Мое настоящее имя (джен)

Сегодня было не лучшее мое выступление. Вряд ли кто заметил, что я напортачила, но это не утешает. Я-то сама знаю, что сплоховала, и если оно и дальше так пойдет, придется мне бросить это занятие. А жаль. Я люблю его, во-первых. И это, в общем-то, единственное, что я умею делать, во-вторых. Так уж получилось. Попробую рассказать по порядку.

Меня зовут Финни. Нормальное имя, не слишком длинное, не слишком короткое. Не такое трескучее, как у некоторых. В самый раз. Мне четырнадцать лет. Неплохой возраст, хотя я уже немного тоскую по детству. Никто не торопит меня взрослеть, артистки вообще до седых волос носят короткие юбочки с блестками и при разговоре хихикают, как школьницы. Это так и положено. Поэтому я в свои четырнадцать тоже ношу дурацкие девчачьи юбочки, но, правда, надеваю их только для выступления.

Ну вот, вспомнила — и сразу настроение испортилось. Ладно. Я чуть не уронила красивую ярко-синюю тарелку с золотой каемкой, мою любимую. В самом почти конце она вдруг вырвалась из пальцев не вовремя, а я и сделать ничего не могла, только стоять да смотреть: вот она описывает дугу — чуть более крутую, чем надо, неправильную, отвратительную, как петля капкана, издевательскую дугу, и летит, летит, летит вниз, а я могу только следить за ней с ужасом, потому что в руках у меня другие дуги, петли и линии, послушные, свивающиеся в положенный им узор, и их много… ну, точнее, ровно столько, сколько я могу удержать, а моя тарелка василькового цвета сорвалась с привязи и летит навстречу… Навстречу моей левой руке. Я успела. Я на один волосок обогнала ее — и спасла. Вряд ли кто-то что-то понял. Зрители ахнули конечно, но они всегда ахают, это ведь мой лучший номер и его лучший момент. Но я-то знаю, что случилось. И мне это не нравится.

Но я хотела рассказывать по порядку. Итак, Нэл… можно я буду называть тебя так? Я не знаю твоего имени, а это вроде бы ничего. Итак, мне четырнадцать, и последние шесть лет своей жизни я жонглирую, а последние два года — выступаю на сцене. Иногда вместе с Левкоем, но чаще одна. Левкой — это я его так зову, а полное его имя — Левкаиро Болезио. Как раз их таких дурацких имен, которые годятся для сцены, а в жизни звучат неловко.

Левкой — мой приемный отец. Он хороший. Это главное, что надо о нем знать. Но остальное про него тоже интересно, я все расскажу. Он довольно красивый, хотя непривычно смуглый, в наших краях это редкость. Иногда он белит лицо перед выходом на сцену, чтобы было посмешнее, но это всегда получаются самые грустные его выступления. Может, потому что под слоем белил его шрамы делаются заметнее. Так-то к ним все уже давно привыкли.

Левкой умеет все, но боится высоты и не так хорошо жонглирует, как я. Но он все равно самый главный у нас, в городе его знают все до единого. Когда мы ходим гулять на реку, к нему слетаются бабочки и садятся на волосы и на руки, а иногда приползают ящерицы. Бабочек я боюсь и отхожу подальше, а вот ящерицы, по-моему, милые.

Ох, Нэл, меня зовут ужинать, нужно бежать. Продолжу потом. Буду писать урывками… и тайком, разумеется. У девочек моего возраста уже должны быть тайны!

* * *

Продолжаю поздно ночью. Все спят уже, только Рида не спит, но она на кухне. Рида — наша домохозяйка. Левкой живет у нее с тех пор, как от него жена ушла. И я тоже здесь живу, понятное дело. На нас косо смотрят, я знаю. Но Рида не дает нас в обиду, она грозная и быстренько укрощает болтунов. Сами-то мы их осадить не можем. Почему болтают? Так всем ведь ясно, что мы с Левкоем не родня. Я-то белянка с русыми волосами, совсем обычная. Ну… то есть раньше была обычная.

Своих родителей я не помню. Они умерли, когда я была маленькая, и потом я жила у бабушки в деревне. Там было здорово. Но потом бабушка тоже умерла, и меня забрали в дом для сирот. Так я там и жила. А потом взяла и сбежала. Я знала, чем заработаю себе на хлеб.

Пришла я, значит, на ярмарку в город, я ведь к ней и подгадала, когда убегала, как раз праздник был. Пришла, встала там на пятачке и стала жонглировать картошками. Меня прогнали — куда-то не туда встала. Ну, я перешла на другое место. Там сначала никто не смотрел — ярмарка же кругом, музыка, все мельтешит, а тут я, да в сиротском платьице, да со своими картошками. Но это ничего, я терпеливая. Потом-то они глаза разули — и увидели. Я тогда еще не так много всяких штук придумала, но десяток картошек уже шутя в воздух запускала. Тут-то они и захлопали, и затопали, и засвистели!

Я раскланялась, потом сняла с шеи платок, подала там одному, чтобы глаза мне завязал. Ты, друг мой Нэл, небось думаешь, это подсадная утка была, а платок с дырками? Ха! Нет, я так не работаю. Он плотно завязал, ничего не видно. Только слышу — тихо стало, все молчат. Ну и я молчу. Молчите да смотрите получше, я и вслепую сейчас вам покажу, мне все равно, невелика разница… Так даже веселее, с завязанными глазами, я прямо засмеялась, так мне было легко и так приятно, что они на меня все смотрят. Под конец они опять зашумели, захлопали. Я картошки обратно в корзинку перекидала, платок сорвала, кланяюсь… Кланяться — это ведь тоже надо уметь, я отдельно училась. Тут его и увидела, Левкоя. Он в первый ряд пробрался, но его и без того было видно. Очень он приметный. Я прямо кланяться забыла и деньги собирать. Он вперед вышел, тут все опять притихли, пялятся на нас во все глаза. Один только кто-то в толпе заорал:

— Глянь, мужики, два сапога пара! Урод себе уродиху нашел!

Но его не поддержали. У нас любят, когда кто красиво работает, и зря обижать не станут. По крайней мере, в глаза.

Рида идет, спать меня сейчас погонит.

* * *

Я как-то сбивчиво рассказываю, да? Это с непривычки. Я затем и пишу, чтобы… ну, совсем с ума не сойти и не перезабыть все слова. Хорошо, что я умею писать. Вот Левкой не умеет. Ну как не умеет, имя свое может написать и по слогам читает кое-как. Да ему и не надо, зачем? А меня в сиротском доме научили. Но я, знаешь, подумала — раз он не умеет, то пусть и я как бы не умею. Поэтому никто не знает, что я тут тебе пишу.

Я опять сбиваюсь, я ведь хотела по порядку…

В общем, Левкой меня привел к своим прямо с площади. Они там тоже готовились выступать, палатку свою рядом поставили.

Главным у них тогда был Репей. Он умер в прошлом году. Ему, наверно, лет сто было. Репей — это прозвище, понятное дело, он был седой, лохматый и очень колючий на вид. Мы заходим, а он сидит в тенечке, квас пьет. Увидел меня, брови эдак поднял, смотрит и молчит. Ну-ну, думаю. Давай помолчим. Наконец спрашивает у Левкоя:

— Это ты где такое чудо раздобыл?

— Она там на площади выступала, — говорит Эле-акробатка. — Она жонглирует… ну-ка, покажи еще разок!

И меня вперед выталкивает. Я показала, да еще не удержалась, щегольнула: там длинная палка у них стояла, а наверху флажок, я последнюю картошку поймала, опять подкинула — и как раз на эту палку насадила, как бусину на иголку. Они засмеялись все, захлопали — ну конечно, понимающие же люди. Репей тоже кивнул и говорит:

— Тебя как зовут?

Я не ответила, понятное дело. Под ноги себе смотрю — песочек там насыпан.

— Ты что же, сама по себе или с кем-то?

Я ему палец показываю — мол, одна я, как перст.

— Ты говорить-то умеешь, нет?

Я головой помотала. Догадливый, старый черт, часа не прошло, как заметил. У него аж усы обвисли, он рот открыл, потом закрыл, взглядом в меня так и впиявился. Тут Эле-акробатка меня за плечи взяла, развернула, внимательно оглядела.

— Вот это да, — говорит, — бывает же такое! Левкаиро ведь тоже немой у нас. Вы прямо как родня. Была бы ты потемнее, ну или он посветлее… А как же тебя звать?

Я смотрю — подходящая палочка валяется. Я ее взяла и на песке начертила: ФИННИ. Эле вслух прочитала, а Левкой по плечу меня похлопал: мол, хорошее имя.

Вот так. Так я и стала ему как бы приемной дочкой. Я часто слышу, как за спиной сердобольные говорят:

— Вот ведь жалость какая! А раньше они, может, красивые были.

Левкой точно был. А я… поди пойми теперь.

* * *

Я почему-то думала, что артисты, ну по крайней мере, такие, как мы, всегда бродяги. Отчасти так оно и есть. Иногда мы уезжаем, выступаем там-сям. Я люблю поездки. Но наш Салис и знакомую публику люблю больше. Я не знаю, где ты живешь, Нэл… рассказать тебе о нашем городе?

На карте он похож на ладонь — там, где застроен сплошняком довольно тесно. А к северу в долину тянутся пригородные улицы с садами и огородами, это как бы пальцы. Сады питаются из рек, их у нас несколько, и они похожи на линии руки, по которым гадалки предсказывают будущее. Главная река, которая как линия жизни, тянется далеко за пределы города, где уже нет домов, только зеленые холмы, камни и пустоши, заросшие оранжевыми маками. Когда выдастся свободный денек, я ухожу туда репетировать. Не люблю, когда за этим подглядывают. Теперь-то все привыкли и никому до меня дела нет. А поначалу очень интересовались, как да что я делаю. Особенно Репей, так, бывало, и сверлит меня своими колючими глазами. Очень въедливый был. Если честно, я его боялась. И когда он совсем разболелся, я и за лекарством ему бегала, и вообще помогала, но когда он умер, мне прямо стало легче. Хотя это и нехорошо, я знаю.

Летом мы разъезжаем по окрестностям и ставим свой шатер то тут, то там. А когда осенью начинаются дожди, каждый подыскивает себе какой-нибудь угол в Салисе, а выступаем мы в Розовом Гроте. За это Левкой большую долю нашей выручки отдает хозяину. Не очень-то выгодно, но другого помещения с таким высоким потолком в городе, наверно, и нет. А мне нужен высокий потолок. Мои кольца, мячи, тарелки и факелы должны взлетать высоко. Если бы не я, никто бы и не подумал арендовать целый Грот. Это ведь роскошное местечко, не для таких, как мы. Но если бы не я, мы бы и не зарабатывали так хорошо.

Себе я никаких денег не беру, только то, что плачу Риде за жилье и еду. Костюмы мне шьет Эле-акробатка, она на это дело мастерица. Мне, бывает, нужны особые карманы и крючки на платье, чтобы ловить ими кольца и мячи, когда я придумываю какие-нибудь новые штуки. Это довольно сложно сшить, а еще сложнее объяснить на языке жестов, что именно мне требуется. Но Эле-акробатка меня понимает, пусть иногда и не с первого раза. Думаю, скоро она станет просто портнихой. Она уже не очень молодая, и я вижу, что ей тяжело выступать. Но зрителям она нравится, у нее рыжие волосы, и они красиво развеваются, когда она делает свои трюки.

Ее все зовут акробаткой, потому что раньше было две Эле и их надо было как-то различать, поэтому все называли одну — просто Эле, а вторую — Эле-акробатка. Просто Эле — это была жена Левкоя. Потом она ушла, но оставшуюся Эле все по привычке зовут акробаткой. Я вижу, что ей нравится Левкой. Они могли бы пожениться, они не такие старые, но Левкой на нее не смотрит. Да и правда, как-то странно взять себе вторую жену и звать ее именем первой. Впрочем, он ведь теперь и вовсе никого звать по имени не может.

У Эле-акробатки еще есть дочь Ириска. Она маленькая, ей всего пять лет, но мы с ней дружим. Вообще я не очень люблю детей, но Ириска милая.

* * *

Сегодня я сижу дома под предлогом болезни. Я и правда немного простужена, так что не очень-то и наврала. Но дело не в простуде. Я, бывало, совсем больная работала, и ничего. А сегодня просто не хочу. Левкой ушел, а я сижу у себя в комнате. Рида и ее служанка тоже ушли, в целом доме я одна.

Сегодня холодно, серо и уже почти темно, хотя до вечера далеко. Да еще ветер завывает и треплет кусты под окном. Тоска берет, я даже немного пожалела, что не пошла с остальными. Хорошо, что у меня есть ты, Нэл. У тебя бывают такие дни? Когда с глубины души поднимается всякая муть, всякий сор, налипший к тебе против твоей воли. А чтобы отвлечься и отряхнуться, надо чтобы у тебя кто-нибудь был. Ну, поговорить и все такое. А у меня никого нет. И убежища я себе никогда не найду, даже если будет крыша над головой и мягкая постель, как сейчас. Я отравлена, и мне никогда не быть здоровой, у меня никогда не будет любви, не будет настоящего приюта. Мне хочется плакать, но нельзя, а когда все-таки текут слезы, я показываю знаками, что это я не по-настоящему реву, что это у меня и зрительную жилку задело тогда, когда… Да я не объясняю когда — не объяснишь, и вообще, какая разница… И я надеваю яркие тряпки и выхожу на сцену, и тогда делается легче, даже совсем легко, особенно если бросаю факелы. Воздух вокруг меня становится горячим и гудит, и под конец все кругом тоже гудит и гремит, и я тогда заражаюсь этим огнем и забываю, что все это обман, пустышка, фантик без конфеты. А потом, как только все кончится, становится плохо, еще в сто раз хуже, чем было. Я хотела всего-то немного власти над предметами и не заметила, как сама попала в плен, загнала себя в силки, из которых теперь не выпутаться. Я раз или два убегала на реку, чтобы утопиться, но и мысль о смерти не приносит мне надежды на облегчение. Да и река небось выплюнет меня, если не сразу, то погодя, и буду я бродить в душных сумерках и пугать бездомных детишек, как нас пугала Серая Дама с черными провалами на лице. Что же я сделала с собой и зачем…

* * *

Ой-ей… Так, Нэл, я тут всякого наваляла, ты не бери в голову. Это я, пока Риды не было, решила полечить свою простуду ее бузинным вином. Левкой всегда им лечится, хотя, по-моему, никогда и не болеет. Или, может, поэтому и не болеет. А я напилась, как ты понимаешь, просто в сопли. И сейчас у меня уже без всякого притворства трещит голова и тошнит. А сегодня надо работать, сколько ж можно отлынивать… Бедная я, несчастная… Сегодня гораздо бедней и несчастней, чем вчера!

