Амнезия (гет)

Когда Персиваль Грейвс проснулся не в окружении привычных серых стен огромной пустой квартиры, а персиковых больничных, он не волновался — для аврора очнуться в больнице после рейда было в порядке вещей. Раз очнулся — уже хорошо.

Он немного удивился, обнаружив на тумбочке букет из жёлтых и красных гербер. Он не питал слабости к цветам, но герберы почему-то всегда вызывали у него приятные ассоциации. Мысль о том, что об этом он не говорил ни одной живой душе, не успела сформироваться, так как неожиданно выяснилось, что сейчас был не двадцать седьмой, а тридцатый год.

— Мистер Грейвс, вы слишком сильно ударились головой о стену, когда в вас попало заклинание, — врач, что сидел напротив с хорошо заученным выражением сочувствия на лице и сухо сообщающий Персивалю факты, почти сразу же завоевал доверие. — Это повлекло за собой потерю памяти, но что стало причиной — неизвестное нам проклятье или удар, а также временная она или нет — мы сказать не можем. Пока вы были без сознания, мы провели все возможные анализы, но, к сожалению, ничего определённого не выяснили...

Даже эта новость не могла пошатнуть завидного самообладания Грейвса. Зная себя и своих подчинённых, он был уверен, что в самые короткие сроки наверстает забытые годы — не зря он добивался от авроров идеальных отчётов даже по мелким делам.

В течение нескольких последующих дней медики провели ещё множество манипуляций с его головой и телом, проверяя работоспособность организма. Он возвращался в палату довольно поздно и сразу отключался, не зная, что каждый вечер к нему заходит молчаливый посетитель и надеется поговорить с ним до возвращения на работу.

В общей сложности он провёл в больнице неделю. Справедливо рассудив, что это время можно зачесть как сон и вместо того, чтобы воспользоваться советом медиков и отдохнуть дома ещё неделю, утром в понедельник он отправился прямиком в МАКУСА — одному в пустой квартире делать было решительно нечего, тем более, накануне кто-то заботливо оставил в палате всю необходимую ему одежду и ботинки. Грейвс улыбнулся — его сотрудники без труда понимали желания начальника.

Вопреки некоторому страху, что в МАКУСА за те два года, о которых он забыл, всё могло сильно измениться, он встретил мало незнакомых людей — в основном те же лица, что и в двадцать седьмом. В отделе собралось авроров гораздо больше, чем должно было, никто не удивился, увидев Грейвса в отделе на неделю раньше срока, все будто ждали его. "Молодцы", — подумал он, а вслух не терпящим возражения тоном приказал собраться в зале совещаний.

— Сегодня до двух часов отчёт об операции, в которой меня ранили должен лежать на моём столе. Со всеми подробностями, — в зале стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь его голосом. — И до конца месяца вы общими усилиями должны собрать подборку по всем расследованиям за последние два года. Собрание окончено, — последние слова Персиваля потонули в шуме недовольных вдохов и комментариев.

Позволив себе лёгкую ухмылку, он обвёл взглядом зал — несколько новичков в первом ряду всё ещё сидели, сложив руки, словно первокурсники Ильвермони. Нелепо, но "все мы когда-то были на их месте", — подумал Грейвс. Он с радостью отметил, что все знакомые авроры находились в добром здравии и полном составе. Взгляд остановился на Порпентине Голдштейн, которая сидела во втором ряду и во время совещания не сводила с него пристального взгляда, немного выбивая из колеи, но не настолько, чтобы спутать мысли. Она не изменилась — разве что под глазами залегли тени, а сами глаза блестели будто бы от слёз. Неужели она так волновалась о нём? Может, это её ошибка во время операции стоила ему памяти, и теперь она чувствует себя виноватой? Не стоило, конечно, делать выводы раньше времени, но он не мог удержать себя от мимолетных взглядов на Тину, пока со всех сторон подходили коллеги и поздравляли его с выздоровлением.

И всё же он был неправ — Тина слегка поправилась. Пожимая руку Коннору, он заметил, что её лицо немного округлилось, а грудь стала заметно больше. Заметив на себе его взгляд, она, как ему показалось, тяжело вздохнула и, облокотившись на предложенную руку Брукса (что за нелепый приступ галантности?), встала со своего места.

Глаза Грейвса уставились в заметно выпирающий из-под свободной блузки Тины живот.

