Пепел (джен)

Великая Империя Солнца — огромный южный материк, находящийся под абсолютной властью людей: от каменистых степей до Мыса Холодной Смерти через Срединное море и джунгли Черноземья, где чёрным является всё — начиная от древесины и заканчивая кожей местных жителей. Солнце в этих краях по-настоящему больно обдаёт жаром и жжёт непривыкшую к такой ласке северную кожу.

Именно здесь его начинают знать и уважать не как великолепного охотника, а как травника, учёного и изобретателя.

Далёкий и дикий север учит его охотничьим уловкам, однако Солнечная обучает его людской хитрости — использовать яд не только настоящий, но и словесный.

Он чувствует его.

Его неоспоримое могущество и мощь.

Однако иногда всё решает не грубая сила, а искусная, почти змеиная изворотливость и коварство.

Чёрный бриллиант, верный слуга самой смерти, неминуемый палач, стремительно спускающийся с далёких и глубоких небес на твёрдую землю, приземляется, уже двадцать пятый год следя за своей подопечной.

Каждую ночь в одном и том же месте.

Гордый принц слишком неопытен и молод, чтобы заметить, что их уже давно не двое.

Он владеет своим телом в совершенстве: по-звериному плавные и осторожные движения; мягкий, чуть ленивый шаг. Не издаёт ни единого звука, когда жидкое пламя ровно течёт по венам, взбудораживая. Бесшумно скользит по обжигающему холодом камню, подкрадываясь к желаемой, но абсолютно точно не его жертве.

Когда-нибудь он убьёт его.

Её руками.

Тихо, но оттого не менее радостно расплывается в издевательски-ликующей ухмылке, когда дитя ночи едва слышно взрыкивает, беспомощно сжимая руки.

О да, он видит, как истинная дочь Севера плачет во сне, бессильно сжимая зубы в упрямом оскале, но не испытывает ни жалости, ни сожаления, ведь жалеют лишь слабых.

А она сильная.

Он это знает.

Медленно вдыхает пряный аромат, пронизывающий холодом, словно колкая щекотка, волнуя и пробуждая то древнее, что скрывалось глубоко внутри. Белоснежные изогнутые клыки слегка удлиняются, едва ощутимо царапая потрескавшуюся кожу, но обыденно не достигая тонких капилляров, наполненных кровью, ведь почуять её — проще простого. Во рту моментально накапливается едкая и вязкая кислота, неторопливо стекая по гортани и агрессивно обжигая, желая уничтожить прочную чешую цвета ночи в считанные секунды и раздирая кожу до хрупких костей и суставов, чтобы наконец коснуться объятого драконьим пламенем сердца.

Он чувствует как наяву пряный сладковато-гнилостный вкус драконьей крови, что горечью опаляет язык и заглушает сильную тягу, но опьяняет похлеще наилучшего вина.

Драконья плоть ему не вредит — ни телу, ни рассудку.

Он помнит, как невероятно острые клыки впиваются в прочную, покрытую въевшейся мглой чешую, мучительно раздирая мёртвую плоть, добираясь до нежнейшего мяса, пропитанного невинной кровью. Яростно поглощает вместе с пламенем, которое оставляет после себя сладостное послевкусие.

Ничто и никогда не сравнится с плотью ночных фурий.

Он это знает.

Рубинового цвета чешуя мягко переливается под сиянием молодой луны, словно драгоценный камень, а острый наконечник стрелы, исписанный древними письменами и скрытый в многочисленных плетениях волос, отливающих жидким серебром, сверкает, ожидая, когда его жажду утолят очередной кровью.

Нужно лишь приблизиться на расстояние шага, ведь большего ему и не нужно, затаить дыхание и силой мысли заставить сердце остановиться всего на миг — одним точным, выверенным движением вонзить ядовитое жало в основание хрупкой шеи, ощущая предсмертные хриплые и судорожные полустоны жертвы.

И принц ночи стремительно взлетает, бесшумно скрываясь в тёмных тучах.

Невольно отыскивает взглядом древние, абсолютно идентичные письмена на запястьях, а громкий каркающий шёпот тише ветра усмешкой слетает с тонких и обветренных губ, довольно искривляя чужие уста в предвкушающей улыбке.

О да, он уже давно оценил насмешку судьбы.

Он уничтожит их всех.

Однако он не будет торопить события, пусть…

И названная Странницей — не исключение.

Наиграется.

Длинные тонкие стальные прутья агрессивно переплетаются между собой, извиваясь, словно смертельно-ядовитые змеи, и образуя невероятно прочную решётку без сколов и щелей.

Моя клетка.

Хрустальный лязг висящих на хрупких кистях и изломанных лодыжках цепей гулко проносится по помещению.

Приветственно скалюсь, когда в горле свистящим шёпотом зарождается едва слышное рычание, а на грани сознания слышу уже давно привычные и оглушающие своей громкостью шлепки грубой кожи о каменный пол. Дергаюсь, и холодный сплав из усиленного и непробиваемого металла впивается в разодранную кожу на запястьях, раздражая.

Слишком сильно, но так необходимо, чтобы отыграть свою роль до конца.

