Книголюб (джен)

В скриптории холодно, палец у меня ноет.

Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем.

Умберто Эко. Имя розы

Я приближался к месту моего назначения. Прощальная пирушка вчера удалась на славу: провожали меня с таким размахом, будто я отправился в полное опасностей путешествие за тридевять земель. Так что проснулся я, когда солнце было уже высоко, и отправился в путь значительно позже, чем собирался.

Ну и ладно. Куда мне торопиться? Я даже не стал дожидаться, пока кто-нибудь подвезет меня хотя бы до Старого моста, и потопал на своих двоих прямо через лес. Не с целью сократить путь, конечно, а просто… просто захотелось.

Сегодня утром, едва только шум большого города остался за спиной, я вдруг понял, что думаю о скучном задании, которое мне предстояло выполнить, почти с удовольствием. Удивительно, как быстро жизнь преобразила мои вкусы и манеры — и как легко я сбросил эту маску, которая, казалось, уже прочно приросла ко мне, едва обстоятельства позволили это сделать. Еще сегодня ночью, еще ранним утром я был веселый и беспутный студент, разбитной малый, пусть не душа компании, но свой в доску парень, которого больше не забывают приглашать на вечеринки, а если и забывают, он является без приглашения, и чей главный интерес — пирушки да подружки от зари до зари. Мне казалось, я прочно укоренился в этой новой жизни, выстроил ее старательно… Впрочем, не смешно ли старательно выстраивать тот веселый хаос, который должен родиться сам по себе, без всяких усилий, и затянуть тебя в свой водоворот? Может, и смешно, но само собой у меня это никогда не получалось.

Старик декан в последнее время поглядывал в мою сторону неодобрительно, что меня скорее радовало, чем огорчало — стало быть, я и впрямь успешно мимикрировал под окружающую среду. В глубине души я все же испытывал перед ним неловкость: знаю, он возлагал на меня какие-то надежды и ожидал успехов совсем не на том поприще, на котором я без устали трудился. Думаю, заведи он об этом разговор, я бы не нашелся с ответом на его колкие вопросы. Но он ничего не говорил. Два дня назад вызвал меня к себе и, старательно игнорируя мои недвусмысленные похмельные муки, рассказал о поручении, которое решил мне доверить. Поручение было до нелепости простое и скучное, и мне стало смешно, когда он дважды за свою долгую речь повторил: «Доверяю это дело тебе». Смех я сдержал, чтобы не навлечь на свою больную голову его священный гнев, но недоумение осталось.

Декан велел мне отправляться в соседний монастырь, где хранятся какие-то древние книги с бесценными сведениями о всякой никому не нужной ерунде. Тамошние монахи подгребли под себя это сокровище и не выпускают его за пределы обители, а декану вдруг позарез понадобились какие-то выдержки из этих книг, чтобы завершить научный труд, над которым он прилежно и вполне безрезультатно работает последние лет десять. Ну, про безрезультатно это я загнул конечно, просто с досады, что придется тащиться бог весть куда и глотать бумажную пыль. Словом, отправил меня наш ученый старикан в монастырь («Не насовсем, братья! И, к сожалению, не в женский!» — рассказывал я вечером своим за кружкой пива), чтобы снять копии с нужных ему текстов. Всей работы на несколько дней, да два дня на дорогу туда и обратно. За неделю обернусь, прикинул я, авось не успею заскучать на монастырских постных харчах.

И вот я шагал по лесу, наслаждаясь тишиной, покоем, которого я так долго был лишен, и блаженным ощущением оторванности от всего, что составляло мою жизнь последние два года и, оказывается, успело мне до чертиков надоесть.

