Ее гусеныш (гет)

Милая Агнес, всех похвал ты достойна.

За все то, что страна возвратила себе.

Франциск I

…Мелен, Франция, осень 1452 год.

Этьен Шевалье, королевский казначей, неспешно поднимается по крутой каменной лестнице двухэтажного домика. Пахнет сырым камнем, и по крыше дробно стучит ноябрьский дождь.

Этьен, пройдя по плитам галереи и прислушиваясь к звучанию своих шагов, осторожно заглядывает в мастерскую художника. Пахнет растертыми красками, на большом дощатом столе — беспорядок: разложены белые тряпочки, кувшины с водой, лопаточки для растирки, обрывки бумаги с набросками детских головок.

— Я хочу, чтобы вышло лучше, чем у этого надменного Ролена. Говорят, его Мадонну боготворят все, только вот в нем самом не осталось ничего от Бога. Он больше похож на паука, который плетет бесконечную сеть, покрывающую Бургундию. Вы ведь сможете одолеть его, мастер Фуке?

Жан, невысокий, крепкий, с ровным кругом каштановых волос, задумчиво рассматривает разложенные краски, потом решительно придвигает две: красную и синюю, потом тянется за белой.

— У канцлера одна из самых прекрасных Мадонн, господин казначей, — произносит Жан негромко. — Но ваша будет несравненной. Та, которая и при жизни была Мадонной, с легкостью перейдет на полотно.

Этьен довольно кивает, вздрагивая от удовольствия. Агнес — на его диптихе! Он так и не добился ее расположения, сколько бы монет ни отсыпал ей, сколько бы ни подписывал указов о жертвовании ей сукна и кружев. Золото не интересовало ее, она принимала его с протянутой рукой и опущенными глазами, словно это был запретный плод. Зато как она носила эти прекрасные платья! Этьен все еще помнит нежный профиль ее лица, золотой завиток на затылке, тонкие, часто улыбающиеся губы и веселые синие, васильковые глаза.

Теперь вся она, вся эта красота гниет в могиле. Король заказал ей прекрасное надгробие! Но никогда там не появляется, словно боится чего-то. С потерей Агнес он превратился в угрюмого ворчливого старика, и Этьен старается не попадаться ему под руку. Короля ничто не радует: ни любовница, ни жена, ни дети. Ему невозможно советовать, невозможно ничего сказать поперек. Все, кто пытался, был брошен в темницу.

— Говорят, Агнес не спится в саркофаге. Кто-то в замке зажигает свечи по ночам и скрипит дверьми.

— Я слышал, монсеньор. Поэтому я и хочу перенести ее на полотно. Думаю, вы не будете против такой Мадонны.

Этьен ничего не отвечает, только снова смотрит на краски: синяя и красная, чуть поодаль — белая.

Это — Франция, и это — Агнес.

* * *

…Агнес любит играть в прятки с младшим братом. Ей уже почти девять, и она считает, что прятки — для маленьких, но с удовольствием поддерживает страсть Антуана. И, летя в водовороте запахов духов, поленьев в камине и запекающегося мяса, она узнает то, что снилось ей в кошмарах уже несколько дней подряд: англичане вынесли Жанне смертный приговор.

Мать произносит это спокойно, но у Агнес внутри все мгновенно вспыхивает, обжигает огнем.

— А как же король? — звонко интересуется она, чувствуя, как при этом холодеют пальцы. — Почему король ничего не делает?

Мать смотрит на нее сурово, откладывая в сторону книжечку со стихами бродячих поэтов.

— Король не может помогать еретичке.

— Но ведь она короновала его. И спасла Орлеан. Могла ли еретичка спасти целый город и освободить столько деревень, а потом войти в церковь? Ведь еретики и мгновения там не выносят.

Мать сердито пожимает плечами, отводя взгляд, но Агнес начинает взволнованно кружить по комнате, позабыв про прятки.

— Неужели королю все равно? — шепчет Агнес и тут же разочаровывается в нем, не успев увидеть.

Жанна горит! А с ней горит и сама Агнес. Так чувствуешь боль, когда на твоих глазах уничтожают знамя победы.

— Неужели королю все равно? — повторяет она громким шепотом, но мать так сверкает глазами, что она умолкает, пожав плечами. Но дает себе обещание: если когда-нибудь увидит короля, то обязательно спросит, что за корона лежит на его голове?

Целую неделю после Агнес не может ни спать, ни есть. Ей снится незнакомое лицо девушки, лицо в неправедном огне, и Агнес знает, кто это. И губы, запекшиеся и сухие, говорят ей во сне: «Спаси Францию, Агнес!» Но каждый раз, когда она спрашивает эти губы, как же это сделать, то за окном противно кричит петух и гулко бьют колокола городского собора.