Железная дверь в самой дальней стене моего заточения медленно с еле заметным скрипом открывается, останавливаясь, однако спустя миг резко вонзается в каменную кладку, а из кромешной темноты выходит он.

Я помню его так же отчётливо, как и безумие, что шло за ним по пятам.

Он никогда не скрывал его.

Дагур Остервенелый.

Неистовый Берсерк, не знающий ни чести, ни пощады.

Он старательно щурится, пытаясь в мёртвой тьме разглядеть лицо небезызвестной рабыни-гладиатора, которая, в отличие от него, прекрасно видит даже в самом глубоком мраке и не испытывает никаких неудобств.

Кроме одного.

Огонь яростно разгорается, радостно поглощая горячее масло, а его зелёные глаза удивлённо блестят в проблесках пламени.

Усмехаюсь, когда его взгляд блуждает по металлической конструкции, покрывающую мою голову и скрывающую моё истинное лицо. Грубый ошейник привычно сжимается вокруг шеи, не позволяя издать и звука, а маленький колокольчик раздражающе звенит при каждом движении.

Маска позора.

— За что на неё надета эта… Конструкция? — он тщательно подбирает слова на грубом и чужеземном языке, с усмешкой кривя губы и заглядывая прямо в глаза, словно ища ответ на заданный вопрос.

— Так это ж намордник, — вскидываю голову, раздражённо и оглушающе рыча на непонимающий тёмный взгляд и раздирая руки в кровь, когда смотритель отвечает на вопрос, заданный асбсолютно не ему. — Видите, уважаемый? Она неразумна, словно дикий зверь. Рычит и набрасывается на всех. Ума не больше, чем у собаки, так их хоть надрессировать можно, а эта нет. Не поддаётся…

— Вон, — голос лязгает сталью, а ставший чуть ли не родным смотритель, глухо бормоча себе под крючковатый нос непристойности, удивлённо хмыкает, но выходит за дверь.

Медленно приближается, словно и правда верит в ту громкую чушь, что была произнесена секунду назад, но останавливается в полуметре от меня, аккуратно присаживаясь на пальцы ног. Задумчиво теребит цепь ошейника, будто ничего не происходит.

Однако он не выдерживает первым.

Молниеносно вскакивает, гордо выплёвывая:

— Вендела⁽¹⁾ Хэддок, Кровожадная Карасик III, Надежда и Опора и Наследная Принцесса Племени Лохматых Хулиганов, — быстро и чётко, словно множество отточенных до совершенства ударов, цедит каждое слово из полного, но оттого не менее раздражающего титула, принадлежащего мне по праву. — Что ты делаешь здесь? — и резко оттягивает ненавистную цепь на последнем слове, принуждая смотреть прямо в его глаза.

Молчу.

Упрямо сжимаю губы, когда взбешённый до невозможности вождь по-змеиному шипит мне прямо в лицо:

— Я знаю, что ты разумна. Я лучше всех знаю, что ты умнее всех, кого я видел… Я знаю это, упрямая Стоикова дочь!

Грубые и глубокие шрамы искажают того Дагура, которого я помню: у того Дагура из воспоминаний не было ужасающих отметин на огрубевшей коже; у того Дагура не было жёсткого прищура, будто тот видит всю твою бездонную душу до самого дна.

Однако я не отвожу взгляд, упорно продолжая нашу битву, ведь каждый из нас уже не тот, кем являлся.

Мы изменились.

Но он этого не понимает.

— Почему ты молчишь? — звучит злобно и упрямо, отрывисто, резко до безумия.

— Потому, что это не моё имя… — я подаюсь вперёд, гордо вскидывая голову, — Я больше не являюсь той, кого ты знаешь… Я — не она.

Живой, огненный блеск в его волосах, в отличие от моих мертвенно-чёрных, лишь подчёркивает, насколько мы разные, и ставит долгожданную точку.

Мы слишком разные, и ему никогда этого не понять.

Медленно, нехотя он отводит взгляд, но спустя секунду в них снова разгорается целое пламя такого родного безумия и упрямства.

Гремучая смесь.

Встаёт, резко отбрасывая цепь, и холодно отходит на приличное расстояние, отворачиваясь, продолжая:

— Сегодня у тебя будет бой с моими людьми. Это не те противники, с кем ты боролась раньше, — он напряжённо оглядывается, встречаясь со мной взглядом.

— А тебе-то что? — отвечаю полным яда голосом, — Какое дело вождю Берсерков до рабыни, недостойной твоего внимания?

Однако он лишь усмехается, расслабляясь, словно нашёл ответ сразу на все свои вопросы.

— Я тебя понял.

И уходит, напоследок отравляя это место своим запахом. Но совсем скоро его место занимает смотритель с двумя рабами, тяжко вздыхая.

— Тупая же, как пробка, — он насмешливо морщится, резко отворачиваясь и подавляя тошнотворное чувство брезгливого отвращения. — Ладно, приготовьте её к выходу.

Рабы тенью проскальзывают рядом со мной, бесшумно расстёгивая многочисленные кандалы и помогая от них освободиться. Разбирают ужасную конструкцию, избавляя от пяти килограммов жуткой стали, оставляя лишь ошейник, напоминающий всем остальным мой нынешний статус. Они почтенно отходят в сторону — абсолютно точно догадывающиеся о моей разумности — и остаются на месте.