Солнце припекало вовсю, на небе ни облачка, и, хотя в лесу я был частично укрыт от зноя деревьями, полдневный жар в конце концов меня разморил. Тут кстати подвернулось подходящее место для привала, к которому я, очевидно, бессознательно стремился, пока мысли, вырвавшись, как и я, на свободу, витали в полузабытых далях. Я свернул с тропинки к ручью, звук которого, вплетаясь в разноголосый птичий гомон, ласкал слух и обещал прохладную ванну для порядком натруженных ног. Я устроился в тени огромного дуба, который издавна служил путникам ориентиром, указывая на приятное место для отдыха. Это ведь очень старый путь, раньше тут проходила дорога, еще и сейчас можно различить ее следы — вон она огибает Горелый бугор, а дальше уже теряется из вида. Сейчас, когда проложили новый тракт, сюда редко кто забредает, разве только такие, как я, бездельники. Дичи в этом лесу нет, рубить деревья на дрова запрещено каким-то древним законом, который все чтут — а чего бы не чтить, пока те леса, что поближе к жилью, еще не вырублены. Разве что ягоды здесь, говорят, растут особенно хорошо. Но это же так, баловство. Я все-таки лениво пошарил рукой в траве в поисках ранней земляники, но ничего не нашел. Да что там земляника, у меня с собой кое-что получше! Я развязал мешок, достал хлеб и колбасу, помедлил, взвешивая в руке бутылку с вином. Стоит ли пить на жаре? А почему бы и нет? Выпью и вздремну, ночью поспать не вышло, а до монастыря еще топать и топать. Приду, значит, уже под вечер, так что с того? Дорогу знаю, не заплутаю и в темноте, если вдруг совсем припозднюсь.

Еда и выпивка подействовали даже быстрее, чем я думал. Я еще успел спрятать остатки хлеба в мешок, чтоб птицы не расклевали, и с наслаждением соскользнул в блаженное пьяное забытье, убаюканный ручьем и шелестом листвы.

Пробудившись, я не мог потом вспомнить, что мне снилось, хотя сон был какой-то яркий и увлекательный и просыпаться мне не хотелось. Однако чувство, которое заставило меня очнуться, было столь резким и неприятным, что я быстро пришел в себя. Первым моим побуждением было подскочить на месте и оглядеться, но я сдержал этот порыв, повинуясь почти звериному инстинкту, который велел затаиться. За мной наблюдали. Не могу объяснить, как я это понял. Я не догадывался, не подозревал, я знал, что на меня смотрят… несколько пар внимательных глаз. Мои собственные глаза были закрыты, но я ощущал всем своим телом, что они — не знаю, кто такие эти таинственные «они» — смотрят на меня из леса, с другой стороны ручья, с вершины холма у меня за спиной… и да, определенно, один из них сидит на макушке дерева. Я чувствовал себя мухой в центре невидимой паутины, будто я запутался в ней и от меня в разные стороны протянуты ниточки, и на каждой нитке сидят… они. Так я ощущал их взгляды.

И еще наступила неестественная тишина. Не только птицы смолкли, но и листья на деревьях будто замерли, и даже ручей перестал журчать.

Самое странное, что я совсем не боялся. Мне было неприятно, почему-то тоскливо, душно, но страха не было. Я держал глаза закрытыми не из страха, я просто не хотел видеть тех, кто смотрит на меня. Впрочем, не знаю, наверное, это как раз и есть трусость? Тогда я этим вопросом не задавался, просто лежал и ждал, что будет дальше. Это, конечно, были не люди, зачем бы я им сдался, пялиться на меня? Хищных зверей там тоже не водилось уже давно. Было это что-то другое, совершенно непонятное, и липкий ледяной ужас от осознания этого факта навалился на меня уже тогда, когда все исчезло. Да, просто исчезло и все, прекратилось и, слава всевышнему, больше не вернулось.

Как я бежал! Как перемахивал через бурелом, как ловко прыгал по камням, перебираясь через обмелевшую речку! Я летел стрелой без оглядки, пока не выскочил на дорогу, хватая воздух пересохшим ртом. Наверное, я сам мог бы до смерти напугать случайных прохожих своим явно безумным видом и расцарапанной ветками физиономией, но на дороге не было ни души. До монастыря было уже рукой подать — все-таки резво я сиганул и бежал, видать, долго. Отдышавшись, я слегка устыдился своего отчаянного бегства. Но никто же не видел, верно? Жаль только, наполовину полная бутылка так и осталась валяться там, возле ручья. Ну и пес с ней.

