0,001 секунды (джен)

Оставшиеся до чемпионата двенадцать дней пролетели как никогда быстро. Эдди в самом деле еще не ощущал подобного: когда ты занят по уши, но при этом вся масса дел будто слепляется в одно большое дело, которое вдруг (и ты даже этого не замечаешь) раз — и кончилось. Очнулся Эд лишь накануне своего главного старта.

Как так вышло и было ли это нормальным для такой ситуации? Не знал Эдди и не мог знать, разве он бывал когда-нибудь по-настоящему занят? Целые выходные за ненавистной математикой — это, если подумать, было такой ерундой и бесполезной тратой времени в свете того, что Эд делал сейчас, что одно только воспоминание о последнем таком уик-энде заставило его нервно засмеяться.

У отца всегда были высокие требования к его учебе, и Эдди не испытывал иллюзий, что теперь все изменится, но, может, ему больше не будет это казаться таким угнетающим? Он чувствовал, что становится каким-то другим, новым Эдом Кроссом, и этот новый Эд провел на трассе столько времени, что еще немного — и его вообще можно будет считать ее жителем.

Было в этом что-то такое особенно приятное — думать, что теперь он не просто какой-то мальчишка из маленького городка, затерявшегося среди бесконечных полей и безымянных холмов, не такой же, как все его знакомые, — Эдди теперь уникальный, и никто из них его никогда уже не догонит. Вот с этой мыслью он и засыпал каждый вечер.

Отец вернулся только три дня назад, но его появление не внесло никаких изменений в подготовку Эда — теперь, при столь налаженном процессе, фигура отца рядом ему для спокойствия не требовалась. На этой распрекрасной итальянской трассе он уже чувствовал себя почти как дома — знал людей, знал порядки — и когда этим утром они приехали вдвоем, Эдди ощутил удивительное, пусть и мимолетное, но прежде незнакомое чувство превосходства над отцом — не терпелось поскорее продемонстрировать, как он тут устроился, как его уважают и насколько он уже стал своим. Этого хотелось больше, нежели даже увидеть или услышать какое-то отцовское одобрение, хотя если бы эти вещи соединились — он стал бы самым счастливым Эдвардом Александром Кроссом на свете.

Конечно, и о грядущем соревновании Эдди думал постоянно: он не питал напрасных иллюзий о победе, но в глубине души все равно оставлял маленький шанс на чудо. При этом занимала его мысли не столько сама гонка, сколько то, что будет после, какое бы место он ни занял, а даже бы и первое.

Что тогда?

Эд знал, что после чемпионата они сразу поедут домой, но вот когда он скажет отцу, что ему все понравилось, и если отец останется доволен результатом?.. Есть ведь еще и мистер Джон — каково его участие в дальнейших делах? О чем они с отцом договаривались? Эдди очень хотелось бы знать все. И да, он бы хотел приехать сюда еще, может, на какую-нибудь другую трассу и не на сам чемпионат, а может даже, и не только в Италию…

И совершенно внезапно для себя он это сейчас сказал.

— Пап?

— Да?

— Мне здесь, по правде, очень понравилось.

Кросс-старший переглянулся с мистером Джоном, с которым они до того говорили о чем-то рабочем и неинтересном, и Эдди даже пожалел о своем порыве и о том, что он их прервал. Наверное, о таком стоило поговорить с отцом с глазу на глаз, потому что теперь, при его друге, это выглядело какой-то дешевой манипуляцией, а выглядеть подобным образом Эду ну совсем не хотелось, тем более что мистер Джон, опередив ответ отца, похлопал Эда по плечу и ответил совсем уж непонятное «Посмотрим».

Этот ничего не показавший разговор состоялся аккурат в утро гонки, когда Эдди, уже переодевшийся и готовый к первой тренировочной серии, в очередной раз гонял мысли, опережающие само соревнование.

Если отец ничего не решал, то как можно было впечатлить Джона Суинтона? Победить? Это было маловероятно, Эдди реально смотрел на ситуацию и надеялся, что и отец, и его друг — тоже. Занять место на подиуме? А если приехать под подиум — этого будет достаточно?

