Превыше закона (джен)

От горизонта и до горизонта не было ничего — только растрескавшаяся, в пыль выжженная земля. Негде спрятаться, негде укрыться. Женщина бежит, оставляя в пыли красноватые следы — стопы истёрты в кровь, исколоты шипами и колючками, избиты о камни. Но она бежит, бежит, не видя уже перед собой пути, бежит, не надеясь ни на что.

Бежит, прижимая к себе своё единственное дитя. Пока она жива — она не отдаст его.

Пока она жива, он будет жив.

У неё не было ни помолвки, ни свадьбы: лишь сухое «Теперь это твой муж, служи ему».

А потом...

Мужчина в алых одеждах швыряет её на ложе: она его жена, она ему должна супружеский долг.

Мужчина в алых одеждах с отвращением смотрит на её сына, её первенца с тёмной кожей и чёрными, мягкими, как кошачья шёрстка, волосами:

— Он должен быть бел, как я, и светел, как я! — брезгливо бросает он. — С каким асуром ты согрешила, тварь?! Сначала гонишь меня, крича, что мои прикосновения болезненны, потом отдаёшься мне, как последняя дрянь, а теперь рожаешь не пойми что!

И первенец смотрит на него в ответ — синими своими, ясными, пронзительными глазами.

И мужчина в алых одеждах сам чернеет лицом, падает на колени, лишённый сил и блеска.

— Убей его! Убери его прочь! Как смеет... это порочить меня, своего отца?! Прочь от моего взора! Если... если я увижу его — он умрёт! А теперь, жена, — его голос стал почти ласков, — покажи мне нашего сына ещё раз.

Как скрыться от взора того, кто видит всё? Как спрятаться от самого Солнца?

Как быть, если совсем одна, если нет ни отца, ни матери, ни родни — никого в целом свете, потому что и не родилась даже, а создали однажды, только затем, чтобы выдать за солнечного бога замуж?

Женщина просила о помощи деревья, но деревья отказались: за такой грех Солнце иссушит их листья. Она умоляла кусты — кусты напоминали, что муж в своём праве. Травы — но и травы отказали ей. Суровые камни иногда укрывали её ненадолго, но и только: они плевали на законы, но им был дорог их зелёный мох, который Солнце уж, конечно, не пощадило бы в попытке выманить беглую жену.

Только Ночь, подруга всех преступников, давала ей передышку, отправляя Солнце спать. Только Чандра, легкомысленный бог Луны, порой усаживал её подремать на свою колесницу и вообще вёл себя так, словно она по-прежнему ему уважаемая невестка, а не презренная беглянка.

Но здесь, в пустыне на краю света, не было ночи и не бывало луны — только вечный день и вечное палящее Солнце. Муж наконец загнал её в ловушку.

У неё оставалась последняя надежда, последняя тень: она самая, Чхая — Тень от Облака. Прижав сына к груди, она упала на землю и закрыла глаза, ожидая гибели. Пусть она умрёт, но сын — Шани, она назвала его Шани — останется жив. Пусть он вырастет красивым и справедливым, пусть её мёртвое тело послужит ему укрытием, а звери и птицы принесут ему питьё и пищу. Пусть...

В горле стоял ком, но слёз не было: она так давно не пила воды, что плакать было нечем.

* * *

А потом на спину ей упала первая капля — крупная, тяжёлая капля дождя.

Облака затянули небо, закрывая её (и сына, главное — сына!) от взгляда супруга. Серебряные, синие, серые струи прошили небо, связывая его с землёй, превращая пустыню в цветущий луг, исцеляя измученные ноги, омывая усталое тело.

Сама себе не веря, Чхая поднялась на ноги, раздвигая пелену дождя перед лицом и щурясь, силясь хоть что-то разглядеть. Надо было снова бежать, но не было сил. Шани, припавший к груди и не нашедший в ней молока, а только кровь и гной, тихо скулил, как побитый щенок.

— Не бойся, — сказал голос, которого она не знала. — Ты не одна. Ты больше никогда не будешь одна.

Белая лошадь неспешно шла к ней по лугу, по колено в зелёной траве — беременная белая кобыла с золотой гривой и длинным золотым хвостом. Насмешливо фыркнув, она ткнулась мягкими губами Чхае в плечо, словно ободряя, и легла, позволяя залезть себе на спину. Словно понимала: иначе не получится, иначе уже не хватит сил.

