Сердце людское (гет)

«Но жена не рукавица:

С белой ручки не стряхнешь,

Да за пояс не заткнешь».

Мужики, кряхтя и чертыхаясь, перетаскивали тяжелые дубовые сундуки с пристани на палубу, а оттуда, повинуясь указаниям уже взошедшего на борт Салтана, вниз, в трюм. Море было неспокойно: хотя солнце и проглядывало иногда сквозь завесу облаков, воды зловеще отливали сталью, ветер неистово метался между мачт, а брызги разбивавшихся о берег волн долетали так далеко, что заставляли портовых торговок с визгом улепетывать под защиту городских стен.

Царица наблюдала за приготовлениями хмуро. Она ежилась, бросая тревожные взгляды на море, на корабль и на супруга, который, похоже, нисколько не волновался. Водяная пыль быстро покрывала ее узорный платок и лицо. Княгиня повела рукой, и перед ней с царицей будто выросла прозрачная стена — стих ветер, пропали брызги.

— Не волнуйтесь, матушка, — промолвила она, и царица встрепенулась, — корабль крепок, доберетесь целехоньки.

Царица только криво улыбнулась.

— Да что там! Та же бочка, только большая, — она обхватила плечи руками. — Ох, неспокойно мне, милая, как неспокойно!

— Не нужно бояться, — княгиня сделала шаг к свекрови. — Я попрошу батюшку, и всю дорогу с вами будет хорошая погода.

— Если б только погода меня тревожила… — царица развернулась к невестке, взяла ее за белые-белые, как слоновая кость, и нежные руки. Ее собственные пальцы, хотя давно уже не прикасались ни к шерсти, ни к чесалкам, ни к веретену, все же оставались грубы и темны, выдавая простое происхождение. — Не хочу оставлять вас одних. Сын мой, твой светлый князь, хоть и мудр не по годам, да все ж молод. А ну как уеду я, а вам совет материнский потребуется, помощь какая?

— Так оставайтесь, матушка. Поедете позже, с торговыми кораблями.

— Если б воля моя была, — царица грустно усмехнулась и вновь повернулась к морю. — Все мы: и простые девушки, и царевны, и волшебницы, под мужниной волей ходим. Поведут в палаты — пойдем, коронуют — голову склоним, а коли разгневаются — в бочку полезем.

Княгиня собралась было ответить, что не Салтанова то была вина, но царица только отмахнулась — мол, все знаю.

— Вот так и получается. Сказал муж — домой едем, царство ждет, а я уж на корабле, почитай.

Плешивый мужичок ухватил последний сундук. Княгиня проводила его взглядом и повела плечами — нет, ее Гвидонушка таким не был. Царица будто знала, о чем думала невестка. Она глядела хитро, с прищуром. С корабля раздался зов трубы. Матросы замельтешили, занимая свои места, Салтан подошел к борту и призывно помахал рукой.

— Пора, — выдохнула царица. — Неспокойно мое сердце, ох, неспокойно.

Она торопливо перекрестила невестку, расцеловала в румяные щеки, отстранилась, бросила взгляд на княжеские палаты, возвышавшиеся над городом, горько вздохнула.

— Берегите себя, дети. Передай сыну, о нем все мои думы.

Салтан, перекрикивая шум ветра, позвал жену, и она, подобрав юбки, торопливо и то и дело оглядываясь, взошла на корабль. Натянулись канаты, развернулись и наполнились ветром паруса — судно отчалило. С причала махали платками, кричали, провожая в добрый путь, на корабле отвечали тем же, и только царица украдкой вытирала слезы.

Княгиня потянулась и вмиг обернулась лебедем. Горожане восхищенно выдохнули, а она, покрасовавшись немного, взмыла в воздух и полетела вслед за судном. Крепкий ветер играл белыми перьями, поддерживал сильное тело своей крепкой спиной — княгине недоставало этого чувства, она не превращалась с самого дня венчания.

Она немного проводила корабль, затем, описав над ним круг, повернула на запад. Ветер теперь заходил ей сзади, добавляя скорости, и уже спустя десяток минут лета лебедь достигла цели. Посреди необозримого водного простора возвышалась одинокая голая скала. Лебедь изящно опустилась на ее вершину, столкнув вниз сильными лапами несколько мелких камушков, сложила крылья и будто нехотя обернулась снова в девицу.

