Шепот в темноте (джен)

Я просыпаюсь от шлепания босых ног по полу. Пару секунд я спокойна, сон еще не отпустил меня... Во сне были лужайка и день.

Шлепание отдаляется, и я осознаю, что происходит. Вскакиваю, первые шаги — быстрые, практически бег. Неимоверным усилием воли заставляю себя замедлиться. Перевожу дыхание: голос должен звучать спокойно и сонно. Буднично.

— Ты куда это собрался?

Он оборачивается, медленно, текуче, кажется, не совсем по-человечески... Черты лица смазанные, глаза блестят, отражая свет ночника. Или сами по себе?

— Спать иди, — говорю я как можно спокойнее.

Он вздыхает, трет глаза ладонями. Зевает.

— Пить хочу.

Теперь он выглядит совсем обычно, маленький мальчик в пижаме с разноцветными машинками.

— Так давай налью, — натянуто улыбаюсь я, стараясь вести себя как можно естественнее.

Все должно быть как обычно. Нельзя дать ему понять, что происходит что-то неправильное. Нельзя, чтобы он решил, будто то, что ему кажется — на самом деле существует. Нельзя, чтобы шепот темноты стал громче.

— Будешь сок или воду?

В первый раз я это упустила, эту самую простую уловку "хочу пить". Пришлось выйти с ним в темный коридор, держать его руку с длинными и холодными пальцами, слушать его дыхание, все медленнее и глубже... Выключатель был в пяти шагах, а мне показалось, что я обошла полмира. Кухня была в десяти.

— Хочу сок, — он возвращается, садится рядом на кровать, теплый и уютный, пахнущий детским шампунем "без слез". Обычный ребенок.

Сначала я все же попробовала не выключать свет всю ночь. Моя мать предупреждала, что это не поможет, но я решила проверить. Думала, что я самая умная, убрала всю мебель, понаставила ярких ламп...

— От кого мы прячемся? От них? — указал он тогда на темноту за балконной дверью.

Я не могу осветить весь мир.

— Я хочу спать, мама, — зевает он.

Обнимаю его, баюкаю, напеваю какую-то ерунду. Он сонно подпевает, мурлычет что-то. Может, я просто сошла с ума? Может, моя сумасшедшая мать рассказала мне страшную сказку, а я ей поверила?

— Так было с тобой, со мной, с моими братьями, с моей матерью — твоей бабкой, — говорила она, раскачиваясь на стуле в комнате с забранными решетками окнами. — Так будет с твоими детьми: их тоже позовут. Ты должна не дать им уйти — потому что потом уже не вернешь. Ты не помнишь, но и ты их слышала. У тебя становилось такое лицо... такое... странное. Не твое. И пальцы... Холодные. Холодные и длинные... Главное, веди себя, как обычно. Говори с ними так, как будто все в порядке. Всему должно быть простое объяснение. Всегда. Ночь — самое опасное время. Ночью сложнее всего. Тишина и темнота, они зовут. Не дай им уйти на зов. Потом не вернешь. Нельзя расслабляться. Пять лет. Все пять лет. Каждую ночь. Днем тоже — но ночью хуже всего. Когда исполнится восемь — все пройдет. Если исполнится...

Я же знала, что она сошла с ума, зачем я ей поверила?

— Кто-то бро-дит в о-го-ро-де, — внезапно по слогам произносит мой сын.

— У нас нет огорода, — тихо смеюсь я. — Мы живем в городе, у нас только стадион рядом есть.

— Кто-то бро-дит в о-го-ро-де, — медленно повторяет он. Глаза закрыты, тени под ними становятся глубже. — И де-тей с со-бой у-во-дит. Толь-ко вый-дешь за по-рог...

— Какая смешная считалочка! — перебиваю я, тормошу его, кладу руку на лоб: — А ну-ка... Да у тебя жар! Давай, покажи мне горло. Так я и знала, красное! Бегал весь день по лужам...

— Я в ботиночках, — просыпается он.

— А надо было надеть резиновые сапожки, сто раз говорила, — я ворчу, а сама уже несу его из пронизанной тревогой и еще чем-то странным и чужеродным комнатой в кухню. Главное, проскочить коридор, а кухня — наше спасение. Чудовища не живут в холодильниках и в плите, они не прячутся в кастрюлях и не выскакивают из сковородок. Еще ни один демон не был призван чтением поваренной книги.

— Наша милая кухня! — я улыбаюсь и ногой пододвигаю к себе стул. — Посиди пока, я заварю липу.

— Кухня, — говорит он странным голосом. Глаза блестят, дыхание хриплое, тихое, медленное. На детском лбу — синеватые жилки. Их слишком много, они переплетаются и словно бы двигаются.

Электронные часы с крупными цифрами показывают три утра. Еще немного, и рассвет. Днем будет легче.

— А я сегодня не пойду в садик? Если я болею?

Все должно быть как можно более рутинным, обычным. Иначе темнота получит новую силу.

— Я тебя сейчас вылечу.

Кастрюля шипит на плите, запах сухой липы сменяется на нежный цветочный, когда она заваривается.

— Голову под полотенце, — командую я.

Так лечили меня в детстве от лающего кашля, от ларингита — и вполне успешно... От ларингита ли?

— Тут жарко, — бормочет он из-под полотенца. — Душно!

Я чуть приподнимаю полотенце. Сижу, считая минуты. Пар поднимается вверх. В окне отражается лампа под потолком, затмевая луну. Часы мерно тикают, стрелки уверенно крутятся... Стоп! У нас же электронные!

Я вскакиваю, надеясь, что делаю это не во сне. Как я могла?!

Вроде бы ничего не случилось: он все еще сидит на стуле, голова под полотенцем. Дышит. Медленно. Глубоко.

Я не могу отвести взгляд от его пальцев: длинные, белые, с острыми когтями, впившимися в сталь кастрюли. Тихий смех из-под полотенца. Тихий и нечеловеческий.

Нельзя думать об этом.

Это — мой сын. Ему шесть лет, и он очень любит сладости.

— Вот молодец, — хвалю я, — теперь получишь конфету.

— Ш-ш-шо-ко-лад-ную? — спрашивает меня голос из-под полотенца. И тут же — тихий смешок. Хриплый смешок. Когти сминают сталь. На них вместе с паром стекает вязкая темнота

— Шоколадную, — подтверждаю я.

Тонкие пальцы отпускают кастрюлю и тянутся к полотенцу.

— Я тебя люблю, — быстро говорю я.

— Я то-же, — шепчет темнота под полотенцем.