На весенней ярмарке, куда они приезжают, чтобы младшие братья посмотрели представление шутов, Агнес с матерью заглядывают в лавку с разноцветными тканями. Мать рассматривает все внимательно и неторопливо, думая, какой цвет подойдет ее бледной коже, которую унаследовала и Агнес, и как выторговать цену получше, потому что дела семьи давно идут не так хорошо, как хочется. Война уничтожает самое лучшее: веру в завтрашний день.

— Подойди, дитя, — из глубины лавки, пахнущей красками и рассохшимся деревом, доносится ласковый голос.

Агнес, быстро взглянув на мать, но не получив никакого внимания, проскальзывает в волнующий сумрак. За куском старой ткани оказывается маленькая дверь, ведущая в крошечную комнатку. Привыкнув к полутьме, Агнес с трудом различает лицо: старое, сморщенное и доброе. Такие же сморщенные руки осторожно касаются ее лба.

— Интересная судьба тебя ждет, девочка… Звезды сказали мне, что ты должна прийти сегодня, но я не мог угадать, кого пошлет мне Бог. Тебя полюбит самый храбрый и мудрый правитель на свете. Но будь осторожна: рядом с мудрыми и храбрыми всегда витают смерть и предательство.

Агнес возвращается к матери в задумчивости и, когда та спрашивает ее, какая ткань нравится ей больше всех, без колебаний указывает на красный атлас, а потом — на белую парчу. Красный — цвет храбрецов, белый — мудрецов. У девятилетней Агнес мир не имеет теней и оттенков.

— Почему король не спас Деву? — в последний раз спрашивает Агнес, садясь рядом с матерью в повозку.

Но мать, глядя в окно, думает о том, достаточно ли будет отреза на верхнее платье и не останется ли что-то про запас.

И Агнес тут же для себя решает, что уж их-то король точно не самый храбрый и не самый мудрый, а самый глупый и безжалостный на свете.

* * *

…Агнес тайком смотрится в зеркало. Ей пятнадцать, и все на свете кажется невероятно волнующим, включая ее саму. Она долго рассматривает свое лицо и наконец показывает себе язык. Вот она какова! Как с картины! А внутри ее маленькой груди бьется нетерпеливое сердечко: к родителям, в их скромный дом из серого камня, приехала дальняя родственница отца. Той нужно взглянуть, так ли красива Агнес, как об этом говорят, и уже тогда решить: придется она ко двору или нет.

Долгое время Агнес стоит за толстой дубовой дверью, пытаясь различить слова разговора, который ведется в старинной зале. Дом в Фроманто построен еще ее предками, воевавшими на святой земле, и немного врос в землю, отчего в зале зимой всегда сыровато.

— Я могу войти? — спрашивает Агнес шепотом, который тут же эхом отскакивает от стен.

Мать и отец, с выпрямленными донельзя спинами, смотрят на нее строго, но одобрительно. Агнес вдруг вспоминает, что на ней темно-синее платье с серебряной вышивкой и серебряный чепец. Достаточно ли хорошо она выглядит? И какая сейчас мода при дворе? До их глухой деревеньки не долетают никакие разговоры о моде, и матушки все еще одевается так, как одевались тридцать лет назад.

— Подойди, дитя, — произносит женщина, сидящая к ней вполоборота.

Агнес делает несколько осторожных шагов, рассматривая незнакомку жадным, восхищенным взглядом: зеленое платье из парчи с невероятно широкими рукавами, светло-каштановые волосы, убранные в изящную прическу, и высокий, расшитый золотой нитью чепец.

— Подойди, дитя, — повторяет незнакомка, и Агнес вдруг вспоминает, что та живет при дворе королевы Иоланды. И ее сердечко снова вздрагивает. — Ты боишься?

— Нет, — произносит Агнес твердо и делает маленький шаг своей изящной ножкой.

Бояться нельзя, даже если очень страшно. Агнес помнит тот день, когда у столба сгорело тело Жанны, а пламенная душа улетела к Господу. Жанна не боялась — и ее помнили. Трусов же не помнит никто. Если ничего не сказать, показаться скучной и безвкусной, то можно навсегда остаться в этом милом, но пустом доме. Или — того хуже — принять руку соседа-барона, от которого разит навозом и гусиным жиром, а из ушей и носа торчат кусты седых волос... Гусей, впрочем, Агнес любит. Ей нравится наблюдать, как из неуклюжих уродливых комочков они превращаются в смелых задир. Из этого она извлекает другой урок: пернатым холеным задирам частенько сворачивают шеи, а щуплых и осторожных оставляют болтаться по двору.

— Хочешь ли ты увидеть двор королевы, дитя?

