Войти в реку дважды (джен)

Невозможно сегодня войти во вчерашнюю воду,

Дважды выпить нельзя одного и того же глотка.

Лишь единожды к каждому взор обращаешь восходу,

Лишь единожды солнечный луч отражает река…

Роберт Вебер. (Перевод Е. Витковский).

Красноватый песок скользил сквозь тонкие пальцы. Песчинки — как прошедшие дни, сколько их ни перебирай, они не изменятся. Ничего не изменится. Сухой ветер, к вечеру похолодавший и становящийся пронзительным, словно никогда и не был теплым, ерошит ее густые, недавно подстриженные волосы, забираясь за воротник. Пустыня… Место, куда ее просто унесло, она даже толком не помнила, как. Ей хотелось исчезнуть — так, чтобы никто не видел ее слез, ее бессилия и горя, и пустыня для этого подходила просто идеально. Вот только как ее не расщепило при аппарации? И куда ее, собственно, занесло?

Мозг, привычный к постановке вопросов и поиску ответов на них, заставлял думать, хоть у неё не было к тому ровно никакого желания. Думать и вспоминать было мучительно.

А слез все не было, и боль внутри не имела шанса прорваться хотя бы так. Она сама расколола свою жизнь на «до» и «после», она сама виновата в том, что ей некуда возвращаться, некуда и не к кому. Хотя тогда, направляя палочку на родителей, она истово верила, что делает все для того, чтобы было наоборот.

Какой же она была самонадеянной! И глупой, да. Верить всему прочитанному без разбора она наконец разучилась. Но какой ценой!.. Нельзя овладеть менталистикой только по книгам. А она тогда поверила, что можно. Глупая, наивная...

Гермиона откинула голову и слегка поежилась, оглядываясь. В закатных лучах песок стал совсем рыжим, в точности как шевелюра ее бывшего бойфренда.

Рон… Она едва не выскочила за него замуж, вернувшись в Англию после того, первого раза, когда поняла, что не может восстановить родителям память. Он дал ей выплакаться в свое надежное плечо. Он вытирал ее слезы и убеждал, что еще ничего не кончено, что все живы, а это главное. И она поверила — просто потому, что ей отчаянно хотелось верить, что есть вещи, которые заканчиваются только со смертью. В то, что чувство родства — как раз из таких вещей. Наивная... Но все же ей стало легче. У нее еще могла быть семья, которой могли стать братья и сестра ее будущего мужа, и его родители. А потом и их дети.

Давно было назначено время свадьбы, было почти готово платье, и наконец настал черед приглашений. Тогда-то все и случилось. Недоумение Молли Уизли она никак не могла понять.

«Разве магглы могут присутствовать на волшебной свадьбе? Вы же… не собираетесь делать по-маггловски?»

«Как же я буду выходить замуж без мамы и отца? Как будто... будто я совсем сирота! И разве нельзя? Почему?»

Молли не могла понять ее. Что еще надо этой магглокровке — ей и так предоставили целую семью — живи да радуйся! Родители живы-здоровы, чего еще-то? Молли было немного обидно за сына. Да и от своей потери она еще не отошла...

А потом началось вообще какое-то зазеркалье. Неловкие извинения Артура, мол, у них тоже в роду есть похожее «несчастье», его кузен — сквиб. И «мы не говорим о нем» — от Рона. Много-много Уизли, можно сказать, целый клан. И она — одна. Одна, потому что никакой клан, никто не сможет заменить ей маму. И папу, конечно же. Считать своих родителей «несчастьем» — как?! Как это можно, если несчастье принесла она сама — им и себе, сотворила собственными руками? С такой стороны Гермиона еще не видела мир волшебства... и сроду бы не смотрела. Но — увы, она уже принадлежала ему. Она одна.

Поэтому, когда Молли Уизли в очередной раз предложила называть ее мамой, Гермиона просто… сбежала. Конечно, на Гриммо, к Гарри. В душе мечтая о том, чтобы напиться впервые в жизни и хоть раз ни о чем не думать.

Но вместо этого ей пришлось вытаскивать из первого в жизни запоя лучшего друга. Правда, удалось это уже после того, как алкогольный запас их общими усилиями подошел к концу, благо, оставалось там совсем немного — Сириус в своей время хорошо потрудился над ликвидацией элитных напитков. Вывод о том, что опьянение ничего не решает, а поутру все очень противно, и вообще, жизнь — боль еще хуже, чем была до выпивки, они сделали вместе. И дали друг другу слово больше не опускаться до этого. Потому что — смысл? Ничего не решается и не становится лучше.

