Куда уходит Кристофер Робин? (джен)

Случилось это всё августовской ночью.

Джим так и не смог заснуть. Шторы были опущены, и за окном стояла предрассветная темень, слабый сквозняк приподнимал и притягивал к себе занавески — вперед, назад — отчего по полу скакали и подрагивали желтые тени. Джим высунул ноги из-под одеяла, нащупал холодную стену и прижался к ней ступнями. По коленкам прошлась истома, и они покрылись мурашками, которые Джим, чуть приподнявшись и скинув одеяло, попытался разглядеть в темноте.

Такая тёплая ночь, думал Джим. Вот бы пойти побегать. Или искупаться. Нырнуть и прижаться щекой к холодному песку, илистому и мелкому. Жаль, что он не умеет плавать, и туда, где нет дна, ему не добраться и при свете дня.

— Но скоро же рассветет, — прошептал Джим сам себе и перевернулся на живот, уткнувшись носом в подушку. Подушка была сырой и пахла затхлостью.

Нет, нет, ему не заснуть. Он знал, что все равно поддастся. Так происходило каждый раз, потому что, если не происходило, Джим начинал закоченевать. В пустоши. В полной ничегошеньке. Пустоши не было конца, поэтому Джим не любил там быть.

Поворочавшись еще немного, Джим сдёрнул одеяло и, не издав ни звука, толкнул окно и открыл его настежь. Под ярко-красную футболку пробрался ветер, погладил Джима по спине и скрылся, чуть дёрнув шторы. Остаться с ним он, видно, не захотел.

— Что ж, — сказал себе Джим, — и так хорошо.

Он забрался на подоконник, немного отодвинув ногами лежащие на нём книги о приключениях. Светало. Небо покрылось тусклыми разводами, предвестниками солнца, но птицы всё ещё молчали. Огромное старое дерево у окна шумело, наполняя комнату протяжным, грудным голосом свежести. Так всегда звучал конец августа. Сколько бы их ни было, думал Джим, они никогда не менялись.

В голове было приятно пусто, и Джим закрыл глаза. Он любил, когда прохлада касалась его тела, гуляла в волосах, он всегда позволял ей беспокоить его в эти августовские ночи, он хотел, чтобы этот сочный, бесконечно чистый воздух был его, стал им. Потому что лучше воздуха нигде не найти, чем в такие дни. Никто бы и не поспорил с этим, если бы сам оказался на месте Джима.

Он почти провалился в сон, прислонившись лбом к оконной раме, когда его кто-то окликнул. Джим вздрогнул, чуть не потеряв равновесие, и, больно ударившись щекой, попытался удержаться.

На старом дереве, ровно напротив окна, сидел Кристофер. Кристофер Робин. Его имя было написано на футболке большими неровными буквами, вышитыми давным-давно, потому что половина из них стерлась, а нитки растрепались. Но Джим и так знал, что это был Кристофер Робин, потому что такое будет понятно и ежу.

— Привет, — лениво сказал Кристофер. — Чего скучаешь?

— Привет, — растерялся Джим. Он не спит?

Кристофер Робин сидел на переплетении двух толстых сучьев и болтал ногой, опустив ее между ними. Его волосы были густые и каштановые, влажные (потому что дождь начался, догадался Джим), а глаза улыбались. На ногах красовались блестящие новые резиновые сапожки, такого же красного цвета, как и футболка Джима. Он был худой и добрый. Это Джим сразу понял. Не разобрал ничего толком, но понял.

— Ты как сюда попал? — спросил Джим.

— Забрался на дерево, — удивленно ответил Кристофер Робин. — А ты?

— Забрался на подоконник, — пробормотал Джим.

Кристофер пожал плечами и улыбнулся: видишь, мы оба знаем, кто и как сюда попадает, разве это важно.

Джим подождал еще немного, пока всё вокруг перестанет быть понарошку, и сказал:

— Ну тогда ладно, Кристофер Робин. Очень приятная встреча.