Продолжаю. Уже ночь, я устала и болит все, а заснуть не могу. Ну и хлопали нам сегодня, я чуть не оглохла! И ты знаешь, Нэл, они не мне хлопали. Это Левкой придумал новую штуку и никому не показывал. Ну, я знала, что он что-то репетирует, но он все время репетирует, а целиком никто еще не видел. Даже я не знала… Немного обидно. Но у него так здорово получилось!

Сначала все было как обычно, Эле-акробатка выступала на коврике. Потом Горица вынес на сцену такую специальную штучку из двух жердочек, которую обычно вверх поднимают вместе с Эле, что-то вроде качелей получается. Там с потолка спускается веревка, на конце петелька. Горица, как положено, в эту петлю качели как бы вдел и пошел за кулисы, где лебедка стоит.

И тут слышу — Ласси свою скрипочку достал и завел «Цветики мои, цветочки…» Тут уж мне понятно стало, чей сейчас выход.

Значит, на сцену с другой стороны выходит Левкой. Лицо набеленное, на голове шляпа, на носу очки и книжку на ходу как бы читает, под ноги не смотрит. Вроде и ничего еще не сделал, но так выступает, будто золотом шьет, и в зале сразу смешки. Он на них глянул сердито, потом опять в книжку, пальчик послюнявил, страничку перевернул… Шел, значит, шел и — бац! — о качели споткнулся. Рассердился, пнул их ногой, они в угол улетели… А другой ногой он как раз в петле стоял, и тут Горица за сценой свою лебедку крутанул — и Левкой так и взметнулся под самый потолок и повис там на одной ноге, а другой дрыгает так, что башмак с нее вниз улетел. И книжка вниз улетела, и шляпа, и очки. Очки, понятное дело, без стекол были, одна проволока. А Левкой покачался там немного вниз головой, а потом — рраз! — схватился руками за перекладину наверху, к которой все крепится, подтянулся и уселся на ней, как петух на жердочке. Платочек достал, лоб промокнул… платочек тоже вниз улетел.

А там Эле-акробатка опять вышла, головой крутит — куда ее качели подевались. Платочек ей как раз на макушку аккуратно улегся. Она голову подняла, ахнула, а Левкой ей сверху машет, руки к груди прикладывает — мол, помогите, снимите меня отсюда! Эле внизу встала, руки кверху протянула, будто поймать его хочет, и показывает: прыгай! А он прыгать боится, сполз вниз, на руках повис на перекладине… а до пола все равно далеко. Эле в свою очередь прыгает, чтоб до него дотянуться, хотя он высоко, не допрыгнешь. И тут с Левкоя штаны стали сползать — он там по дороге успел как-то подтяжки спустить. И Ласси наяривает «Ах я, бедная девчонка, панталоны потеряла…» Левкой ерзает в воздухе, ножками сучит, а штаны все равно сползают, да так чуть и не упали с него, за ступни только зацепились. Тут Эле гикнула по-молодецки, подпрыгнула как на пружине и за штаны ухватилась, да так на них и повисла вторым ярусом. Левкой подтянулся обратно и Эле поднял за собой, и уселись они оба на перекладине.

Тут Ласси, понятно, заиграл «Цыпа моя, цыпочка, я твой кочеток», в зале так и грохнули. Левкой им пальцем погрозил, потом штаны свои натянул. Потом на Эле посмотрел… локтем ее толкнул, подмигнул и давай снова штаны снимать. Она ладошкой прикрылась и хихикает. А он ее за пояс на платье дергает. Ну она размотала поясок, отдала ему, платье с плечика спустила, головой вертит, волосами своими рыжими его по лицу мажет. А Левкой привязал штаны к перекладине, потом пояс к подтяжкам, спустил вниз… Как раз почти до пола и хватило. И показывает Эле — полезай! Ну ей это раз плюнуть, она как молния проскользнула, только голые ноги мелькнули и волосы взметнулись, и вот уже снизу ему машет. Левкой там не спеша рукава засучил, на руки поплевал, вдохнул поглубже…

И вдруг выходит на сцену Ириска, мальчиком переодетая и чумазая еще больше, чем обычно, а в руках рогатка. И ка-а-ак стрельнет в Левкоя! А он в это время на одной только ноге стоял. Руками взмахнул, покачнулся… ну и полетел вниз камнем.

И Ласси тут со своим «Ах, быть бы мне воробушком…» Но Ласси не слышно было, потому что зал весь всхлипнул, и я вместе с ним.

Чуть-чуть Левкой до пола не долетел, на два моих кулака, наверно… И повис вниз головой, раскачивается, волосы сцену подметают. А ногой в петле, на той самой веревке, которая его вверх подняла, только она теперь покороче стала. Немного покороче, ровно на столько, чтобы ему хватило не разбиться. Когда только прицепить ее успел, я не заметила, и никто не заметил.

Я его потом, когда обнимала, кулаком в бок слегка ударила. Ну или не очень слегка, не знаю. Он засмеялся, по голове меня погладил. Думал, я испугалась. Я и правда испугалась, но это уж работа у нас такая… с непривычки страшновато, а на самом деле ничего. Я больше про другое: зря они Ириске такую роль придумали. Когда она вот так из рогатки в него стреляет, а он потом падает… Зря это. Только как я им объясню?

А может, он специально так все придумал. Вот же, мол, все равно живой остался. Может, ему так легче.

* * *

Я давно тебе ничего не писала, Нэл. Некогда было. У нас тут наконец наступила настоящая весна, горячая, пышная и душистая. Ты любишь весну? Я вот даже не знаю. Ее принято любить, да и правда — приятно, когда становится тепло и сухо, и больше не надо мерзнуть, да еще все зеленое и цветет. Но я почему-то не могу этому радоваться по-настоящему. Все говорят: «Ну, в городе весна не так заметна, а вот как уедем из Салиса…» Может, дело в том, что я не очень-то люблю уезжать из Салиса. Мне здесь нравится. Хотя тут много людей и они глазеют на улицах, а я и ответить им не могу, даже если найдется что сказать… Но это уже неважно. Все равно я люблю Салис, люблю идти по мостовой после дождя, когда она мокрая, а солнце уже светит, и мое отражение бежит по отполированным камням вместе со мной. Не настоящее отражение, а так, пятно… в самый раз. Еще люблю Розовый Грот, он прямо настоящий дворец из сказки. В первый раз я даже боялась в него войти, все казалось, что выгонят. Сейчас-то конечно привыкла. Есть плохие места и хорошие, Салис — хорошее место, а Грот — его сердце.

А что делать за городом — я не знаю. Такая пропасть пустоты и скуки, если только ты не пашешь землю. А если пашешь, так еще тоскливее и скучнее. Я люблю реку и холмы, но это тоже часть Салиса, хотя и за его пределами. А мы ездим в дальние деревни, когда там ярмарки. И в другие города, но там все чужое и неуютное, и работать тяжело. Хорошо, что Левкой такой… такой, какой он есть. Ему как будто везде одинаково легко, а вместе с ним и мне тоже. Но вот зачем мы ездим в Лаз — я не понимаю. Нет, город большой и богатый, платят там щедро и все такое. Но я его ненавижу. И даже не потому, что там по-прежнему стоит на склоне Смородинной горки безобразный сиротский приют с грязно-бурыми стенами, отвратительный дом, в котором… Да ну его совсем, не буду вспоминать. Лаз я ненавижу вовсе не поэтому. Просто ненавижу и все. Впрочем, туда мы поедем еще не скоро, сначала будут другие места, поприятнее.

Показалось, что Ириска проснулась. Горица увел Эле-акробатку гулять. Весна же, то-се. А Ириска со мной осталась, наелась Ридиных пирогов и спит. А я пишу тайком. Может, Эле выйдет за Горицу. Он видный парень, девушки так и липнут. А я никогда не выйду замуж ни за кого. Да и плевать. Хватит с меня. Спрячу-ка я свою писанину, а то вдруг Ириска увидит.

* * *

Я тут подумала, что не написала про Левкоя. Ну, что с ним случилось. Как-то забыла. Остальные тоже редко про это говорят, но я вижу, что часто вспоминают. Я его не знала другим, а они знали.

Мне Эле-акробатка рассказала, она рядом тогда была. Это два года назад случилось. Нет, чуть больше, два года назад они меня к себе взяли, а это еще до того было. На третий день весенней ярмарки, когда карнавал, Репей со своими выступал на площади. Левкой и Эле (не акробатка, а другая, его Эле) тогда нарасхват были, в трех местах за день работали. А под вечер должны были вернуться на площадь, где главное гулянье и фейерверк. Их зрители задержали, не хотели отпускать, и Эле-акробатка за ними побежала, чтобы на площадь позвать, пока не стемнело.

Двинулись они к площади на своей повозке. Женщины сидят, Левкой идет рядом — ему места не досталось, там еще всякая рухлядь была навалена для выступления. Кругом толкотня, шум, из окон все повысовывались, машут, кидают цветы, хлопают хлопушками, ну, как это обычно бывает. Эле цветами прямо засыпали, такую красотку и на карнавале редко увидишь. И кто-то в повозку кинул сверху хлопушку, ну или что-то такое. Эле засмеялась, потянулась поднять, но Левкой у нее из рук выхватил. Это не хлопушка оказалась, а шутиха, какие вечером на площади запускают. Днем-то кому они нужны, пока светло. Левкой ее поднять только успел, и она у него в руках взорвалась. От искры и в повозке что-то загорелось, да быстро потушили. А Левкой… вот таким остался. Лицо, и шея, и грудь. На руках у него перчатки были, руки уцелели. А то бы он и работать больше не смог.

Он еще чуть не ослеп, первое время видел плохо, а потом вроде ничего, прошло. Но в голове, видно, какая-то жилка все-таки лопнула, и он говорить перестал. А может, это из-за того, что Эле ушла. Она сначала за ним ухаживала, а потом враз собралась и ушла, никому ничего не сказала. И Левкой, когда в себя пришел, уже больше никому ни слова не сказал. Потом, как оклемался, снова работать стал, как раньше.

Там еще приходил к Репью один хмырь из Лаза, предлагал новый аттракцион — «Человек-жаба». Это с Левкоем то есть. И потом, когда уже я у них работала, опять приходил, хотел нас в своем шатре показывать, в клетке, понятное дело. Репей сказал, что у него у самого рожа как у дохлого слизняка, пусть сам и сидит в своей клетке, а Репей, так и быть, может, придет ему грошик кинуть.

* * *

Вот и я, Нэл. Наконец-то. Столько времени прошло, ужас! А у меня ни минутки не было, чтобы тебе написать. То есть минутки-то были, но это ведь только в Салисе у меня есть такая роскошь, как своя комната. А сейчас мы в дороге, так что живем все вместе, и спрятаться мне со своей писаниной негде. Да и уставала я сильно, работать же надо. Сейчас вот затишье перед белым пятидневьем, и мы бездельничаем с чистой совестью. Жаль только, что в деревне застряли. Лучше бы поехали в Меллехен, он совсем рядом, рукой подать. Но там жизнь дороже, это да. А вообще Меллехен славный, хотя совсем маленький. Я там бывала в детстве. Там делают леденцы из вареных сливок, какие больше нигде делать не умеют. Их почему-то называют костяшками. Но Левкой экономит, так что в Меллехен мы уедем, только когда ярмарки пойдут.

Ладно, здесь тоже неплохо. Я сегодня с утра собрала свои мячи и тарелки и ушла на реку, будто бы репетировать. Репетировать мне незачем, все равно… Ну то есть какой смысл, когда я и так все делаю, что надо? Зато вот можно писать и никуда не торопиться.

Дни стоят хорошие, но я больше люблю вечера. Они довольно прохладные, зато можно сидеть у костра, смотреть на огонь и слушать, что рассказывают другие. Днем все разбредаются по своим делам, кто в город уходит, кто репетирует. А вечером собираются на ужин, и потом сидят и болтают.

Вчера нас Ласси развлекал. Он ходил на реку купаться после заката, и на ужин опоздал. Эле-акробатка его отругала. Разве можно, говорит, в ночное время в реку лезть? Ласси смеется:

— А что, водяная лебедь утащит?

Эле плюнула только и мисками загремела, но тут Ириска встрепенулась:

— Какая водяная лебедь?

Эле ей объяснила, что это водяница, которая живет в реке. Днем она как обычный лебедь, может по поверхности плавать, а ночью уходит под воду. И если кто в неурочное время в реку сунется, того она утащит. Правда, если ты сумеешь ее побороть, схватишь и вытащишь на сушу, да потом еще оттащишь подальше, она свою силу потеряет и станет просить, чтобы ты ее в воду вернул. А она за это любое твое желание исполнит. Тут все вдруг засмеялись и посмотрели на Ласси — он невысокий и легкий, как щепочка. Его и Левкой шутя поднимает, а Горица подбрасывает как пушинку, кажется, дунь на него — и улетит. Даже Эле-акробатка иногда его на плечо поднимает, чтобы народ повеселить. Ласси тоже засмеялся, потом говорит:

— Это к ней надо тогда Горицу засылать. Слышь, Горица, мы тебя, как мормышку, в воду окунем, а ты там хватай эту лебедь и тащи наружу.

А Горица не улыбнулся даже.

— Меня, — говорит, — ваша лебедь не утащит. И утонуть я не утону. Мне другое на роду написано.

— Это что же, к примеру? — спрашивает Ласси.

— Меня желтый волк заберет, — отвечает Горица спокойно. — Я уж ничего больше и не боюсь, только знаю, что однажды придет и заберет.

— Что за желтый волк? Никогда про таких не слыхала, — говорит Эле-акробатка.

— Ну, волк как волк, — говорит Горица. — Только не серый, а такой… в желтизну, и вдоль спины темная полоска. Они как серые волки, только хитрее.