Агнес кивает — коротко, но уверенно. Ей уже становится тесно в доме отца, с примелькавшимися лицами слуг, с одинаковыми разговорами на ярмарках, с толстыми лицами отъевшихся дворян, которые иногда заглядывают в их дом. Ей душно и жарко, а иногда холодно, как в родовом склепе с печальными фигурами ангелов. Ей хочется расправить плечи, вздохнуть глубоко-глубоко, чтобы закружилась голова, хочется сказать матери, что голубое не сочетается с красным, а желтый чепец лучше носить без кружева. Ей хочется больше книг и музыки, но в их городке ничего этого нет! А Париж — у англичан. Агнес никогда не видела англичан вживую, но абсолютно уверена, что у них огромные клыки и налитые кровью глаза, которые никто будто бы не замечает. И Бог, которым они так гордятся, это на самом деле Дьявол.

— Готова ли ты поехать со мной через два дня, дитя? — спрашивает незнакомка, которая так ей и останется, потому что Агнес плохо запоминает имена.

— О да! — произносит она на одном дыхании. — О да!

И от счастья у нее кружится голова, словно она выпила — тайком! — не бокал, а целых два терпкого тягучего вина. Говорят, бургундское еще лучше. Но Агнес не станет проверять. Она разобьет даже лучшее вино о голову любого бургундца, особенно о голову этого канцлера, который заказывает картины с Мадонной, а сам позволяет сжигать святых. Бог не прощает тех, кто ставит себя на колени перед Мадонной в расписанной красками картине, пусть она хоть тысячу раз прекрасна. Бога не обманешь — в этом Агнес совершенно уверена.

Она говорит своему будущему «да» — и прошлое остается позади: лица родителей, полные надежды на ее успех, братья — кто остался в живых после бесконечных сражений, двор с гусятами, старая слепая кормилица и комната с пурпурными розами в желтой вазе.

Меняется пейзаж за окном, где-то мелькает разжиревшее лицо огорченного барона, уходят вдаль поля со скотиной, и запах навоза и безвкусицы сменяется ароматом цветов: Агнес впервые входит в свои личные покои во дворце, крошечные и холодные.

— Располагайся, дитя, и отдыхай. Завтра поутру я представлю тебя королеве.

Агнес долго сидит на краю кровати, а потом со всей смелостью вытаскивает из сундука платье из красной парчи. Ей отчаянно хочется запомниться — хоть чем-то! Сколько людей, как ей кажется, погибли зря, забытые, неузнанные, лежащие в земле. А ей — только пятнадцать — ей хочется, чтобы о ней помнили хотя бы одно: ее любил самый мудрый и самый храбрый. Ведь это ценнее, чем все золото и все титулы на свете. Только вот при дворе, наверное, его не найти…

И Агнес, приложив платье к груди, подходит к небольшому овальному зеркалу в противоположном конце комнаты. Красный резко оттеняет ее алебастровую кожу и подчеркивает упрямый прямой нос. Огромные глаза кажутся чересчур огромными, и Агнес, не раздумывая ни минуты, берет со столика нож, который, верно, забыли слуги, и расправляется с волосами на лбу.

— Так-то лучше, — произносит она задорно. — Сделаю вид, что так и должно быть. Иначе эти глазищи за самые щеки вылезают!

Через несколько недель ее уловку повторяет весь двор, но Агнес считает, что половине двора это абсолютно не идет.

* * *

Она привыкает ко всему быстро: ко лжи, усмешкам, глупым обязанностям и сплетням, к утренним недовольствам королевы Иоланды, которая досталась ей вместо упорхнувшей Изабеллы.

— Прочти еще раз это письмо, — королева кивком головы указывает на столик с мощными резными ножками. — Не помню, чем оно заканчивается. Изабелла не вернется к январю?

Агнес пропускает вопрос мимо ушей, покорно разворачивает письмо и пробегает его глазами, не замечая, что королева рассматривает ее с головы до ног.

— Нет, — отвечает она коротко. — Как же не хочется, чтобы наступал январь! Тогда увянут розы, и птицы замолчат, и под ногами станет пучиться эта ужасная грязь, а на голову будет падать пепел снега.

Королева поджимает губы и, с минуту помолчав, замечает:

— Завтра возвращается король.

Агнес сердито дергает плечом и поворачивается к решетчатому окну. Она все еще помнит тот день, когда она узнала о казни Жанны. И ей — совершенно неудивительно — не хочется любить, потому что любовь при дворе невозможна. Все эти улыбки, и тихие вздохи, и прикосновение жарких губ к руке в полутемной галерее — это все ненастоящее. Агнес разбирается в этом мгновенно и сразу же начинает это презирать. И с каждым новым днем ей все больше надоедают эта суета и лживость, и она с тоской вспоминает старый дом в Фроманто из серого камня, тихие вечера рядом с матерью, терпкий запах ее духов с жасмином, ее улыбающиеся глаза. Агнес бы все отдала, чтобы прямо сейчас поиграть с братом в прятки.

— Он не так жалок, как тебе это кажется, — негромко замечает королева, пряча письмо дочери в расшитый серебряной нитью кошелек. — Он просто несчастен.