— Батюшка! — позвала она. Ответом ей был лишь свист ветра да урчание волн.

Княгиня скинула башмачки, спустилась к морю, не боясь замочить юбки — разве ж это беда для волшебницы — села на камень, опустив ноги в прохладные воды. Тонкая, лазурного цвета, ткань намокла и стала похожа то ли на диковинную медузу, то ли на яркую рыбку, вроде тех, с которыми она играла в отцовском царстве еще девочкой.

— Батюшка, выходите же, — сказала она нетерпеливо.

Море, и без того неспокойное, заволновалось сильнее, вода закрутилась воронкой, загудела подобно огромному рою рассерженных пчел. Княгиня лишь улыбнулась: ее батюшка, морской царь, любил картинно появляться. Море взвилось столбом, распалось мириадами капель, являя княгине морского царя. Он был так высок и могуч, что затмевал своим телом и без того едва видневшийся за пеленой облаков диск солнца. Черная борода с редкими седыми прядями цеплялась за сплетенную будто из чешуй гигантской рыбы кольчугу, кустистые брови были нахмурены, в руке поблескивал малахитовый трезубец, а голову венчала корона — обтесанная волнами коряга.

— Явилась? — Прогремел грозный голос.

— Явилась, батюшка, — ответила княгиня без тени страха.

— Дело привело или по отцу стосковалась?

Княгиня потупилась.

— Стосковалась, батюшка. Но и по делу.

Морской царь хмыкнул, огладил задумчиво бороду, затем будто сдулся немного, присел рядом с дочерью, обнял за плечи.

— Лебедушка моя, Василинушка! А уж я как стосковался! Ну и ладно, что по делу, хоть так увидеть тебя, кровинушку.

— Не серчайте, батюшка, — прошептала княгиня, не поднимая головы, но отец прервал ее, махнув рукой.

— Да разве ж я серчаю? Понимаю все — дело молодое, намиловаться не можете. Ничего, мой век долог, еще нагляжусь на тебя. А покуда и делами заняться не лишнее.

Василина опустила голову на отцовское плечо. Оно пахло морем — солью, камнями, водорослями, ветром и свободой.

— Помощь мне нужна, батюшка. Царица наша домой воротится, прикажи волнам утихнуть. Страшно ей.

— Разве ж это сложное дело? — он повел рукой, и море вмиг успокоилось, облака прорвались солнцем, заискрилась на водной глади рябь. — Расскажи хоть, как живется тебе? Сыновья говорили, город растет, на дрожжах будто.

— Хорошо живется, — кивнула княгиня. — Дела в гору: купцы со всего света съезжаются, порт растет, торговля идет бойкая, а разбойники даже проплыть мимо Буяна боятся — слух о богатырях далеко разнесся.

— Ну добро, добро. Может, и внуками старика порадуешь, — он прижал дочь к себе покрепче и хохотнул. От звука его смеха взвились в небо чайки, дремавшие на скале, и закричали пронзительно, тревожно.

— Отчего б и не порадовать, — Василина снова спрятала глаза. Отец молчал, а сама она продолжать разговор не спешила — перебирала тонкими пальцами гальку, сухую смачивала в воде и смотрела, как неказистый камень обретал новые краски.

— Ну, — начал царь, но княгиня оборвала его.

— Еще у меня просьба есть, — вздохнула глубоко и, словно боясь передумать, выпалила: — Заберите мои силы, батюшка! Я знаю, вам все ваши творения подвластны: и рыбы, и мелкие рачки, и валуны морские. Да и я разве не ваше творение?

— Вот как, — крякнул морской царь, нахмурился. — Зачем же тебе такая участь?

— Вам, батюшка, четверная сотня лет пошла, и вы еще даже в лета не вошли. И я проживу не одно столетие, — она зачерпнула ладонью воды, плеснула в воздух — капельки обернулись яркими бабочками с трепетливыми крылышками и тут же развеялись туманными клочьями. — А Гвидон… Не вижу жизни без него. Уж лучше вдвоем встретить старость, а с ней и смерть, об руку.