— А почему ты его боишься, этого желтушного?

— Я не боюсь. Я просто знаю. У меня дед однажды такого убил, тот повадился овец таскать, дед и не выдержал. Хотя их нельзя убивать, он и сам знал. А потом, года не прошло, ушел он в лес зимой, его там другие желтые волки и нашли. Это уж у них так заведено, они за своих мстят. А потом еще под окна к нам ходили. И отец однажды тоже в лес пошел, да и пропал там.

— Думаешь, и его волки съели?

— Ну а кто еще-то? Они. Мне мать потом говорит: уходи отсюда, а то они и тебя заберут. Вот я и ушел… так далеко, как только смог. Да все одно, думаю, не поможет.

Эле-акробатка его по плечу похлопала:

— Да у нас здесь вообще никаких волков нет, не бойся!

— Я не боюсь, — говорит Горица опять, спокойно так. — Вы не понимаете. Они все равно за мной придут, где бы я ни был. Я тоже думал, что я далеко теперь и волков здесь нет, а вчера вечером вышел в поле — и слышу, воет он там.

— Это птица такая, — влез Ласси. — Я тут тоже услышал, так чуть не обделался… хотя за этим и шел.

— Да, и я слышала, будто воет что-то, — говорит Эле-акробатка.

И все замолчали. А потом Ласси стал свои фокусы показывать. Не те, которые у него для публики, там-то мы все секреты знаем. Кое-что я и сама умею, хотя конечно не так ловко, как Ласси. А тут он совсем удивительные вещи делал. Это трудно, мы же рядом, все на виду, а ему хоть бы хны, только посмеивается, когда мы глазам не верим и требуем, чтобы повторил. Он взял монетку, велел на ней отметину сделать, чтобы подменить было нельзя, и давай с ней всякое проделывать. Ну в общем шутки известные — глотал он ее, из уха вытаскивал, из воздуха доставал. А в конце зажал ее в кулаке крепко-накрепко, подержал над огнем, и вдруг из кулака вода потекла. Ласси ладонь раскрыл — а монетки нет. Он смеется:

— Все, растаяла!

Да так ее больше нам и не отдал. Заныкал куда-нибудь. Ну а что, на нее еще кулек костяшек можно купить в Меллехене. Ласси их любит, всегда прямо горстями в рот кидает. Он смешной, и неплохой в общем-то. Однажды ко мне подкатывал. Я отмахнулась, а он говорит:

— Ты не думай, если ты из-за лица своего, так мне ведь неважно… Я на него и смотреть не буду. В женщине лицо не главное!

Ну, думаю, раз не главное… Платье на груди расстегнула и показываю ему. Он так и отшатнулся. То-то, брат, это тебе не водяная лебедь. Больше не приставал. Сейчас за Юттой ухлестывает. Перед ней ведь и красовался с фокусами. Только все равно не за ним вчера последнее слово осталось. Уже расходиться хотели, Левкой встал перед костром, потянулся, посмотрел в небо и пальцами щелкнул… И тут сверху что-то падает мелкое — и Ласси прямо по носу! Глянули — монетка. Та самая, с отметиной! Ласси аж рот раскрыл — не ожидал, и по карманам шарит, где она у него, видать, припрятана была. И когда только Левкой успел? Вроде тихо сидел, с места не трогался.

А раньше, говорят, он еще не то делал. Сядут, бывало, вот так же в поле, только подальше от костра, чтобы небо видеть… ну, когда погода ясная. Он пальцами щелкнет — и в небе новая звезда загорится. Другой раз щелкнет — она погаснет. Эле, которая его жена, очень это любила, он ее часто так развлекал. Да и остальные видели. А я вот ни разу. Теперь он так не делает. Я иногда хочу его попросить, да все не решаюсь.

* * *

Ура, мы в Меллехене! Ну и народищу тут, прямо как никогда. Потом разъедутся, понятно, и сборы пожиже пойдут. Но пока время горячее, работаем мы просто до упаду. На самом деле до упаду — Ласси вчера с шеста сверзился. Обошлось, даже не ударился сильно, но ходил потом весь белый от злости. Горица пошутить попробовал: хорошо, мол, летаешь, Ласси! Так тот его чуть с потрохами не съел. Вроде и смешно со стороны — напал лягушонок на медведя… И в то же время Ласси жалко.

Мы все злимся, когда что-то не получается. Кроме Левкоя и Горицы. Левкой вообще никогда не злится, а у Горицы все всегда получается. Я иногда думаю: может, он… ну, словом, бывают всякие штуки, которые помогают выступать. Колдовство как бы. По крайней мере, про такое рассказывают. Артисты таких разговоров не любят: обидно же, когда ты всю жизнь работал, трудовой пот проливал (и слезы в детстве, а бывает, что и кровь), всего сам добился, а тебе говорят — подумаешь, это ты просто наколдовал! Но я, когда гляжу на Горицу, думаю иногда, что это и впрямь на колдовство похоже. Хотя, правду сказать, у него и работа не такая тонкая, как у других. С шестами вот только сложно, и кто виноват в том, что Ласси упал, — он сам или Горица, который шест держал, это еще вопрос. Но скорее всего, все же Ласси.

У нас свою вину друг на друга не спихивают, не принято. Каждый сам за себя в ответе. Это справедливо. Хотя и тяжело оставаться один на один со своей ошибкой. Но я никому не жалуюсь. Даже тебе, Нэл, не буду.

* * *

Ну наконец-то передышка… Что-то я уже и Меллехену не так рада. Вчера только впервые за все время вышла в город погулять и купила большущий кулек сливочных костяшек. Но до того устала, что и съесть их не смогла, отдала Ириске. Остальные тоже устали, но никто не ноет. Сейчас самые горячие деньки, которые нас до осени прокормят. А там уже за Розовый Грот платить надо вперед, чтоб нас туда пускали выступать всю зиму, таков порядок. Поэтому Левкой хочет поскорее накопить. Будет Грот — будут и деньги, там публика такая, что их не считает, если ей нравится представление. А мы нравимся.

Еще несколько дней мы в Меллехене, потом поедем в Лаз. А там уж и до Салиса рукой подать.

* * *

Ярмарки кончились, но мы все еще здесь. Выступали сегодня у господина Тико, выгодное оказалось дельце, не зря Левкой за него ухватился и даже отъезд отложил на несколько дней. Господин Тико — это местный толстосум. Он из выскочек, происхождения самого простого, как именно разбогател — никто толком не знает, только слухи ходят. И вроде с нашим Репьем он был дружен, вроде даже они какие-то старые знакомцы, хотя Репей его намного старше был.

В общем, у этого господина Тико огромный дом за городом и огромный сад. А рядом дубовая роща с огромными дубами… Тут все какое-то огромное, как будто здесь жили великаны, которые со временем поизмельчали до обычных людей. Мы поставили палатки на берегу, тут и река шире и быстрее, и холмы выше… даже не холмы, а уже настоящие горы. Когда жарко, я лежу в тени замшелого валуна и воображаю, что великаны, которые жили здесь в давние времена, перебрасывались такими валунами, как мы перебрасываемся во время игры снежками или мячиками.

Я опять как-то не по порядку рассказываю, Нэл, я знаю. Сейчас исправлюсь.

Значит, вчера мы выступали в доме у господина Тико. Все наши его хорошо знают, а я вчера только увидела. Занятный дяденька, по-своему даже симпатичный, хоть и не красавчик. Он высокий, толстый, но двигается легко. Глазки маленькие и веселые, волосы на голове почему-то клочьями и уже редеют. Одевается богато, но неряшливо. Мы вчера пришли к самому началу, он только гостей за стол созвал, а я смотрю — у него пуговицы через одну застегнуты, манжеты уже грязные, платок на шее набок съехал. Зато хохотал он так искренне, по коленям себя хлопал и вообще больше всех шумел. Я так думаю, это он для жены старается. Он женился недавно, и вот хочет молодой женушке угодить. Она у него избалованная, взбалмошная и тоже любит всякие развлечения, шум и музыку. Я все смотрела и думала, что они друг другу под стать, хотя на первый взгляд совсем разные.

Госпожу Тико за глаза все зовут Незабудкой. Да если бы и в глаза звали, она бы не обиделась, я думаю. Так-то у нее другое прозвище есть, мне Эле-акробатка шепнула… До замужества ее Блохой называли, потому что она мелкая и бойкая, попрыгунья. Но нехорошо жену такого человека звать Блохой, вот и переделали в Незабудку. Это ей тоже подходит, у нее глаза синие-синие, я никогда не видела таких синих глаз. Она тоже хлопала и смеялась, а больше всего ей мой номер понравился, я для нее два раза повторяла. Потом она у меня взяла тарелки и тоже попробовала бросать… и чуть не разбила, и мою самую любимую, я вовремя ее выхватила. Грубо даже получилось, но Незабудка не обиделась. Я на нее вблизи глянула и поразилась — да ведь она не сильно старше меня, эта госпожа Тико! Могла бы быть моей подружкой. И как она не похожа на других девчонок, которых я знала… Все в ней искрит и переливается. В приюте у нас таких не было, все серые и сырые, как непропеченный хлеб. А теперь у нас только совсем маленькая Ириска, потом я, а потом сразу Ютта, но она уже постарше. А тут такое молодое вино, и муж от нее без ума, сразу видно, и гости заглядываются.

После представления Незабудка меня к себе подозвала. Хочу, говорит, тебе что-нибудь подарить. И снимает с руки браслет. У нее на каждой руке по браслету: на левой — золотой, с красными эмалевыми маками, а на правой — серебряный, с незабудками. Из одного рукава течет золото, из другого серебро, как у королевны в детской сказке. Вот она золотой начала снимать… А я ее остановила и показываю на второй, с незабудками. Она удивилась: «Ты этот хочешь? Так он же серебряный, а я тебе золотой подарю. Золото дороже, чем серебро. Понимаешь?» И смотрит ласково, как на бедную дурочку умалишенную. Я тогда засмеялась и жестами показываю: мол, тогда никакого не надо, спасибо за вашу доброту и все такое. Наглость, понятное дело, но если я бедная дурочка, какой с меня спрос? Ну, ребячество конечно, но меня вдруг азарт разобрал: что она на это скажет? Она тоже засмеялась: «Ладно, бери этот, с незабудками, будет обо мне память». Хочет его снять, а там застежка, видать, тугая, и ничего у нее не получается. Тогда она повернулась к соседу справа и говорит: «Господин Иермо, помогите».

Этот господин Иермо, должна тебе сказать, Нэл, довольно противный. Я его раньше всех заметила, когда в зал вошла, даже раньше господина Тико с его Блохой-Незабудкой. Сидит там рядом с ними, худющий, востроносый, с виду тихий такой, а взглядом так и сверлит. Он не из обычных гостей, которых для веселья позвали, а по каким-то делам приехал. Видать, важная птица, хозяева к нему со всем уважением, даже резвая Незабудка. Рассмотрел он нас исподтишка, потом через ее голову у господина Тико что-то спрашивает — про меня и про Левкоя, я так думаю. Мы всем интересны еще до того, как выступать начнем. Поспрашивал, в общем, и снова в меня взглядом впиявился. Ну-ну, смотри, не ты первый, не ты последний. Мне не жалко, за погляд денег не берут. Хотя, если честно, не люблю я такое. Но Левкою, я вижу, все равно, а раз так, то и мне все равно.

Расстегнул он Незабудкин браслет, она его мне отдала, я поклонилась. А господин Иермо как-то неловко повернулся и опрокинул со стола локтем здоровую такую оловянную кружку, а в ней ложки стояли… и все это на каменный пол ба-бах!!! Грохот, лязг, Незабудка ойкнула, соседка господина Иермо взвизгнула, и даже сам хозяин подпрыгнул. Господин Иермо извиняется, а сам на меня глазом косит. Думает, он умнее всех. Хотел проверить, правда ли я немая, не вскрикну ли от неожиданности. Вот дурак-то.

А Незабудке еще Горица понравился, я заметила, она на него все поглядывала да улыбалась. Ей, видать, нравятся такие, как всем малявкам.

* * *

Ох, Нэл, ну и дела у нас тут… Пришла беда откуда не ждали. Уже утро, глаза слипаются, но я все равно тебе все-все расскажу. Хочется с кем-то поговорить. Специально для этого спряталась от своих подальше. Только даже не знаю, с чего начать, все так запуталось.

Ну начну с главного. Пропала наша госпожа Незабудка. Поехала кататься верхом, одна, да и пропала. Она, говорят, любила так подолгу где-то болтаться до самой ночи, когда с мужем, а когда и в одиночку, он ее не ограничивал. Все и привыкли, потому не сразу хватились. Она сама из местных, все здесь ей знакомо, все ее знают, что может случиться? А вот случилось. В потемках уже конь домой вернулся, весь в мыле и дрожит. А Незабудки нет как нет.

Понятно, бросились искать, не дожидаясь утра, господин Тико сам коня оседлал и поехал, и господин Иермо с ним увязался. Ну как увязался… Это я со зла говорю, не он один, многие поехали на поиски. Наши, когда услышали, тоже всполошились. А тут, как назло, туман упал, идешь по полю — чисто как лягушка в ведре с молоком. Эле Ириску к юбке пристегнула, Ласси в роще чуть на сук не напоролся. Толку, в общем, мало было и от нас, и от остальных.

А Незабудки и след простыл. Точнее, след как раз нашли, господин Иермо нашел, надо отдать ему должное. Он вообще сразу взял дело в свои руки. На следующий день стал расспрашивать, не видал ли кто Незабудку во время ее прогулки. Ну, ему рассказали, что так и так, видели на старой дороге, которая мимо дубовой рощи в Меллехен идет. Поехали туда, на дороге и правда следы подков, вроде Незабудкин конь. Это господин Иермо подковы сличал, остальным бы в голову не пришло, а он въедливый, у самого ноздри раздуваются, как у коня, и в глазах огонь. Господин Тико ему в рот смотрит и чуть не плачет. Ну, словом, нашли они следы, хотя там кое-где их порядком уже затоптали. Незабудка как раз по дорожке вдоль рощи ехала, а с другой стороны там наши палатки стоят. На словах кажется, что близко, а на деле — не очень, роща же великанская, я говорила. Но мы все равно все новости первыми узнавали, Ласси там крутился у всех под ногами, и Эле-акробатка с Ириской.