Она зарылась в библиотеку Блэков: найти хоть что-то, что даст хотя бы тень надежды. Гарри помогал — далеко не все книги давались ей в руки, в отличие от него — хозяина, наследника. Кое-что ему даже приходилось зачитывать вслух. А потом понемногу и сам увлекся.

Их ситуация была похожей: они оба остались совсем одни — вот она, изнанка победы. Множество людей готовы их восхвалять, но не советовать, не помогать. От них продолжают чего-то ждать, и никому в голову не приходило, что у героев тоже есть проблемы. В том числе личные. «Я все про тебя знаю, Гарри Поттер», — съязвил как-то лучший и, кажется, теперь единственный друг, припомнив старое, случившееся почти что в прошлой жизни, и ей стало так стыдно, словно это произошло вчера.

— Брось, — рассмеялся он, заметив, что она покраснела. — Мы же были совсем детьми. Ты тогда и подумать не могла, каково это может быть.

Гермиона кивнула, и неловкость немного рассеялась.

Что у него случилось с Джинни, Гарри так и не рассказал, но Гермионе казалось, что-то похожее. Он был ранен, как и она, ему тоже не хватало того самого плеча, тех самых рук... Она поняла это, когда друг упомянул, что, став наследником Блэков, воистину темной семьи, он многое потерял и не совсем понятно, что приобрел.

Собственно, потому он с такой готовностью и отправился с ней в библиотеку — а где еще он мог найти ключи к пониманию всего произошедшего? Портрет Вальбурги потрясти? После того, как он однажды, как раз после прихода Гермионы, не выдержал и обложил старуху как только мог, а мог он многое, щедро цитируя в том числе саму мадам, та заткнулась и больше ни на что не реагировала. Можно сказать, что все (то есть, Гарри и Гермиона, конечно же) были этому только рады, но это не было бы правдой: на самом деле им было все равно.

Гарри же и правда многое понял и, похоже, действительно кое-что нашел, раз собрался вернуться в школу, чтобы отучиться даже не год, а два — он считал шестой курс тоже практически пропущенным, и плевать ему было на то, что учиться придется «с малолетками». Догонять ему было нужно действительно много. И от помощи отказался. Он считал, что должен все сделать сам.

Гермиона с удивлением почувствовала… облегчение. Ей совершенно не хотелось возвращаться к пройденному — это было слишком скучно, а еще пришлось бы снова оказаться в центре внимания. Гарри на это только плечами пожал. Ну да, он получил отличную прививку «публичности» еще на первом курсе, когда в него не тыкали пальцем только те, у кого их не было, например, жаба Невилла. Или их декан в аниформе.

Гермиона же просто сдала оставшиеся экзамены министерской комиссии, причем на удивление легко. Видимо, «героиня войны» и орден Мерлина помогли. Она же тогда впервые шла на экзамен не ради оценок — ради того, чтобы узнать, сможет ли ей хоть кто-нибудь помочь.

Она сдала на «превосходно» почти все. И долго плакала, прижимаясь лбом к окну своей спальни на Гриммо, потому что выяснила главное — ей действительно никто не поможет. Потому что настоящих, опытных менталистов в Англии было всего трое. Было. Дамблдор, Снейп и Волдеморт. Все.

Искать на континенте? Но как? Она бы и орден Мерлина отдала, если бы встал вопрос об оплате. Собственно, кроме него, у нее ничего и не было: ни дома, ни денег, ни работы. Что она делает в этом мире? Кто она? Зачем?

Конечно, Гарри ввел ее на Гриммо, но все время жить в доме, где все воспоминания отдавались болью, да еще одной, — Кричера лучше даже не вспоминать, — она не могла.

* * *

Это был их последний кофе на Гриммо — сегодня Гарри должен был уехать в Хогвартс, а она… Она снова отправлялась к родителям. Чтобы попробовать хотя бы просто быть рядом.

Горький кофе, горький поцелуй, едва не перешедший в большее, наверное, от отчаяния, но почему-то они тогда остановились. Каким-то чудом. Одновременно. И одинаково охрипшими голосами сказали, что «так быть не должно». Хотя, как должно, тоже никто из них не знал. Единственный плюс: они все-таки были друг у друга. Но как же этого мало…

Гарри сам принес ей порт-ключ в Австралию. А она все-таки сделала Протеевы блокноты, зачаровала для себя и для него. Они обещали писать друг другу и обещание выполняли ежедневно. Гермиона сама не заметила, как блокнот стал ее… самым доверенным собеседником.

