Хризантемы (джен)

— Подвинься, не у себя дома! — рявкнула угрюмая тетка в зеленом дождевике. На поцарапанный пластик сиденья плюхнулись тяжелая мокрая сумка, авоська с картошкой, плотно набитый пакет. Протестующе зашуршал полиэтилен, брызнули холодные капли: вновь прибывшая, путаясь в своей хламиде, пыталась выудить из кармана мелочь на проезд.

Эля покорно подвинулась, машинально потерла ушибленное сумкой бедро. Ей было все равно. Она, и правда, была не у себя дома... слава Богу, не у себя дома.

Сквозь редкую дождевую завесу подкатила маршрутка. Курильщики, пристроившиеся под козырьком соседнего ларька, поспешно тушили сигареты. Тетка, полусердито-полужалобно бормоча что-то, силилась собрать обратно свою поклажу. Эля машинально подала ей пакет, криво улыбнулась в ответ на удивленный взгляд. Один за другим люди исчезали в объемистом чреве автобуса. Гасли яркие пятна зонтов. Последней на подножку вскочила худенькая школьница. Поднялась на цыпочки, махнула кому-то, другой рукой поправляя наушники от плеера. Прежде, чем захлопнулась дверь и взревел мотор, Эля успела ухватить момент, когда зазвучала неслышная отсюда музыка, и лицо девочки неуловимо изменилось, словно бит уводил ее куда-то далеко-далеко в одной ей видимый мир.

Остановка опустела. Только в дальнем углу все с тем же невозмутимым терпением сидела низко повязанная платком сухонькая старушка, торговавшая цветами. Это были не букеты, ничего подобного. Просто толстые, мокрые, как и все вокруг, пучки дубков и астр с какой-нибудь пригородной дачи. Торговка просила за них сущие копейки, и за те полтора-два часа, что Эля провела здесь, меняющиеся, точно в калейдоскопе, пассажиры расхватали почти все. Остался только выкопанный с корнем куст сентябринок в магнитовском пакете и охапка игольчатых хризантем. Они были по-настоящему хороши: белые, нежно-персиковые, бледно-лиловые, похожие на взлохмаченные звезды с тонкими, даже на вид холодными лучами.

Перехватив ее изучающий взгляд, старушка-торговка приглашающе повела рукой: может, все-таки купишь, мол? Этот безмолвный диалог повторялся не первый раз, и в отрицательном ответном жесте сквозило все больше сожаления. Было бы чудесно, должно быть, прижать к себе этот ворох темной листвы, толстых неуступчивых стеблей, крупных нежных цветов. Спрятать в них усталое лицо, вдыхая горьковатый осенний запах. Эля заставила себя отвернуться. Что потом? Будет жаль оставлять их здесь, но и унести с собой... У нее не было достаточно большой вазы. Не было даже простецкого трехлитрового баллона, в котором эти домашние цветы смотрелись бы даже более уместно. Не было места, куда поставить эту вазу, чтобы не оскорбить хризантемы соседством с грязной посудой и несвежим бельем, раскрытыми, но так и не прочитанными книгами, пыльными неухоженными вещами, некогда любимыми, а теперь утратившими для нее всякий смысл. Не было дома, куда хотелось бы прийти вечером и зажечь разгоняющий тени теплый электрический свет.

Как всегда, при мысли о доме на нее нахлынули тоска и стыд. Тоска — потому что, как бы она не оттягивала этот момент, возвращаться придется. Снова есть на ужин опостылевшие консервы, вяло мечтая об омлете и не находя в себе сил даже на подобную элементарную возню по хозяйству. Снова лежать без сна в смятой постели, уговаривать себя, что плакать бесполезно, бесполезно, бесполезно. Стыд — потому, что так жить нельзя, о чем ей только вчера в который раз убежденно втолковывала по телефону мама. В жизни случается всякое, но распускать себя — последнее дело; если живешь в бардаке, будет бардак и в голове, и так далее, и тому подобное — поток взволнованных слов в трубке, мамино беспокойство, такое родное, такое бессмысленное.

Что так жить нельзя, Эля знала и без всяких увещеваний. Чувствовала на собственной шкуре. Почти не выдавалось утра — по утрам мир почему-то всегда казался ей чуть более сносным местом, — проходившего без обещаний самой себе собраться и вымыть, наконец, пол или даже — маловероятно, но вдруг! — сварить суп. Порой благие намерения даже претворялись в жизнь, и она, стиснув зубы, драила потрескавшийся кафель или чистила морковь. Она сражалась с норовящим захватить все и вся бытовым хаосом, как с врагом — безжалостно, отчаянно. Но даже в те редкие моменты, когда фальшивый энтузиазм удавалось поддерживать достаточно долго, чтобы квартира приняла почти человеческий вид, во всем этом чувствовался привкус безнадежности.