Агнес снова дергает плечом, показывая свои нетерпимость и равнодушие. Каждый получает то, что заслуживает, но Агнес не понимает, чего заслуживает она сама. Она живет как птичка, красивая птичка с золотым хохолком, и каждую ночь ей снятся обгорелые губы, шепчущие «Спаси Францию, Агнес!» Но она не знает, как ее спасать, и никто ей не подсказывает.

Впервые она замечает Карла, стоя в лучах заходящего солнца у приоткрытого окна. Внизу, по мосту замка, шагает черный конь, а на нем — всадник в черном плаще и черных сапогах. Всадник поднимает голову, и Агнес, вздрогнув, узнает в нем Карла: она видела его портрет в галерее Шинона. Так они и знакомятся — в тишине: Агнес, наверху, стоящая в красноватом свете и Карл, внизу, — уже в сумерках. Потом она встречает его за ужином, сидя в самом конце огромного стола. Кусок не идет ей в горло, и она откровенно разглядывает человека, который предал того, кто сделал его настоящим.

Карл, кажется, тоже не голоден: он так и не притрагивается к жаркому, стоящему перед ним, не касается вина, налитого заботливой рукой слуги. Он смотрит то на собак, разлегшихся на соломе у камина, то куда-то поверх гостей и придворных, жадно поглощающих кушанья.

Агнес кажется, что они с Карлом — две одинокие скалы, омываемые морем людей. Он не нравится ей ни капельки: нескладный, с длинной шеей и огромным носом, весь какой-то опустошенный и несчастный. Да, несчастный — Агнес чувствует это своим тонким девичьим нутром. Ей еще нет двадцати, и она никогда по-настоящему не влюблялась, и сейчас не чувствует к этому незнакомому мужчине ничего, кроме жалости.

А потом она прыскает в ладонь, потому что вдруг понимает, что Карл напоминает ей гусеныша. Такой гусеныш бегал у нее во дворе, когда она была еще ребенком.

Карл сразу замечает этот жест: среди общего шума и разговоров, звука наливающегося вина он замечает этот раздавшийся звон насмешки и сразу находит виновницу. Но Агнес мгновенно отворачивается и принимает протыкать оленину чуть погнутой двурогой вилкой.

…Карл находит ее сам, в оранжерее с розами, залитыми утренним июльским светом.

— Вы вчера засмеялись, мадемуазель Сорель, — произносит он тихо, и Агнес напряженно прислушивается к его голосу. — Я бы хотел узнать причину.

— Вас спасла одна храбрая девушка, монсеньор. А вы ее предали и позволили ей сгореть. Я бы хотела узнать причину, — Агнес оборачивается к нему, зажав сорванную розу в ладони.

У Карла серые глаза, и ей нравится этот цвет. И эти глаза смотрят на нее доверчиво, открыто, с искрами удивления и темными точками усталости.

— Я испугался, — отвечает он сухо. — Я много чего боюсь, мадемуазель Сорель. Вы, очевидно, нет. С вашей красотой ничего не страшно, никого не боишься: ни Дьявола, ни Бога. Перед вами открыты все дороги.

Агнес не улыбается: она давно привыкла к комплиментам. Ее больше подкупает правда и доверчивость, которая, как ей казалось, никак не может быть присуща королю.

— Я смеялась, потому что вы напомнили мне одного гусеныша в доме моих родителей. Он был таким неуклюжим и несчастным, совсем как вы вчера вечером, монсеньор. Так и не помню, что с ним случилось, наверное, вырос и превратился в красивого гуся.

Карл усмехается, продолжая разглядывать ее с любопытством. Агнес одевается так, как ей нравится: чуть более открытый вырез, чем это возможно, чуть длиннее шлейф верхнего платья, чуть более дерзко поднятый чепец.

— Не все гусеныши вырастают, — замечает он горько. — Поверьте, я знаю это лучше всех. Что вы обычно делаете по вечерам, Агнес?

— Вышиваю, монсеньор, — отвечает она кротко, разглядывая его в ответ. — Это мое любимое занятие. Можно притвориться, что занят вышивкой, а сам думаешь, думаешь — без конца. И не нужно разговаривать о всякой чепухе.

Карл склоняет голову. Ему уже почти сорок, он много пережил и принял много ударов, он принимал решения, от которых на его лице теперь видны лучи морщин.

— Я вас очень хорошо понимаю, Агнес, — произносит он глухо, и ей вдруг становится его жаль, но спустя мгновение она сердится: нельзя жалостью вымолить прощение! Предательство не прощают.