В общем, возле рощи все и случилось. Там Незабудкин конь заартачился, а потом назад повернул и уже скакал до самого дома, только хозяйку свою где-то потерял. Когда туман рассеялся, стало видно, что у дороги кусты поломаны — не сильно, но господин Иермо углядел. Он еще собаку с собой привел, вроде охотничьей, которая Незабудкин след как будто учуяла и рванула в рощу. Там опять ветки обломаны и трава примята, а потом след дальше идет, до самого берега. На берегу заброшенная купальня, но в ней ничего не нашли, и собака в ту сторону не пошла. А зато на песке следы… пропасть следов! Но это и понятно, время жаркое, а тут берег пологий, можно в холодной речке ноги помочить. А поверх всех следов широкая полоса — будто тащили что-то… или, скорее, кого-то. Собака господина Иермо по этой полосе пробежала, еще сама наследила, а у воды остановилась, покрутилась немного, потом вильнула в траву, которая в воде уже растет. Из воды колышек торчит деревянный, а за него несколько ниточек зацепилось, и на сам колышек чем-то бурым накапано. Ниточки шелковые синего цвета. На Незабудке платье такое было.

На этом все остановилось. Течение тут такое, что купаться боятся, потому и купальню эту забросили. Вода, впрочем, прозрачная, дно видно — камушки там, трава, и больше ничего. Но, опять же, течение ведь.

Это, Нэл, было только начало беды. Мы вообще собирались в тот день уехать, достаточно прохлаждались, хотя и хорошо тут было. Но потом стали вместе со всеми Незабудку искать, а потом и вовсе… господин Иермо говорит: «Всем оставаться здесь до окончания расследования». Вот еще новости! Но раз Левкой спорить не стал, то и другие не стали. Да и хочется тоже знать, чем кончится дело, Незабудка у нас всем понравилась.

Ириска все под ногами крутилась, хотя на нее шикали, чтобы не лезла. Но когда стало ясно, что от собаки больше толку не будет, Ириске позволили с ней поиграть. Возятся они в сторонке, Ириска пытается псину костяшками накормить, а той не особо хочется. И тут господин Иермо, как коршун, на них спикировал и цап Ириску за руку. «Это, — говорит, — у тебя что такое, девочка?» Я рядом стояла, глянула тоже — и обмерла. У Ириски на запястье из-под дырявого рукава что-то блестит, господин Иермо рукав закатал — а там браслет. Золотой браслет с эмалевыми маками, который мне Незабудка подарить хотела в первый вечер, грязью уже перемазанный, но все равно так и заиграл под солнцем. Тут все сбежались посмотреть, у Ириски рот скривился, вот-вот заревет. Господин Иермо опять спрашивает, ласково так: «Это у тебя откуда?» Ириска молчит. Он опять, еще ласковей: «Ты сама его нашла? Или подарил кто?» Она наконец губы разлепила: «П-подарил… мама подарила». — «А где твоя мама?»

Тут уж мы все заозирались, а Эле-акробатки нет. Вроде с утра с нами была, а потом сунула мне Ириску, чтобы я за ней присмотрела, а сама ушла. «Значит, так, — говорит господин Иермо, — девочку я заберу с собой, пусть побудет в доме господина Тико, пока ее мать за ней не придет. Там все и разъясним». Свистнул собаку, взял Ириску за руку и пошел спокойненько к дороге, где лошади ждали. Левкой его обогнал, взял лошадей под уздцы и на Ириску кивает: мол, оставь девочку. Господин Иермо говорит: «Я ничего плохого ребенку не сделаю, она просто побудет в доме вместе с нами, мы ее обедом накормим, вам не о чем беспокоиться». Тут-то Ириска наконец ударилась в рев, будто он не накормить ее пообещал, а саму зажарить и на обед съесть. Тогда я говорю… ну, жестами ему показываю: возьмите меня с ней, я тоже вам ничего плохого не сделаю, просто рядом посижу. Он на меня пристально посмотрел и кивнул. Тогда и Левкой согласился.

Обедом нас действительно накормили, и очень хорошим. Ириска и ревела, и ела одновременно, как только у нее получается? Господин Иермо смирно себя вел, а вот Незабудкин муж, как новости услышал, совсем ум потерял. Еще при Ириске сдерживался, а когда Эле-акробатка прибежала ее забрать, пришлось господину Иермо его утихомиривать. Да все без толку: не отдам, говорит, девочку, пока не объяснишь, откуда у тебя браслет. Эле сказала, что нашла его в купальне.

— Такую дорогую вещь нашла и решила себе присвоить?! — гремит господин Тико.

— Да какая ж она дорогая… то есть я и не думала, что дорогая, так, побрякушка… дорогой-то вещи небось хватились бы уже, а эта лежит себе.

— И давно вы эту побрякушку нашли? — спрашивает господин Иермо.

— Да вот когда же… утром и нашла, — говорит Эле.

— То есть после того уже, как госпожа Тико пропала? Она пропала, а потом у вас откуда-то ее браслет?

Эле осеклась.

— Вы нам правду скажите, — продолжает господин Иермо. — И я вас сразу отпущу. И вас, и вашу девочку. Если с госпожой Тико что и случилось, вряд ли можно в этом обвинить слабую женщину, и тем более маленького ребенка.

— Я и говорю правду. Хотела ноги в воде сполоснуть, гляжу — лежит себе браслетик. Я подобрала, примерила — еле на запястье сходится, маленький совсем. Я тогда дочке отдала, да и забыла про него. Больше ничего не знаю.

Тут господин Тико, который на время притих, подошел к ней, за руки взял, Эле прямо дернулась, но он вроде не сильно ее схватил, она просто от неожиданности.

— Послушай, — говорит, — ты женщина семейная, ты же понимаешь. Для тебя твой ребенок главнее всего на свете. Ты все сделаешь, чтобы его из беды выручить. А для меня главнее всего была жена… — сказал и сам поперхнулся от этого «была». — И я все сделаю, чтобы узнать, что случилось. И все равно узнаю. Ты ведь своего ребенка в беде не бросишь? И я это дело так не брошу.

Эле молчит, Ириска молчит. Я молчу, понятно. Тогда господин Иермо совсем тихо спрашивает:

— Откуда у вас браслет, госпожа Эле?

— Горица подарил, — отвечает Эле.

— Горица — это тот здоровяк, с которым вы здесь выступали? Госпожа Тико еще потом ему сама вина налила?

— Да, это он.

И она им все рассказала, Нэл. Хотя мы условились молчать… ну, те из нас, которые говорить могут.

В тот самый вечер, когда Незабудка пропала, Горица наш тоже куда-то ушел. Мы бы и забыли, да он обещал Ириске игрушку сделать и не сделал, а это на него не похоже, он человек обязательный и с Ириской дружит. А тут вдруг ушел и где-то болтался, явился уже ночью, мы с Эле-акробаткой его ждали, не ложились. Пришел, в общем, и какой-то странный. Улыбается блаженно, говорит невпопад, сразу заторопился спать, разговаривать с нами не стал. Руки у него расцарапаны — не сильно, но на рукавах пятнышки крови, я увидела, когда он трубку раскуривал. А стал сапоги снимать, и из одного что-то тяжелое упало. Он быстро поднял, но я успела заметить — это был нож. Большой такой нож, я раньше его не видела ни у Горицы, ни у кого другого.

А о браслете я ничего не знала. Эле-акробатка сказала, Горица утром веселый был и вот поднес ей подарочек. Она ни о чем таком не подумала, он ведь и раньше ей дарил всякие безделки. Если б Незабудка не пропала, мы бы просто забыли обо всех этих странных делах. Да вот не забыли, а теперь и остальные все знают.

Горицу заперли пока в подвале. Господин Тико точно бы его убил, если бы позволили. А Горица даже пальцем никого не тронул, когда его схватили, до того растерялся. Когда стали спрашивать, зачем в лес ходил, он завел свою сказочку про желтого волка, который его там якобы поджидает. Про царапины на руках ответил, что в темноте да в тумане залез в кусты ежевики, еле обратно выдрался. Ну а браслет будто бы в той самой купальне нашел, ну как Эле рассказывала. Хотел в воду с мостков окунуться, смотрит — лежит ничейный браслетик, вот и подобрал.

Так ему и поверили, ага. То есть я верю, понятно. И Левкой, и Ласси, и другие… И Эле, наверное, хотя кто ее знает. Если она взяла и все это им выболтала… Эх, Горица, дался тебе этот желтый волк! Сидел бы ты с нами в тот вечер, ничего бы не было. Ведь это вообразить невозможно, чтобы ты мог сделать то, в чем тебя обвиняют. Только как это им объяснить?

Ласси потом говорил Левкою: «А тем вечером и правда волк выл. Не то в роще, не то еще где, в тумане непонятно… Помнишь, мы и раньше слышали? А ведь все и вышло так, что из-за этого волка Горица наш пропал… Не зря он его боялся». Левкой на это только кивнул. Ласси даже рассердился, трудно ему просто сидеть вот так на берегу и ждать, что дальше будет. А Левкою как будто ничего, он спокойный такой, будто мы просто решили тут отдохнуть еще денек-другой и ничего особенного не происходит. Я, чтобы тоже не злиться, отвернулась от них, а потом спать пошла. Даже заснула и сон какой-то увидела, но вскоре проснулась — кругом темно, ночь еще. Поворочалась, одеялом с головой укрылась. Все равно не спится. Под подушкой еще браслет, который мне Незабудка подарила. Я как руку под подушку суну — сразу о ней вспоминаю, какая она была.

Тогда я стала размышлять. Если Горица говорит правду и все так и было… Браслет тут вообще ни при чем. Незабудка в ту купальню иногда заглядывала. Когда ее искали, я слыхала, что люди говорят: она там тайком иногда купалась, хотя муж ей запрещал — течение сильное и водовороты. Могла в спешке обронить браслет и забыть про него… что́ ей какой-то браслет, у нее таких целая куча, еще получше да подороже! А Горица и не понял, что нашел, он за всю жизнь разве что пару золотых монет близко видел. Если б он силком этот браслет с Незабудки снял, с живой или мертвой, разве стал бы наутро дарить его другой женщине, чтобы носила у всех на виду? Нет, он простодушный, но не дурак.

Итак, браслет ни при чем. Хотя с него все началось, но тут хитроумный господин Иермо промахнулся.

Что еще сказал Горица? Он пошел в лес, чтобы встретить своего желтого волка. Почему именно в эту ночь? Потому что слышал, как там что-то воет. И Ласси слышал… Я — нет, но мы развлекались, нас Ютта учила на Лассиной скрипочке играть. А в роще, значит, что-то выло. Левкой тоже слышал. Ласси-то и приврать может, но Левкой — нет. В общем, Горица услышал и пошел туда. И нож прихватил… не собирался он волку просто так сдаваться. Ему Эле-акробатка нравится, и с Ириской он подружился, и сам такой здоровяк и красавец… Вот и решил со своим волком разделаться. Нашел он его там или нет? Брр, что за глупости, конечно не нашел, потому что нету там волков, ни желтых, ни зеленых, никаких. Поэтому вернулся он в целости и сохранности… почти. Поцарапанный только.

Опять же, если Горица не наврал и действительно ободрался в кустах ежевики, то сделать это можно только в одном месте. Роща большая, но ежевика там растет только на краю, и совсем в другой стороне от того места, где с Незабудкой случилась какая-то беда и собака след взяла. А ежевику ту я сама собирала, нам местные на нее указали. Если Горица пошел в ту сторону, значит, и вой было слышно там. Если только он не перепутал в тумане… Но тумана поначалу не было, он потом спустился.

Что же там могло выть? Ласси говорит, птица. Бывают такие, я сама слыхала, с непривычки мороз пробирает. Порасспрашивать бы у местных, не слыхали ли они чего такого?.. Да только как я их спрошу? Бревно безъязыкое, лежу тут под одеялом, а Горица сидит в подвале, а что с Незабудкой — вообще неизвестно.

Я, видать, от Ласси заразилась, обидно мне стало и стыдно, что так все получилось, а я ничего не делаю. Даже сердце заколотилось и пот прошиб. Я одеяло тихонько откинула, огляделась. Вроде спят все, а если и не спят… какая разница? Но лучше бы спали и не лезли с вопросами, потому что ответить я им все равно не смогу.

У меня тоже нож есть, не такой, как у Горицы, но мне как раз по руке, удобный. Захватила я его и пошла прямиком в лес — собирать ежевику и желтых волков пугать.

Думаешь, я чокнутая, Нэл? Я тоже так думаю.

Ночь выдалась совсем ясная, да еще луна круглая, как сковородка, так что заблудиться я не боялась. Но в самую чащу не лезла, шла по краешку, в обход, поэтому долго получилось. Никаких волков не встретила по пути, и выть никто не выл. Иду и думаю: глупость я затеяла, что я вообще собираюсь найти, в темноте, средь ночи? Но назад поворачивать уже глупо.

Добралась до ежевичных зарослей. Съела ягодку, другую, и стою, как дура. Что дальше делать? Кого я тут хотела встретить? И вдруг вспомнила: чуть подальше, за рощей, хижина пастуха. Он там живет отшельником, старый уже совсем и полупомешанный. Когда Незабудку искали, про него тут же вспомнили, да только никто ничего дурного про него не подумал. Я и сама его видела, совсем дряхлый дед, еле ноги переставляет. Спрашивали у него, не видал ли чего, не слыхал ли чего в тот вечер — но нет, не видел и не слышал. Вообще уже плохо видит и слышит, и одно название, что пастух, по старой памяти. Хотя пастбище у него под боком, и коровы, и овцы там, но их никто не тревожит и сторож им не нужен.

Впрочем, коровы не воют. Как правило. И про овец я такого не слыхала, чтобы выли. А вот старик… Нет, совсем не похоже было на человеческий голос, если верить тем, кто слышал. И Ласси, и Эле, и сам Горица это говорили. А все-таки, если кто-то выл, то либо человек это устроил, либо… Я верю в колдовство, Нэл. Мне ли не верить. Но если этот желтый волк, или что бы это ни было, если оно завлекло в лес Горицу, а потом стащило с лошади и уволокло через лес Незабудку на берег реки… То бежать мне от него уже поздно. Оно уже знает, что я здесь. Жалко только… если я не вернусь, меня тоже искать будут. И Левкоя жалко. Это хуже всего. Но я не стала ни о чем таком думать, а просто пошла к пастушьей хижине. Там всего лишь безобидный старик, а я уже напридумывала себе ужасов.