Так какое же место удовлетворило бы мистера Джона?

Да, Эдди был любознательным, но он ненавидел задавать вопросы. Задать вопрос значило показать себя глупым, а Эд уж точно глупым не был. Поэтому он предпочитал больше слушать и больше замечать, надеясь, что лишнее слово или жест дадут ему необходимый ответ, так что как нельзя кстати пришлось то, что Кросс-старший все это утро не отходил от сына: он таскал его амуницию, подавал воду и даже помогал толкать карт после заездов. Впечатлился ли он тем, что здесь так радовало Эда? Или подпал под общее очарование столь огромным и важным мероприятием? А может, просто хотел как-то поучаствовать в делах сына? Голова Эдди, и без того с рассвета занятая огромным количеством вопросов, не могла переварить еще один, поэтому он решил просто наслаждаться такой редкой компанией и начинал болтать обо всем подряд, стоило только отцу оказаться рядом.

Эдди закончил тренировку и припарковал карт на стоянке среди прочих участников и тут как раз заметил своего недавнего обидчика — того самого камикадзе, Иньяцио Бонди, он сидел на раме своей машины, на автомате посасывал воду из бутылки и пялился куда-то в толпу. С его картом ковырялся какой-то механик, но больше Эдди никого заинтересованного не заметил.

— Вот этот придурок, пап, это он испортил мне прошлую гонку, — зло проговорил Эдди, передавая отцу перчатки и шлем, чтобы тот кинул их в сумку, оставленную у самых дверей в раздевалку, и принес оттуда тент.

Он и не старался говорить шепотом, потому что… А какой смысл? Он уже привык, что вокруг сплошные итальянцы и по большому счету его никто не понимает, хотя назвать придурка придурком Эдди вполне мог бы и в лицо — чего стесняться, если говоришь правду?

Отходя к раздевалке, отец лишь мельком взглянул на маленького итальянца, а тот — на него. Кросс-старший сохранял нейтралитет в ситуациях, свидетелем которых сам не был, да Эдди и не ждал, что тот его поддержит, — он был уверен в своей правоте на все сто.

Он даже не успел осознать, в какой момент Иньяцио вдруг оказался рядом, схватил его за ворот и зашипел прямо в лицо на весьма приличном английском:

— Сам ты придурок, «Джонни»! Что, думал, глупый макаронник ни слова не поймет? Не все такие неучи как ты, ну, а неучи должны огребать! — и на последних словах Иньяцио от души приложил Эдди лбом в лоб. Да, они были одного роста и в одной весовой категории, но разница между ними состояла в том, что на итальянце был шлем, а Эд со своим уже расстался. Глобальная разница.

От боли и неожиданности Эдди чуть не упал (спас его от такого позора только собственный карт, услужливо ткнувшийся под зад), а еще, конечно, от несправедливости и тут же накатившей обиды, которой уже наливались сжатые кулаки. Как этот кретин мог такое говорить? «Бросок короля» — смелый маневр, для него нужны мастерство и мозги, а играть в вышибалу на трассе может любой идиот, как раз такой как Бонди. Интересно, как бы он запел, если бы это Эдди пошел на таран?

А Эдди действительно пошел.

Он в два шага догнал уже отошедшего и беспечно снявшего шлем Иньяцио, развернул его и тоже от всей души врезал по наглой роже.

— Я Эд, — сообщил он шлепнувшемуся на асфальт сопернику, — Эд Кросс.

Вокруг них моментально сгустилась небольшая толпа, и Эдди совершенно не представлял, что будет делать дальше, если Бонди сейчас встанет и, не дай Бог, заручится поддержкой своих друзей, но он уже не мог остановиться:

— Не «Джонни», не неуч и не придурок, слышишь?! Запоминай: Эд Кросс!