Морской царь грузно поднялся на ноги, заложил руки за спину. Чайки, только было вновь устроившиеся на голой скале, опасливо снялись с мест.

— Как же ты без волшебства? Ни полетать, ни чудо сотворить, — могучим пинком он отправил в воду отломавшийся от скалы камень, стая рыбок, всегда следовавшая за владыкой по пятам, бросилась в стороны. — А людское сердце слабо и непостоянно. Не боишься, как царица ваша, в бочку угодить?

— Что вы, батюшка, как возможно? Гвидон любит меня!

— А ты не зарекайся! Умна, премудра, да многого еще не знаешь. Так послушай старших! Вот что, — сказал он, разворачиваясь к дочери, — даю тебе год. Если воротишься на исходе и будешь тверда в своем решении, то, может, исполню, что просишь. А теперь ступай.

Он сложил руки на груди, ставя этим жестом в разговоре точку. Княгиня легко вскочила на ноги и ласково обняла грозного отца.

— Спасибо, батюшка, за совет, за слово доброе.

Она потянулась и обернулась лебедем, взмыла в воздух и собралась было в путь, как морской царь окликнул:

— Василинушка!

Лебедь зависла перед ним, склонив голову с ясными умными глазами набок. Царь протянул ей руку — на ладони лежала жемчужина с орех лещины величиной. Она отливала розовым и была такой идеальной формы, что даже самый придирчивый златых дел мастер не нашел бы в ней изъяна.

— Возьми. Нашел и сразу о тебе подумал, — в густой бороде мелькнула улыбка. — А теперь лети. Стемнеет скоро. Лети, лебедушка.

Лебедь зажала диковинную жемчужину в клюве, взмахнула крыльями, мазнув по обветренной отцовской щеке нежными перьями, и полетела к острову Буяну, где ждал ее любезный светлый князь.

Град на острове горел всеми огнями: в каждом доме светились окошки, фонари зажигались один за одним, их стройные ряды сходились лучами к княжеским палатам, сливались в ровный круг, озаряя теплым желтым мощеную площадь, посреди которой под сенью вековой ели и присмотром могучих витязей трудилась затейница-белка. В окнах княжеского дома виднелись снующие туда-сюда фигуры — князь ожидал высоких гостей, потому и не пошел на пристань провожать мать с отцом, простившись с ними заранее, — он желал лично проследить за хлопотами.

Гости на Буян заезжали часто. Ни один купеческий корабль не проплывал мимо — встречали на острове радушно, поглазеть было на что, да и приторговать завсегда получалось. Но нынешние визитеры стояли особняком: к князю обещался не кто-нибудь, а влиятельный султан из далекой страны, и не просто так, а заключать торговый договор.

Лебедь пролетела мимо главного входа в терем — там, расстилая ковер, возились люди. Вход со двора она тоже миновала — у него столкнулись и громко бранились кухарка, нагруженная припасами, и девушка, торопившаяся отнести наверх свечи — корзина с едой упала и перевернулась, а дети слуг, пользуясь тем, что на них не обращают внимания, проворно растаскивали яблоки и сочную морковь. Княгиня поднялась выше и села на узкий карниз окна тронного зала, стукнула пару раз клювом в стекло. Гвидон, вышагивавший взволнованно мимо богато накрытого стола, вздрогнул и бросился открывать створки.

— Василинушка, где же ты пропадала? Негоже князю без хозяйки гостей встречать.

Лебедь оборотилась и протянула к мужу руки.

— Обними меня, светлый князь, и не гневайся — к отцу летала, за матушку твою просить.

Гвидон растерянно прижал к себе супругу и спросил, отстранившись:

— За матушку?

— Чтоб волны улеглись, и доплыли они быстро и спокойно.

Князь кивнул, принялся вновь ходить по залу.

— Как батюшка? Здоров ли?

— Здоровья моего батюшки на весь Буян хватит, да еще останется, — княгиня залилась звонким смехом, будто хрустальные колокольчики на ветру зазвенели. Она провела тонкими пальцами от плеча до пояса, и ее платье замерцало, налилось ярким серебром, вышивка на глазах заструилась по рукавам и подолу, пышная вуаль укрыла волосы, приглушая свет месяца. — Гвидон, — позвала она, удерживая мужа за руку, — не с пустыми руками я к тебе вернулась. Вот, для тебя мне никаких чудес не жаль. Вот чудо морское, в знак моей любви к тебе, глубокой, как океан.