В монастырь я явился засветло и был принят если не радушно, то, по крайней мере, снисходительно. Два степенных монаха, которым я мысленно дал прозвища Сухарь и Крендель (в соответствии с их конституцией, ясное дело), проводили меня в уединенную келью, где мне предстояло, очевидно, ночевать во время пребывания в стенах монастыря. Кренделю хватило совести посетовать, что я пришел слишком поздно и вечерняя трапеза давно завершена. Сухарь посмотрел на него так, словно сам давно уже привык обходиться одной лишь духовной пищей и того же ждет от окружающих, и оба удалились в молчании.

Спать мне совсем не хотелось, и я обрадовался, когда, четверть часа спустя, ко мне заглянул Крендель, который все-таки принес угощение — толченую брюкву с постным маслом и пресную лепешку. Я был голоден и с удовольствием съел предложенное, мысленно посмеиваясь: еще вчера приятели дразнили меня, уверяя, что в монастыре круглый год питаются одной лишь пареной брюквой — и вот, пожалуйста, не так уж они ошибались.

Крендель расспросил меня про декана, с которым, оказывается, был хорошо знаком. «Жалко, что сам не захотел приехать, — сказал он задумчиво, насупив удивительно рыжие брови, которых почему-то не коснулась седина, выбелившая пышную шевелюру. — Ему раньше у нас нравилось». «Да, хорошо тут, — вежливо согласился я. — Тишина такая... Он уж старый, любит покой». Крендель усмехнулся и глянул на меня со странным выражением: «Покой? Да как сказать… У нас тут иногда беспокойно бывает. А ему библиотека наша нравилась. Он бы там и жить остался, я думаю». «Так что ж не остался?» — спросил я. «А не взяли. Набедокурил он тут…» Крендель тихо засмеялся, видя мое удивление, на которое, несомненно, и рассчитывал. «Так и думал, что ты не знаешь. Что вы, молокососы, можете знать? Видал у него шрам на лбу? Знаешь, кто оставил? Настоятель наш тогдашний. Двинул его канделябром — кровищи было! Но ваш первый полез драться, сказали ему тут кое-чего поперек… Да и вообще, если по-честному, он сам виноват: книжку хотел вынести из библиотеки под полой. Вот бывает же, да? Чтобы ученый человек, уважаемый уже, ценные вещи тайком таскал, как сявка последняя?» Крендель расхохотался уже в голос, наслаждаясь произведенным впечатлением. Наверное, затем и пришел, чтобы рассказать байку свежему человеку — свои-то небось все уже наизусть выучили. «Ладно, пойду я, студент, вставать рано. Ты тоже ложись, утром поспать не дадут». И Крендель величественно удалился. Без Сухаря он как будто становился выше ростом и еще шире в плечах. И разговорчивее.

Будить меня утром никто не будил, но жизнь в монастыре начиналась рано, едва не затемно, — да и замирала ли она на ночь вообще? — и я поневоле подчинился этому распорядку. На завтрак была толченая брюква, щедро заправленная жареным луком. Я жевал сухую лепешку, запивал водицей и, вздыхая, вспоминал чесночную колбасу и яичницу со шкварками, с которых привык начинать день.

После завтрака меня отвели в библиотеку. Сухарь снизошел до того, чтобы лично отпереть мне дверь, перед которой замешкался, перебирая ключи во внушительной связке и беззвучно шевеля губами. Может, молился, чтобы их бесценные книжные сокровища остались целы после моего визита?.. Подпортил декан нам репутацию, подумал я вдруг с уважением. А с виду такой тихоня, я и про шрам его думал, что это он просто оступился на темной лестнице. Сухарь, наконец, отворил дверь и впустил меня в библиотеку, предварительно окинув суровым взглядом. Ладно тебе, старик, на черта мне сдались ваши пыльные книжки…

Я не такой уж книголюб, уж точно не как наш декан, но перешагнув порог, испытал странное чувство… знакомое, если подумать, но давно забытое — ту характерную жадность и тот восторг, который, должно быть, испытывает взломщик, оказавшись в сокровищнице. В этой библиотеке хранилось поистине великолепное собрание книг. Я понял это сразу, едва окинув взглядом ближайшие ряды корешков, и с неожиданной для себя самого поспешностью бросился к остальным шкафам, чтобы убедиться в верности своего первого впечатления. Сухарь наблюдал за мной со смесью тревоги и самодовольства: он гордился библиотекой и видел, что я оценил это сокровище по достоинству, однако опасался, видимо, как бы я вовсе не потерял голову и не решился на преступное деяние по примеру нашего декана.