Последнее он докричал уже из крепкой отцовской хватки и на достаточном отдалении от поднявшегося Иньяцио, но прозвучало это все равно красиво и грозно: совсем как в кино. Эдди был очень собой доволен, и ему хватило одного взгляда на отца, чтобы на этот миг почувствовать себя на вершине мира, хотя еще даже не начинались квалификационные заезды: отец тоже был им доволен.

Правда, он ничего не сказал.

Впрочем, и не отругал тоже.

Но Эдди и без всяких слов понимал: драться — не вполне прилично, но еще неприличнее — молча сносить оскорбления. А Кроссы не терпят такого отношения, и Эдди себя отстоял.

Правда, какое бы сильное удовлетворение он ни получил от этой стычки, утро в итоге вышло настолько нервным, что взбудораженный Эд запорол квалификацию и едва смог попасть в десятку, хотя знал, что мог показать время и получше. Да он и показывал его лучше, гораздо — на тренировках еще вчера. А теперь ему предстояло отвоевывать позиции у незнакомых гонщиков, потому что десятое место совсем никак не походило на то, чем можно впечатлить кого бы то ни было.

Отдельно бесило то, что его противник по утреннему спаррингу, видимо, совершенно не переживал из-за случившегося: он отлично откатал квалификационные заезды и в гонке должен был теперь стартовать вторым.

«Бросок короля», конечно, был очень полезным навыком не только для первых рядов. Благодаря удачно намеченной траектории прямо на старте Эдди смог проскочить сразу троих, и это была бы маленькая победа, если бы не одна деталь: один из этих картов просто не стартовал, заглох, а двое других затупили из-за мертвой машины впереди и поэтому так запросто пропустили Эда.

Так себе достижение.

И хотя через полдюжины кругов Эдди смог наконец обойти в честном поединке еще одного соперника и нагнать другого, почти всю оставшуюся гонку он был то шестым, то пятым, то снова шестым, и уже начинал ощущать то самое неприятное, разочаровывающее чувство пустоты и серости, которое накатывало каждый раз (пусть и случалось это у него не часто), когда он понимал, что ничем не выделяется. Он не прорывался с конца, не побывал на обочине, красиво вернувшись в бой без сторонней помощи, он не лидировал и даже не был рядом с потенциальным подиумом. Будто Эд Кросс не боролся, будто и вовсе не существовал.

Да, вот что ощущал Эдди, когда гонка складывалась подобным образом, и ощущал именно сейчас — в самом-главном-соревновании-своей-жизни.

Вдобавок кое-что снова случилось — и опять без его участия.

Кто-то из соперников (новых имен было так много, что Эд и не думал их запоминать) попытался побороться за позицию впереди него на трассе — и две машины столкнулись, вылетели парой, красочно пропахав газон. Эдди видел взметнувшиеся комья земли и ошметки травы, он проскочил мимо этого мини-взрыва, закладываясь в поворот и еще даже не зная, шедшие это впереди или отставшие уже почти на круг. Про то, что после этого события он оказался на третьем, призовом, месте, Эд узнал только в конце очередного витка и после этого, конечно же, не мог себе позволить эту позицию упустить, так и докатившись до финиша и не встречая проблем.

Вообще-то это было круто — подиум, да не где-нибудь и не как-нибудь, а в чемпионате целой страны, причем страны-первопроходца в мировых соревнованиях (Эдди очень хорошо помнил это событие четырехлетней давности), и хотя в первые минуты после отмашки финишного флага он злился, что все это не его заслуга и сам он ничего героического не сделал, то потом вдруг ему в голову прокралась замечательная мысль: коли уж фортуна ему благоволит, значит, он этого точно достоин. И вот это-то его более чем удовлетворило, Эдди выпрямился, заулыбался и теперь уже на полном основании мог гордиться своим результатом.

Как гордились — он это отчетливо видел — отец и подтянувшийся к финишу мистер Джон, а уж синьор Фабри и вовсе протащил его на руках до самой толпы, стоило только Эдди расстаться с картом. Тренер радовался так, будто он вообще всех победил, хотя на самом деле причина этого воодушевления была очень простой: его никому не известный английский подопечный (кстати, единственный его гонщик в этой гонке) смог оказаться на подиуме в главном соревновании страны.