Розовая жемчужина загадочно мерцала в свете свечей. Гвидон открыл было рот, чтобы поблагодарить супругу, но тут в зал ввалился, фыркая и отдуваясь, княжеский советник, Берно.

— Прибыли, владыка, — он схватился за бок и глубоко вздохнул. — Вот-вот будут.

— Не волнуйся, светлый князь, — шепнула Василина, увлекая мужа к резному трону, — не впервой послов привечать.

Спустя минуту зал наполнился людьми. Яркие, как оперение тропических птиц, расшитые золотом, серебром и каменьями одеяния заморских гостей рябили в глазах, после них в приоткрытые еще двери просочились и забились по углам, казалось, все служители палат. Зал наполнился приглушенным гомоном и терпкими тяжелыми запахами восточных благовоний.

— Приветствую дорогих гостей на славном острове Буяне, — князь поднялся с трона и выпятил грудь. — Будьте как дома, я, князь Гвидон, и супруга моя рады видеть вас под своей крышей.

От пестрой толпы отделился низкий кругленький человек. Он пролопотал что-то на неизвестном князю языке и согнулся в глубоком поклоне.

— Султан Дженгиз шлет светлому князю поклон и рассыпается в извинениях, что не смог явиться лично. Наш мудрый правитель достиг таких почтенных лет, что путешествие за море ему уже не под силу, — толмач, не распрямляясь, развел руки в стороны, так что широкие рукава его диковинного одеяния обмели пол. — Султан прислал вместо себя самый чистый алмаз своих сокровищниц, самую яркую звезду на небосклоне нашей благословенной страны, свою дочь, сиятельную принцессу Годже.

Прислужницы ахнули, и даже княгиня подалась вперед: к толмачу подошла девушка необычайной красоты. Вся маленькая, как вырезанная из кости статуэтка, но с фигурой точеной и соблазнительной. Темная кожа ее, что на лице, что на открытом взгляду мягком, чуть округлом животе, что на гибких руках, отливала золотом; смоляные волосы, разделенные на две перевитые лентами косы, местами выбивались из прически и обрамляли лицо вьющимися прядями. Черные глаза блестели из-под пушистых ресниц задорно и смело, а алые губы, полные и непристойные, лукаво улыбались. Не было у нее ни месяца под косами, ни звезды во лбу, кроме крупного бриллианта, свисавшего с золотого обруча, но красотой своей, горячей и чуждой, она если не затмевала княгиню, то сравнивалась с ней.

Стражники, охранявшие князя, расплылись в глупых улыбках, расправили плечи и подкрутили усы, глядя на нее. Гвидон тоже застыл и позабыл приличествующие случаю слова. Советник Берно, высунувшись из-за трона, тронул князя за плечо:

— Не смотри, владыка, что мала ростом принцесса. Коли слухи не врут, она — первая красавица востока, давно уж за отца государством управляет. И в умении вести беседу ловка, и лошадь любую усмирить может, и войны без битв выигрывает. А сколько женихов отвергла, осмеяв и унизив! И все равно едут из далеких земель знатные господа в надежде завоевать ее сердце.

Принцесса между тем, ничуть не смутившись княжьего молчанья, отпустила жестом толмача и заговорила голосом грудным, тягучим, коверкая сложные звуки.

— Жалок гость, что является в хозяйский дом с пустыми руками, но благословен тот, кто подносит дары щедрые. Прими же, славный князь, от отца моего, мудрого султана Дженгиза, и меня, его глаз, ушей и проводника воли, эти клинки от наших искуснейших мастеров-оружейников, — могучие юноши с поклоном откинули крышки двух тяжелых сундуков, — и эти ткани тончайшей выделки, которыми не побрезгует ни одна правительница мира, для супруги вашей.