Ночь была светлая, как я уже сказала. И как только деревья расступились, лачугу я увидела ясно, как днем. Шагнула было к ней — и остановилась. Что-то там зашевелилось в тени… Смотрю — да это же человек, вышел из низкой двери, выпрямился. Мне на фоне звездного неба хорошо было его видно. И никакой это был не старик. Прямой и стройный, совсем не старый мужчина. И в руках у него странный предмет, по очертаниям и по размерам похожий на свиную голову. Постоял он немножко, потом поднес его к лицу…

И тут я услышала. Тот самый звук, никакого сомнения. Пронзительный, тоскливый и протяжный, не похожий ни на птичий крик, ни на собачий вой, ни на человечий голос… Вообще не похожий на голос живого существа.

Длилось это недолго. Потом вой прекратился, мужчина постоял еще чуть-чуть, опустил эту свиную голову и повернулся ко мне лицом. А я ведь уже и по силуэту его узнала. Это был Левкой.

Нэл, мне еще есть что рассказать, но силы на исходе. В следующий раз. Не знаю только, когда этот следующий раз наступит.

* * *

Ну вот, продолжаю. Пока не забыла, а то столько всего произошло… Мы в Лазе уже, и только тут у меня получилось опять от всех удрать со своими записками.

Значит, стою я там на опушке перед хижиной, а прямо передо мной Левкой. Мне его хорошо видно, а ему меня — не знаю. Я вроде и в тени, а с другой стороны — светло ведь. Все же он меня не заметил, постоял немного, потом эту странную штуку положил на порог. И тут вдруг слышим мы оба — со стороны речки кто-то или что-то шуршит по дорожке, как раз по направлению к нам. Левкой тихонько так, чтобы самому ничем не зашуршать, отступает к опушке, спиной ко мне и прямо на меня. И я тоже тихонько так назад попятилась… Ну это я думала, что тихонько получится, а сама конечно на сухой сучок наступила. Из всех из нас я всегда самая неуклюжая была, прямо до смешного, даже мелкая Ириска более ловкая.

Пока я только успела сообразить, что нашумела, Левкой дернулся, сначала отпрыгнул от меня, потом наоборот метнулся ко мне, схватил и рот рукой зажал… как будто боялся, что я закричу. Как будто впервые меня видит. Но потом сразу почти отпустил и только жестом показал, чтобы не шевелилась.

Так мы с ним и стояли, слушали и ждали, что будет, когда тот шуршун в темноте дошуршит уже до лачуги. Если подумать, так совсем недолго стояли. А мне казалось, оно все длится и длится… и самое странное, мне не хочется, чтобы кончалось. У тебя бывало такое, Нэл? В самый неподходящий момент чувствуешь, будто время замедляется или даже ты вовсе из него выпала. Когда что-то приятное с тобой происходит, то это и понятно. И другое дело, когда вот так — жутко, тревожно и неизвестно, что дальше… Кругом деревья, ночь, и бог весть что еще там в деревьях и в темноте, кроме нас, может быть, сразу за нашей спиной. И как мы здесь вдруг оказались, хотя еще недавно все было как обычно, привычная постель и знакомые люди кругом. А тут будто и сам воздух изменился, и речка плещется чужая, и звезды над головой складываются в другие рисунки. Левкой стоит рядом и крепко держит меня за руку, и над ухом его дыхание. Я понимаю, что он не боится, что он скорее рад, хотя не смог бы объяснить, чему именно, даже если бы умел говорить.

И я не могу объяснить. Наверное, мы просто чувствуем себя свободными. Вкус настоящей свободы едва знаком даже бродячим артистам, которые кажутся самыми свободными людьми на свете. Зато когда ты это почувствуешь... Как будто разжимаются тиски, которые сдавливают тебя все время и к которым ты давно привыкла и думаешь, что так будет всегда. Но вдруг оно отпускает, и ты остро ощущаешь себя живой, даже зная, что жизнь твоя может сейчас оборваться.

Я не смогу объяснить, Нэл, я сразу сказала.

Тем временем шуршун все приближался, и вскоре мы даже расслышали его голос. Обычный человеческий голос, сердитый и надтреснутый, как тот сухой сучок у меня под ногой.

— Хорошая… была, кхррр, кхе-кхе… Бешеные все какие-то, с ума посходили… Кхрр! Кха! Бешеный народ, так и лезут, так и лезут… чуть хорошую вещь увидят… А? Что? Кхе-кхе! Руки, говорю, убери, а то я тебе так… Кха! На ро-о-о-озовой зо-о-о-о-орьке проща-а-ался с тобой… Вече-е-е-ернею зо-о-о-орькой… вернулся… домой! Зорька, ты свинья эдакая, опять в овсы забрела! Бешеная корова! Все вы бешеные… оставишь без пригляду хорошую вещь…

Голос все нарастал по мере приближения, и в перерывах между кашлем и сопением все чаще и разоборчивее сыпались бранные слова. Левкой весь затрясся от беззвучного смеха, я сама чуть не прыснула: услышанное совсем не походило на кошмары, которые я успела вообразить. Это был тот старичок-пастух, к которому мы заявились в гости среди ночи. Интересно, сам-то он где пропадал?

Старик тем временем, продолжая бормотать ерунду, поднялся к своей хибаре, обо что-то споткнулся на пороге, на мгновение замолк, а потом вновь разразился бранью, на этот раз более осмысленной. Он клял деревенских мальчишек, которые повадились таскать у него нужные вещи, давеча вконец обнаглели и сперли у него из-под носа какую-то Зорьку (корову, что ли?..), а теперь вот до пузыря добрались… И уж он им задаст, он знает, чьих рук дело, а если Зорьку увела эта Блоха бесстыжая, так пусть себе не думает…

На этом месте я вдруг вспомнила, зачем мы все-таки сюда пришли. И Левкой вспомнил, и больше того — отстранил меня, а потом взял да и вышел прямо навстречу старику. Тот замолчал, открыл рот и попятился. Ну тогда и я уж тоже вышла и встала рядом. Бедный старичок, воображаю себя на его месте, когда из леса средь ночи ни с того ни с сего выходит кто-то вроде нас… Хорошо еще, у него глаза от старости еле видят, а то бы поди и кончился старичок на этом самом месте.

— Это кто ж такие? — прохрипел он наконец. — Вы это что?.. Кхе! Кхе!

Откашлялся и вдруг как загремит:

— Пузырь забрать хотели? У-у, чурлы закопченные, а вот я вас!

И палкой на нас замахивается, откуда только силы взялись! А что мы ему ответим? Кабы не Левкой, я бы деру дала, от греха подальше. Но Левкой терпеливый, да и не привыкать ему.

Вот это был разговорчик! Старик почти слепой и почти глухой, мы с Левкоем немые, поди объяснись. Да еще и мы не знаем толком, что хотим спросить, и он не понимает, что от него нужно. На наше счастье, видел он все же лучше, чем слышал, да и рассвет уже забрезжил. Ну и вообще он, хоть и ворчал, рад был поболтать с живыми людьми, пусть даже с такими, как мы. И если всякую шелуху откинуть, то получилось из нашего разговора вот что.

О пропаже Незабудки он, хотя и слышал, уже забыть успел. Так что снова разволновался, как в первый раз, хотя и ругал ее за общую бесстыжесть и называл исключительно Блохой. Ничего нового об этом деле сообщить не смог, Незабудку той ночью не видал, Горицу тоже, никакого воя не слышал. Тут Левкой поднял с земли тот странный предмет вроде свиной головы… Вовсе это не голова была, но штука весьма диковинная. Ее-то старик и называл пузырем. Там и вправду бурдюк из козлиной шкуры, вроде пузыря, а к нему приделан мех, какой у кузнецов бывает, только поменьше, и еще три трубочки, вроде как дудки. Кто только вообще вообразил такую дурынду сделать! Но Левкою она, видать, знакома была. Он сразу понял, что пузырь этот надо воздухом надуть, и тогда в дудки играть можно. Правда, две из них ничего играть не хотели, там все ветхое было и гнилое какое-то. А третья ничего, если приноровиться, то она… не то чтоб играет, но воет знатно, как стая желтых волков, особенно когда рядом стоишь. Зачем наш старикан в нее дудел, я так и не поняла: не то коров сгонял, не то мальчишек пугал, не то так просто, от скуки.

Так что нашли мы этого волка. Я сразу подумала, что толку-то от него мало, но зато, получается, Горица не соврал, что его слышал. Может, и остальному тогда поверят? Но про Незабудку так ничего и не ясно.

Зато про Зорьку все разъяснилось. Никакая это не корова оказалась, а лодка. Была у старика лодка, наверняка такая же рухлядь, как этот его пузырь… Но его сердцу так же дорога, и дал он ей это нежное имя. Лодка была на берегу, где купальня, а тут вот он хватился — нету. Может, веревка перетерлась и ее течением унесло. А вернее всего, мальчишки сперли.

Может, и не зря он на мальчишек грешит. Но я так думаю, тут другое что-то… Лодка пропала вместе с Незабудкой. Которую туда кто-то втащил и… и что дальше? И кто это был? По-прежнему непонятно. Я все об этом думала, когда мы с Левкоем уже на заре к своим возвращались. И обсудить с ним все это прямо чешется, а как? Вижу, что он о том же думает, а что я сделаю? Идем мы вдоль дороги, и я вдруг понимаю, что Левкой меня к тому месту вывел, где Незабудкин конь хозяйку оставил и с ней непонятно что дальше было. Постояли мы там, огляделись. Ничего нового. Кругом тишина, небо светлеет, глаза слипаются. Левкой меня за руку тронул — пойдем, чего зря стоять. И тут слышим — копыта стучат. Едет кто-то из дома господина Тико, больше неоткуда. Интересные дела, кому бы это в такую рань?.. Мы, не сговариваясь, снова в кусты нырнули, притаились там. Сон как рукой сняло. Всадника уже видно, но он плащом замотан, не разберешь… Немного до нас не доехал, остановился, крутит головой, капюшон с нее упал, а под капюшоном — господин Иермо! Опять, значит, своим любопытным длинным носом что-то разнюхивает.

И тут вдруг с той стороны рощи как завоет! Знакомец наш, видать, после разговора пузырь свой чуток подлатал, так он вдвое хуже прежнего завопил. Конь на дыбы, господин Иермо чуть наземь не кувыркнулся. Потом спешился, коня успокоил — и тут нас увидел. Ну конечно, светло уже было, да и мы не так усердно прятались, но все равно… глаз у него пронзительный, насквозь видит. Но даже не это главное, главное — он не удивился.

— Доброе утро, — говорит, — гуляете? Я тоже люблю прогуляться по холодку, пока не жарко.

Конь ушами прядет и глазом на него косит, и в глазу прямо видно, что он о своем наезднике думает. То же, что и я.

— А в какую сторону направляетесь? Может вас, барышня, подвезти?

Какая я тебе барышня, дубина? Вали давай, куда ты там собирался. Иногда хорошо, что не можешь говорить, лишнего не наболтаешь. Я просто головой покачала: не надо, мол, господин хороший. А он все стоит, глазеет на нас.

— Волков, стало быть, не боитесь? Вроде того, который сейчас голос подал.

Левкой тоже на него посмотрел внимательно, а потом очень похоже изобразил, будто держит что-то перед собой, локтем прижимает, в дуду дует… Кабы я того пузыря не видела, а и то бы, наверное, догадалась, о чем речь. И господин Иермо так хладнокровно кивнул и говорит:

— Я так и думал. Очень характерный звук. Гайда, или багат, или цампуна, или сумкодудка… по-разному называют. Здесь мало кому известна, а в тех краях, откуда вы родом, господин Левкаиро, не редкость.

Ну конечно, ты так и думал. А если ты такой умный, почему никому не сказал? Почему Горице не поверил?

Так-то вообще-то он и правда неглупый, надо признать, и будто мысли мои прочитал:

— С волком этим понятно все. Но госпожа Тико пропала, и пока мы достоверно знаем только то, что в роще в ту ночь был ваш друг. Не такая тут глушь, чтобы много народу в один вечер по роще гуляло и никто друг друга не заметил. Если обнаружится, что кто-то еще здесь был, то будет два подозреваемых. А пока только один.

Постояли еще, помолчали. Господин Иермо коня по шее наглаживает, а тот все дрожит, здорово напугался. Тут Левкой взялся объяснять про лодку. Что у старика с пузырем лодка была возле купальни, и вот он приходит, а лодки нет.

— Я так и подумал, — говорит господин Иермо.

Мы с Левкоем уже открыто смеемся, а он как будто не замечает.

— Там был колышек, явно для того, чтобы лодку привязывать. Колышек есть, а лодки нет. Значит, кто-то уплыл на ней и увез госпожу Тико, живую или мертвую.

Снова замолчал, и мы молчим. А наш старик со своей сумкодудкой никак не угомонится, и снова над всей рощей дикий вой, и снова конь у господина Иермо дернулся, и сам господин Иермо…

— Да когда ж ты заткнешься, старый хрыч!

Тут мне его впервые почти жалко стало, он прямо совсем как нормальный человек выругался, и сразу видно, что он тоже переживает из-за всего этого и хочет поскорее все распутать. Но тут же взял себя в руки, и коня крепко взял под уздцы, чтобы не шалил.