Гарри писал, что был рад вернуться в школу — несмотря ни на что. МакГонагалл, хоть и сдала, все же оставалась директором, а это уже было для него неплохим якорем. Вернулся Невилл, вернулись, собственно, почти все, кто уцелел, кроме Рона Уизли. Даже Малфой.

О Малфое Гарри писал все больше, и Гермиона поняла, как, в конце концов, они сумели прийти к взаимопониманию, и теперь Гарри помогал вытаскивать из Азкабана отца Драко. К ним присоединилась Нарцисса — все-таки бывшая Блэк… Или бывших Блэков не бывает? Так или иначе, Гарри Поттер понемногу начал разбираться в том, что ему сулило наследство, совершенно ему не нужное и принятое только в память о крестном.

Он обрастал все новыми связями, не забывая и о старых. Даже Джинни Уизли нашлось место, правда, больше не в роли невесты Героя. С чем та, как ни странно, была вполне согласна или, по крайней мере, — подумалось Гермионе, — делала вид.

Гермиона устроилась репетитором. В Австралии, как и везде, тоже были волшебники, и ее опыт учебы с двумя лоботрясами пришелся очень даже кстати. Так что ей хотя бы было на что снимать простенькую комнатку неподалеку от Уилксов, уже довольно хорошо зарекомендовавших себя в местном сообществе зубных врачей.

Она каждое утро провожала их взглядом, когда те собирались на работу. Каждый день подсматривала, когда находились время и силы. И видела, как порой растерянно оглядывается мать, словно ища кого-то в толпе. Как сжимает губы и смотрит вдаль отец. Как среди веселья на пляже они вдруг бросают все и уходят, не оборачиваясь, молча.

Никто из посторонних не понял бы, что с этой еще не старой парой что-то не так. Но ей — ей было это видно! Она же помнила, как слышала их разговор после того, как мама прошла очередное обследование — о том, что у них больше не может быть детей. Ей тогда было, кажется, восемь. И очень хотелось маленького братика или сестричку. Какой же она тогда была занудой, все просила и просила!

Вот только не принимает ли она на самом деле желаемое за действительное? Может быть, ей все это лишь кажется — потому что ей не хватает их?

Гарри обещал приехать на каникулы, и она очень надеялась, что друг поможет, увидит, оценит… Ну, как взгляд со стороны. Беспристрастный. Ей страшно хотелось, чтобы он увидел то же, что и она.

* * *

Гарри приехал в «город огней» на Рождество, но ее надеждам не суждено было сбыться. Он не заметил ничего особенного. Правда, ее родителей он и не знал раньше, так что, наверное, ему трудно было бы что-то увидеть, — успокаивала себя Гермиона. Она никак не хотела расставаться с надеждой.

А Гарри звал ее к себе. Он дал ей возможность ненадолго забыться в своих объятиях, и она не стала отталкивать, а потом и спрашивать, где и с кем он так… поднаторел. Герой магической Британии, наверное, мог себе многое позволить. В любом случае, после всего, что случилось, это было ее лучшее Рождество.

Они ни о чем не вспоминали, словно договорившись. Гарри учился жить вперед, жить новым, у него наметился прорыв в чарах и — о, Мерлин, кто бы мог подумать! — нумерологии. Семейное ремесло, артефакторика, у последнего представителя аж двух родов наконец дало о себе знать.

Гермиона была за него рада, но бросить все и вернуться? Она пока не могла. Она жила прошлым. Особенно тем, что было еще до Хогвартса. Шагнуть вперед так же смело, как Гарри? Ей казалось, что было некуда. Он мог позволить себе не оглядываться. А она — нет.

— Я буду тебя ждать, — сказал он, стоя возле аппарационной площадки.

«Я всегда буду тебя ждать», — говорили его глаза, когда он встал в рунный круг.

— Я обязательно приеду. Как только смогу. Я постараюсь, Гарри, правда!

«Кого ты обманываешь, Гермиона? — спрашивала она себя раз за разом. — И зачем? Ты же не уверена, что вернешься...»

* * *

— Я уверена, что сделаю хотя бы попытку. Или… несколько, — сказала она поутру, глядя в глаза собственному отражению.

И через десять минут уже стояла в тени под небольшой араукарии возле дома Грейнджеров — ну не могла Гермиона про себя называть их по новой, ею же придуманной фамилии.