Ни Гвидон, ни Василина даже не взглянули на подарки, а принцесса, покачивая крутыми бедрами, подошла к сундукам, вынула из одного острые клинки, изукрашенные каменьями, из другого — отрез шелка, и молвила:

— А еще в государстве нашем принято хозяина радовать искусством и умениями, и превыше всего почитают у нас танец.

Рассыпались сухим треском бубны, думбеки повели ритм. Принцессу окружили, хихикая и стреляя в стражников глазками, гибкие девушки. Годже обернула шелк вокруг бедер, развела в стороны руки с зажатыми в них клинками, и слегка поклонилась князю. Вступили струнные, и девушки все разом пришли в движение. Они крутились, вертелись, сгибались в немыслимые фигуры, вставали на руки, вскидывая стройные ножки вверх, звенели браслетами и соблазнительно стелились по полу, чтобы спустя мгновение вскочить и пустить по всему своему телу волну. Принцесса двигалась степеннее, но ничуть не менее ловко и чарующе. Клинки в ее руках порхали, словно птицы, проходя остриями в опасной близости от покрывшихся росинками пота боков, а косы змеились по спине, и только черные глаза неотрывно следили за князем. Наконец она сорвала с бедер шелк и подбросила его вверх, ткань плавно опустилась на наточенные лезвия и распалась на три куска — музыка тут же смолкла. Грудь Годже ходила ходуном, грозя порвать тесный лиф, и все: и мужчины, и женщины, находившиеся в зале, во все глаза глядели на прекрасную принцессу, а княгиня украдкой бросила взгляд на мужа. Он смотрел на заморскую гостью так, как еще недавно на нее саму, а до того с тем же мечтательным видом говорил о морских богатырях и чудесной белке.

Утро выдалось на диво: море оставалось спокойным, теплый ветер разогнал облака, и солнце плодило блики на водной глади. Златые главы церквей блестели, как после дождя, окна домов со стуком распахивались одно за другим, впуская в комнаты свежий воздух. Чайки устроили шумную свару за рыбью требуху на причале, где рыбаки разбирали утренний улов, торговки спешили в порт, чтобы взять, что покрупнее и пожирнее, и первыми отнести на базар, куда скоро отправятся, позванивая монетами в карманах, хозяйки, кухарки и поварята.

Княгиня замерла на открытой галерее. Отсюда хорошо просматривалась площадь и весь город, спускавшийся извилистыми улочками от дворца к морю. У подножия главной лестницы, с которой так и не убрали, да и вряд ли собирались убирать до отъезда гостей богатый ковер, стоял Гвидон, и даже с высоты галереи было заметно, как он бледен. Колокол прозвонил семь раз, и князь подобрался, выпрямился — к нему плыла (по-другому и не скажешь), мелькая темной ножкой в разрезе блестящей газовой юбки, Годже. Василина, прищурившись, перегнулась через перила — князь склонился к руке заморской принцессы с поцелуем. Миг, и на месте княгини — пустота, только крохотный мотылек с расписными крылышками и яркой точкой на головке, борясь с ветром и быстро перебирая тонкими лапками, полз к краю балюстрады. Он сорвался с каменного карниза, спланировал вниз и уселся на искусно собранный из роз и тяжело пахнувших лилий венок принцессы.

— А что же, княгиня с нами не пойдет? — медленно, словно подбирая слова, спросила Годже.

— Княгиня все наши чудеса наперечет знает, — ответил Гвидон, не сводя глаз с принцессы и потому оступаясь на выложенной камнем дорожке, — к чему ее утомлять?

Принцесса опустила ресницы — будто черные перышки легли ей на щеки.

— О таком заботливом муже разве что мечтать приходится.

Гвидон покраснел, затем побледнел, улыбнулся по-мальчишески и протянул Годже руку, а мотылек, взмахнув крылышками, перебрался поглубже в венок.

— Покажу вам сначала город, наш главный храм, рынок, дома купеческие. Потом вернемся на площадь, оттуда — к морю пойдем, смотреть на богатырей, княгининых братьев.

— За вами, князь, куда прикажете, — Годже сильнее сжала руку Гвидона, и мотылек с досады попытался укусить обильно покрытую пыльцой тычинку лилии.