«Темная лошадка» — так, кажется, это называется? Ох, как это звучало!

Эд не очень хорошо запоминал подобные выражения, но всегда с удовольствием примерял на себя разнообразные эпитеты и жадно впитывал эмоции от всяческих знаков внимания и одобрения окружающих — сегодня вот от итальянцев.

Большинство из них, как он предполагал, были репортерами (его даже немного пофотографировали) и любителями посмотреть на гонки, а не просто чьими-то заинтересованными родителями; народу вообще была тьма тьмущая — Эдди никогда еще не видел столько орущих на разные лады человек сразу — и, конечно, столпотворение предыдущей гонки не шло ни в какое сравнение с сегодняшним. Здесь каждый второй норовил пожать Эду руку, потрепать по голове или хлопнуть по плечу, и он даже начал теряться в такой суматохе и хаотичном движении людей вокруг, никого не узнавал и совсем не представлял, что дальше и куда ему идти. Отец отошел за вещами, синьора Фабри люди с микрофоном увели в сторонку, и он пропал из виду, и только мистер Джон каким-то образом нашел Эдди и утащил его под стены боксов — подальше от всей этой безумной толкотни и шума.

Когда мистер Джон наклонился к нему, Эдди вдруг охватило дурацкое чувство… Так и казалось, что вот сейчас спонсор начнет причитать как тренер две недели назад, и он даже почти услышал памятное «мальчик мой», но вместо этого раздался отцовский голос — откуда-то из-за его спины:

— Эдвард! Нас ждут, скорей!

Кажется, с мистером Джоном вышло не очень красиво, но Эдди не раздумывая бросил его с открытым ртом и рванул за отцом сквозь самую плотную часть толпы, которая, как оказалось, сгущалась вокруг самого интересного места — подиума, и сам Эд, в силу своего небольшого роста, никак бы не смог разглядеть, что там прячется за спинами всех этих людей. Но несколько секунд злости, когда он локтями прокладывал себе дорогу в сбитой словно стадо овец толпе, и насквозь уже промокшая от пота куртка забылись моментально, стоило ему только выйти на свободное пространство.

Объявление его имени, подъем на ступеньку, драгоценный жестяной кубок с надписью на итальянском, рев этой самой плотно сбитой огромной толпы, вспышки камер — все было для Эдди таким невероятным, таким особенным и грандиозным, что он смаковал каждую секунду, каждый кадр этих десяти минут, напрочь позабыв, что его место в этом триумфе вообще-то самое последнее. Для него оно было первым — во всех смыслах. Он только начал, пришел сюда никем — и то-то будет дальше, Эд Кросс еще покажет всем! И чертовому Иньяцио, который сегодня выиграл (Эдди старался лишний раз не вспоминать об этом, что, признаться честно, было невозможно, да еще пришлось с ним в итоге обниматься ради фотографии), и Джиму, и Деррену, а уж пропасть между ним и Бобби Ллойдом станет вообще размером с океан — примерно с Тихий.

Эдди готов был бы провести в лучах такой славы хоть весь оставшийся день, но после того, как толпа накричалась, а фотографы нащелкали необходимые кадры, все волшебство куда-то испарилось почти мгновенно: люди тут же потянулись в разные стороны, обсуждая что-то между собой, и никого, кажется, больше уже не интересовали триумфаторы.

Бонди и второй итальянец, вроде бы Марино или Мартино (хотя какая разница?), с какой-то очень длинной фамилией, мило переговариваясь словно давние друзья и не обращая на него, оставшегося совсем в одиночестве, вообще никакого внимания, в окружении своей группы механиков и, наверное, родственников двинулись к раздевалкам. Отец тоже уже отошел в том же направлении и теперь ждал, пока Эдди сообразит и последует за ним. А по пути их снова догнал синьор Фабри, правда, мистер Джон куда-то пропал, и некому было переводить весь тот поток счастья, который исходил от тренера еще добрых минут пятнадцать, пока он опять куда-то не убежал.