— Снова вы? — поджала губы миссис Грейнджер. — Что же вам еще не ясно? У нас нет детей… Это наше горе, и не стоит вам больше...

— У вас, — перебила Гермиона, с трудом заставляя себя говорить, — у вас была я… Вы… совсем мне не верите? Мама… — почти беззвучно добавила она, и миссис Грейнджер вздрогнула.

Карие глаза, большие и теплые, как у ее Роберта… И волосы, густые, непослушные, как… у нее? Так играть — ради чего? Ради их скромного домика? Это слишком глупо. Она смотрела, как девушка закусила губу, аж до крови, и внутри что-то переворачивалось. И перевернулось бы, если бы не пришел Роберт, не прикрикнул, отчего непрошеная гостья исчезла прямо с подъездной дорожки.

Значит... волшебство есть? Вот... такое?

У нее давно не выходило из головы ее лицо, такое юное, но уже с серебристой прядью возле правого виска. Собственно, она и раньше часто о ней думала, еще тогда, после самой первой встречи, на которую и она, и муж тогда отреагировали слишком остро. Слишком.

Но если поверить, что все было так, как говорила Гермиона, — боже, неужели они дали дочери такое имя? — если допустить, что все это было, смогла бы она простить ее? Джин Элиза Грейнджер не знала. Она не знала причин, но разве может быть причиной такого — хоть что-то? Она бы предпочла любую опасность, любую боль, только чтобы быть рядом со своим ребенком. Пусть и в другом мире, но чтобы ее девочка могла бы прийти туда, где ее всегда ждут. Ждут и любят.

О, она была бы той сумасшедшей мамашей, которая учила бы буквы с младенцем, которая таскала бы ее на все выставки, в музеи, к педагогам, использовала бы все возможности раннего обучения… она жила бы ей, своей маленькой дочкой. И вот перед ней стоит взрослая девушка. Как же так?

Роберт… Он просто негодовал. Он вообще был настроен резко против этой девушки. Но почему? Ведь такое отношение к людям было вовсе не в его характере — спокойном, приветливом, внимательном. Джин не сразу осмелилась задать ему этот вопрос, но когда решилась, выяснилось, что его мучает почти то же, что и ее. Вот только реагирует он совсем иначе. Что ж, недаром говорят, что мужчины и женщины — разные планеты. Но ее Роберт тоже думал о той, что заявила им, мол, она — их дочь. О которой они ничего не помнили.

И когда та ушла, захлебываясь слезами, не остановил. И не раскаивался в том. Потому ли, что не смог поверить, или потому, что не смог простить? Он и сам не знал. Наверное, и то, и другое. Но жена продолжала оглядываться вокруг, когда он делал вид, что не замечает. Продолжала выискивать кого-то в толпе на пляже, на улицах, приглядывалась к молодежным компаниям, расположившимся на траве, когда они выбирались на прогулку в парк. Он надеялся, что та девушка больше никогда не появится. Слишком много боли она принесла тогда — он до сих пор не может прийти в себя, а что же говорить про Джин!

Но девица появилась, и он прогнал ее снова, хотя видел, что жена готова с ней разговаривать. Он не был готов. Может быть, он плохой муж, но он не хотел больше видеть слез в глазах любимой женщины. Он не хотел больше говорить о Гермионе Грейнджер. Пусть убирается к себе — куда угодно, только подальше, и не возвращается.

Вот только внутри поселилась пустота. Словно дыра, в которую дует сквозняк, охлаждая все вокруг, как ночной ветер пустыни.

* * *

— Девушка, вы так совсем замерзнете! — раздался за спиной веселый голос, и Гермиона вздрогнула от неожиданности. — Ночью из пустыни приходит холод.

Поднимаясь с песка, она взглянула на того, кто с ней заговорил. Увешанная фотоаппаратурой загорелая крепенькая блондинка доброжелательно улыбалась.

— Вы рискуете стать фотомоделью, — продолжила она. — Сейчас сюда набежит куча народу снимать звездное небо над пустыней Пиннаклс. Это же культовое место! Вы не знали?

Гермиона пожала плечами.

— Вы здесь впервые?

— Да, — она с трудом разлепила губы. Вот ведь не повезло, она так стремилась уединиться, и, оказывается, все зря.

— А… простите мое нахальство, можно, я вас сфотографирую?

— Зачем? — удивилась Гермиона.

— Вы красивая, — заявила девушка-фотограф, вызывая у Гермиона легкий ступор. — Я даже заплачу.