— Держись за шею, — сказал другой голос, странно похожий на её собственный. — И крепче держи сына.

И белая лошадь поскакала — быстрее, быстрее, быстрее, так, что самый ветер не мог бы угнаться за ней, так, что за ней едва ли мог уследить человеческий взгляд. И вместе с ней неслись дождевые облака, вместе с ней неслась гроза и пляска молний.

Всё замерло у простых деревянных ворот.

Такие бывают в людских селеньях, да не в самых богатых — деревянные, крашеные как попало, лишь бы ярко, с кусками соломы, торчащими там и сям. Лошадь снова легла на землю, позволяя спуститься. Шани проснулся и снова плакал, руки ныли — столько времени цепляться за шею и гриву, но всё это было неважно, если, вопреки всему, им нашлось наконец убежище.

Лошадь развернулась задом и крепко лягнула ворота копытами.

— Эй, кого там среди ночи принесло? — раздался недовольный женский голос. — Сейчас как мужа разбужу, как отходит он вас по бокам... — но ворота она открыла.

Круглолицая, простоватая и в то же время хитроватая на вид, в пёстрой крестьянской одежде — так сразу и не заметишь крутые рога на голове. Неужто асури?

— Сестричка, что ж ты стоишь-то одна под дождём, мокрая совсем, да ещё с ребёнком? — живо сменила она тон, едва увидев Чхаю. — Ты проходи, проходи, эк же тебя жизнью потрепало. Муж! Муж, просыпайся, бесполезная ты скотина, разведи огонь, тут человеку согреться надо!..

Чхая оглянулась, собираясь поблагодарить волшебную лошадь, но той уже и след простыл.

* * *

Муж был не меньше рогат, чем его жена — а вот одет куда меньше, так, в какую-то тряпицу на бёдрах. Зато приволок с собой здоровенный, чуть не с себя самого размером, топор о двух лезвиях.

— Вот же бесполезное существо! — вздохнула женщина. — Ему говорят: огонь разведи. А он что? Оружие тащит. Нанди, убери топор, никого не надо убивать. Иди кремешок возьми, я тебе говорю.

— И вот так всегда. Ни любви, ни уважения: то огонь разведи, то убери топор, то кремешок возьми, а я, между прочим, спал только что, и мог бы дальше спать, вот был бы господин с нами, не было бы такого беспределу... — забормотал муж, послушно плетясь в дальний угол строения, где грудой валялся всякий хозяйственный инструмент.

— Ты прости его, он у меня бесполезный. Зато красивый, всем бы такие кудри, а уж рога-то какие! Сама-то кто будешь, откуда к нам?

Чхая, несколько заворожённая творящейся суетой, только кивнула. Опомнилась, рассказала:

— Я жена Солнца. Муж велел отдать ему сына, потому что сын оскорбил его. Муж увидит его и убьёт. Поэтому я бегу. Давно бегу. Меня сюда беременная кобыла привезла, что бежит быстрее ветра, а куда — "сюда" — я не знаю. Вы мне поможете?

Голова у неё закружилась, и не поймал бы её "бесполезный" Нанди — наверное, она упала бы.

— Поможем, конечно, сестричка, — сказал он. — Как не помочь, если помощь нужна? Только у нас, почитай, и нет ничего. Только молоко, да огонь, да мой топор, да сад вот, и тот зарос весь. Но против самого Солнца мой топор что? Так, железяка... — и вздохнул. — Был бы с нами господин!

— Был бы — не смел бы никто младенцев убивать, — жёстко ответила женщина. — А его нету. Но ничего. Молоком сына твоего откормим, огнём отогреем вас обоих, в саду найдёте себе сладких фруктов, а муж топором прибьёт вам что повкуснее. Прибьёшь ведь?

— А то! — он аж приосанился.

— А что до Солнца... Нанди, а пусть она, как светать начнёт, к тебе в ухо залезает!

— Но там же...

— Солнце туда точно не заглянет, — решительно заявила женщина. — Решено: полезешь к нему в ухо. Ты только сиди тихо, никого не трогай, не буди, ничему не удивляйся. Ладно?

Чхая молча кивнула.