— Жанна все равно погибла бы, поймите, — он поднимает глаза, и по телу Агнес бегут мурашки, и она сразу ему верит. — В тот год или позже, в огне или на земле, сожженная, изрубленная или проткнутая стрелами. Я испугался, я был слишком горд. Я не хотел делить с ней славу. Но я очень долго к этой славе шел, и я вцепился в нее, словно коршун. Иначе другие смерти на моем пути сделались бы бессмысленными. Понимаете?

Агнес не понимает, смутно догадываясь, о чем он говорит. Заговоры, убийства, темный мост над рекой, кровь, хлещущая ручьем — кровь человека, которые пришел лишь договориться.

Карл вновь опускает голову, и Агнес поспешно выскальзывает из оранжереи. «Ее гусеныш» так и остается стоять один посреди роз. Только придя в свою комнату, Агнес разжимает сомкнутую намертво горячую ладонь и замечает, что белая роза смята и испорчена, и Агнес без сожаления выкидывает ее в окно.

* * *

Некрасивые не имеют права на счастье — это девочки усваивают, едва родившись. И Агнес глубоко сочувствует королеве Марии и внутренне радуется за короля: ему не нужно бояться, что королева найдет себе увлечение при дворе. Агнес посматривает на Марию искоса, осторожно и ловит в ответ точно такие же взгляды. Королева знает, что ее единственная сила — в законном браке. Красивые личики сменяются и надоедают, их отравляют, ссылают бесконечно далеко или передают другим, а королева — остается.

Пока Агнес посматривает на королеву и передает письма от Иоланды поверенным лицам, Карл начинает проявлять нетерпение и волнение. Он смущается, видя ее в галереях дворца; он наблюдает за ней за завтраком, обедом и ужином; он приглашает ее танцевать — но Агнес отказывает. Его лицо по-прежнему кисло и томно, и от этого вида она постоянно передергивает плечами. Да и подарки Карла совершенно нелепы: вместо ее любимых ирисов он присылает розы, вместо засахаренного миндаля — противный липкий мед, и какие-то немножко глупые стихи, написанные косым почерком.

Дни сменяют дни, недели тянутся одна за другой, войско Карла продолжает вяло сражаться в проигрышных компаниях, и бургундцы все выше задирают носы, и Карл, вялый и усталый, бесцельно ходит по дворцу, поглядывая в окна. Война тянется, как и затянувшаяся осень, а Агнес так хочется, чтобы все скорее закончилось, чтобы ее брат погиб не зря.

Но Карл ничего не делает.

— Неужели ему все равно? — Агнес, стоя у изящного кресла Иоланды, подает ей гребень.

— Почему бы тебе не спросить об этом самой? — отвечает та, сдерживая улыбку. — Кажется, король к тебе благосклонен.

Агнес выходит из ее спальни в задумчивости. Она понимает, что хочет от нее королева: влияния на Карла через постель. Но Агнес даже сейчас, в молчаливости этих стен, упрямится: еще одна любовница! Их и так было слишком много, судя по морщинам на лице королевы Марии. Агнес не хочет быть заурядной, Агнес ждет того самого мудрого и храброго, который полюбит ее всем сердцем… Странно жить при дворе и мечтать о том, чему не суждено сбыться, но Агнес — мечтает, всегда и везде.

— Сир!

Карл оборачивается сразу. На нем черные шоссы и синий пурпуэн с широкими рукавами, отороченными мехом, и эти цвета делают его лицо чуть более мужественным. Они стоят в осеннем саду, посреди рыжей листвы, и Агнес дует на замерзшие после прогулки пальцы. Скульптуры, печально застывшие, стоят, слушая чужое дыхание, недоступное им самим — Мадонна с ребенком и святой Франциск.

— Я хочу вас спросить, почему вы не спасаете Францию?

Карл приподнимает брови, разглядывая ее хрупкую фигуру в осеннем сумраке.

— Одинокий сомневающийся человек не может ничего спасать, Агнес.

— Могу я вам помочь? — она подходит ближе и заглядывает в его бледное от холода лицо. Серые глаза смотрят на нее внимательно и доверчиво. И Агнес вдруг снова чувствует, что они оба связаны одиночеством, что больше никто не понимает их, как они — друг друга в этой осенней тишине. Карл боится оступиться, Агнес боится протянуть ему руку, боится начать эту игровую партию.

— Вы здесь совсем один, — произносит она тихонечко, и Карл сам протягивает руку и касается ее руки в меховой перчатке.

— Мария не любит осень, да и ребенку нездоровится, — отвечает он, болезненно морщась. — Вы удивительны, Агнес. И не потому, что красивы, а потому, что чисты. Вы кажетесь мне моей собственной маленькой Мадонной, слетевшей с картин. Вы бываете очень суровы, когда задумаетесь, бываете добры, но вы никогда не оставляете мое сердце с того самого вечера. Может быть, поэтому я никуда и не уезжаю отсюда. Только вы не принимаете мои подарки, Агнес.

Она едва заметно улыбается.