И вот в этот самый момент… у меня как-то все само собой в голове сложилось. Я даже подскочила на месте, будто запоздало испугалась того волка. Схватила господина Иермо за руку и показываю на коня. Этот вой и людей-то пугает, а уж лошади, когда его слышат, совсем ума лишаются. Тут редко кто верхом ездит, незачем, вот разве что Незабудка… В тот вечер все волка слышали, а она как раз в это время, видать, здесь проезжала. Ну и лошадь ее испугалась, хозяйку сбросила и умчалась восвояси. Эдак и насмерть разбиться недолго, но Незабудка жива осталась, хотя поломалась, наверно. Может, и без памяти была поначалу, потом очнулась, поняла, что идти не может. Покричала, позвала на помощь, да никто не откликнулся. А она сама из местных и знала, что тут напрямки через рощу до реки рукой подать… Ну, когда здоровый. Ей, понятно, не так просто было добраться, но если она хоть как-то ковылять могла, то вполне возможно. А на берегу там купальня, а возле купальни лодка… Если ее отвязать, то течение само тебя вынесет вниз по реке, где дома у самой воды, там и на помощь звать можно. Главное ей было до реки добраться. Где-то она, может, и ковыляла кое-как, а по самому берегу уже ползком. Потому там и следы такие, будто тело тащили… А это она сама ползла. Поцарапалась, когда падала, да и потом, может, добавила, поэтому, когда лодку отвязывала, колышек кровью испачкала. Ну и платьем зацепилась, нитки остались. Это она хорошо придумала, а вот дальше промашка вышла… Хоть и не по ее вине. Туман ведь был, да может она от боли и от усталости счет времени потеряла… И прошла ее лодка незамеченной вдоль тех берегов, где люди живут. Хорошо, если у нее весло было, тогда она ниже по реке к берегу могла пристать. Ну и… в любом случае, ее там искать надо.

Это я тебе, Нэл, так быстро все рассказываю. А нам всем времени понадобилось больше. Но у господина Иермо в башке немного масла все же есть, он мою мысль ухватил и дальше уже сам сообразил, что я сказать хочу. Вскочил он на коня и помчался к господину Тико за подмогой, только пыль столбом. А Левкой меня за рукав дергает: у нас ведь тоже лодка есть, Горица взаймы выпросил в деревне и всех нас по очереди на ней катал.

Течение там, когда из заводи выйдешь, прямо ух! Но Левкой и Ласси все же гребли изо всех сил, а я по сторонам смотрела. Солнце взошло уже, вода блестит, глаза режет до слез. Но не так долго нам и плыть пришлось, все еще проще оказалось… Там в низовье, когда огороды кончатся, река шире делается, и в самой середине отмель светится, а на отмели — Зорька с Незабудкой… Кому сказать, могут подумать, что мы и впрямь заблудших коров искали.

Сначала мы, понятно, лодку увидели. Да еще сами же со всей дури на ту же мель наскочили. Но для нас это не беда. Главное, в лодке сама Незабудка была, уже еле дышит, даже обрадоваться нам сил не было. А все же, когда поняла, что мы ей не блазнимся, крепко в меня вцепилась, откуда только силы взялись. Поломалась она, когда падала, все ей больно было: и идти, и дышать. Ее Ласси спрашивает, зачем она к реке ползла, может, лучше бы уж было на месте лежать, все равно ведь искать ее стали. Она ответила, что пить очень хотелось. И вообще что-то сделать хотелось, а не просто лежать, как дура. Может, она и правда дура, но я ее понимаю. Мы с ней чем-то похожи. Хм.

Вот так все просто оказалось. И так хорошо. Господин Тико чуть с ума не сошел от радости, все отпускать нас не хотел и приглашал снова приезжать. Горицу, понятное дело, освободили сразу, он опять опомниться не успел и ходил все это время озадаченный. Развеселился, когда мы с Левкоем сводили его в гости к нашему старику и показали, какой такой желтый волк в роще по ночам выл. Я бы и еще там задержалась, хорошее это место и люди хорошие, а впереди у нас Лаз, которого век бы не видать. Но Левкой на этот счет строгий, нам к осени деньги собрать надо на Розовый Грот. И хотя господин Тико нас отблагодарил за такую услугу, а работу никто не отменял.

* * *

А вообще, знаешь, Нэл, мне уже и Лаз не кажется таким противным. Хотя тут, как по заказу, испортилась погода, стало хмуро и ветрено… Тут всегда так. Сколько себя помню. Но ведь и тут люди живут, и некоторые, наверно, даже счастливы. Это ведь только мне Лаз кажется безрадостным, потому что он свидетель всех моих промахов и мук. Как друг детства, все о тебе знающий и не простивший. Можно его за это ненавидеть, но разве он виноват?

Но мне не хочется об этом думать. Странно, но привычные мрачные мысли даже здесь не лезут в голову. Может, потому, что слухи о наших приключениях у господина Тико уже дошли и сюда? И на нас поглядывают с каким-то новым уважением… Особенно я им любопытна. Но с разговорами не пристают, ха-ха! Ласси им там что-то в уши заливает, ну вот и пусть отдувается за всех, он любит.

Мне даже немного стыдно за то, что мне вдруг хорошо. Потому что не все у нас так уж распрекрасно. Эле-акробатка теперь не в ладах с Горицей. Ну как не в ладах… Эле вроде стыдно теперь, что она тогда разболтала про Горицу и его из-за этого в подвал бросили. А Горица вроде и не сердится на нее за это, но как-то… Как-то им неловко теперь. Но я думаю, это ничего. Пройдет.

Сегодня мне приснился чудесный сон, каких давно не было. Будто мы плывем на корабле, кругом ночь и мачты упираются прямо в звездное небо. И где-то рядом в темноте Горица насвистывает свою любимую песенку. Я даже не знаю, куда идет корабль: может, в те края, откуда к нам пришел Горица? Или на далекую родину Левкоя, о которой я ничего не знаю? Но я не спрашиваю. Зачем? Я знаю, что мы плывем туда, где будет хорошо. И прошу Левкоя, чтобы он наконец показал мне свой фокус со звездами, которые гаснут и загораются по щелчку пальцев, и он показывает. Из-за шрамов у него на лице никто не может понять, когда он улыбается. Но я знаю, что он улыбается, потому что я и сама улыбаюсь точно так же.

* * *

Проклятье! Нэл…

Я и писать тебе больше не хотела. Хотела разорвать все это в мелкие клочки. И все разорвать, до чего дотянусь, уничтожить, разломать, пустить под откос. Но я так уже делала однажды. Это ничего не решает. Становится только хуже. Если бы я была одна на белом свете, было бы легче… Собственно, тогда ничего бы и не было. Но я не одна. И мне надо придумать, что делать дальше. Поэтому я просто напишу тебе обо всем. И буду думать.

Я потеряла свой шелковый камушек. Опять долго объяснять… Ну ладно.

Я всех обманывала, Нэл, все эти два года. Я ничего не умею. Я не умею жонглировать. Точнее, умею… Тремя яблоками. И иногда роняю. Я вообще неловкая, сколько ни пытались меня другие научить всяким трюкам — не вышло. Ну ко мне и не приставали с этим, я и так гвоздь программы со своими тарелками, мячами, факелами… Но это все обман. Все дело было в шелковом камушке.

Узнала я про него еще в приюте, от своей соседки. Звали ее… да неважно уже, как ее звали. Была они тихая, смирная, робкая, но знала тьму всяких вещей, о которых я и не слышала. И вот однажды она мне рассказала про шелковый камушек. Дескать, он дает тому, кто его добудет, особую силу и любое умение — на выбор, какое захочешь. Только просто так найти его нельзя, надо постараться. Летом, когда самая короткая ночь в году, весь день накануне ни с кем не разговаривать, не есть и не пить, а как стемнеет, выйти в поле одной, и там покружиться и нужные слова прочитать. А потом будто услышишь над головой гром, даже если небо ясное, и тут надо на землю упасть и голову руками закрыть, чтобы не видеть и не слышать, что дальше будет. Как все стихнет, можно встать и поискать вокруг себя, тут и увидишь его — шелковый камушек. Только глядеть надо в оба, он неприметный, и если пропустишь, другого уж не найдешь. Вообще это только один раз за всю жизнь можно проделать, попробуешь в другой раз — заберут тебя с собой те, кто над головой проносится и гремит. А уж зато если камушек добудешь, то пока он при тебе, будешь уметь то, что загадала.

Вот так она мне рассказывала. Она бы и сама попробовала, да не решалась, робкая была. Ну а я, понятное дело… Я не то чтоб сразу поверила, что таким простым способом можно такое чудо себе добыть. Больше так, для развлечения. И желание загадала глупое: чтобы жонглировать чем хочу и как хочу и ничего на землю не ронять… Мы накануне на рынок бегали, там как раз жонглер выступал, здорово он нам понравился.

И все так почти и получилось, как она говорила. Разве что громыхать ничего не громыхало в небе, только кровь у меня в ушах стучала… И не от страха или еще там чего, а просто голова закружилась. Темная ночь была, облачная, хотя и короткая, так я потом долго в траве шарила. Нашла его, свой камушек. Рассмотрела утром при свете — ничего особенного, серенький такой, чуть в просинь, и на вид ничуть не шелковый, а обычный, шершавый. Но на ощупь я его сразу почувствовала, он, и правда, как шелковый, гладкий такой и ласковый. Проведешь по нему кончиками пальцев — и от них по всему телу легонькая дрожь. Но мне другое не терпелось проверить… Сняла я чулки, свернула их в колобки, и у подружки своей чулки забрала, свернула тоже… и как давай они у меня летать в руках! Я потом картошек к себе натаскала — еще лучше пошло. За что ни возьмусь — все словно само взлетает и послушно ко мне в руки потом прыгает.

Она еще потом подтрунивала надо мной: «Эх, продешевила ты, загадала бы что-то полезное! Ну, там, клады под землей видеть или еще что». А я ей: «Да ну, это еще получше кладов! Вот еще освоюсь маленько и пойду на рынок деньгу зашибать!» Так-то она права была… Но мне так весело было от того, что я теперь умею. Будто у меня в руках не десяток пыльных картошек кружится, а весь мир, и все кругом мне подмигивает и улыбается. Да и она это больше говорила так, чтоб поспорить, а смотреть тоже любила, как я жонглирую. Все штуки, которые я придумывала, я ей сразу показывала и советовалась, как лучше сделать. И это был наш секрет, только мы двое знали. Ну и Перо еще потом, понятное дело, от него у меня секретов не было.

Глупое было желание, что и говорить, а все же я не прогадала, пригодилось, когда меня на рынке заметили и Репей позвал с его ребятами выступать. И вроде хорошо все было… а вроде и нет. Это ведь все был обман, ничего такого я не умела, на что все кругом рты разевали и руками всплескивали. Другие умеют. Левкой, и Эле-акробатка, и Ласси, и Горица… Даже Ириска уже лучше меня жонглирует, если у меня камушек отобрать.

Пару раз было такое, когда я чуть не роняла то тарелку, то мяч. И каждый раз боялась: вдруг что-то разладилось и волшебство больше не работает?.. Но нет, все работало. Пока камушек был при мне.

Я пыталась без него обходиться, Нэл, ты не сомневайся… Уж сколько я старалась! Все без толку. Не то я к этому делу совсем не способна, не то это в наказание дается вместе с камушком… Да это без разницы, все одно — билась я, билась, да и плюнула. Камушек-то при мне. Я с ним и не расставалась, специально мешочек сшила и в кармашки его прятала. Стыдно перед остальными, понятное дело, у них-то все по-настоящему. Про Горицу я одно время думала, но нет… И у него все честно. Я даже огорчилась, когда это поняла, а потом разозлилась на себя… Хотела, значит, и его в этом замарать.

Но что мне было делать? Ничего другого я не умею, без камушка пропала бы совсем. А так — все польза, и деньги в общий котел, уж тут меня упрекнуть не в чем.

А все же я знала, что это однажды кончится. Вот и кончилось. Пропал мой камушек. Сняла платье, забыла его из кармана достать… Задумалась, дура безмозглая, замечталась. А потом хватилась — нет его. Все вокруг перетрясла — нету. Выронила где-то и сама не заметила… Сама и виновата, и больше никто. Кому он нужен-то, кроме меня? Никто же не знает, что это такое. Камушек себе и камушек… А если б кто и знал, все равно — какой смысл? Он только хозяину помогает, который сам его нашел, а другому человеку без надобности. Может, те камни, которые вдоль дорог везде валяются, тоже волшебные, да только в чужих руках не работают.

Как ни поверни, кругом я дура.

И что мне делать? Завтра выступать…

Думала, если напишу, в голове прояснится. Не прояснилось.

* * *

Рука болит. Хорошо, что левая, я хоть писать могу. И болит уже меньше, если начистоту, но об этом я никому не докладываю… Побуду еще калекой, пока не придумаю, что делать.

Все пошло наперекосяк. Горица от нас уходить надумал. Из-за Эле, понятное дело. Может, еще уговорят его остаться, но вряд ли. Он упрямый. Это очень плохо. Уйдет Горица — значит, в Салисе зимой его ребята с нами выступать не будут, он у них за главного, как у нас Левкой. Там свои правила. А без Горицы и его парней Ласси один в полную силу работать не сможет. И это бы не беда… так ведь я тоже теперь не могу. И мне им надо было это объяснить перед самым выступлением. Сразу после того, как про Горицу стало известно… Хоть иди на речку да топись, в самом деле.

Я и ушла, только не топиться, а хотя бы сообразить, как им объяснить все это. Стою там на берегу. Как много лет назад, когда мы здесь жили… Вон и Смородинная горка виднеется, и приют наш на ней все так же, как бельмо на глазу.

Задумалась я, не заметила, как сзади кто-то подошел. Увидела только, когда тень на воду упала.

— О чем грустим, красавица?

Обернулась, чтобы показать, какая я красавица… И впервые за все это время не помогло. Стоит он и ухмыляется, бровью не ведет. Перо. Гадина, и как я тебя в прошлый раз не раздавила… Он опять:

— Экая ты теперь красотка, насилу узнал. Что, думаю, за Финни такая объявилась? Волшебница такая и красавица, весь город от нее без ума!

Обидеть меня думает. Ну-ну.

— Решил вот сходить поглядеть.

Поглядел?

— Поглядел. А фокус свой покажешь еще разок? Прямо сейчас, а? Вот, смотри, у меня все с собой.

И яблоко из кармана достает.

— Сколько враз удержишь? Раньше, помню, до десяти штук доходило. Сейчас-то, небось, еще покруче?

И кидает мне яблоко. Оно булькнуло, по воде круги пошли, Перо скалится:

— Эх ты, дырявая рука! На, держи еще одно!

Достал второе, замахнулся, но бросать не стал. Откусил от него и мямлит с набитым ртом:

— А впрочем, не дам. Опять упустишь. Камушек-то тю-тю, да? А без него у тебя ничего не выйдет.