Перед самым отъездом с трассы итальянец нашел их в третий раз, и они с Кроссом-старшим договорились, что завтра еще раз встретятся, чтобы что-то там обсудить. Эдди смотрел, слушал и думал, что отец едва понимает тренера, но это было совсем не его дело — вмешиваться в разговоры взрослых — хотя он постарался услышать все до последнего слова. Он уже потихоньку находил знакомые итальянские слова или даже похожие на что-то в родном английском, и это было приятно. Может, дома ему стоило бы заняться итальянским, а не французским, который он должен будет начать изучать с сентября?

Они с отцом вернулись в гостиницу, но ни в обед, ни в вечер отдыха, ни наутро мистер Джон так и не появился, и Кроссы отправились на трассу с уже собранными для возвращения домой чемоданами.

О чем отец разговаривал с синьором Фабри, Эдди не знал — его отправили «попрощаться». Правда, с кем, не уточнили, и он решил, что, вероятно, с самой трассой и, может, с картом. Он не завел здесь никаких друзей и не особенно-то общался с теми же техниками, что обслуживали боксы и его и другие машины. Надежды на того «личного» механика давно уже не оправдались, потому что Эдди видел, как тот работал и над другими машинами, а значит, ему было все равно и не стоило с таким человеком как-то особенно прощаться.

Так что Эд просто побродил по совершенно пустой трассе и паддокам, где шевелились полторы ленивые мухи, да снова посидел на площадке закрытого кафе, глядя на окружающие пейзажи, покуда отец его не разыскал и не позвал уезжать. С тренером на прощание он правда обнялся весьма душевно, потому что ощущал, что вот этот-то человек как раз сделал для него лично очень многое, и, положа руку на сердце, подход тренера Фабри, работавшего в основном на него, даже когда соревновались и другие его подопечные, Эду нравился гораздо больше, чем попытки тренера Миллса относиться ко всем одинаково.

Эдди теперь знал, как это назвать: несерьезно. Несерьезно было уравнивать талантливых и обычных. И доказательство его правоты лежало сейчас в отцовском чемодане.

Они снова ехали в полном молчании. Как ни странно, но Эдди был абсолютно счастлив, хотя ему и было жаль покидать эти красивые места, а вот Кросс-старший отчего-то был будто вовсе ничему не рад, он сидел на своем месте бледный и, как Эду показалось, чем-то рассерженный. Правда, если бы причиной дурного настроения отца был сам Эдди, то он бы уже об этом узнал, но никаких разговоров или упреков не прозвучало, а раз так, то не стоило лишний раз расспрашивать, чтобы не сердить его еще больше. В конце концов, Эду вполне хватало калейдоскопа ярких красок, проносящихся за окном, и на самом-то деле он почти не мог думать о чем-то другом, кроме как о возвращении к ребятам, и не мог не представлять их раскрытые в удивлении и немом восхищении рты.

В аэропорту они наконец-то встретили мистера Джона, что, конечно, не было удивительно, ведь им предстояло лететь на одном самолете. Но отец и мистер Суинтон поприветствовали друг друга весьма холодно, причем, как Эдди заметил, их неприязнь была обоюдной. О чем они могли поругаться, он совершенно не представлял. Может, из-за потраченных денег? А может, отец сделал что-то не так, когда замещал своего друга на работе? Дело было совершенно точно не в Эдди — он-то как раз сделал все на отлично, и душа его была спокойна.

Мистер Джон поприветствовал и Эда, даже улыбнулся ему, но подходить не стал. Они так и провели время в ожидании вылета — в разных местах зала, а в самолете — в максимально дальних друг от друга концах салона, и по прилету больше не пересекались, разойдясь с трапа самолета в разные стороны.

Дорогу до Норт-Уолшема Эдди кое-как проспал. Вообще спать в машине было чертовски неудобно: отец занимал много места на заднем сиденье, где они расположились, и Эд просыпался каждые, наверное, пять минут, но ничего не мог с собой поделать и снова проваливался в какое-то подобие сна, потому что накатывала такая жуткая усталость, будто он вообще не спал весь этот месяц, и теперь организм решил вдруг набрать свое.