Они друг друга поняли, и не было смысла говорить о ерунде.

— Это Винни-Пух, — сказал Кристофер Робин и посмотрел вниз. На песке, у самых корней, был нарисован медвежонок. Пухлый и смешной, на месте, где должен быть нос, лежала чёрная ракушка. — Он сладкоежка и любит сочинять кричалки и шумелки.

Джим сразу решил, что медвежонок проголодался.

— У меня есть пара кусков пирога и вчерашний компот, — сказал он Кристоферу Робину.

— В самый раз. Только сначала нужно его разбудить.

Кристофер позвал Винни-Пуха по имени, но тот всё не просыпался.

— Ну, скажи ему что-нибудь, — потребовал Кристофер Робин. Джим нахмурился и дёрнулся, потом снова посмотрел на нарисованного медвежонка.

— Привет, — сказал Джим.

— Привет, — ответил Пух. И помахал лапой.

Джим просиял.

Да, вот так это всё и случилось.

Пух, как оказалось, любил не только сладкое, но и всё, что течет, липнет, растекается и хрустит. Поэтому Джим решил, что теперь будет таскать ему с обеда горячие гренки. Пух забрался на дерево и сел рядом с Кристофером Робином на соседнюю ветку.

— Теперь это наше Зачарованное Место, — обрадовался Пух. — Каждое выходит лучше других, — он помахал лапой в воздухе и обвёл взглядом окружающие его холмы, реку и лес. — Даже Большая Сосна на том же месте, где и раньше! — медвежонок подпрыгнул от радости. Большая Сосна действительно была большой сосной у подножия холма, и ветви её были тяжёлыми и густыми, самые сильные порывы ветра с трудом могли их потревожить. Джим мечтал как-нибудь забраться на неё, только не представлял, как это сделать. — Кристофер Робин, смотри! Как тебе на этот раз?

— Место, что надо. Ничуть не хуже прочих, — согласился Кристофер Робин, нарочито сурово осмотревшись. Солнечные лучи гладили его по щекам и волосам, оставляя там свой золотой след. Кристофер что-то вертел в руках.

— Что это у тебя? — спросил Джим.

— Корабль. Настоящий. С мачтами и рулём. Смотри, — Кристофер Робин протянул ему корабль: внутри оказалась целая каюта для пассажиров и капитана, вырезанная из дерева, с сиденьями и рулём и крошечными флажками. Капитан, тоже вырезанный из дерева, глядел на Джима с улыбкой и любопытством. — Сам сделал.

— Здорово, — восхитился Джим.

— Хочешь отдам?

— Нет, нет, что ты, — замотал головой Джим. — Зачем он мне? Я с ним даже поиграть не смогу. Бесполезно.

— Тогда мы пустим его на воду, — решил Кристофер Робин.

Они ложились подбородками на край берега и пускали корабли. Правда, запускал их только Кристофер Робин, зато Джим смотрел. Кораблик мчался по золотисто-рыжей в закате воде и исчезал, не оставляя на поверхности даже кругов. Словно и не было никогда. И они бежали за ним. Впервые в жизни Джим бегал так быстро и так болезненно боялся отстать.

Ему нравилось это. Вода и солнце, рябь в бурлящем потоке. Рыжие, сливающиеся, как топленое молоко, копошащиеся в последнем тепле, блики на воде — дети солнечных лучей, света и вечера, застывшие в одном моменте и недолговечные, совсем как Кристофер, строящий свои замки из ничего, скороговоркой историй способный возвести города и страны. Целое второе Солнце придумать, не хуже его любимых закатов. Джим любил это.

Наконец-то он мог делать что-то сам по себе, ни на кого не оглядываясь и не боясь быть самым последним.