Повисла тишина, только звенели браслеты да тяжелые серьги принцессы. Гвидон и Годже поравнялись с конюшнями, и князь хотел было рассказать принцессе о редких породах лошадей, которые удалось выторговать у заморских купцов, но она заговорила первой:

— Значит, богатыри, о которых молва гудит, родные братья вашей супруги?

— Так и есть, все они — дети морского царя, — с готовностью подтвердил князь.

— Вот уж где настоящее чудо, — вздохнула горько Годже, склоняя голову. — У моего отца, мудрого султана, было пять жен, но лишь одна сумела подарить ему дитя. Так я и выросла — в окружении нянек и слуг, но, почитай, в одиночестве.

— Пять жен? Где же это видано? — Гвидон застыл у ступеней храма, из которого неслись звуки справляемой службы и аромат елея.

— Чему вы удивляетесь, светлый князь? — принцесса засмеялась звонко, заразительно, немного отклонив назад тело, так что черные волосы проскользили по ее животу и груди, упали на спину, открыв взгляду князя смуглую кожу и — как он не заметил вчера? — колечко с ярким камушком в пупке. — Мужчины востока сильны и горячи, наша вера позволяет им иметь столько жен, сколько они могут прокормить.

Гвидон, как во сне, пошел дальше, мимо расписных палат купцов, совсем забыв о том, что хотел провести Годже на колокольню и показать ей остров с высоты.

— А что же жены? Неужто им не обидно не быть у мужа единственными? — спросил он тихо, и принцесса придвинулась к нему ближе, почти прижимаясь нестерпимо горячим бедром.

— Хорошего мужа и делить не зазорно, — она вздохнула. — Я бы и второй женой пошла, и третьей, лишь бы нашелся достойный — могучий, мудрый, справедливый, красивый, душой богатый.

Годже поглядела на Гвидона пронзительно, сверкая чернющими очами, в которых радужки почти сливались со зрачками и оттого выглядели туннелями, ведущими прямо в душу. Князь молчал, пунцовый, она же продолжала, словно не замечая его смущения.

— Не один правитель к нам приезжал веру принимать. Влюблялись в наших красавиц, брали в жены и домой увозили. Наши девушки покладистые, мужа слушают, всю себя отдают, не жалея. — Дорогу им вдруг заступила крупная собака, Годже ойкнула и схватила ладонь князя своими тонкими горячими пальцами, да так и не отпустила, хотя пес, завидев тяжелую княжью трость, поджал хвост и тут же скрылся под крыльцом.

— Грех это, веру менять, — молвил Гвидон, и Годже расхохоталась.

— Господь един, милый князь, а как величать его и в церковь ходить его славить или же в мечеть — невелика разница. Разве ж не простит всемилостивый детей своих, любовь обретших?

Не разнимая рук, дошли они через шумный рынок до площади, где уж окружили хрустальный теремок, скрытый от солнца разлапистыми ветками вековой ели, заезжие купцы, матросы и городские дети, надеявшиеся, что белка нет-нет да и обронит орешек, а стража и дьяк, царапающий пером свиток с цифрами, этого не заметят. При виде князя толпа расступилась. Гвидон повел рукой, приглашая Годже подойти к теремку поближе. Крошечный мотылек с ее венка перепорхнул на хрустальную крышу.

— Вот так диво, — всплеснула руками принцесса, склоняясь к белке, и ее браслеты зазвенели, как просыпавшиеся из кошеля купца монеты.

Белка, испугавшись резкого звука, скакнула на ель, разметала хвостом уже разгрызенные орешки — скорлупа полетела на землю, изумрудное ядрышко покатилось по хрустальному полу, подпрыгнуло, раскололось надвое и упало к ногам принцессы. Годже, придержав юбку, проворно наклонилась, подняла половинку камня, надавила пальцами, и она рассыпалась на мелкие зеленые крошки.

— Стекло, — зароптали купцы. — Крашеная стекляшка, не самоцвет!

Гвидон кинулся к сундуку, почти заполненному изумрудами, схватил горсть и бросил оземь — отшлифованные сотнями ног камни тут же покрылись зеленым крошевом. Князь упал на колени у второго сундука, запустил в него руки — золотые скорлупки оказались лишь позолоченными черепками. Он бессильно опустил голову на грудь, но Годже тут же отвлекла его.