Плавно погружаюсь в воду, стараясь забыть обо всём. Ведь у меня сегодня бой — остальное… Неважно.

А вода остыла.

* * *

«Запомни раз и навсегда, моя девочка…»

Хриплый и дикий, безумно пугающе-серьёзный голос — и я не помню ничего. Только горькая пустота, где-то там глубоко в сознании. Я лишь знаю тяжёлое звучание древних, как сам мир, слов, они будто выжженное клеймо на хрупкой душе. Его не убрать, а лишь вырвать вместе с душой.

«Крылья — это свобода, но только когда раскрыты в полёте, за спиной же они — непосильная ноша, что тянет тебя на самое дно…»

Неохотно выдыхаю, чувствуя позади себя чужое присутствие. Его запах. Глубокий аромат железа горечью опаляет язык, что уже давно впитался в его собственный, ведь Дагур никогда не расстаётся со своим верным оружием, а тонкий и едва заметный шлейф моря, гордых скалистых берегов, едко напоминает о месте, ради которого он борется всю свою жизнь.

Его дом.

Даже не оборачиваюсь, когда он встаёт рядом со мной, плечом к плечу, даря оглушающее ощущение поддержки и защиты.

Однако уже поздно.

«…Никогда не позволяй никому отбирать у тебя самое ценное — свою свободу.

Без неё ты — никто».

— Зачем тебе это?

Молчу, ведь ему этого не понять.

Никогда.

Слишком громкое слово.

Киваю, усмехнувшись уголками губ, и тяжёлое решето поднимается, открывая вид на арену, где солнце обжигает сильнее всего и проливается горячая, ещё живая, кровь: к победе или поражению.

Толпа с излишне высокой трибуны громко кричит, приветствуя очередного гладиатора и предчувствуя своими чёрными душами море крови и невообразимое, но такое любимое, зрелище.

Они — верхушка мира здесь и сейчас, а я — лишь дикий зверь, что будет драться на потеху публике.

Он уже там.

Лениво и вальяжно восседает на своём пьедестале, мягко улыбаясь, однако его глаза непривычно серьёзны. Смотрит прямо на меня и шепчет беззвучно, одними губами:

«Остановись, пока не поздно».

Никогда.

Мне всё равно, как меня называют, что кричат: они — на трибунах. А на арене я всегда одна. Я и оружие в моих руках. И противник, посмевший выйти на мою арену.

Сегодня все так же. Ничего не изменилось.

Но вождь Берсерков не один.

Плавно перевожу взгляд на главу праздника и замираю, ведь ледяной порыв ветра доносит до меня аромат.

Его запах.

Холодная Северная мерзлота великих ледников, накрывающих огромные воды, и прохладная успокаивающая мягкость драконьей мяты, а также обжигающее тепло домашнего очага…

Он был Северным ветром. Свободным и гордым, способным замораживать заживо…

До смерти. Всех. Кроме меня.

Это было до невообразимости странно, чувствовать столь остро человека, которого видишь первый раз в жизни, но абсолютно точно не чужого.

В его глазах снежная буря, что манит к себе, одаривая могильным холодом; в них пылает таинственным огнём надежда. Он словно ожидает чего-то, затаившись и готовый к любому исходу.

Однако это длится всего мгновение.

Одно-единственное, но невообразимо прекрасное, мгновение.

И всё пропадает.

Словно наваждение схлынуло.

Он слегка щурится, плавно и надменно наклоняя голову, медленно проводит языком по потрескавшейся коже, размазывая живительную влагу и ощущая тысячи различных ароматов, скованных в сухом воздухе, на своих губах.

Усмехается. Открыто и дерзко, не скрывая не-человечески длинных клыков; почти скалится, бросая мне вызов.

Неспешно склоняю голову, как велит древний обычай, приветствуя главу праздника. Ведь именно по его воле здесь собрались они все, чтобы насладиться очередным кровавым представлением.

Однако никто так и не замечает, что жест этот полон грубой непочтительности…

Дразня зверя.

Громкий раскатистый, но невообразимо отдалённый смешок продирает по нервам, словно колкая щекотка, разносясь далеко по пространству и довольно искривляя его губы в предвкушающей улыбке.

Но меня уже ждут.

Они закованы в кожаную броню, покрытую сталью, однако не сковывающую ни единого движения. Спокойно, но твёрдо и привычно сжимают свои широкие двуручные мечи, ведь именно им они убивали людей, и ни огонь, ни железо не причиняли им вреда.

Их зовут берсерками — Великими Воинами. Они те, для кого убийство — благословение.

Предупреждающе рычу, позволяя хищному оскалу неспешно растянуть губы в неком подобии улыбки, и отработанным до автоматизма движением закидываю руки за плечи, доставая из ножен верные мечи-норлы.

Их трое, а значит, это будет…

Интересно.

1) Вендела — Странница.