Как они приехали домой и как он лег спать, Эд не помнил — видимо, отец донес его до постели на руках и снял ботинки, потому что проснулся Эдди в своей вчерашней одежде, а обувь аккуратно стояла возле ножки кровати. На дворе все еще гуляло лето, пусть уже и позднее, поэтому по солнцу, залившему незатененную шторами комнату, сложно было определить, который теперь час, так что три по полудни, которые отмечали часы в гостиной, куда Эдди спустился, даже не умывшись, изрядно его удивили. Он проспал не меньше двенадцати часов!

Пожалуй, последний раз такое с ним случалось года три назад, когда он серьезно заболел, а вообще Эдди очень гордился своей организованностью и тем, что ему без труда удавалось каждый день подниматься рано, даже если с вечера сон к нему никак не шел. Так что сон до обеда был вовсе не в его духе.

В доме никого не обнаружилось и царила глухая тишина: отец, конечно же, был на работе, ведь это был понедельник, а мама, видимо, гуляла с Сюзи во дворе.

Эдди вышел туда же и, заметив мать у клумб с цветами, помахал им с сестрой, но присел на ступеньки и подходить не стал. Ему даже показалось, что он вовсе по ним не соскучился, как не соскучился по дому и своему двору, который так любил раньше и исползал вдоль и поперек, когда был таким, как Сюзи сейчас. Это было давно, и тогда ему казалось, что у них тут намного красивее, что больше травы и цветов, а теперь двор выглядел стареньким и невзрачным. Вазоны, оказывается, давно потрескались, заднее крыльцо, которое вроде как рабочие подкрашивали каждый мокрый сезон, облупилось местами до черного дерева, трава вытерлась там, где потихоньку протаптывались дорожки в обход уложенных камней, а деревья уже не манили залезть повыше, потому что даже не выглядели высокими.

Все, о чем Эдди сейчас мог думать позитивно, так это о ближайшей субботе и возвращении в Кромер, а дальше момента, как он величественно прибудет в клуб и всем все расскажет, его мысли идти отказывались. На самом деле он не знал, осталась ли у него вообще мотивация ездить в их картинг-школе, и решил, что будет действовать по ситуации. Наверное, ему стоит поговорить с тренером и узнать, куда можно будет ездить заниматься еще, может, даже стоит сразу подумать про Норидж…

Мама прервала его мысли: если ему по ней скучать было некогда, то ей-то, едва увидевшей его ночью спящим и скрепя сердце давшей время отоспаться вдоволь, уже не терпелось обняться и порасспрашивать. Да и как раз подошло самое время обеда, а Эдди уже с трудом помнил, как они с отцом перекусывали невкусными сэндвичами в Хитроу, перед тем как бежать к заждавшемуся такси.

Рассказ матери Эд сначала воспринимал как репетицию, а потом так разошелся, что уже начал говорить взахлеб о том и о сем, да так, что сам понимал: он путает дни и события, перескакивает то вперед, то назад, и вообще — многое стоило бы рассказать покрасивее. Ну что ж, у него есть куча времени, чтобы составить подробный и впечатляющий рассказ.

Эдди и впрямь учился не очень легко: ему в должной мере не давались ни математика, ни язык, поинтереснее была если только биология, а безоговорочно он успевал лишь в физкультуре. И сейчас он поставил себе задачу написать целое сочинение, да такое, чтобы он сам себе мог поставить объективный высший балл. Так что все оставшиеся четыре дня, что бы он ни делал днем в рамках своих обязанностей — стриг траву, прибирался в оранжерее, сидел с сестрой, пока мама была занята чем-то еще, — Эдди сочинял фразу за фразой, словно нанизывал бусины для ожерелья, и вечером, когда оказывался в своей комнате и был уверен, что его никто не потревожит, открывал тетрадь и тщательно все записывал, проверяя, насколько значимо и складно выглядит каждое предложение.