Гермиона растерялась. Она бы аппарировала, но светиться перед магглами в стране, где с законами было еще жестче, чем в Англии? Рисковать не стоило — ее попросту могли выслать. А девушка продолжала что-то заливать насчет того, как будет смотреться «ее хрупкая фигурка» вон там, а еще вон там, на фоне… Кого? Смерти?! Ах, этот вон тот пиннакль так называется? А… что такое пиннакль? И почему «Смерти»-то?

Как же она соскучилась просто по разговору! Холли, как представилась девушка, оказалась фотографом-любителем, мечтающим прорваться в профессионалы. Она восхищалась всем подряд, но и очень много знала, так что Гермиона на некоторое время оказалась плотно занята — и как «фотомодель», и как единственный участник экскурсии с гидом. Ей удалось узнать много нового, и не только о пустыне и ее достопримечательностях, но и о самой себе. По крайней мере, о том, как некоторые... фотохудожники воспринимают ее внешность. Это было странно и необычно.

На ночную съемку они не пошли, осев в баре, куда Холли затащила «новую подругу», перезнакомив ее со всеми местными обитателями. Но вот делить ее внимание ни с кем не захотела, так что они пристроились вдвоем за небольшим столиком в углу, возле выхода на веранду.

Гермионе казалось, что она попала… в сказку. Чувства были почти те же, что она испытывала по пути в Хогвартс, тогда, в самый первый раз. «Так не бывает», — в восторге замирало внутри. А колеса поезда отвечали: «Так-так, только так». А Холли живописала ее так, как Гермиона сроду о себе не думала. И совершенно не притворялась при этом — она просто так видела. И так говорила. Как давно Гермиона не была в обычном мире...

— Разве девушки говорят комплименты девушкам? — удивлялась она.

— Разве это комплименты? Вот еще! Я же почти профессионал! — тонкие выщипанные брови Холли вставали аккуратным домиком, делая ее милое личико таким забавным, что хотелось невольно улыбнуться. — Откуда вы вообще?

— Из Англии.

— Как, прямиком?

— Почти, — Гермиона кивнула.

— А! Тогда понятно.

— Что понятно?

— Англичане вообще все мороженые! Ой, но вы ведь не такая!

— Э… — Гермиона не знала, обидеться или засмеяться. — Почему?

— В вас есть… страсть! Огонь, даже боль, наверное. Вы не такая, нет-нет! Ой… кажется, мне не стоит больше наливать, — она обезоруживающе улыбнулась.

— Знаете, Холли, вы ведь тоже… Вы красивая! А давайте я вас попробую сфотографировать?

— Прямо тут?

— На веранде. Там…

— Ого, вы уже видите, как ловить свет? Да, вот тот фонарь сбоку. Ну, давайте попробуем.

Ночь пролетела незаметно и закончилась в узкой постели маленького номера ближайшего мотеля, в которой они обе, закутавшись в одеяла, говорили, говорили… И так получилось, что Гермиона рассказала все. Как сказку. Даже хихикая над своей глупостью, наверное, это помог очередной коктейль. Интересные они тут, продаются прямо в банках.

Но вот Холли ответила неожиданно серьезно.

— Знаешь, а я бы на месте той девочки, продолжала. Я бы не уехала, пока не разбила бы — либо этот лед между ней и родителями, либо себе голову. И сердце. Потому что иначе оно умрет, — она неожиданно зевнула. — Давай спать, мне завтра за руль. Забыла спросить, ты поедешь со мной или ты тоже на машине?

— Я сама, — решила Гермиона, которой вдруг стало совсем не до сна. — Я тебе оставлю свой адрес, если хочешь.

— Ага, — ресницы новой подруги уже смыкались. — Как я все-таки устала. Все, спим.

Гермиона не стала ждать утра и аппарировала к себе, едва Холли начала глубоко и ровно дышать. Она оставила на столике мелочь — за бар и ночлег, задумалась, а потом все-таки написала адрес на листочке календаря. Столько, сколько ей дала это девушка, этот случайный ночной разговор, ей не дала никакая школа… Никакие друзья. Она чувствовала себя обновленной и полной сил, несмотря ни на что. Она вернется. Она не сдастся, пока не разобьет себе сердце и голову. Но прежде всего она постарается растопить лед, который сама и создала.

Не заставит их себя выслушать, нет. Неправильно, что она мечтала только об этом — сколько она ни говорила, они все равно не слышали. Это она должна выслушать их. И попробовать понять. Встать на другую сторону. Почувствовать, представить.