Вернуться к тексту

Резкие и отрывистые линии татуировок искажаются, когда он пренебрежительно кривит губы в ядовитой усмешке, обнажая острые клыки, и лениво осматривает меня с ног до головы. Медленно, понимающе щурится, едва заметно клацнув зубами, когда замечает разодранную кожу на запястьях, что надёжно скрывают грубую вязь диковинных рун.

Не человек, а…

Неторопливо и надменно склоняет голову, признавая силу северного воина, а с губ срывается тихое и отчётливое:

«Победа или смерть».

Выбор сделан, и нет пути назад.

Усмехаюсь, когда он издевательски-резко вскидывает голову, словно царственный лев, вышедший на охоту, и притягивает внимание к роскошной и пышной гриве волос, туго стянутых кожаным ремешком, но, несмотря ни на что, волнами спадающих на широкие плечи. Он уже давно отплатил свой долг рождения, проливая невинную кровь, однако всё равно оставил их нетронутыми, словно предупреждая о своей нечеловеческой силе.

Многочисленные и крошечные чешуйчатые пластины ярко сверкают под сиянием местного солнца, ослепляя и образуя переменчивые узоры на бледной коже впалых ланит и острых скул, горько напоминающих своим потусторонним светом нечто, до тьмы в глазах смертоносно ядовитое.

Зверь...

Но едва заметное грубое клеймо среди бесчисленных вязей замысловатых татуировок махом перечёркивает все его заслуги.

Осуждённый на казнь.

Посмевший устроить переворот, восстав против власти и покусившись на право собственного вождя, ведь был сильнейшим среди них.

Берсерки всегда мечтали иметь настоящую силу, но лишь некоторые из них оказывались достойны её — люди с крупицей драконьей крови внутри.

Он был именно им.

И ему дали отвоевать жизни: свою и своих людей.

На их теле, скрытом под прочной кожей доспехов, нет ни единого волоска, ни единого намёка на презираемые ими слабость и трусость, а их бледная кожа покрыта ветвистым узором многочисленных шрамов.

Они — сильнейшие из обычных людей.

На губах расцветает безумная улыбка.

Резко перехожу на бег, попутно замечая, что их лидер всего чуточку, но быстрее своих людей. Это почти незаметно: лишь несколько более широкий шаг, лишь несколько более высокий рост, но мне многого и не нужно.

Без единого сопротивления и не чувствуя никаких неудобств, он резко поднимает свой величественный двуручный меч, явно желая нанести сокрушительный, без лишних изысков удар.

Но он не знает — против кого вышел, а такие здесь долго не живут.

Они налетают друг на друга.

Два тонких, гибких, казавшихся такими хрупкими клинка сталкиваются с тяжелым мечом, жёстко оплетают, останавливая.

Молниеносный шаг в сторону — чуть влево — и поворот вокруг своей оси. А острые, невероятно прочные клинки из закалённой стали сдвигаются, и его меч, по-прежнему зажатый между ними, просто соскальзывает. Его плавно поводит, утягивая весом собственного клинка, а я привычно разворачиваю норлы в стороны. Одна половина норлы — левая рука — остаётся блокировать возможный удар, если ему вдруг удастся остановить движение, а правая уже привычным движением пальцев переворачивает рукоять в обратный хват. Толкаю лёгкий клинок назад над своим плечом, туда, где должна находиться шея мужчины.

Увернуться ему не успеть.

Сталь проходит над плечом, распоров лишь воздух.

Слишком быстрые…

Двое воинов подбегают к нам почти одновременно, я же затылком чувствую обжигающе-жаркую волну воздуха за спиной и характерный свист стремительно приближающегося меча.

А лидер, что передо мной, мгновенно атакует.

И есть лишь доля секунды, чтобы соединить рукояти норлы, щёлкнув хитрым замком, и крутануть получившийся шест, разворачивая перед собой сверкающий тонкой паутиной щит, чтобы, натолкнувшись на призрачно-плотную защиту, отбросить в сторону меч зверя.

Неукротимые…

И нет больше ни секунды, чтобы отразить удар, который сейчас обрушится сзади.

Привычно делаю сальто в сторону — просто прыжок через голову, не касаясь руками земли — ухожу с траектории возможного удара, занимая такую позицию, чтобы все противники оказались с одной стороны.

Такое призрачно-ускользающее преимущество.

Приземляюсь на ноги, еще в воздухе развернувшись лицом к своим соперникам, и вновь размыкаю норлу на два клинка.

Они нападают одновременно.

Свирепые…

Серебряная паутина клинков, налетающих друг на друга, сталкивающихся скользящими лезвиями. Фигуры мужчин, закованные в плотные доспехи. Высокие, огромные, невероятно быстрые. Плотным кольцом. И не могут сомкнуться.

Им остаётся сделать всего один шаг, но я не позволяю, обжигая сильнее пламени.

Мои клинки плетут немыслимый узор, каждую секунду меняя направление, успевая не только отражать удары трёх мужчин, но ещё и атаковать, проскальзывая между их мечей, находя щели в, казалось бы, непробиваемой обороне. Ни секунду не стою на месте, двигаюсь, перетекая из стойки в стойку. Отклоняюсь, пропуская удары над собой, подпрыгиваю, перекатываясь по песку и вновь поднимаясь на ноги еще до того, как они успевают понять, что я упала.