Он спросил, какие книги меня интересуют, и помог отыскать их на полках. К верхним рядам надо было подниматься по приставной лестнице, и я взбирался на нее не менее десяти раз, пока Сухарь давал указания, где искать то, что мне нужно. Несколько раз он ошибся — по-моему, специально. И пес с ним. Мне все равно было хорошо: я уже предвкушал, как по-быстрому разделаюсь со скучной работой и примусь за более увлекательные книги, которые манили меня полустертыми названиями — хорошо мне известными, смутно знакомыми и совсем незнакомыми. И это если не считать книг вовсе без названий, которые могли таить в себе… о, все что угодно!

Сухарю явно не хотелось оставлять меня здесь в одиночестве, но он не придумал предлога, чтобы остаться или приставить ко мне надзирателя, и вскоре нехотя удалился, убедившись, что у меня достаточно чистые руки и я запасся промокашками, чтобы не запачкать страницы книг чернилами.

Декан с какой-то изуверской точностью выбрал из всего библиотечного собрания самые нудные тексты, над которыми я вскоре принялся зевать. Несколько раз я прерывал работу, поддаваясь приступам странной мечтательности — наверное, так действовала вся атмосфера этого места, хранящего в себе в сжатом виде заманчивую бездну знания. Работа моя продвигалась медленно, хотя я даже отказался от перерыва на обед (чего я там не видал, брюквенной каши? спущусь лучше вечером в деревню да поужинаю как следует в трактире). К вечеру я разделался лишь с первой из полудюжины книг, замерз при этом как собака — на улице светило солнце, но толстые стены не пропускали тепло внутрь, а руку, державшую перо, стала сводить судорога.

Я с трудом разогнулся, встал и забрался на лестницу, чтобы вернуть не нужную больше книгу на место. Из окна падал косой луч заходящего солнца — как раз в пустоту между корешками, куда я собирался задвинуть ту книгу, что держал в руках. Если б не этот луч, в котором танцевали пылинки, я бы, наверное, и не заметил, что в глубине полки, за первым рядом, виднеется обложка другой книги. Не знаю, что меня заставило просунуть туда руку и извлечь на свет то, что пряталось у стенки. Пожалуй, я просто удивился: порядок на полках был образцовый, а всякий библиотекарь знает, что хранить книги таким образом нельзя, это первый шаг к хаосу, который так легко зарождается в книжном шкафу и рано или поздно заражает собой всю библиотеку.

Книга, которую я вытащил, балансируя на верхней перекладине лестницы, заинтересовала меня настолько, что я, воровато оглянувшись, спустился вместе с ней вниз, вернулся к столу и притворился, что занят работой, на всякий случай прикрывая обложку ладонью. Занятные вещи хранятся в монастырях. Это был некий старинный трактат на тему нравственности. Однако нравственность как таковая не слишком увлекала автора, гораздо больше его занимало нечто противоположное. С похвальной скрупулезностью автор трактата, пожелавший остаться анонимным, описывал известные ему разновидности безнравственного поведения, с такими подробностями, с таким множеством подпунктов и уточнений, что это выдавало близкое знакомство с предметом. Автор, впрочем, помимо дотошности отличался еще и честностью и в некоторых случаях признавался, что сам он лично с таким не сталкивался, а лишь слышал от уважаемых людей, чьим словам можно доверять, что подобное бывает, однако возможность практического осуществления описываемого безнравственного действия вызывает у него, у автора, некоторые сомнения, каковые, разумеется, не являются препятствием для того, чтобы упомянуть оное действие в трактате в надежде на то, что будущие исследователи темы внесут в нее ясность и подтвердят сказанное достоверными примерами из жизни, чего автор, к сожалению, сделать не может и поэтому вынужден довольствоваться лишь смутными догадками, которыми готов поделиться с любознательным читателем.