— Я много чего умею, — сказал Кристофер Робин на следующее утро. Не то чтобы Джим знал, как Кристофер Робин здесь оказывается, он просто всегда приходил примерно к рассвету, а кто знает, сколько раз этот предрассветный час менялся за всё лето, тот поймет, что, получается, Кристофер Робин сидел здесь по ночам всегда. — Почти всё на свете.

— Например?

— Например, рассказывать истории, — сказал Кристофер Робин.

— А про что?

— Про бесконечное множество разного, — отчётливо выговорил Кристофер Робин, явно гордясь тем, что знает такие непонятные и длинные слова. — Про драконов, про королей и их сокровища, про то, что за небесами, про этот лес, — он протянул руку в сторону соснового бора рядом, простиравшегося перед фасадом приютского дома, — про Пуха и его друзей — Иа-Иа, Кролика, Кенгу, про Зачарованный лес и Пуховую опушку. Про них всех я тоже рассказал.

— И про нас? — придав голосу таинственности, прошептал Джим.

— И про нас, — согласился Кристофер.

— Получается, я — это просто твоя история?

— Получается, так.

— То есть я не существую.

— Ещё как существуешь! — расхохотался Кристофер Робин, чуть не свалившись с дерева. — С чего бы тебе не существовать?

На это у Джима ответа не нашлось. Он посмотрел на Пуха, бормочущего себе под нос очередную кричалку и заедающего весь процесс светлым тягучим мёдом. И тут что-то кольнуло у Джима внутри, он нахмурился, почесал нос и спросил:

— То есть ты просто рассказал про него, и он появился?

Пух и Кристофер Робин кивнули.

— Я.. пам-падам... появился... рам-пам-пам, — подтвердил Пух, продолжая слизывать мёд с лапы.

— То есть, если я расскажу себе про что-нибудь... оно станет настоящим?

— Конечно, — сказал Кристофер Робин. — Тебе необязательно записывать, — ответил он на безмолвный вопрос. — Ты можешь просто начать рассказывать. И оно появится. Очень просто.

— Очень просто, — подтвердил Пух.

Тогда Джим закрыл глаза и стал рассказывать.

Теперь они могли запускать корабли вдвоем, и Джим мог руками задавать им курс: к водопаду или в сторону моста. Могли взяться за руки, лежа на песке, и Джим наконец узнал, что это такое — взяться за руки — лучшее, что происходило с ним, по правде говоря, и что-то еще очень особенное, о чем он никак не мог сказать, только в груди болело от тепла и страха.

Он мог всё. Бесконечное множество разного. Складывать и раскладывать одеяло, пить воду из чашки, пить воду из кувшина, натирать себе спину во время купания, чесать за ухом Пуха, собирать театр теней для Кристофера Робина.

И строить замки тоже. И читать книжки, листая страницы одну за одной, — проще простого. И Джим сам натягивал футболку утром, а вечером снимал ее, теперь ему не нужна была миссис М., её дряхлые грубые руки. Потом он двигал стул к подоконнику и ждал полной тишины. Рассматривал свои ладони, даже когда становилось совсем темно, и миссис М. плотно закрывала на ночь шторы и окна.

Но теперь Джим сам мог их открыть, только миссис М. об этом не знала. Она была совсем старой и серьёзной и не умела рассказывать истории.

— О чём мечтаешь? — спросил как-то Джим у Кристофера Робина. Всё-таки не каждый день можно задать такой вопрос, подумал он и решил задать его именно сегодня.

— М-м, — Кристофер Робин оторвался от очередной мачты для нового корабля. Потом сорвал с дерева лист и растёр его в руках, отчего его пальцы позеленели и запахли весной. — Поймать звезду. Попробовать изюм в шоколаде. Переплыть реку. Вон ту, видишь?

Джим посмотрел в сторону бурлящей реки, огибавшей здание приюта, и уходящей дальше к холмам, на север. Река была опасной, каменистой и очень быстрой. Даже взрослому и даже с руками не удалось бы переплыть ее, так силён был поток. Да и к тому же, что там делать, на том берегу?

