ушёл. Что заставило его сунуть голову в петлю? Их вы уже никогда не можете спросить. Да и они сами редко когда по-настоящему могут это объяснить. Вот как я. Люди могут только домыслить то, что будет для них максимально понятно и удобно. Но это объяснение не работает. Потому что, если бы работало, они перестали бы уходить!

Но этот ответ есть, и он находится внутри каждого из нас. Нужно только спросить себя, и можно понять. Возможно, ты не сможешь больше жить, поняв ответ на этот вопрос, а, может, кому-то достанет сил изменить всю свою жизнь, перевернуть её с головы на ноги. Нужно просто очень честно ответить себе на вопрос: почему меня так сильно взволновала смерть этого человека? Не убегать, не осуждать или оправдываться, не ждать чьих-то объяснений.

От его слов я вдруг ощутила, что у меня закипает что-то внутри. Мне то хотелось кричать ему, что он дурак, то пойти и самой сброситься с крыши.

— Ты хочешь обвинить в чём-то меня? — сощурилась я. — Я ни при чём тут, ни при чём, что ты колешься и жрёшь наркоту!

— Не обвинить, но изменить! — воскликнул он. — Я хочу, чтобы что-то изменилось!

— Ну так перестань колоться, закончи институт, найди работу, создай семью, и всё изменится! — крикнула я в ответ.

Он тут же будто затух, как-то обессилел, опустил глаза...

— Да, конечно, я постараюсь, прости. Ты права, во всём права... — послушно ответил он.

— Ну, вот и хорошо, — облегчённо улыбнулась я и вновь назидательно перечислила: — Ты же знаешь, что всё в твоих руках. Ты можешь всё изменить. Это твоя жизнь.

Его взгляд менялся: он то смотрел мне в глаза, то становился отрешённым и глядел будто куда-то сквозь меня.

* * *

...Но он ничего не изменил. Он выбрал смерть.

И сейчас, говоря с ним после его смерти, я будто теряла границу между тем миром и этим. Его не было, но он был. Он сказал, что их никогда нельзя спросить, тех, кто ушёл. Но я могу спросить его сейчас!

Я побежала вслед за ним наверх. Я застала его там.

— Почему ты не стал ничего менять? — спросила я, запыхавшись, будто боясь не успеть.

— Потому что в этом нет смысла. Ты хотела сделать из меня копию себя, как и мои родители. Люди ведь не хотят жить с отличными от себя, им понятнее с копией. Мы все хотим рядом копий себя. Но я искал свой путь. К сожалению, мне недостало сил его найти. В один момент боли стало слишком много, я сдался ей.

— О чём ты говоришь, какие копии? — завертела головой я.

— Я скоро уйду, это точно то, о чём ты хочешь спросить меня? — он выглядел немного рассеянным.

Скоро уйдёт, скоро уйдёт... Я должна спросить о чём-то важном, очень важном...

— Неужели тебе не жалко оставлять здесь что-то?

— Мне жалко оставлять этот мир. Но он не таков, каким ты его видишь. Мне не жалко эти институты, работы, квартиры... Мне жалко... что людям остаётся боль... Что нет любви, о ней забыли. Понимаешь, когда у тебя есть физическое тело, ты думаешь о том, как его тепло и красиво одеть, как поселить и уберечь от боли. А когда его нет, остаётся только любовь... Невылюбленная... Которой вы либо пожалели делиться, либо она никому не была нужна. Ни родителям, ни друзьям, ни любимым. А ничего, кроме любви, в этом мире и нет. Но люди не любят, они желают, планируют, осуществляют. А любви нет. Вот это больно. Уносить обратно то, что не пригодилось. И оставлять людей в их боли. Им больно, и они хотят делать больно и другим. А любовь улетает с Земли.

Любовь? Невылюбленная? Но зачем же тогда?..

— Если бы ты любил, так и остался бы здесь, — покачала головой я.

— Ты пойми, мой шаг — это моя ответственность, и мне держать этот удар, — вздохнул он. — Справлюсь я или нет — это моя доля, тут мне никто уже не сможет помочь. Твоя ответственность — это то, что берёшь себе ты. Ты хочешь винить меня. Зачем тебе это? Зачем тебе навешивать на меня дополнительный груз?

Да, этот груз ничего не сможет исправить, он не сможет его вернуть. Но он поможет предупредить других от такой жизни, от таких поступков! Им будет стыдно и страшно!

— Это нужно осуждать, — сказала я. — Другие не должны брать с таких, как ты, пример.

— Я всю жизнь осуждал эту девочку, — ответил он, — а потом вдруг сам собой оказался на ее месте. Поверь, бывает, наступает момент, когда это не работает, когда ничто не работает. Люди не властны над этим. Не властен страх, вина, сам бог.

— Но я не понимаю! — воскликнула я.

— Не надо понимать меня, просто спроси себя, что чувствуешь ты, когда чужая жизнь выходит из-под твоего контроля, — повторил он.

— Что ты дурак! — буркнула я.

Я бросила ему это, но внутри меня клокотали страх, вина и непонимание.

— Хорошо, — согласился он. — До свидания!

Он уходил. Не было смысла ничего больше говорить. Я смотрела на то, как он уходит. Спокойный. Куда он шёл? В ад, в рай? Есть ли они? Он знал, куда он шёл, и был спокоен.

Я стояла в старом недострое, в том месте, где он умер. Обвинять ли его, презирать? Нет, он пытался мне что-то объяснить, но я не поняла... А если бы я поняла, тогда, когда он был жив? Я могла бы что-то изменить? Он говорил, что для того, чтобы они больше не умирали, нужно изменить всё — мир, самих себя. А если я пойму то, что он хотел сказать, я смогу изменить это? Или я тоже захочу отправиться вслед за ним?

Того, что произошло, было слишком много для меня. Как героиня известного романа, я решила не думать об этом сегодня, а подумать об этом завтра. Возможно. Я поняла одно: порой для того, чтобы люди что-то услышали, кому-то нужно умереть, но не всегда это помогает.

А пока я направлялась обратно в этот мир. Мой первый разговор с духом состоялся. Что-то будет дальше?.. Пожалуй, пора навестить тётю Тату.