Мне не вырваться из зажавшего кольца. Но и им его пока не сомкнуть.

Он даже не вскрикивает, когда я наношу удар.

Лишь выпускает меч из непроизвольно разжавшихся пальцев, ведь держать его в руке он больше не в состоянии.

Падаю вниз, пропуская чей-то меч над собой, и кувырком перекатываюсь под ноги воина, не подымаясь, прямо с земли двумя мечами сразу крест-накрест рассекаю стальные пластинки доспехов, толстую кожу штанов, человеческую плоть, кость, хрустнувшую под клинками.

Он не чувствует боли, однако прекрасно понимает, что это конец.

В его глазах нет первобытной ярости, лишь безмолвная просьба, отказать в которой я не в состоянии.

Шагаю к благодарно прикрывшему глаза мужчине и с размаху вертикально вонзаю клинок в его грудь. Он проходит меж стальных пластинок, меж ребер, пронзив яростно бьющееся сердце.

Он умирает как истинный воин.

Неутолимые…

Лидер налетает, словно неукротимый вихрь.

Перетекаю в сторону, косым замахом отбив его меч.

И ещё их снова оказывается двое.

Отступаю от лидера, разворачиваясь лицом ко второму воину. Меч в двуручном хвате поднят над головой. Отличный получится удар, когда он его завершит — мне не устоять, но прямо сейчас он непозволительно полностью раскрылся.

Однако он слишком далеко.

Не дотянуться.

А когда он окажется ближе, будет уже поздно.

Разворачиваюсь, шагая навстречу, а руки, не дожидаясь приказа разума, действуют сами, ведь нужно лишь соединить клинки вместе, щёлкнув хитрым замком в рукояти, и схватить холодный металл совсем вплотную к лезвию, толкая вперёд, как шест или копье.

Всё верно.

Этого оказывается достаточно.

И снова, как в самом начале боя, ощущение приближающегося удара за спиной.

Перекидываю норлу в левую руку, крутанув её вокруг запястья и одновременно шагнув назад — навстречу смерти, ведь я могу просто налететь на несущийся навстречу меч. Но если не сделать этого, не сбить противника с рассчитанного им удара, у него останется слишком много времени, чтобы подумать, чтобы изменить траекторию.

А собственная рука уже закидывает норлу за плечо, положив ее на спину — поперек обрушившегося меча.

Сталь по стали.

Неукротимый...

Громко шипя, жёстко перекатываюсь, отлетая и оставляя кровавый след на обжигающе-горячем песке, для хищника, идущего за мной и желающего своей тёмной душой лишь одного.

Просто убить.

«Только неудачники просят о жизни, проиграв бой…. Вместо того, чтобы принять поражение, после которого должен был умереть».

Тихий, необычайно низкий голос в голове преисполнен холодной безжалостной ярости и лязгает сталью, а жёсткая усмешка набатом стучит где-то в сознании, оглушая, ведь…

…он разочарован.

И почему-то именно это бьёт по гордости больнее всего.

Чёрствый песок впивается в нежную кожу, отрезвляя, и хриплый непроизвольный стон вырывается из горла, когда я, опираясь на ушедшие в землю клинки, медленно встаю на отчаянно дрожащие ноги. Вскидываю голову, чувствуя, как горячая кровь медленно стекает по подбородку, и упрямо сжимаю рукоять верных клинков. Смотрю прямо в глаза, когда он поднимает свой меч, чтобы нанести последний сокрушительный удар.

Пусть он запомнит мой взгляд.

Однако неестественно резкий порыв ветра приносит с собой прохладу дикого Севера, обжигая могильным холодом, яростно закручиваясь в невидимые человеческому глазу смертельные жгуты. Непроглядная толща пыли неукротимым вихрем взвинчивается вверх, словно толстая стена, непробиваемым изваянием скрывая нас двоих от чужих глаз, а какой-то неясный смазанный силуэт, до этого скрывавшийся в толстой завесе песка, проносится прямо перед глазами, яростно набрасываясь на врага.

Он падает резко и неожиданно.

Длинные угольные волосы путаются в сухом песке, завязываясь в грязные колтуны, а зрачок на ярком, сияющем безудержным огнём янтаре стремительно сужается в узкую трепещущую щелку. Рот врага приоткрывается в прерывистом вздохе, а грудь отчётливо стискивают невидимые путы, от чего пальцы белеют прямо на глазах.

И словно в болезненном бреду, сквозь гущу золотистой пыли я замечаю, как рука в роскошно-чёрных перчатках стремительно и жёстко сжимается в кулак.

Над резко затихшей ареной проносится будоражащий разгорячённую кровь вой.

Он отчаянно кричит, захлёбываясь собственным истошным воплем, яростно сжимая мощную шею и острыми когтями сдирая раскрасневшуюся от опадающей на землю жидкости кожу. Нечто древнее и смертоносное витает в напряжённом воздухе, и я неосознанно делаю шаг назад, покрепче перехватывая клинок. В иссохшем горле неожиданно появляется комок противной горечи, и я приподнимаю губу в искажённом болью оскале, внимательно наблюдая, как мой противник извивается в пыли, терзая свою грудь и шею, будто на них надеты невидимые глазу смертельные путы.