Вон оно что. Ну конечно, Перо один только все и знал, больше некому. Но как он до моих вещей добрался? Хотя… если он про меня разузнал, то остальное — раз плюнуть. Ему-то.

Сгрыз он яблоко, хвостик выкинул и говорит:

— Хочешь фокус? Вроде таких, какие твои дружки показывают.

И достает из-за пазухи своими вонючими липкими пальцами мой камушек. Я сразу поняла, что это без обмана, что и вправду мой. Дернулась к нему, но Перо начеку был, отскочил, меня по руке ударил.

— Полегче тут! Не хватайся за чужое! Давай лучше поговорим. Я же не просто так, я по делу. Я его тебе отдам. На кой он мне сдался? Но не просто так отдам, понятно. Ты вон как хорошо приподнялась на этом деле… Хотя и не похорошела. Ну да это не главное. Главное, что деньжат нам можешь заработать. Давай так: я тебе камушек, а ты мне деньги. Все равно ты выручку отдаешь, я знаю… так зачем чужим мужикам, когда у тебя есть я? Ты ж ради удовольствия работаешь, я понимаю. Ну вот тебе, значит, удовольствие, а мне деньги.

Деньги тебе? И два ковша компоту?

— Чего ты уперлась-то, я не пойму? Ты ж так и так этих денег не видишь. А если не отдам камушек, так и вообще никогда не увидишь. Ну? Договорились? Будешь мне платить?

А если камушек заберу, а платить не буду?

— А если не будешь, я на тебя управу найду. Ты меня давно знаешь. И друзей моих тоже.

Это правда. Я его давно знаю. Если б он не ухмылялся так гнусно… И камушек на ладони держит у меня под носом, совсем близко. Я смотрю и прямо чувствую, как он лежит в руке, шелковистый, и в кончиках пальцев у меня от этого слегка зудит.

— Забирай его, — говорю. — И сам убирайся.

Голос не слушается, вместо слов вышло какое-то кваканье. Отвыкла я говорить. Со второго раза только более-менее получилось.

Перо этого не ожидал, глазами захлопал, но руку поскорее убрал.

— Подавись, — говорю. — И не показывайся мне больше. Ты меня тоже давно знаешь.

На том бы нам и расстаться. Но когда он отвернулся и пошел, так мне стало горько и страшно от того, что все кончилось уже наверняка и непоправимо… И я сдуру на него бросилась — показалось, что он камушек еще в кулаке держит, а вдруг смогу отобрать?

Не вышло, понятно. Он меня еще поколотил, в правой руке что-то хрустнуло, даже в глазах потемнело. Пока добралась до дома, рука совсем распухла, смотреть страшно. Выступали в тот вечер без меня. И в остальные дни тоже.

Если подумать, даже хорошо, что так получилось. Все-таки передышка. Но потом все равно придется как-то выкручиваться.

* * *

Это все как дурной сон, Нэл. Что бы мне сделать, чтоб проснуться?

Мы уже в Салисе. И дела наши… бывали, наверно, и хуже, но не на моей памяти. Горица ушел. Правду сказать, он тогда не знал, что у нас все так плохо будет. Может, и остался бы. В Лазе мы не много заработали, и винить некого, кроме себя. Господин Тико нас напоследок так одарил, что казалось, до конца лета можно бездельничать. Левкой нас все равно работать заставлял, но никому неохота было, разбаловались все, разнежились. А денежки господина Тико быстро разошлись… Долго ли их спустить в большом городе. Так что в Салис мы приехали почти ни с чем. Левкой только за аренду Грота заплатил, но и то не всю сумму, часть. Потом доплачивать надо, а то вышибут нас оттуда, не посмотрят, что в прошлом году нас там чуть только на руках не носили.

Без Горицы сразу погрустнее все у нас стало. А потом Эле-акробатка на ровном месте, ни с того ни с сего, во время репетиции, упала и здорово побилась. Прямо одно к одному все… Пройдет, конечно, ей не впервой. Но это когда еще пройдет, да и она не девочка, сейчас все труднее, чем раньше бывало.

Левкой, я знаю, на меня надеется. Что вот я поправлюсь сама и наши общие дела поправлю. Вдвоем с Ласси они нас не вытянут. Если б это в прошлом году случилось… Да я бы за пару представлений все вернула на места! Уж я бы… Эх, да что теперь.

Левкой еще думает новых ребят набрать. Только пока нету таких, чтобы в Грот пустили. Туда просто с улицы не берут… Но это наш единственный шанс. На это вся надежда. Я одна это понимаю, вот что хуже всего. Остальные на меня смотрят… как я на Левкоя смотрела, когда не знала, что делать и как себя вести. Теперь уж не смотрю. Стыдно.

Скоро они вернутся. Ушли на площадь, чтобы хоть немного собрать. Живем опять у Риды, но теперь в кредит. А чем расплачиваться?

* * *

И беда приходит откуда не ждешь, и избавление. Погожу радоваться, все пока так зыбко…

А дело было так.

Ушла я как-то днем на реку. Тошно дома сидеть, а заняться нечем. Писать при всех я не могу, работать по-прежнему не хожу. Хотя уже пора бы, рука почти нормальная. Ласси намедни говорит: «Слышь, Финни, а не пора тебе с нами выходить? Пусть не в полную силу, но хоть по чуть-чуть можешь ведь уже…» Левкой на него зыркнул, Ласси осекся. Но Эле-акробатка этого не заметила и тоже говорит: «Точно, Финни, давай будем уже потихоньку работать, а то нехорошо как-то…» Ну куда ей работать? Она только с постели вставать начала и по дому бродит, держась за стеночку. Что-то там у нее не срастается, что ли.

Ну, словом, проторчала я на реке целый день почти. Осень уже, хмуро там все. И хорошо, что так. Если б все блестело и радовалось, было бы мне еще хуже. Возвращаюсь домой, нога за ногу, под окном остановилась — слышу, там будто шум и разговоры. Наши так не шумят, настроение не то, чтобы шуметь. Прислушалась — Рида громче всех выступает. И говорит… про меня. Нахваливает, будто замуж выдать хочет. Я даже оживилась как-то вся: нет ли там жениха какого? Вот умора! Это какой же он должен быть, чтоб меня за него просватать?

Я под самое окно подобралась и притаилась. Уже почти стемнело, вряд ли меня кто разглядит.

— И такая она умница! — заливается Рида. — Я всегда знала, что это неспроста. Она, бедняжка, с тех пор как с берега упала, чуть не утонула, вся ободралась… да я рассказывала уже… Еще не поправилась, так и ходит с рукой на перевязи… Но как поправится, вот увидите! Госпожа… как вы сказали?.. память-то у меня дырявая совсем… госпожа Тальме, да-да, конечно… Это что же, получается, вы из тех самых Тальме?

Ей в ответ что-то пробубнили неразборчивое.

— Ох, вот ведь, бывает же! Вы берите, берите пирог… У нас тут скромно, по-деревенски, вы уж простите, не знаю, чем таких гостей потчевать… А Финни, ну вы только ее увидите, так сразу поймете… Ну только она… да я уж рассказывала тоже… Эх, вот ведь беда какая! То есть, я хочу сказать, счастье какое! Ласси, да сбегай же за ней! Где она ходит?

Я не стала ждать, что там Ласси ответит. Зачем подслушивать, когда можно зайти да все самой и разузнать?

В дверях мы с ним лбами и столкнулись. Захожу — там толпа народу, не сразу разберешь, что делается. Потом вижу, кроме наших и самой Риды там и гости есть. Пожилая дама, сухонькая такая, но высокая, да еще в высоком чепце, в бархатном платье, носик острый и розовый, на шее бусы в три ряда. Отродясь у нас таких в гостях не бывало, Ридины приятельницы совсем другие. И парень какой-то, тот, наоборот, пухлый и мягкий, как булка, которую Рида кромсает огромными ломтями прямо перед ним. Одет хорошо, даже богато, даже роскошно. Такие обычно в Гроте на лучших местах сидят. Может, и он там сиживал? Может, он и есть жених, а? Увидел меня и влюбился насмерть, а теперь вот свататься пришел.

Хоть и горько мне было от всего, но тут смех разобрал, прямо беда. А когда я смеюсь, непривычным людям не по себе делается. Госпожа Тальме (а это она и была, старушка в чепце, больше некому) ко мне повернулась и начала:

— Финни! Я прямо такой тебя и представля…

Видит она плоховато, наверно, потому что не сразу меня разглядела, а как разглядела, так замолчала и осталась с открытым ртом. Хоть бы что новое, хотя бы раз…

— Вот и Финни! — радуется Рида, хотя и видно, что ей чуток не по себе. — Заходи, заходи, девочка, садись сюда, сейчас все узнаешь, все тебе расскажем!

Госпожа Тальме оправилась немного, смотрит на меня уже без испуга, просто разглядывает. Потом шмыгнула носом и говорит:

— Я думала, ты на мать похожа… Бабка твоя мне так в письме писала, сама-то я тебя никогда не видела… Кранц, ну обними же сестру! Нет, сиди, дай я сама ее сначала обниму!

Я тихонько к двери от них попятилась, но там Ласси стоит столбом, рот тоже разинул и таращится на меня, как будто впервые видит. А госпожа Тальме и впрямь полезла обниматься. А за ней и толстый Кранц, хотя ему явно не хотелось. Я на всякий случай его здоровым локтем под ребра двинула, чтоб не очень усердствовал. Но он и не усердствовал. Потом госпожа Тальме его оттеснила, меня за плечи взяла, смотрит внимательно.

— Ты Финни? — спрашивает.

Я кивнула.

— Из приюта, что у Смородинной горки, в Лазе, да?

Я опять кивнула.

— А до того где жила?

Я руками развела. Где-где…

— В деревне с бабушкой, да?

Я снова кивнула.

— А деревня как называлась?

Я головой завертела. Все глаза таращат, Левкой один меня понял — подал карандашик и клочок бумаги. Я там нацарапала «Кривой Бор». Госпожа Тальме всхлипнула и по голове меня гладит, ничего больше не говорит. Зато Рида тут как тут:

— Финни, госпожа Тальме — твоя бабушка! Понимаешь? Не та бабушка, которая умерла, а другая, с отцовской стороны. А господин Кранц твой брат двоюродный. Нет, троюродный… Да нет, двоюродный! А твой дядя, отцов брат, получается, да… умер прошлым годом еще, — говорит Рида радостно. — И ты теперь наследница. Ты понимаешь?

Меня часто за дурочку держат, мне не привыкать. Но тут… тут я и правда стою дура дурой. Какой дядя? Какой господин Кранц? Какая наследница?

— Не понимает, — махнула рукой Рида. — Ну ничего, привыкнет! Госпожа Тальме, расскажите ей.

Госпожа Тальме глаза вытерла и рассказывает. Что будто бы ее покойный муж, мой дед, значит, невзлюбил жену своего старшего сына — мою мать, получается. Потому я о них ничего и не знала. Когда родители умерли, меня другая бабка воспитывала, материна мать. А потом и она умерла, и осталась я одна на белом свете… как я думала. Но на самом деле у меня полно родни, вот эти самые господа Тальме из Деветри, жуть какие богатые и вообще… И никому дела не было, что где-то там пропадает в приюте девочка, которая им вроде как не чужая. Кажется, большинство о ней даже не знало. Но тут мой дядя, уже упомянутый, перед смертью стал делить наследство. И взбрыкнуло ему, чтобы наградить бедную сиротку за все страдания. Стали они меня искать. В деревне им рассказали, что девочку отдали в приют в Лазе. Приехала госпожа Тальме в Лаз, а там им говорят: да что вы, Финни уж три года как померла от лихорадки. Ну так-то да… У нас в тот год мор был, а разбираться никому неохота. Если кто пропал — так значит умер, куда еще-то ему деваться. Вот и все, нету никакой бедной сиротки. Господин Кранц, я подозреваю, порадовался, тот жирный кусок наследства ему ведь причитался бы, если б не я.

И тут они приезжают в Меллехен, а там слышат историю про Финни, которая Незабудку нашла, а сама вроде как из приюта сбежала, да и прибилась к бродячим артистам.

Вот так-то, Нэл. Я теперь богатая наследница. Никто, по-моему, поверить не может, и в первую очередь я сама.

Я потом госпожу Тальме в сторонку отозвала и Ласси рукой махнула, чтобы подошел, помог нам переговорить. С чужими-то людьми трудно. Не надо мне, говорю, никакого наследства. Ну какая я вам родня? Сами посмотрите. У Ласси лицо вытянулось, но он ничего, объясняет ей, как я велю. Госпожа Тальме и слушать не хочет: ты что, говорит, выдумываешь! Ты моя единственная внучка! Только и есть у меня внук (это, значит, господин Кранц) да внучка! Нет уж, теперь я тебя не отпущу, хватит! Я опять: ну пусть внучка, я ж не спорю… я только про наследство, что не надо мне. Ласси, кажется, мне врезать хотел, еле удержался. А я продолжаю: наследства не надо, но если бы вы вот помогли мне и моим друзьям… Госпожа Тальме так и вскинулась: еще как помогу! А как, кстати, помочь? Да вот, говорю, за Розовый Грот заплатить, за аренду то есть, это раз. Там прилично так выходит. Риде опять же, мы ж у нее задаром живем, сколько можно… Хотя бы за полгода вперед, чтобы и нам, и ей спокойней было. Это два. Потом еще Эле-акробатка… лекарь ругается, ходить к ней не хочет, опять деньги нужны. Ну и мне… мне много не надо, чтобы только нахлебницей не быть, пока не поправлюсь. Это Ласси мигом объяснил и лицом посветлел. Госпожа Тальме улыбается: все сделаем! Позвала Кранца и велела ему быстренько все оплатить, что мы тут перечисляли. И он, ты знаешь, Нэл, тут же пошел и заплатил! Не то обрадовался, что на этом мой аппетит и кончится, не то просто… может, просто добрый и щедрый, как госпожа Тальме, кто его знает.

Госпожа Тальме хотела меня сразу с собой забрать, но я заартачилась, а она не стала настаивать. Ладно, говорит, ты пока соберись, попрощайся тут со всеми и все такое.