Бардак не был причиной ее глухой неприязни к дому. Скорее уж это неприязнь порождала его, как серьезный недуг порождает порой лихорадку или тошноту. С недугом Эля, как умела, сражалась тоже. Глотала успокоительное. Ходила на терапию. Через силу заставляла себя есть, спать, покидать дом и возвращаться в него. Честно пыталась "не держать в себе", "ставить позитивные цели" — выполнять все эти снисходительно-благожелательные рекомендации, которые в теории должны были вернуть ей душевное равновесие, но на деле не могли ни приглушить одиночества, ни вернуть тех времен, когда для нее что-то значили эта скатерть, этот старый шкаф, эта фигурка котенка с отбитым фарфоровым ушком. И, уж конечно, они не могли воскресить Ника.

Поморщившись, точно от укола тупой иглой, Эля мысленно оттолкнула от себя запретное имя. Она училась делать это два с половиной года, но результаты стараний пока не впечатляли. Рассеянный взгляд скользнул по натекшей у самых ног луже с невесть как оказавшимся здесь лимонно-желтым липовым листом, по забрызганным грязью туфлям и ботинкам спешащих мимо прохожих. Уже ощутимо смеркалось, на асфальте дрожало и расплывалось пятно тусклого фонарного света. В его неверном сиянии падающие с козырька капли казались темно-серыми, а лепестки белых хризантем — почти сизыми. Совсем как те тюльпаны, что брат привозил ей на день рождения полгода назад.

"Дежурный букет для дежурного случая," — подумалось вдруг. Знакомая тоска подкралась так же незаметно и неотвратимо, как темнота. В сущности, почти все букеты в ее, Эли, жизни были дежурными, разве нет? Мартовские тюльпаны, декабрьские розы довеском к конверту с новогодней премией — кроваво-красные, почти неживые. Для Ника — Эля зябко повела плечами — цветы означали часть обязательного подарка с зарплаты. Каждый месяц одного и того же — коробка любимых ею конфет-"рафаэлок" и что-нибудь с лепестками, не слишком важно, что именно. Обычно он просто покупал в подземном переходе по пути в работы первое, что попадалось под руку: ядовито пахнущие лилии, пестрые мещанские корзинки, стыдливо прячущие несвежие соцветия под белыми облачками гипсофилы. Ему не было все равно. Просто он не понимал цветов, они существовали отдельно, вне его четко организованного мирка чертежей, шахмат, отремонтированных замков и сложных архитектурных макетов. Ник просто принимал как факт, что с точки зрения Эли цветы означают его любовь к ней. Не понимал этого и все-таки покорно дарил. В этой покорности было что-то одновременно забавное и трогательное, как неожиданно пробившийся в речи акцент. Но и эти цветы были дежурными.

Последняя мысль показалась не слишком приятной, и по укоренившейся в процессе терапии привычке Эля попробовала найти ей опровержение. Не может такого быть, чтобы каждый букет в ее жизни был уступкой долгу или условности. Подобного просто не бывает, она, должно быть, забыла. Эля закрыла глаза, помассировала веки. Запустила пальцы в спутанные волосы. Первым почему-то явился на ум огромный, в половину ее роста, веник из тугих конфетно-розовых гладиолусов. Сколько же ей было лет? Десять? Двенадцать? Она не знала. Как не знала и того, откуда взялся этот взрыв цвета и шуршащей серебристой пленке. Помнила только свое изумление и то, что оттенок соцветий тон в тон совпадал с ее шелковым платьем, надетым в честь... Ах, точно! Это же был ее день рождения. Еще один букет по случаю.

Методично она воскресила в памяти белые свадебные гардении. Фиалки и чистотел, которые они полжизни назад собирали с сестрой в бабушкином палисаднике. Золотистые гвоздики... Тогда стоял февраль, и она была влюблена, еще бы вспомнить, в кого именно.

Кто-то опустился на сиденье слева от нее. Эля подняла взгляд. Девушка, совсем молодая. Куртка незнакомки, такая же рыжая, как и ее длинные волосы, была расстегнута на груди. А под ней, уютно свернувшись в слинге, спал малыш трех-четырех месяцев от роду. Эля приветливо улыбнулась крохе: эта конкретная боль была не такой свежей, с ней она уже научилась жить. И вдруг перед глазами сама собой встала картина... нет, больше, чем картина, живее, словно она вдруг снова перенеслась в тот далекий день.