Всё выглядит так знакомо, но так неожиданно отчётливо.

Словно я вернулась во времена, когда сама терзала свой ошейник.

Резко вздрагиваю, когда хриплый крик превращается в утробный звериный вой. Буквально вижу, как что-то ломается в его тускнеющих глазах, словно нарочно сделанный надлом на хрупком стержне. Ярким адским пламенем вспыхивает его развороченная в агонии грудь, стремительно распространяясь по всему телу, по пульсирующим от предстоящей смерти венам; тошнотворный запах заживо горящей плоти вынуждает задыхаться от пронизывающего воздух терпкого дыма. Глаза непроизвольно начинают слезиться, а белёсый пепел оседает на тёмном песке, и я вижу, чувствую и отчётливо слышу, как наполовину сожжённые кости ломаются с сочным хрустом, обломками растворяясь в безудержном пламени. Тёмно-фиолетовая огнестойкая чешуя пробивается сквозь губительный огонь, потрескивая белоснежными молниями вдоль всего тела. Лицо неузнаваемо вытягивается, а длинные, острые, изогнутые клыки пробиваются сквозь алые дёсны. Существо издаёт нечеловеческий вопль, когда два широких чешуйчатых крыла со смертоносными когтями на концах распахиваются в небо, оставляя после себя текущую алую жидкость с отчётливым оттенком палёного железа.

О нет…

Чувствую, как собственные руки начинают заметно дрожать, и заставляю силой их успокоиться, смотря, как трепещущее белоснежное пламя затихает в уголках длинной и острой продолговатой кроны чёрных рогов.

И он резко открывает яркие янтарные глаза, издавая оглушительный рёв неукротимого в своей стихийности существа.

В его глазах лишь безумие.

И ничего более.

И словно в полузабытом из-за долгого времени сне, чужое сознание перехватывает безграничный контроль над собственным телом, без жалости и сожаления нанося до невообразимости точный удар, раздирая непробиваемую чешую, хрустнувшие кости и окропляя холодную сталь обжигающе-жгучей кровью…

Это конец.

Вдыхаю тяжёлый удушливый воздух, всем телом ощущая, как чужеродная энергия просачивается прямо в душу, обволакивая невидимым, но неразрушимым коконом, сливается с неукротимым пламенем в сердце.

А ослепительно-белая ткань издевательски-ярко сверкает под обжигающим светом южного солнца, резко контрастируя с роскошными угольно-чёрными перчатками из шкуры ночной фурии, скрывающими светлую кожу до обманчиво-хрупких запястий.

Он дарит мне…

…свободу.

— Столько лет скрывать свою разумность… и ради чего?

Он медленно изгибает губы в довольной улыбке, растягивая слова, а тёмная, почти чёрная радужка его глаз сверкает, отражаясь во всполохе пламени одной-единственной свечи.

Люди боятся темноты, но только не он.

— Молчишь, — он утвердительно кивает с едва заметной усмешкой, — впрочем, как всегда.

Он ею наслаждается.

Задумчиво барабанит пальцами по гладкой поверхности стола, коршуном следя за обжигающим танцем огня, но спустя секунду тягостно хмурится, а черты лица искажаются от скрытой, но оттого не менее терпимой, боли. Горько скривившись, грубо вздёргивает высокий и жёсткий воротник белой рубашки, скрывая ужасающе неестественные светлые отметины, до безобразия заметные на тёмной коже.

Ведь во тьме не видно чужих шрамов.

— У тебя чертовски опасный покровитель, детка.

Резко и нетерпеливо, словно гончая, взявшая след, подаюсь вперёд, не обращая внимания на то, как бинты жёстко сдавливают тело, и лишь внимательно слежу, как чужая кожа натягивается, а переменчивые линии от острых когтей искажаются при каждом его движении.

Смотрю прямо в глаза, видя невидимое.

А его взгляд медленно и необратимо стекленеет, застывая от дикого, первобытного ужаса.

Он словно искусный художник, медленно, будто кистью, с излишней нечеловеческой жестокостью рисует ветвистые узоры, а нежная кожа без сопротивления распахивается под лёгкими, чёткими, до болезненной грубости ровными, размеренными и до невозможности выверенными движениями и, раскрываясь, являет гордому хищнику самое нутро.

Поспешно опомнившись, он изгибает длинные тонкие губы в натянутой, мёртвой улыбке.

— Кто?

Торжествующе и болезненно криво ухмыляется, заливаясь вкрадчивым, едва слышным смехом.

— Надо же, кто-то наконец-то заговорил…

Я сдавленно хриплю, задыхаясь от царапающего глотку кашля, и впиваюсь пальцами в дорогое дерево, оставляя едва заметные борозды на лакированной поверхности, ведь я намеренно ослушалась его.

— Но-но, девочка, — играючи покачивает он пальцем у самого носа, — не так быстро.

«Молчи как можно тише», — почти просьба — мягкая и ласковая, тёплым бархатом соскальзывающая с губ; почти приказ — чёткий, жёсткий и безжалостный, сухо срывающийся с губ. Поразительная антиномия.