— Я не люблю ни мед, ни розы, монсеньор. Я люблю Францию. Если хотите, чтобы ваша Мадонна была с вами — подарите ей свободную землю.

Карл усмехается, и это первая живая эмоция: не равнодушная, не печальная, а — с огоньком. Он берет Агнес за руку и ведет ее за собой, к гладким белым ступеням дворца.

— Если я завтра же начну какую угодно кампанию, вы примете от меня три прекрасных…

— Ириса, монсеньор.

Карл улыбается еще шире: возможно, ему и в голову не приходило, что ирисы выглядят совсем как лилии на его гербе, а возможно, он считает ирисом саму Агнес. Они поднимаются рука об руку вверх по лестнице, и Агнес тихонечко произносит:

— Вы самый смелый из королей, сир.

— Мне больше понравится, если вы назовете меня гусенышем, Агнес. Вы видите меня насквозь, но мне от этого почему-то хорошо. Запомните: я всегда буду рядом с вами гусенышем, моя маленькая Мадонна.

Агнес не улыбается в ответ на эту глупость. Она настроена серьезно на спасение Франции и не собирается отступать.

— Я хочу, чтобы вы взяли Руан, монсеньор. Руан — понимаете? Клянитесь.

Карл несколько мгновений молчит, и глаза Агнес мечутся по его лицу. Она понимает, что он уже влюблен, что он готов на все, лишь бы заполучить ее — и поэтому не боится. Она же помнит, что ее ждет тот самый, «храбрый и мудрый».

— Я клянусь, Агнес.

Осень сыпет листьями 1440 года.

* * *

Карл получает ее не сразу и совсем не там, где ему хочется: а в маленьком охотничьем домике вдали от дворца. Он предпринимает неудачные — одна за другой — попытки отбить Руан, но все кампании оказываются неудачными. Чтобы люди не роптали, он устраивает балы и праздники, постоянно дарит Агнес ткани и украшения, и люди ропщут еще больше, но ни казначей, ни король, ни советник этого не замечают. Довольна Агнес — доволен двор, и это — закон.

Но, принимая все эти прелестные вещи, Агнес не радуется. На ее душе тяжело: год идет за годом, а она все еще ничего не сделала для этих обгорелых губ во сне, только прикипела всей душой к своему гусенышу. Как так выходит — Агнес и сама не знает, только однажды, когда Карл вновь уезжает в поход, у нее тянет под сердцем, и она замечает королеве этими самыми словами:

— Сердце жмет.

— Это любовь, дитя, — отвечает та с улыбкой, и Агнес не сопротивляется этой мысли.

Карл понимает все мгновенно, лишь взбежав по узкой лестнице, ведущей к ее покоям: Агнес обвивает его руками за шею и утыкается носом в пропахший дымом от костров пурпуэн.

— Гусеныш, — шепчет она тихо. — Я так тебя ждала!

Карл не отвечает, только твердо ведет ее за руку вглубь комнаты и остается с ней до самого утра. Весь дворец ходит на цыпочках, и на ужине почти не зажигают свеч. За окном сыпется мелкий колючий снег, ветер гладит крыши и гоняет по земле вылетевшие из стойла соломинки.

— Гусеныш, — произносит Агнес шепотом, проснувшись на рассвете. — Ты спишь?

— Нет.

У Карла некрасивое, худое тело и прохладные руки, но Агнес этого не замечает. Он прижимает ее к себе так крепко, что ей становится жарко. По его тихому голосу она понимает, что он — счастлив. Он был так долго несчастен, он оступался, он был нелюбим. Мария, хоть и надувает щеки и вздергивает нос, нисколько не переживает за Карла, для нее это — необходимость, навязанная ее матерью, но совсем не любовь.

— Я тебя люблю, гусеныш.

— Это опасно.

Агнес прижимается к нему еще сильнее.

— Я все переживу.

— Я верю. Если кто и переживет — так только ты.

Слухи расползаются быстро, и несколько дней гордая королева Мария прячет от Агнес свое заплаканное лицо, но потом открыто предлагает ей свою дружбу. Агнес эта дружба тяготит, но она играет и эту партию, потому что так угодно королеве Иоланде, а королеву Иоланду нельзя сердить. Правила двора строги и безжалостны, и только в объятиях Карла границы отчего-то стираются, и короны спадают, и звучат самые простые слова. И однажды Агнес, мучительно краснея, но сохраняя выпрямленную спину, быстро произносит:

— У нас будет ребенок.

Ей самой еще девятнадцать.

Карл мгновенно теряет голову и дарит ей замок, в одно мгновение превращая ее в Даму-де-Ботэ. Дама красоты и ее гусеныш — вот две фигуры в темной зале у камина, а вот уже три. Агнес не питает надежд, с Марией у короля — брак, а с ней — любовь, и бастарды так и останутся бастардами, хоть и получат имя Валуа, а сама она никогда не выйдет замуж. Для Агнес это неважно. С какой силой она раньше смотрела на короля свысока, с такой силой теперь влюбленно смотрит на своего гусеныша, который никогда не станет гусем. Во всяком случае, пока не возьмет Руан, но Руан не поддается.