Холодный металл медицинских инструментов, похожих на миниатюрные орудия пытки. Потертый байковый халат. Саднящая боль внизу живота — все, что оставил после себя ребенок, которого врачи так долго пытались удержать в ее бесполезном теле, но так и не смогли спасти. Жужжащий гул разговоров, от которых ее надежно ограждала завеса шока. Быть может, и к лучшему: позже, немного придя в себя, она узнала, что, не найдя другого места в переполненном отделении, ее положили в палату для абортниц. Когда, уже вечером, Ник пришел ее навестить, на нем не было лица. Он говорил что-то, сбивчиво, торопливо. Быть может, жалел ее или, наоборот, упрекал: завеса никуда не делась, Эля смотрела сухими воспаленными глазами и не понимала ни единого слова. Слова не имели значения. Вообще ничего не имело значения.

А потом он вдруг всплеснул руками и почти что выбежал из приемного покоя. Ушел навсегда, как ей тогда показалось. Но даже это почти не задело. Слепо нашарив позади банкетку для посетителей, она села, ткнулась лбом в колени. А когда, спустя минуту или час, подняла голову, Ник снова был рядом. Стоял перед ней, сжимая в руках букет крупных бледно-алых, как предзакатное небо, роз. Молчал, но цветы говорили вместо него. "Я люблю тебя, — почти кричали они. — Люблю тебя, боюсь за тебя и не знаю, что мне теперь делать!" И Эля потянулась навстречу им... Нет, навстречу ему, своему мужу, который сегодня потерял не меньше, чем она. И была грубая кожа его куртки под щекой, его сильные руки, знакомое тепло его тела, от которого едва слышно треснула, начала таять по краям засевшая где-то внутри нее ледышка.

Потом они вдвоем собирали рассыпавшиеся по полу цветы. Тумбочка была завалена лекарствами, и Эля поставила обрезанную пластиковую бутылку с цветами на подоконник. Они стояли долго. Всю мучительную пятницу. Все выходные, когда отделение опустело, и Эля бездумно лежала на узкой койке, радуясь, насколько тогда вообще могла радоваться, наступившей тишине. Выглядывая во двор в ожидании Ника, она видела, как деловито сновавшие между корпусами больницы медсестры замедляли шаги при виде пламенеющих за стеклом роз. В этой палате прежде никогда не бывало цветов...

— Женщина! — чья-то рука потрясла Элю за плечо. — Женщина! Вам плохо?

С некоторым трудом возвращаясь к реальности, Эля отрицательно мотнула головой. Седовласый пенсионер недоверчиво хмыкнул, но отошел. Другие люди на остановке смотрели на нее с тревогой. Молодая мать отсела подальше, обняла руками ребенка, словно пытаясь отвести какую-то угрозу. Эля послала девушке извиняющуюся улыбку.

Вот теперь точно надо было идти домой. Именно сейчас, пока у нее есть немного сил. Дождь прекратился, но она, оттягивая мгновения, все равно раскрыла зонт. Поколебалась и все-таки подошла к торговке.

— Почем?

— Знаешь... — голос у старушки оказался неожиданно звонким, точно надтреснутый колокольчик. — Если с деньгами туго, бери так. Все одно они последние.

Эля кивнула благодарно и все-таки потащила из кармана плаща кошелек. Она все еще не знала, куда денет хризантемы, но купить их сейчас было правильно. Было правильно унести с собой в темноту их аромат, продлевая хрупкий миг уютного спокойствия. "Я тоже люблю тебя, мой дорогой, — почти беззвучно шепнула она, прижимая цветы к груди. — Я тоже люблю тебя".

Вазы дома, действительно, не нашлось, и она определила хризантемы в пузатый стеклянный графин. Поставила на захламленный стол. И, не думая, что делает, без привычного внутреннего усилия, пустила в раковину воду. Дувший из форточки сквозняк шевелил листья, качал тяжелые головки, еще больше, чем тогда, на остановке, походившие на звезды.

Следующим утром Эля нашарила в комоде скатерть и подмела пол. Маленький островок уюта, центром которого были цветы, словно бы расширялся сам по себе, отвоевывая пространство у царившего в квартире запустения. Нет, она не обольщалась. Рано или поздно хризантемы завянут, и все вернется на круги своя. Эля пока не находила в себе сил раз и навсегда превратить дом в место, где снова можно будет жить. Не чувствовала себя готовой встретиться лицом к лицу с вечерней тоской и победить ее. И все-таки она точно знала, что первый крохотный шаг к выздоровлению сделан. Ник всегда будет с ней, долгих лет их совместной жизни не вычеркнуть, не отменить. Всегда будут цвести для нее эти жемчужно-звездные хризантемы, эти закатно-алые розы. И однажды темнота окончательно отступит. Солнце не опускалось за горизонт уже три дня подряд.