— А разве так уж важно? — удивился Кристофер Робин. — Делать можно всё, что угодно, главное — добраться.

— Неправда, — заупрямился Джим.

— Правда.

— Не получится.

— Я плаваю лучше всех, — очень серьезно сказал Кристофер Робин. — Пух подтвердит. Да, Пух?

Пух задумался, почесал за ухом и согласно закивал.

— Меня папа научил, — продолжил Кристофер Робин. — Он тоже плавает лучше всех, в самом глубоком месте до самого дна — пух! — ныряет.

— А папе бывает страшно? — спросил Джим.

— Нет, — ответил Кристофер Робин. — Папе никогда не бывает страшно.

— А маме?

— И маме тоже не бывает, — уверенно сказал Кристофер. Потом он запнулся, задумался и всё же сказал: — Только иногда. Когда меня долго по ночам нет.

— Я дал клятву, — сказал Кристофер Робин. — Мы с Пухом дали.

— Какую? — спросил Джим.

— Никогда-никогда-никогда не забывать друг друга.

— Вообще никогда?

— Никогда в жизни. Даже когда мне исполнится сто лет, — сказал Кристофер Робин.

— А мне девяносто девять, — сказал Пух.

— Даже тогда. Мы не забудем, — Кристофер Робин значительно кивнул головой. — Будем вместе до конца дней наших и умрём в один день. — А потом сжал руку Джима. Настоящую руку.

По-настоящему сжал, прислонившись к его голове.

Джим тоже дал клятву тогда, только он никому про нее не сказал, потому что прочитал её в одной из книг, лежавших на подоконнике. Он вырезал ее ножницами на дереве, на переплетении двух сучьев, там, где всегда, закинув ноги на ветви и крепкие сучья, сидел Кристофер Робин. Правда, получилось криво, зато непонятно, красиво и торжественно, в самый раз для клятвы. От такого у Джима внутри всегда что-то сжималось. Как будто от боли, но не по-настоящему, а как-то особенно. Такое ощущение бывает тогда, когда дышишь над горячей картошкой при ангине, чтобы горло прошло: жарко и приятно.

Джим пытался объяснить это Кристоферу Робину, но тот ничего не понял. Должно быть, притворился, подумал Джим, а может, и правда.

Всё-таки они совсем разные, хотя и похожи.

Иногда Джим просыпался, и Кристофера не было. Тогда Джим был только с Пухом. Они сочиняли шумелки, играли в города и придумывали страшилки, но они получались неинтересными, потому что Пух никогда не пугался, и всё ему было смешно. Иногда, совсем уж редко, не было и Пуха. Тогда, чтобы снова не закоченевать в пустоши или не плакать, Джим принимался за счет. Вода в реке потоками проходила через бурлины, билась о камни, равномерно ударяясь о них, создавая ритм. Джим отсчитывал каждый всплеск, и лишь тогда засыпал.

Всё, что ни попадало в истории Кристофера, оживало и становилось огромным, почти необъятным и сияющим. Джим пьянел от этого, с каждым разом требуя всё больше. Тропинки в лесу превращались в золотые, высеченные из мрамора мостовые, ведущие к величественному замку на острове, а остров — остров был в самом сердце необъятного реки-океана, темного и таинственного. Деревья становились стражами, а по ветвям расползались белки — послы старого короля.

Когда август почти закончился, они часто ходили к реке с Кристофером и Пухом, но уже не пускали кораблики. Они садились у дерева, ложились в траву, не такую зелёную, но ещё не высохшую, пахнувшую прохладой и наступающей осенью. Делали бутерброды и чай, Джим клал голову на колени Кристоферу Робину, и они пели песни-свистелки, сочинённые Пухом.

— Ты мой лучший друг, — сказал Джим, с замирающей нежностью вдыхая тепло рядом с собой, вместе с лёгким и печальным ветром, вместе с тревогой, взявшейся непонятно откуда. — Самый лучший и самый взаправдашний.