И тогда Карл надолго забывает о нем, с головой погружаясь в самое прекрасное — в любовь. Агнес становится всем тем, что у него никогда не было: поддержкой, советом, лаской и надеждой. Агнес помогает ему во всем, и Карл во всем ей верит, не слыша ничего вокруг себя. Агнес — его единственная и последняя соломинка, и он хватается за нее обеими руками и зубами.

* * *

Агнес принимает все подарки с благодарностью: в конце концов, ее дети никогда не станут законными наследниками, а ее душа и тело принадлежат Карлу — почему бы и не принять все эти меха, ткани и драгоценности? Родив второго ребенка, Агнес забывается вслед за королем: в нездоровом ребенке, в плохом сне, в лишнем весе, который пытается сбросить незаметно, тайком.

— Король вчера посматривал на Маргариту де Эсте, — произносит Иоланда, протягивая ребенку в люльке деревянную лошадку. — Осторожнее, Агнес. Нельзя слишком много времени проводить в одиночестве, еще опаснее — оставлять в одиночестве короля.

— Карл никогда меня не разлюбит, — произносит Агнес легко и тут же натыкается на суровый взгляд королевы.

— Продолжай удивлять, дитя, — произносит та сдержанно. — И ты останешься в игре.

И Агнес продолжает: в ее головку, украшенную золотистыми локонами, приходит безумная идея надеть на вечер те брильянты, что Карл привез ей из Бургундии. В следующий раз она слегка распускает шнуровку киртла и обнажает одну грудь — до самого розового соска. Спустя месяц она заказывает платье с длинным шлейфом — длиннее, чем у королевы.

Но все это не успокаивает ее изнутри, и от мысли, что она ничем не помогает Франции, у нее начинается бессонница, отчего лицо ее становится еще более алебастровым. Карлу нравится этот цвет, а Агнес, измученная третьими родами, не спрашивает, почему не взят Руан. Агнес только улыбается приехавшему Папе Пию и упрямо выходит к ужину в новых брильянтах. Церковь уничтожила Жанну, но она не уничтожит ее — грехи Агнес ее хранят, как щит из стали. Она слишком дерзка и слишком вызывающе откровенна, чтобы Церковь смогла даже коснуться ее. И Агнес не видит ненависти в глазах Пия, она видит лишь скрытое восхищение. Уезжая, он склоняет перед ней голову, а Карл беззвучно смеется за его спиной.

Но после этой встречи Агнес снова задумывается о Франции и об обожженных губах в темноте спальни.

— Как поживает Руан, монсеньор?

Карл, уже позабывший об обещании, смотрит на нее хмуро.

— Англичане во главе с Тальботом снова наступают на Париж, и я не могу дать им отпор. Люди устали, много скота умерло, в войске голод и болезни. Все, что я умею — это быть рядом с тобой.

Агнес уходит и возвращается с ворохом тканей и кружев. У нее дрожат пальцы и, выходя из спальни, она оглядывается на мирно играющих детей, но другого решения нет. Она уже давно слышит ядовитые, злые слова о своем дьявольском характере, о расточительстве, о продажности. Взяла бы все это та девушка, сгоревшая у столба? Нет, никогда. А Агнес берет! И от отчаяния у нее бьется сердце. Когда любишь — не замечаешь, как истаиваешь, как поддаешься соблазнам.

— Продай это, — произносит она резко, кидая великолепный ворох под ноги королю, на солому. Собаки тут же подходят и обнюхивают его с интересом. — Продай и принеси мне деньги, я отдам их нуждающимся.

Гусеныш сначала сердится, приподнимая все свои перышки, а потом уступает. И ядовитых слов становится чуть меньше, и некоторые начинают льстиво называть Агнес «добродетельницей», в этой лести тоже есть привкус яда.

Однажды вечером, глядя, как в оконные стекла бьется дождь, Агнес тихонечко вздыхает, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Ей вспоминаются дом в Фроманто, мама с добрыми синими глазами, ворчливый отец в домашних туфлях с длинными носами, младший брат, уснувший в обнимку с игрушкой, тихий треск дров в камине… Как это было давно! И что она сделала с тех пор? Что с ней сделалось с тех пор? Только любовь и наслаждение.

— Я уезжаю, монсеньор, — произносит она твердо, заглянув к королю. — Завтра на рассвете.

— И куда? — Карл морщится. Он устал, у него наверняка болит голова от музыкального вечера, ему всегда нездоровится после лютни. — Надолго?

— Навсегда.