Разумеется, за этим чтением меня и застал Крендель, явившийся сообщить, что я опоздал к ужину. Впрочем, он и не заметил, из какой именно книги я якобы делаю выписки для декана, только посоветовал не портить глаза и зажечь свечу — за окном почти стемнело. Я пробормотал, что да, непременно зажгу, хотя мне казалось, что уши мои в полумраке полыхают факелом почище всякой свечки. Едва за ним закрылась дверь, как я метнулся к лестнице, чтобы поскорее вернуть на место то, что явно не было предназначено для моих глаз. Интересно только, для кого же оно тогда было предназначено? Я попытался впихнуть книгу обратно, но что-то мешало. Похоже, я нечаянно сдвинул с места соседние тома… или, не дай бог, из какого-то из них выпала ветхая страница и теперь, измявшись, не дает поставить книгу на место. Я просунул туда руку и нащупал твердую обложку. Ага, значит за этой книгой прячется еще одна… Воровато оглянувшись, я вытащил ее и взглянул на название. Буквы выцвели, и в сгустившемся полумраке я уже ничего не мог разобрать. Пришлось спуститься и зажечь свечу, как и советовал Крендель.

Не знаю, что я ожидал обнаружить, трясущимися руками поднося книгу к свету, но меня подстерегало разочарование. Это было отлично известное и бесконечно занудное жизнеописание основателя монастыря, оставленное им самим. Я однажды прочел его и чуть не умер от скуки. Не бросил на середине только потому, что всякий образованный человек в наших краях должен знать эту историю, а я тогда еще очень хотел стать образованным человеком. Непонятно только, зачем прятать такую чепуху в дальнем углу, по соседству с тем откровенно непристойным, но чертовски занимательным сочинением анонимного автора?

Я открыл книгу на середине, пробежал глазами несколько строк. Челюсти немедленно свела судорожная зевота. Я рассеянно перевернул несколько страниц и остановился, почувствовав, что с ними что-то не так. Ровно в середине страницы склеились между собой, причем весьма прочно. Мне вдруг вспомнилась восточная сказка про книгу, где в самых интересных местах страницы были склеены ядом. Герой, читая ее, слюнил пальцы, чтобы расклеить страницы, и отравился. Я осторожно попробовал разделить слипшиеся листы ножом для бумаги. Это мне удалось, хотя и не с первой попытки. Я придвинулся к свече, едва не опалив волосы, и принялся читать. Стиль был знакомый, несколько корявый и сбивчивый, и я сразу понял, о чем идет речь. Автор описывал свое путешествие к тому месту, где ему было явление и где был впоследствии построен монастырь. Однако в том варианте жизнеописания, который я читал прежде, совершенно точно не было ни слова из того, что обнаружилось на слипшихся листах.

Он писал: «Счастливо избежав мучительной смерти от рук разбойников, я возблагодарил судьбу за это чудесное спасение и направил стопы в лесную чащу, которая теперь казалась мне местом более тихим и безопасным, чем большая дорога. Едва завернув за невысокий холм, который у местных жителей принято называть Горелым бугром, хотя никаких следов пожарища на нем не заметно, я с радостью услышал зов ручья, который манил меня отведать его воды и тем самым укрепить измученный дух и слабеющую плоть, ибо душегубы, в плену у которых я провел столь долгое время, морили меня голодом и жаждой. По счастью, мне удалось вернуть часть своей одежды, а главное — сапоги, поэтому холод меня пока не страшил, несмотря на то, что дни стояли не по-весеннему непогожие и даже снег, выпавший с утра, не растаял до самого вечера. Я упал на колени возле ручья и зачерпнул воды, опасаясь, что она окажется ледяной и едва пригодной для питья. Каково же было мое удивление, когда я не почувствовал никакого холода, погрузив ладони в прозрачный поток! Я не испытывал холода, я больше не испытывал жажды, я ничего не боялся, я был счастлив…»