— О! — всё-таки, он не обладал достаточным самообладанием, чтобы безэмоционально воспринять такую новость. Он тотчас отметил наличие на безымянном пальце кольца, пока она, нетерпеливо расталкивая коллег, пробиралась к выходу.

Коннор и ещё несколько человек, стоявших рядом, проследили за его взглядом.

— Всё в порядке, сэр? — со слишком сочувствующим выражением лица пробормотал кто-то слева.

— Да... Просто слегка неожиданно, — пожал плечами Грейвс и уже громче, пока она не покинула помещение, проговорил: — аврор Голдштейн, — Тина резко остановилась и странно посмотрела на него, — пройдите, пожалуйста, в мой кабинет... поговорим о вашем отпуске, — как можно нейтральнее закончил он.

Молча направляясь к знакомым дверям, он раздумывал о том, что вообще хочет ей сказать. Спросить, чей ребёнок? Поздравить с прибавлением? Признаться, что всё это время был влюблён? Нет, определённо последнее замечание будет лишним.

Он только подошёл к столу, как дверь с тихим щелчком закрылась. Тина смущённо топталась на пороге и теребила края блузки. Беременность очень шла ей — она будто расцвела, и если бы не заплаканные и уставшие глаза, она была бы совершенна.

Грейвс запустил руку в волосы, растрепав всегда идеальную причёску, но даже не заметил этого.

— Тина... Присаживайтесь?.. — он запоздало подумал, что, быть может, ей тяжело стоять.

— Спасибо... сэр. Я немного постою, — она посмотрела ему в глаза и слегка улыбнулась, — я заходила к вам в больницу, но вы были без сознания, а в тот день, когда вы очнулись, у меня самой был запланирован медосмотр. Не хотела, чтобы вы так об этом узнали, думала, что успею перехватить вас... — она неловко провела рукой в сторону двери и закусила губу.

— Всё в порядке, Тина, вы совершенно не обязаны объясняться. Я поздравляю вас. Знайте, что без проблем сможете уйти домой или ко врачу в любой момент, и можете рассчитывать на мою помощь и поддержку, если понадобится, — слова неожиданно легко и спокойно сорвались с губ, хотя в душе бушевала буря.

— Спасибо вам... — в уголках её глаз неожиданно заблестели слёзы, и Грейвс в два шага пересёк разделяющее их расстояние, доставая из кармана накрахмаленный платок. Он легко провёл им по нежной коже, собирая слезинки и думая о том, каким нелепым образом довёл её до слёз.

— А кто счастливый отец, позвольте спросить? — с вымученной улыбкой решил перевести тему Грейвс, — я знаю его?

Необъяснимым образом Тина вдруг переменилась и засияла. От слёз не осталось и следа, а во взгляде появился блеск неиссякаемой нежности. Она будто прожигала его насквозь, выворачивая душу. В мозгу крутилась лишь одна мысль — "какого чёрта я так тянул".

— Да, да, вы его знаете, — закивала она, не зная, что собственноручно начинает заколачивать гвозди в его гроб, — он самый прекрасный, сильный и умный человек, которого я знаю, — не моргнув глазом, она вбила сразу три гвоздя. Будто слов было мало, она взяла его за руку и повела к столу, — я готова каждый день благодарить Бога за то, что мы вместе, — вот как, значит? Бога? Да уж, ему действительно надо присесть, — он мужественный, красивый, добрый... — этот, видимо, неиссякаемый поток восхвалений он уже не мог вынести, и единственное, что ему мешало её остановить — это левитирующий прямо к нему в руку до половины наполненный виски стакан, призванный, как он с удовольствием отметил, беспалочковой магией Тины.

Залпом осушив стакан, он перевёл взгляд на Тину, которая по-хозяйски присела на край стола и уже молча смотрела на него, до сих пор счастливо сияя.

— И кто же это? — более грубо, чем хотелось, снова спросил он.

Тина нахальным образом взяла что-то со стола. Грейвс удивился, обнаружив, что это фотография в рамке — на его столе никогда не стояло ни одной фотографии.

На фото в белом платье стояла Тина и так же счастливо, как и сейчас, улыбалась, держа под руку элегантно одетого мужчину. Красивыми буквами внизу было выведено "Мистер и миссис Грейвс, 5 мая 1928 год".

Персиваль Грейвс знал, что он, возможно, не сможет вернуть последние воспоминания, но второй раз целуя Тину впервые, он решил, что это не очень-то важно.