А потом, как только они ушли, наши на меня насели — страшное дело. Ласси особенно выступал:

— Финни, ты в уме вообще? Да это ж такое счастье привалило… Да если б мне такое! Уж я бы не ломался тут! Ты до старости, что ли, хочешь вот так, как сейчас?.. Эх, не видала ты просто нашей жизни, не знаешь, что тебя ждет! Да еще, ты уж не серчай, но с твоим лицом… Ловкость ведь пропадет потом, у всех пропадает, красоты у тебя особой и не было, и куда ты потом? Ты только не сердись, я ж правду говорю, сама подумай!

И Рида туда же:

— Не понимаешь ты просто, девочка, мала еще. Послушай, что старшие говорят! Это ведь такое… такое раз в жизни только случается. Упустишь сейчас свое счастье — и поминай как звали. Тебе непривычно, это я понимаю, что уж там. Но ты поезжай пока с ними, присмотрись, как там и что, так сразу поймешь. Госпожа Тальме — она добрая, и тебе только добра хочет. Да и Кранц этот вроде ничего. Слышь, Финни, ты еще замуж выйдешь и такого жениха себе отхватишь!

— Нет, правда, Финни, — говорит Эле тихо. — Не упрямься. Грех это. Если б я могла своей Ириске такое предложить… А я что могу? Что мы в жизни видим? Ты молодая еще, здоровая, работать можешь. Но это не надолго. Посмотри на меня. Подумай, что Ириску ждет.

И так она это сказала… а говорить ей трудно, в груди еще что-то болит… Посмотрела я на нее, посмотрела на Ириску. Нет, думаю, если я откажусь, так это ж просто… ну просто себя уважать перестану уже навсегда. Нет, надо соглашаться. Тогда я им всем… совсем другую жизнь устрою. Чтобы Эле мысли такие в голову не лезли. Чтобы Ласси снова перед девчонками гоголем ходил, а Левкой улыбался, как раньше.

Что Левкой обо всем этом думал, я не знаю. Я в его сторону не смотрела. Духу не хватает. Хотя и тяжело это. На кого еще мне смотреть-то?

В общем, завтра я перееду к госпоже Тальме. А записки свои тут пока оставлю, припрячу только хорошенько. Все равно тут мало кто читать умеет… А в чужом доме еще неизвестно какие порядочки.

Так что, наверное, прощай, Нэл. Не знаю пока, чем это все обернется. Если вернусь сюда, еще напишу тебе. А нет… что ж, не поминай тогда лихом твою Финни.

* * *

Все же вернулась. Но времени мало, надо написать поскорее. Почему-то хочется все написать напоследок.

Руки дрожат.

Все это было вранье. Одно вранье, с самого начала.

Мое имя не Финни. Меня зовут Нильхе. И мне не четырнадцать, а почти семнадцать. Просто я мелкая. И я не совсем сирота. А может, и сирота уже, не знаю.

Я ни одного дня в детстве не провела в деревне, и у меня не было бабушки. До десяти лет я жила с родителями в Лазе. С тех пор его и ненавижу.

Отец пил, а когда убили Рика, совсем опустился. Рик — это был мой старший брат, ему проломили голову. Потом умерла Кара. Денег не было, мать нанималась поденщицей и брала меня с собой. А заодно давала наводку на дома, что побогаче, своим дружкам. Потом отца забрали в тюрьму, там он и помер, а мать сбежала со своим хахалем. Больше ничего о них не знаю.

Мне было десять — вполне достаточно, чтобы самой о себе позаботиться. Но у меня это получалось плохо. Тогда я пришла под двери сиротского дома и притворилась, что умираю от лихорадки. Меня подобрали — думали, все равно не выживу. Но я выжила, да так там и осталась. Оттуда никого не выгоняли, такое было правило. Но если кто сам хотел убежать — никого не удерживали. Там было голодно, но спокойно. Потом я стала вместе с другими ходить на работу — в разные места, куда пошлют. Однажды моей напарницей оказалась Финни — настоящая Финни, я хочу сказать. Та, которая была бы наследницей. Она была тихая и добрая, учила меня читать и писать. Рассказала о себе, что из хорошей семьи, что рано осиротела и росла в деревне Кривой Бор, а потом попала сюда. Она умерла от горячки, госпоже Тальме в приюте сказали правду. В тот год у нас многие умерли. Я думала, о ней никто никогда и не вспомнит, кроме меня.

Это Финни научила меня, как добыть шелковый камушек.

Однажды в городе я встретила Перо. Он старше меня и тогда казался мне взрослым, хотя теперь я понимаю, что он был совсем сопляк. Был он к тому же из старых знакомцев отца, и даже, кажется в тюрьме одно время сидел вместе с ним.

Перо уговаривал меня сбежать из Лаза. Я нашла в городе заброшенный сарай, где мы устроили тайник. Туда я потихоньку приносила вещи, которые могут понадобиться, когда мы убежим. Воровать я не умела, не было нужной ловкости, но Перо умел.

Незадолго до дня, когда мы хотели бежать, в Лазе был карнавал. Мы забрались на крышу, чтобы поглазеть. Я любила карнавалы, в это время даже Лаз становился веселым и почти красивым. Мы кричали, свистели, я выдергивала цветы из венка, который сплела утром, и бросала их вниз. Все так делали, на то и карнавал. Люди стекались на площадь, кто пешком, кто верхом, кто на повозках. В одной из таких повозок ехали две женщины, их лиц я не разглядела сверху, но одеты были они очень нарядно. Рядом шел мужчина, он что-то говорил и женщины громко смеялись. Я бросила ему цветок, но он не видел. Тогда Перо, который тоже что-то бросал, сунул мне в руку, как мне показалось, хлопушку и крикнул: «Давай вот это!» Я бросила и попала как раз в тележку. Мужчина поднял голову, и я увидела его лицо, он тоже смеялся. Потом он поднял хлопушку, и она вдруг лопнула у него в руках. Все кругом закричали, а Перо схватил меня за руку и потащил прочь.

Я не поняла, что произошло, и не видела, что было дальше. Перо уверял меня, что ничего страшного не случилось, просто он хотел так пошутить. И я поверила, потому что хотела в это верить.

День нашего бегства все откладывался и откладывался.

Однажды я увидела Левкоя. Уже не с крыши, уже совсем близко. Он сам плохо видел тогда и не мог меня узнать. А я вот сразу поняла, что это он, хотя он был неузнаваем. На рынке многие его видели, и я подслушала в чужих разговорах, что с ним случилось.

Вечером того дня я поссорилась с Пером. Я так и не узнала, зачем он это сделал: была ли это жестокая шутка или злой умысел против Левкоя или Эле — одной из двух. Зато я узнала, что у него есть еще одна такая шутиха… не совсем шутиха, но вроде того, он как-то научился их изготовлять. Для какого случая он ее припас, не знаю, но воспользоваться ею не успел. Он сбил меня с ног и ушел, я хотела бросить ее ему вслед, но понимала уже, что упустила момент и Перо далеко.

И тогда я бросила ее себе под ноги.

Я почему-то думала, что весь наш сарай взорвется, и я вместе с ним, и на этом все навсегда кончится. Но ничего не кончилось. Я даже сознание не потеряла. То есть потеряла, но не сразу. И я не ослепла. Даже на время, как Левкой. А в остальном у нас с ним все очень похоже.

В сарае был запас еды и всяких тряпок. Там я и отлежалась. Когда пришла в себя, просила милостыню. Мне подавали щедро, выглядела я тогда похуже, чем сейчас.

А потом снова пришла пора ярмарок, и я вдруг увидела, как Левкой выступает на площади, как он легко работает, как прямо смотрит на зрителей, как высоко держит голову, как ловко подбрасывает Эле-акробатку, а потом отдыхает, подставляя ветру свое разгоряченное обезображенное лицо. Выражения на нем теперь не разобрать, но оно кажется таким спокойным…

Тут я и решила прибиться к ним, прикинувшись немой и под чужим именем. Мне вспомнилась милая Финни, пусть она меня простит за это самозванство. Я не знала, что так все выйдет.

Ни лицом, ни именем, ни голосом я теперь не могла себя выдать.

Я дала обет молчания. Я приняла свое уродство как наказание. Я пообещала себе, что стану безмолвной слугой Левкоя, что посвящу свою жизнь заботе о нем. Я не была чистоплюйкой, я кое-чем уже замаралась, как и все, кто меня окружал... кроме, может быть, Финни — настоящей Финни, я хочу сказать. Но такого со мной прежде не было — своими руками оборвать судьбу невинного человека, который и не знает меня, и не ждал ничего такого, который был так весел и беспечно смеялся в тот миг, когда я изуродовала его, лишила лица, голоса, жены и прежней жизни. Я загасила эту живую искру, вот она была — и нет ее. Я сама искала для себя наказания — и плакала, и жалела себя, когда оно состоялось.

Лишившись шелкового камушка, я уже ничем не могла ему помочь.

Согласившись унаследовать чужие деньги, я снова могла сделать для него что-то хорошее. Это опять было вранье. Но я врала с самого начала, что мне помешает солгать еще разок?

Помешал Перо. Дело о моем наследстве (не о моем, конечно, о наследстве покойной Финни) получило огласку. И тогда Перо, ничего не забывающий и безжалостный Перо, пришел к госпоже Тальме и все ей рассказал. Прямо во время обеда в мою честь, при всех гостях, при всех… при наших.

Что я никакая не Финни, а самозванка чистой воды. Что настоящая Финни умерла, и мне это известно лучше, чем другим. Что это я бросила в Левкоя шутиху. Что я не умею жонглировать, это все один обман, а дело в шелковом камушке… Последнее мало кто понял, но наши поняли, они в этих штуках разбираются. И все это очень легко доказать: и в приюте подтвердят, и пусть вот я попробую сейчас хотя бы четыре-пять яблок взять со стола и показать, что умею, пусть попробую, чего там… А с наследством все зашло уже далеко, уже не отделаешься разговором, что это шутка, это уже дело подсудное. А насчет Левкоя — да пусть у меня же и спросят, правда или нет, да еще спросят, почему у меня с лицом такое… Хотя Перо им и так может сказать, что у меня вторая такая шутиха была, только я, дура, в руках ее не удержала. А то бы еще кто-то ходил таким же красавцем, как мы двое…

Госпожа Тальме его сначала выгнать хотела. Но когда он начал говорить, уже всем хотелось дослушать. Потом она ко мне оборачивается и спрашивает:

— Финни… это все правда?

— Я не Финни, — говорю, — мое настоящее имя Нильхе. Правда. Только не все. Про хлопушку… я не знала, когда ее бросала. Я не хотела.

Но про хлопушку им неинтересно было, больше про наследство. Как я заговорила, все сначала затихли… а потом шум поднялся.

Пока Перо это все рассказывал, я из-за стола вышла. Ну как бы от волнения или чтобы с ним поспорить. И когда все зашумели, я сиганула в окно — первый этаж, невысоко, и кусты внизу. Не ушиблась почти. Пока они сообразили, что к чему, я весь сад пересекла, а на улице им уже меня не догнать было.

Только что толку? Пряталась весь день, переночевала у реки. Холодно там. И везде теперь будет холодно.

И я вернулась к Риде. Не знаю зачем. Хотела записки забрать, залезла через окно, а тут никого нет. Сижу одна в пустом доме и пишу, и никто меня за это время не потревожил.

Но это сейчас кончится, я знаю. Меня на улице видели, как я сюда шла. Я и так приметная, а теперь всему Салису про меня известно. Так что я просто сижу и жду, что будет дальше. Перо заявится со своими дружками, чтобы завершить расправу? Или меня бросят в тюрьму, я ведь теперь преступница? Или придет Левкой, который теперь все знает… и лучше уж в тюрьму, а еще лучше — пусть все кончится само собой и сразу.

Кто-то идет, дверь скрипнула.

* * *

— Я не понимаю… Наталья Степановна, да что ж это такое?.. Да как так-то?..

— Все хорошо, Елена Сергеевна, все в порядке.

— Ну как в порядке! Что вы говорите! Единственная дочь… единственная дочь, понимаете… Вы же мать… Вы же врач… Вы же понимаете… Зачем она так? За что она с нами так?

— Я понимаю, Елена Сергеевна. Конечно, у вас шок, это естественно. Но главное, что все обошлось. Это не значит, что вы плохая мать. Подростковый суицид…

— А зачем она это все написала? Что это такое вообще? Откуда у нее в голове такое?.. Что она какой-то урод, что она преступница, что она сирота… Уж кажется, мы с отцом…

— Нет-нет, не понимайте так буквально.

— Но она ведь нормальная симпатичная девчонка, и в классе все так говорят…

— Да-да, конечно.

— И такие фантазии… Что это значит? Мне страшно… Почему она это все?.. Что она натворила?

— Скорее всего, ничего. Максимум — соврала вам что-нибудь насчет отметок за четверть. Максимум.

— Но вот же она пишет… Погодите, я найду… Нет, не найду… Что она все время врет, что она в чем-то виновата, что боится признаться… Как будто мы… я не знаю… мы же родители! Мы же для нее все… мы никогда…

— Это просто комплекс вины. Чувство неполноценности. Ей нужно одобрение, ей нужна уверенность, что ее примут, даже если она сделает что-то не так.

— Да какая неполноценность… Да конечно примут! Что вы говорите, Наталья Степановна!

— Это не я говорю. Это из ее записок видно. Хорошо, что вы их нашли. Многое проясняет.

— Но там… Скажите мне, Наталья Степановна, там ничего криминального? Она же ничего такого… ну я не знаю… просто такие странные фантазии… уроды какие-то…

— Нет-нет, Елена Сергеевна, не беспокойтесь. В том-то и дело, что это только фантазии. Это нормально.

— Господи, да разве нормально, что ребенок на себя руки наложить хотел?!

— Нет, это не нормально, но с этим мы поработаем, чтобы такого не повторилось. А записки ее нам в этом очень помогут. Но главное, что все обошлось. Вы вот что, вы сейчас поезжайте домой…

— Нет-нет, я в больницу!

— Там ведь ваш муж дежурит. К тому же она все равно пока спит. Лучше поезжайте домой, выпейте вот эти капли, не забудьте. А утром уже поедете к ней. Все в порядке, Елена Сергеевна, все обошлось. Все будет хорошо. Просто подростки, понимаете… Ну, вы понимаете.