— Идемте, князь, волшба своенравна, авось все и наладится.

Она потянула его к морю и все так же держала за руку, отчего у князя на душе становилось легче — в самом деле, Василина все исправит, и завтра поутру он еще раз отведет прекрасную Годже смотреть на чудо-белку и подарит ей столько отборных изумрудов, сколько вместят ее нежные руки.

Они пересекли площадь, пошли по широкой улице, спускавшейся к порту. Из окон выглядывали люди, дети собирались в стайки и следовали за князем и его спутницей на расстоянии достаточном, чтобы броситься врассыпную и не быть пойманными, появись вдруг такая необходимость.

— Слышала я, князь, — принцесса вынула цветок из прически и подарила лупоглазой девчушке, смотревшей на заморскую красавицу разинув рот, — что не бывало случая, чтоб на суда, держащие путь к Буяну, напали разбойники, да и стихия их милует.

— Наш остров хранят морские богатыри. Слава о них быстро кругом Буяна разнеслась, не страшны нам лихие люди, — Гвидон выпятил грудь, будто сам был одним из чудесных молодцев. — К нам заходят корабли из таких далей, что вы и не слыхали. Торговля бойкая, иной купец за день весь груз сбывает, а городу обязательную часть отдать обязан — за охрану, за место в порту. Вот и прибыль, вот и город растет.

— Хитро придумано, светлый князь! А мы-то гадаем, почему кораблей меньше приходить стало. Ну да ясно теперь — разве с Буяном поспоришь!

Гвидон улыбнулся смущенно: жаль ему было, что принцессе убыток случился, но и городом своим он гордился так, как бы мог гордиться родным сыном. Они меж тем подошли уже к самой кромке воды. Разномастные суда: от небольших челноков и рыбацких лодок до кораблей, способных вместить до шести тысяч пудов товара, покачивались на волнах. Был тут же и изукрашенный по краю борта затейливой вязью корабль принцессы. Легкие юбки Годже разметало, закрутило вокруг ног, обрисовав линию бедер и обнажив колени, но она не спешила исправлять беспорядок, стояла, подставив лицо несущему мелкие брызги ветру, и улыбалась загадочно, словно слушала песнь моря и понимала ее.

— Богатыри придут оттуда с новым часом, — Гвидон, с трудом отведя глаза от принцессы, указал на запад. — Не пугайтесь только, милая Годже. Они с виду свирепы, но зла гостям города не причинят.

В городе зазвонил колокол. Звук отражался от стен, метался по улицам и постепенно затих, но море оставалось спокойным. Ни бурления волн, ни низкого воя и гула не последовало, только разводили руками растерянные портовые торговки и моряки, да мотылек, сносимый ветром, кружился вокруг князя. Минута шла за минутой, и Годже, которая не улыбалась более, нетерпеливо топнула ножкой.

— Довольно, князь, я утомилась.

Она крикнула что-то морякам своим тягучим, как подгустевший мед, голосом, и у Гвидона мурашки побежали по спине. На корабле засуетились, забегали.

— Спасибо вам за гостеприимство, за крышу и стол, — пропела Годже, поворачиваясь к князю спиной. — Все, что видела, передам султану — без прикрас, как на духу.

Гвидон попытался ухватить ее за руку, но принцесса проворно спрятала пальцы в складках юбки.

— Куда же вы, сиятельная Годже? Неужто домой собрались, и двух дней не пробыв? — Его голос звучал жалко, и принцесса язвительно ухмыльнулась. — А сговориться о новой встрече? Когда я вас снова увижу?

— Бог милостив, авось свидимся, — она шагнула в сторону, к кораблю, но князь заступил ей дорогу, огляделся воровато, понизил голос.

— Тогда я сам снаряжу корабль и к вам прибуду. Приму веру и буду просить у султана руки вашей.

— А как же супруга ваша, князюшка? — Годже обнажила в улыбке зубы, провела красным язычком по губам. — К тому же, не пойду я за вас второй женой.

— Но вы сказали…

— Я сказала, — принцесса провела по его щеке нежной рукой, цепляя браслетами за кудри, и Гвидон совсем потерял голову от этой издевательской ласки, — что хорошему мужу второй женой стать не зазорно. Вот за владетельного князя, повелителя морских богатырей, у которого кладовые от изумрудов и злата ломятся, я бы пошла. Но не за вас.