* * *

Две женщины сидели на остывающем песке такого людного днем, а сейчас совсем пустого пляжа. Джин Грейнджер смотрела в глаза, которые становились все больше и больше… родными. И говорила, говорила. Ей так много нужно было рассказать собственной дочери. Может, это поможет ей самой вспомнить. А если нет — что же, она просто поверит. Она сможет ее полюбить заново. Потому что нет больше никаких сил, они все ушли в ту дыру, что она чувствовала в собственной душе еще тогда, когда они только начинали обустраиваться после переезда. Тогда эта брешь была совсем незаметной, но все же — была. Вот только где взять силы, как найти правильные слова, чтобы рассказать об этом?

Но если это действительно ее дочь, она должна понять.

Гермиона смотрела на мать, узнавая и не узнавая. Когда она была ребенком, она никогда не задумывалась над этим. И не задумалась бы, пока сама не стала матерью. Наверное, это такой закон природы.

Что она могла ей ответить? «Прости меня»? Разве можно простить такое? Разве… она бы простила собственную дочь, отказавшуюся от нее, пусть даже ради ее блага, ее жизни?

Боль внутри рвалась и не могла вырваться. И только когда она снова посмотрела в глаза матери, когда услышала:

— Я верю тебе, Гермиона. Я… — Джин замялась, но все же сказала правду, — я не вспомнила, но я верю. И, — она сглотнула, — я попробую стать хорошей матерью тебе.

Гермионе показалось, что она сейчас захлебнется воздухом, что у нее разорвется что-то важное там, внутри… или это было уже не важно?.. Ее голову притянули к теплому плечу, ее обняли…

— Мы ведь сумеем, правда? — прошептала мать.

Она только всхлипнула в ответ.

— Все будет хорошо, моя девочка… Главное, что ты вернулась.

И Гермиона наконец разрыдалась на плече у матери, вперемешку с рыданиями вспоминая обо всем, что так ранило, что не давало нормально жить и даже дышать все это время.

И боль уходила… Боль о погибших, о потерянных друзьях, о разбившейся первой любви, о закончившемся давным-давно детстве, и сказке, оказавшейся совсем не доброй, о надежде... на то, что она обязательно будет хорошей дочерью.

* * *

Роберт Уэндел Уилкис смотрел на свою жену и эту странную девушку, но подходить себе пока запретил. Право, какая угроза может быть от хрупкой несчастной и совсем еще молодой девушки? Вот только почему-то он все время чувствовал, что с ней что-то не то? С ней все было не так, все неправильно, и это раздражало, а может быть, и пугало, где-то там, в глубине, откуда рождались все его хлесткие, как пощечина, слова, когда эта девушка оказывалась рядом.

Все было немного иначе сейчас, когда он смотрел со стороны. Конечно, он и не думал отпускать любимую женщину одну, как не думал и спорить с ней — просто пошел следом, дав себе слово ни во что не вмешиваться. И, кажется, правильно.

Девушка внимательно слушала, скорей даже внимала всему, что говорила ей его жена, а дыра, что у него внутри, вдруг начала уменьшаться, и ветер, выстужающий сердце, становился слабее... еще слабее...

Внезапно он понял, что видеть их рядом — это правильно. Это самое правильное, что он вообще видел в жизни!

Женщины обнимали друг дружку, плача, и почему-то у него перехватило горло от того, что это... прекрасно? Джин всхлипнула и чихнула, и он вздрогнул, скинул это странное наваждение. Потому что кто, кроме него, может вытереть им слезы? Жена всегда забывала платок. И он сделал первый шаг, не отрывая глаз от... своей семьи.

* * *

Мужская фигура вышла из-за дерева — белая рубашка Роберта Грейнджера выделялась в темноте, и ошибиться было невозможно: он все слышал с самого начала. Гермиона улыбнулась про себя: как глупо было думать, что отец отпустит мать одну. Он все слышал. Она замерла в ожидании приговора, не закончив фразу о том, как представляла, что сумеет все вернуть, как потом надеялась, что хотя бы сможет видеть их тут, живыми и здоровыми, счастливыми без нее…

— Роберт, прошу тебя… — прошептала мама, но отец обратился не к ней, а к дочери.

— Без тебя? Никогда.

«Город огней», Перт, получил свою известность после 1962 года, когда над ним пролетал космический корабль «Дружба», и жители одновременно включили все возможные источники света.