— Я знаю, — улыбнулся Кристофер Робин.

— Вот как? — Джим приподнял голову, но увидел лишь подбородок Кристофера и родинку у него на шее, там же, где и у Джима. Они лежали так с полчаса, не двигаясь, не прекращая таинства. Джим старался дышать как можно реже, но спокойно и размеренно. Внутри разливался свет.

— Конечно.

— Конечно, — эхом ответил Джим. — Разве мы с тобой, ну...

Кристофер Робин вопросительно наклонил голову.

— ...ну, разве мы с тобой не просто детские истории?

— Конечно, — сказал Кристофер Робин и горстью засунул себе в рот землянику. — Все детские истории становятся настоящими. Рано или поздно. А ты не знал?

Джим... знал.

— И каждое Зачарованное Место превращается во что-то, похожее на что тебе только ни захочется — сапог или шляпу — на карте, — добавил Пух. — Это всем понятно.

— Выходит, что... — Джим ошарашенно посмотрел на свои руки. Белые и чистые. Как с картинки. Точь-в-точь такие, как у Кристофера.

— Выходит, что да.

Джим снова закрыл глаза. Ветер трепал его волосы и щёки. Обняв себя за колени, Джим рывком поднялся и посмотрел прямо на Кристофера. Его синие, смелые, бездонные глаза отражали вечный смех.

— Ну чего? — улыбнулся Кристофер Робин. Теперь его лицо казалось Джиму отражением. Живым. Совсем близко. Закат был необыкновенно яркий и тёплый, он бился лучами о деревья, в листву, разрезая воздух, такими бывают только последние августовские закаты. Прощальные.

— Что будет, когда ты уйдешь?

— Когда я уйду... Хм, — Кристофер Робин помедлил, но взгляд не отвел. — Не знаю. Совершенно понятия не имею. — Он отстранился, откинувшись на ствол Сосны, и потрепал Джима по голове. Потом посмотрел в сторону грохочущего водопада. — Всё-таки очень хочется переплыть эту реку раз и навсегда.

Этот рассвет отличался от предыдущих только тем, что он был уже в сентябре, а не в августе. Небо покрылось пятнами, красными и сиреневыми, и с дерева слетел первый пух, залетая в комнату к Джиму, щекоча его кожу, выдергивая из сна.

Кристофер Робин ушёл. Вместе с кораблями и красными сапожками и историями. Джим знал, что он уйдёт. Все знали. Даже Винни-Пух, хотя его нос-ракушку давно засыпало песком. Даже Зачарованное Место и Большая Сосна и водопад. Толстый сук пустовал, и дерево больше не скрипело от тяжести его тела. Река покрылась сухими рыжими дубовыми листьями.

Джим не испугался. Сегодня нужно было успеть бесконечное множество всего. Вечером Джим полистал свои книги, потом сложил их в ровную стопку. Помылся, вылив на себя всю тёплую воду, что была в тазу. Прихлопнул муху, задремавшую на стенке. Потом лёг на кровать поверх одеяла и вытянул ноги. Руками дотянулся до ступней и обхватил их; ледяная кожа ног прикоснулась к нагретым ладоням. Затем снова лёг на подушку и закрыл глаза.

«Раз…», — всплеск. — «Два…» — всплеск. — «Три…» — всплеск.

Он больше не ждал никого ночью. И даже не плакал. Пора научиться плавать, подумал Джим и встал с кровати. Только попросил мисс М. поменять ему футболку, открыть окно и оставить горячие гренки с мёдом на подоконнике на случай, если придёт Пух.

И всё.

В Зачарованном Месте, на дереве у окна, на перекрестке двух сучьев, в самой сердцевине дуба, вы найдёте надпись, аккуратно вырезанную на коре маленькими неровными буквами:

«Никто не видел,

как взявшись за руки, мы шли

в ночной тьме».