Она обошла князя, изогнувшись всем телом, замурлыкала себе под нос. Ветер усилился, подхватил конец ее газового шарфа и бросил в лицо Гвидона, обдав его сладким дурманящим ароматом.

— Подождите, прекрасная Годже. — Она слегка наклонила голову. — Наши края и другими чудесами полны. Вот, поглядите, — он вытащил из кармана розовую жемчужину, и мотылек, круживший неподалеку, тревожно забил крылышками. — Видали ли вы где такие жемчужины?

Принцесса развернулась, прищурившись поглядела на сверкающую в ладони князя розовую жемчужину.

— Возьмите ее в знак моей любви к вам. Отвезите отцу, скажите, я ради вас все дно морское на сушу подниму.

Он протянул раскрытую ладонь Годже, и она наклонилась пониже — черный локон скользнул по гибкой шее. Принцесса вдруг засмеялась и стукнула по ладони князя снизу. Жемчужина подскочила, упала на землю, покатилась и с тихим плеском скрылась в воде.

Поднялся ветер, опрокинул чаек с края причала, небо потемнело, вмиг набухло тучами, на горизонте глухо заворчал гром, мелькнула молния. Маленький мотылек обратился в княгиню. Ее глаза сверкали, ленты соскользнули с кос и улетели в море, густые волосы, подсвеченные светом месяца, заплескались за спиной, как платок вдовицы. Она раскинула руки, на лице, обычно кротком, застыл злой оскал, делавший ее красоту пугающей, но неотразимой. Порывы ветра закружились вокруг княгини, повинуясь движениям ее пальцев, свились в разрушительный смерч.

— Неверный! — крикнула Василина. Голос эхом отразился от городских стен, многократно усилился, слился со свистом ветра, и Гвидон, простирая руки то ли к супруге, то ли к принцессе, упал на колени.

Она обернулась к Годже, звезда в ее лбу потемнела.

— И ты! Хотела князя? Вот и получай! — Принцесса оскалилась, ногти на ее руках вдруг сверкнули металлом.

Смерч оторвался от земли, закружился по порту, отрывая доски от пристаней и швыряя их в стороны, затем распался на три вихря. Один, угрожающе гудя, направился к заморскому кораблю, стал терзать паруса и снасти, второй уже хозяйничал в городе, вырывая с корнями деревья и снося с петель двери. Княгиня бросила последний взгляд на мужа.

— Прав был батюшка — слабо сердце людское, но не мое. Ты меня спас, а я тебя не трону, хоть и разорвал ты мне душу, все равно что коршун когтями.

Она обернулась лебедем и взлетела. Свирепый вихрь оторвал кусок от мачты, раскрутил, бросил на пристань, задев самым краешком Гвидона по голове — он упал, пытаясь сморгнуть муть в глазах и прогнать звон из ушей, потому и не увидел уже, как растаял в воздухе корабль принцессы, а сама она, обрастая перьями, зло крикнула:

— Батюшка, говоришь, Василина Тритоновна? — Годже захохотала, но смех ее был похож на птичий клекот. — А меня-то вы с муженьком без батюшки оставили.

Князь лишился чувств. Над ним промелькнула и исчезла хищная тень коршуна.

Гвидона разбудила холодная морось, летящая в лицо, и пронзительные крики чаек. Голова его была тяжела, как после затянувшегося пира, образ принцессы в ней померк и все случившееся накануне казалось злой шуткой. Князь осмотрелся — ночь он провел на полоске намытого морем песка. Невдалеке скрипел сучьями старый дуб, с неба сыпалась водяная пыль, наполовину зарытая в песок, рядом лежала знакомая бочка, у дуба нашелся самодельный лук с шелковым шнурком вместо тетивы да заточенная стрелой веточка. Ни большого порта, ни города на горе, ни даже единого человеческого следа не было вокруг. Гвидон тяжело поднялся и побрел к воде. Море бушевало, и не нашлось на его волнах лебедя — только с десяток белых перышек уплывали, повинуясь невидимому течению, прочь от острова.