Тут меня поджидало новое препятствие: нижняя половина страницы, которую я читал, была оторвана. Пришлось пропустить какой-то фрагмент и продолжить чтение с полуслова: «…шептали мне в уши слова дерзкие и немыслимые: звали лететь над вершинами деревьев, стучать в звенящую луну, как в бубен, разговаривать с камнями, которые могут быть мягкими, как шелк и как бархат, когда ты знаешь нужное слово, ничего не помнить, ни о чем не тужить и не виноватить себя. Я внимал им жадно, как будто снова пил сладкую воду из их родника. И тут я услышал, что в тысяче голосов, поющих слаженно, как единый голос, кто-то твердит другое: не нужно, не нужно, оставим его, ему слишком поздно, ему слишком рано, не нужно, не нужно, оставим!»

И снова я добрался до оторванной части страницы. А после нее было так: «Ничто меня здесь не держало, я вырвал из земли все свои корни, а какие не мог выдрать — те отсек от себя и оставил. Только поэтому они звали меня. Не бойся их, путник, они не увлекут тебя против твоей воли, ты только не соглашайся, никогда не соглашайся, если услышишь их. Не бойся, но остерегайся ходить там, где увидишь их следы, как увидел их я на свежем снегу — следы вроде человечьих, но не человечьи. Они потерялись, у них нет корней, а может, никогда и не было, и они ищут лишь тех, кто тоже потерялся, кто не на своем месте, кто здесь чужой, кто не хочет здесь быть, кто сам ищет их, даже не зная, что они такое. Не бойся их, бойся себя. Они безгрешны и бессмысленны, и ты боишься не их, а только своих страхов».

Дальше начиналась уже знакомая мне часть с многословными рассуждениями о том, как надо быть добродетельным, как это хорошо и полезно.

Надо было поставить книгу на место, взять свечу и идти к себе, но я не мог шевельнуться, только вновь и вновь проводил пальцами по строчкам, которые только что прочитал. Не видел я у ручья никаких следов. Какие еще следы, когда на дворе лето? Но я вспомнил. Вспомнил. Едва ухватив глазом краешек строки, уже знал, что написано дальше. Когда я задремал у ручья, мне снился чудесный сон о том, как меня, вновь маленького ребенка, тащат куда-то добрые теплые руки, а я отбиваюсь, заливаясь смехом и на самом деле вовсе не желая освободиться. И тут кто-то сказал над ухом: «Не нужно, оставим его, оставим, ему слишком рано… или уже поздно…» Я не хотел оставаться, я хотел, чтобы меня взяли с собой. Я здесь чужой, со мной что-то не так, я давно это знаю… я всегда это знал. Но меня не взяли — кто и куда? Во сне я понимал, теперь не понимаю.

Страха не было, как и там, у ручья. Но вдруг навалились усталость и неодолимая сонливость. Я опустил голову прямо на книгу и крепко заснул.

Утром меня разбудил Сухарь. На завтрак я опоздал, и меня выставили вон без завтрака, даже добродушный Крендель не успел ничем помочь. Сухарь был в ярости, которую отказался внятно объяснить. В гневном письме, которое он в тот же день отправил декану, было сказано обо мне: «Заснул в библиотеке, во сне пускал слюни на открытую книгу и тем самым безнадежно испортил драгоценный манускрипт». Вранье, конечно. Кстати, когда я проснулся, книги на столе уже не было. Не знаю, как Сухарь ухитрился вытащить ее, не разбудив меня.

Неделю, отведенную мне для работы, я провел в деревне. А потом отправился в обратный путь, чтобы задать декану все те вопросы, которые теснились в моей голове и рвались наружу. Я так давно его ни о чем не спрашивал… Вот и поговорим, как в старые добрые времена. Раз уж я все равно здесь и меня не взяли… куда-то, неведомо куда… надо хотя бы разобраться, что бы это могло быть.