Плевать.

Резко отшатнувшись, я нарочито старательно слежу за каждым движением.

Его тёмная кожа будто поглощает весь свет, пока он с некой ленцой встаёт со своего места и, изучая, обходит меня по кругу.

Словно видит впервые.

Стремительно отходит, замирая, и бедром опирается о массивный, роскошный стол с искусной резьбой, что повествует историю нашего мира, слишком сильно выделяясь среди голых стен.

Устало прикрыв глаза, ожесточённо трёт переносицу.

И… останавливается.

Непонимающе хмурится, замечая древние руны, медленно и неторопливо скользящие по коже, что нежно, почти жалостно, обхватывают уже сотню раз изломанные временем запястья.

— Подойди, — говорит он тихо и доброжелательно, да вот только в голосе проскакивает едва слышная сталь, царапающая слух.

Я молчу, ведь и так произнесла за этот день больше, чем за все пять лет рабства.

Он издевательски кривит тонкие губы в усмешке и довольно произносит:

— Я должен вернуть тебе свободу до заката. А сейчас… ты полностью в моей власти.

Он расстёгивает маленькие пуговицы, демонстрируя ничем не примечательный браслет из многочисленных тонких ремешков — если только не знать, что это и что за этим последует, — пальцами касаясь крошечного ключа, и посылает мысленный приказ, доказывая, что не имеет в себе ни капли волшебной силы, называемой в простом народе магией, ведь избранным касания ни к чему.

— Подойди. Это приказ.

Огромная мощь чужеродной силы грузно давит, распластывая мою волю и мучительно принуждая подчиниться, ведь он мой… хозяин, а я раб.

Никто.

Я вздрагиваю и сжимаю кулаки, но этой силе невозможно сопротивляться, ведь он имеет полное право.

«Мы все равны от рождения. Мы дышим одним воздухом, наша кровь одного цвета, после смерти нас похоронят в одной земле. Я знаю, что я свободный человек, как и ты».

Словно становится легче.

Медленно, нехотя подхожу, останавливаясь на расстоянии нескольких шагов — он не уточнял.

Коротко кивнув самому себе, он холодно продолжает:

— Ближе.

Хищно оскалившись, подхожу совсем близко — стоит лишь захотеть, и я могу впиться ему в горло, вырвав хрупкую трахею, но он знает это, что меняет все, ведь мне нужна любая информация.

Невесомо, почти касаясь нежной кожи, он проводит по темный завиткам диковинной метки цвета свежей крови, что, изгибаясь, не позволяет себя коснуться.

— Таких как мы очень мало, — слегка стягивает тонкий браслет ниже, на мгновение показывая очертания собственной чёрной татуировки, — но вот таких как ты — единицы, во всём мире вас по пальцам можно сосчитать. Я слышал о вас. «Первая же встреча Наречённых, даже не знающих о том, кем они являются, приводит либо к скоропостижной смерти, либо к обоюдной страсти и любви…». Я склоняюсь к первому варианту… А ты?

Не произнося и слова, упрямо не отвожу взгляд, ведь от этой проверки зависит абсолютно всё.

Он смотрит прямо в глаза, серьёзно продолжая:

— У тебя такие же глаза, как и у них… Они сияют, — и горько усмехается, ошеломлённо мотнув головой. — Драконы. Вы зовёте их Хозяевами, не так ли?

Задумчиво поводит головой, всматриваясь в мои глаза, словно видит что-то, да вот только там одна лишь пустота и ничего более.

Я это знаю.

— Возможно, именно поэтому вы и рабы.

Киваю, соглашаясь, ведь именно так и есть.

Рабы.

Однако они — Хозяева своего положения. Им плевать на устои и правила, ведь их слово — закон, а мораль — истина.

— Отойди, — очередной глухой приказ.

Он опирается руками об стол, хмуро прожигая взглядом мои запястья, и кривит губы, ухмыляясь, когда я отхожу на расстояние семи шагов.

— Глупец, — хрипло, тяжко смеётся он, — как же я сразу не догадался?

Он — паук, что искусно плетёт свои хитрые сети, однако иногда попадается слишком крупная… жертва и приходится подчиниться.

— Просто назови мне имя, и я уйду, — холодно скалюсь я.

«Жаль, что это не я».

— Ты решила, что я боюсь тебя? О нет… — медленно выпрямляется, прожигая меня взглядом, и я слегка отступаю, прежде чем решительно останавливаюсь, безупречно-благородно выпрямляя спину. — Я боюсь не тебя, детка, а того, кто стоит за тобой…. Советую и тебе поступать точно так же, — он довольно хмыкает, и я не могу не приподнять губу в предупреждающем оскале, ведь совсем скоро его власть надо мною исчезнет, и я смогу сделать абсолютно всё, что захочу. — Дольше проживёшь. Ведь ты по сравнению с ним — никто…

Слегка, так, чтобы никто не заметил, передергиваюсь от гуляющего по пространству эха его раздражающе-скрежещущего голоса, прежде чем, опасно прищурившись, дать ему минуту, чтобы он продолжил.