* * *

Место, куда её принесла волшебная лошадь, называлось Голока — Коровье Царство. Коров тут, впрочем, было как-то маловато: всего-то Нанди да его жена, сварливая, но добрая Яшода. Ещё была печальная охотница Ганга и маленькая змейка Шеша, а больше и никого — все остальные забросили Голоку давным-давно, когда она и называлась по-другому, и было тут гораздо веселее.

— Этот сад наш господин посадил для своей жены, — рассказывал печальный Нанди. — Он-то сам всё в горах жил, среди снегов, где холодно, а она была южанка, любила цветы и травы. Вот он для неё и посадил сад, чтобы она не грустила и не скучала.

— А она что?

— Всё равно скучала. Вы, женщины, такие люди — странные.

— Это вы, мужики, странные, — возражала Яшода. — Думаете, дубьё да солома могут заменить родное небо над головой и родные голоса в ушах.

— Все странные, — вмешивалась охотница Ганга. — И мужчины, и женщины. И никто не умеет поступиться своими странностями, вот и творится на свете что попало.

Этот спор у них шёл веками: кто виноват в том, что господская жена покончила с собой, а господин с горя ушёл от мира и сидит теперь совсем один в горной пещере, обратившись в камень.

— Никто не виноват, — говорила Чхая. — Никто из них. Когда такое случается, обычно вокруг есть толпа народу, которая гонит обоих, как дичь на флажки, так что никуда не деться. Есть какой-нибудь закон, и чьё-нибудь право — а где право, там и бесправие, а где бесправие, там несправедливость, а где несправедливость, там гибель.

И Нанди кивал: законы, всё они. Здесь не любили законов: из-за них госпожа покончила с собой, а господин обратился в камень.

Хорошо, что здесь не любили законов.

Она пропалывала клумбы и подвязывала лианы, подрезала ветви у плодовых деревьев и кормила грудью сына и малютку-Шешу, стирала у Ганги в реке одежду и слушала, как Чандра, остановившийся напоить своих оленей, рассказывает последние придворные сплетни — про ярость Солнца, про его детей-кентавров, про новое нападение асуров...

Она жила.

* * *

Днём она пряталась.

В ухе у Нанди оказалась пещера — целый лабиринт из пещер, посреди которого каменной статуей сидел молодой красавец. Слёзы текли из-под сомкнутых его век, так что вокруг разлилось целое солёное озеро.

Наверное, это и был тот самый господин, что не вынес самоубийства жены.

Одно время Чхая слушалась хозяев Голоки и не подходила близко. Но её словно тянуло к нему — может быть, это была жалость, может быть, тайна, — а может быть, просто обычное обаяние запретного.

Сперва она просто играла с Шани на берегу. Потом они стали иногда купаться в солёном озере.

Потом она стала рассказывать каменному господину о том, что творится в мире снаружи. Как его любят его слуги, как они по нему скучают. Как тоскует охотница Ганга по названному брату, как весь мир — если, конечно, верить Яшоде и Нанди — катится в тартарары оттого, что некому за миром присмотреть.

Она сама не заметила, как Шани стал играть на коленях спящего, как она начала тайком проносить из сада в пещеру цветы и плести из них венки и гирлянды, чтобы украсить статую, как украшала бы божество в храме.

Она сама не заметила, как статуя перестала плакать.

* * *

Чхая вышла из пещеры как обычно — ночью. Шани радостно гулил у неё на руках: он уже знал немало слов, но применять их не желал, ограничиваясь свистом, клёкотом и курлыканьем. Кажется, он слишком много времени проводил со своим ручным вороном.

Сегодня она хотела поохотиться с Гангой — за Шани бралась присмотреть Яшода. Точнее, Яшода настаивала на том, чтобы ей позволили присмотреть за Шани, а когда она на чём-нибудь настаивала...

— Беги! Беги что есть сил! — прервал её рассеянные размышления хриплый крик.

Дочерна обожжённый, под ноги ей упал Чандра.

— Он заставил меня, — из глаз юноши лились слёзы, — он заставил меня обмануть тебя, он спрятался за моим серебряным щитом! Но я вырвался, видишь, я вырвался, я сумел предупредить тебя. Беги — он уже идёт, потому что сейчас не ночь...

«А день».

Мужчина в алых одеждах, неумолимый и спокойный, приближался к ней, и на губах его играла насмешливая улыбка.

— Вот я и увидел тебя, маленький Шани, — сказал он. — Пришла пора умереть.