Никогда еще так серьезно Эдди не подходил к написанию сочинений, это был однозначно его лучший труд. И вот когда настал день «Икс» и он садился в свой привычный восьмичасовой поезд, Эд пребывал в состоянии, близком к эйфории, и лучше этого чувства предвкушения могло быть только зрелище пораженной кучки ребят. Он был уверен, что мистер Миллс ни за что не оценит его достижение по справедливости, каким бы большим оно ни было, может, скажет «молодец», но это слово совсем не отразит то, что Эдди на самом деле сделал, так что в своих фантазиях на тренера он никогда не рассчитывал.

Ох, если бы можно было бежать впереди поезда, Эдди бы бежал. Если бы можно было оседлать ветер, то Эдди влетел бы в ворота клуба еще быстрее. А если бы все приходили вовремя, то он бы уже мог начать рассказывать!

Но это был конец лета, и народ собирался очень лениво: за первые полчаса пришли только Джим Аллен, поглядывавший на Эдди с перекошенной бровью, но так и не подошедший, и братья Ллойды, которые помахали ему — тоже издалека.

«Ну ничего, — думал Эд, — скоро узнаете…»

Подтянулся Чарли — вот Чарли с порога заорал ему «Приве-е-ет!» и бросился вроде бы обнять, но в итоге только протянул руку, потом еще двое каких-то ребят — это, наверное, были новенькие, и откуда-то взяшийся Уорвик, который тоже сказал ему «привет», но без особенного энтузиазма. Эдди все искал момент, когда начать, но такое вялое утро совсем не подходило для грандиозных новостей, так что он решил подождать. И, как оказалось, не напрасно.

Первую тренировку Эдди выиграл. Конечно, иначе и быть не могло, потому что… потому что он уже был лучше всех, это же очевидно. Тренер собрал их на газоне, как делал это обычно перед тем, как рассказать что-то про новинки, и Эд, совершенно не слушая, что же он рассказывает, считал секунды до конца его речи и ждал только заветной фразы «Жду вас через двадцать минут», словно стартового выстрела. И только тренер закончил, он тут же подскочил на его место с воскликом, который даже ему самому показался слишком резким и смешным, но это был всамделишный крик души — Эдди уже не мог сдерживать в себе все то, что он насочинял размашистым почерком в тетради:

— Ребя-я-ят, я вам такое сейчас расскажу!..

И Эдди выдал все, ровно так, как написал и как сто тысяч раз повторил накануне. Он размахивал руками, показывая повороты и подскоки, он топтался по газону и смешно имитировал итальянский акцент синьора Фабри, он сыпал эпитетами (часть которых засела у него в голове после «Гулливера») и был очень убедителен по собственным ощущениям, и когда он закончил на фразе о том, как его фотографировали и брали интервью, Джимми, который сидел в тени деревца дальше всех, Джимми, с которым у Эда никогда не было разногласий, вдруг заявил:

— Брехня! Ты, наверное, прочитал эту историю в какой-то газете. Гэри Бриггс мне говорил, что видел тебя в городе на прошлой неделе, как же ты мог гонять в то же время в Италии?

Ребята зашушукались между собой, а Эдди в этот момент почувствовал себя так, будто ему публично отрубили голову: ничего гнуснее такой вот клеветы он себе и представить не мог, и его оправдания прозвучали очень и очень жалко, ведь к такому повороту он совершенно не готовился:

— Я не был ни в каком городе, я был в Италии! Мы с отцом ездили, у меня дома кубок!..

— Принеси! Принеси кубок!

Из-за слез, против воли выступивших на глазах, Эдди не увидел, кто это говорил, да и какая разница? Из триумфатора он превратился в жалкого обвиняемого, и это было прямо как падение в пропасть… и ничего лучше он не придумал, кроме как сбежать, пока никто не заметил, что Эд Кросс готов плакать от отчаяния.

Принесет он чертов кубок. И почему только он сразу об этом не подумал?