Проходит лишь несколько секунд, прежде чем он продолжает:

— Но ты, — подчёркивает нарочито равнодушно, — привлекла его внимание…

Мужчина приподнимает голову, неохотно щурится на тусклый свет и качает головой, чему-то довольно усмехаясь.

— Столько лет я не мог понять — чем именно, а вот оно как оказалось… Оказалось намного легче. Пять лет назад, да, в тот самый день, мне всучили тебя совершенно бесплатно, представляешь? Невиданная щедрость! Даже ни одной медной монеты не взяли… Думал, ты погибнешь в первом бою, как и все остальные… — ненадолго останавливается, он оглядывается на меня и пронзает своим цепким и всевидящим взором, заставляя мою кожу покрыться мурашками. — Но ты удивила — выжила. И в тот же день меня вежливо попросили, считай, приказали собирать выигранные тобой деньги до следующего распоряжения. Какого? Я не знал…

Он резко замолкает, оставляя после себя пугающий шёпот играющих в углах теней, и стремительно останавливается в новом шаге, отворачиваясь, и лишь его глаза слегка сверкают в окружающей тьме.

— До сегодняшнего дня.

Плавно и безусловно опрометчиво повернувшись ко мне спиной, он приближается к шкафу с парочкой книг, — невиданное богатство, — касается жёсткого переплёта, открывая хитрый тайник. Подкинув в воздух пару раз довольно увесистый льняной мешочек с деньгами, бросает его мне, прекрасно зная, что поймаю.

Золото.

— Этого, при разумных тратах, тебе должно хватить. Впрочем, при желании можешь продать своих рабов, за них дадут во много раз больше этого.

Недоуменно я перевожу на него взгляд, совсем немного приподнимая бровь, что явно показывает весь спектр моего удивления.

— Да, они всегда были твоими рабами. Лучшие из лучших. Верные, преданные, умелые и почти непобедимые: с лёгкостью защитят своего хозяина. Это тоже было его… просьбой, — отвечает он, правильно истолковав мой немой призыв.

И складывает руки на груди, хмуро оглядывая меня с ног до головы.

Удобный корсет из кожи наивысшего качества — уж мне это известно — облегает тело, словно вторая кожа, а матовые чёрные пластины из хитрого сплава плотно прилегают к броне, ярко выделяясь на светлом покрове.

И… ошейник.

Из непробиваемой стали, поверх покрытый светлым золотом, единственный в своём роде, прекрасно показывает мою истинную стоимость.

— В этом ты привлечёшь слишком много внимания…

Задумчиво хмыкает он и, ухмыльнувшись, дёргает за маленький колокольчик, вызывающий его личного слугу, тот же, словно этого и дожидался, оказывается в тёмном кабинете всего через пару секунд, предугадывая новый приказ.

— Принеси ту одежду, что принесли купцы вчера. Это приказ.

Сев на прочный стул из редчайшего в этих краях дерева, притягивает к себе стопку бумаг, смачивая перо царственной птицы в угольно-чёрных чернилах, спрашивает:

— Как твоё имя?

— Вендела Хэддок.

— Странница…

— Откуда?

Впивается взглядом в до безумия неправильный небесный знак и медленно расстёгивает пуговицы, обнажая крепкую шею, открыв моему взгляду весь шрам.

Дверь резко открывается, а молчаливый слуга протягивает мне добротную сумку из прочного материала, отвлекая.

— Переодевайся, — звучит сухо и властно.

Я медленно расстегиваю жёсткие крепления, и болезненно грубая материя на предплечьях неторопливо соскальзывает вниз, царапает бледную северную кожу, тяжёлым грузом оседая у ног.

И он смотрит, не отрываясь, прекрасно зная, что стоит лишь потянуть за одну ниточку, и лёгкие доспехи пропадут, оставляя под его жестокий суд моё полностью обнажённое тело.

Криво ухмыляется, словно подталкивая, но взгляд так и не отводит, ведь знает, что собственноручно подписал себе смертный приговор.

Северный ветер не щадит никого.

Одно лёгкое движение пальцев, а в ушах так и звенит от слишком громкого звука.

— Я ведь… животное, так?

Он не отвечает.

Лишь молча закрепляет на бумаге мою свободу, а после, встав с места, решительно приближается, аккуратно снимая маленький ключик, что повинуясь его приказу, меняется, чтобы открыть один-единственный замок.

Как иронично.

Золото открывает железо.

Тихий, едва слышный, щелчок.

И рабский знак падает, оглушительно звеня при встрече с каменной поверхностью. Он приподнимает в немом вопросе бровь, ожидая моего решения. Не двигаюсь с места, заслуживая довольную улыбку. Он молча передаёт мне сумку, красноречиво указав на дверь, прекрасно понимая, что это наша последняя встреча.

Ведь эту наглость ему уже не простят.

— А теперь уходи. Ни тебе, ни мне проблемы не нужны.

Лгун.

И лишь перешагнув каменный порог, я слышу, как меня догоняет тихое:

— Мой тебе совет… Беги.

А перед глазами так и стоит идеально вычерченное на чужой шее:

«Странница».