Чхая молча помотала головой, прижимая сына к груди.

Что бы ни было, что бы ни случилось — она не сдастся, она будет сражаться.

До последнего.

— Оставь ты их, Солнцеликий, — Яшода, вопреки своим привычкам, даже поклонилась ему в ноги. — Ну что тебе до них, баба да дитё, будут у нас жить, что есть они, что нет их.

— Да, Солнцеликий, я мальчика сам воспитаю, будет тут подпаском, сад не покинет, — Нанди тоже кинулся в ноги гостю. — Пощади их, они ж несчастные. А мы тут к ним привязались...

Коротким движением он отбросил обоих прочь — сломал Нанди топор, ударил Яшоду в живот.

— А потом он вырастет и явится своего требовать, ну или мне мстить, да? Ишь, умные! Шлюху укрывать и её отродье — совсем страх потеряли, забыли, что кто потворствует греху, тот и сам грешник?! Или вы тут в садочке себе известное заведение организовали? То-то у вас тут Ганга живёт, всё ещё в девках и без опекуна, а я говорил, говорил...

«Как можно унизиться до того, чтобы бить женщину, да ещё и корову?» — мельком подумала она. Страха не было. Одной рукой она прижимала к себе Шани, другой поддерживала полумёртвого Чандру, укутывая его своим покрывалом-тенью.

— Уйди, — сказала она. — Уйди добром. Грех убивать родного сына ради своих обид. Грех мучать, обманывать, преследовать невинных...

— Закон на моей стороне, — криво усмехнулся он. — А ты, я смотрю, успела ещё и с Чандрой перегулять? И как тебе этот флейтист? Уж его-то страсть точно не обжигает?

— Есть вещи выше закона, — она не знала, зачем говорит это.

Тянет время? У неё даже оружия не было.

— Не ссмей оскорблять женщщин грязным сссловом!

Малыш Шеша рванулся у неё из-под ног, целясь в лицо злодею. Почти удалось — она еле успела поймать его, обгорелого почти в уголь, когда кричавший от боли муж отбросил его прочь. Держать Шешу было нечем — обе руки заняты, — и она положила его себе на плечи.

— Ты всегда была наивна. Вещи выше закона, надо же, — хмыкнул он. — Смотри, ты так гордишься этим своим покрывалом. Что ты будешь делать, если оно загорится у тебя прямо на голове? Если загорятся твои прекрасные волосы?

Чхая не успела ответить: ответ пришёл сам.

Обернувшись рекою, в её волосы вплелась, как лента, охотница Ганга:

— Ты говоришь о законе, но творишь беззаконие. Смотри: любой огонь, который ты вызовешь, я потушу! — пророкотали её струи.

Но вскоре она закричала от боли: пересиливая её холод, солнечный жар заставлял реку кипеть. Она кричала — но не сдавалась.

Не сдавалась и Чхая:

— Если мне надо будет сгореть заживо, чтобы защитить слабых от произвола сильных, я сгорю! — крикнула она. — Ты пришёл сюда незваный, защитник закона! Избил хозяев, покалечил чужого ребёнка, причинил боль женщинам! Это недозволительно, и я должна остановить тебя!

«Ты больше никогда не будешь одна», — вспомнила она голос.

Это отец пришёл ей на помощь, отец и сестра, которых она не знала, но которые знали её. Теперь помогать должна она. Что-то ведь у неё было, чем всех защитить. Что-то, что она так хорошо помнила...

— Ты всего лишь женщина, Чхая. Всего лишь тень. Что ты можешь?

Солнце слепило глаза, его жар был невыносим и неумолим.

«Что я могу?»

В общем-то, она может всё. И ещё немного. Надо только вспомнить себя, только назвать своё имя — его имя — их общее имя. И тогда ничто в мире не сможет встать у неё — у них — на пути.

— Женщина? Женщина, принявшая решение... и следующая ему... становится...

* * *

Махадэвом

Их губы слились крепче, чем в любом поцелуе, их руки стали едины, их глаза открылись и вместе взглянули на мир, их волосы смешались и два сердца ровно забились в одной груди.

Они больше никогда не будут одиноки. Она будет всегда, пока есть он, и он будет, пока есть она.

Шива и Шакти, Гаурав и Гаури, Махакал и Махакали.