В комнате наступает тишина, и Агнес торопливо поясняет, сжимая пальцы:

— Однажды мне сделали предсказание, монсеньор: меня полюбит самый храбрейший и мудрейший. Если Руан у англичан — я еду туда, потому что, наверное, там самые храбрые люди на свете.

Карл что-то долго бормочет, смешно размахивая руками — Агнес никогда не видела его в такой тревоге и возбуждении — сначала тихо, потом все громче и громче, а потом хватает свой черный плащ, накидывает поверх красного пурпуэна и изо всех сил толкает дверь залы.

Агнес, бросив вещи, подбегает к окну: внизу раздается шум, вскрикивают слуги, привратник поспешно распахивает скрипучие ворота, и черный конь Карла вылетает в ночь. Все, что успевает заметить Агнес — это черный бархатный плащ ее любимого, взметнувшийся знаменем за спиной.

У Агнес от страха холодеют пальцы, и она беспомощно оглядывается — чтобы в щелочке двери увидеть играющих у огня детей, здоровых и счастливых. Но если бы пришлось, она бы произнесла все еще раз. Франция — одна, любовь же рождается и умирает. Но ее сердце сжимается все сильней и сильней, и много ночей она почти не спит, надеясь, что король вот-вот вернется. Но каждое утро на ее немой вопрос придворные равнодушно отвечают:

— Король на войне, мадам.

И Агнес бесцельно бродит по замку, из комнаты в комнату, как привидение. Ночью, уложив и поцеловав детей, она стоит со свечой у окна, вглядываясь в беспросветный осенний мрак. Ей нужен ее гусеныш, ее Карл, который ни разу не взглянул ни на свою жену, ни на другую даму — он всегда был рядом. Самый храбрый и самый мудрый. Наверное, никто не верит, что Агнес любит его всей душой — но это правда, и любовь эта совсем не та, о которой в детстве мечталось, зато — настоящая, живая. Агнес иногда кажется, будто они с Карлом — две стороны одной монеты, словно они дополняют друг друга, как свет и тьма. Он загрустит — она улыбнется, она устанет — он протянет руку.

И в такт своим мыслям Агнес осторожно касается рукой живота: она ждет четвертого ребенка.

* * *

При дворе заговоры летают в воздухе, как чума, и Агнес привыкла к ее угрозам. Случайно оброненное слово, взгляд, движение руки — все это предугадывается мгновенно. Агнес не раз наблюдает, как спокойно король выслушивает самые жуткие сплетни, держа на руках ребенка.

Но в этот раз ребенок вырос — и ничего нет страшней, чем ребенок, восставший против отца. Неприязнь Людовика ощущается в воздухе, она летит впереди него через залы и галереи — и врезается в Агнес. Они одного возраста, и это дает Людовику право смотреть на нее свысока своими жестокими серо-зелеными глазами и произносить сквозь зубы:

— Добрый день, мадам.

Агнес понимает. Она и сама, наверное, вела бы себя подобным образом, если бы ее отца увела от матери хорошенькая фрейлина, если бы ее отец советовался не с матерью, а с этим самым хорошеньким личиком. Мария, конечно, ведет дела короля, если он отъезжает возглавить очередную кампанию, но постоянно во время разговоров оглядывается на Агнес.

— Добрый день, — журчанием ручейка звучит ее голос, и Людовик торопливо проходит мимо, поджав толстые губы.

Его жена умерла, и Агнес лично приносит цветы к ее саркофагу и думает о том, что голова Людовика занята совершенно другим: желанием побыстрее занять трон, запятнанный кровью и смертью. Карл выслушивает старшего сына вполуха, но Агнес ловит каждое слово, понимая, что Людовик видит правление короля совсем не так, как Карл. Он цепче, жестче и наглее. Да и время его удачнее: ему нужно объединять и поднимать, а не проливать кровь и собирать налоги, чтобы создать оружие и прокормить солдат.

Как только будет взят Руан, англичан оттеснят к Кале. И тогда Франция будет иной, и обожженные губы Жанны исчезнут из ее снов. Вот только бы не исчез ее гусеныш…

Людовик кружит по дворцу, словно коршун, и вместе с ним кружат его приближенные и поверенные, и над крышей растет и ширится грозовая туча. Агнес не находит себе места, все дни занимаясь детьми и молитвами, не веря в молитвы, и постоянно думает о Карле.

— Мне нужно ехать, — сообщает она наконец Марии, заходя в королевские покои без приглашения.

— Это далеко, — отвечает та резонно и кивком указывает на огромный живот Агнес, обтянутый бархатом платья. — Не довезешь ни себя, ни дитя. Успокойся и жди.

Но Агнес не может успокоиться: она так медленно влюблялась в несчастного гусенка и так пламенно любит сейчас, возможно, почти также пламенно, как Францию. Ей хочется самого простого: чтобы Карл оказался рядом, улыбнулся ей своими смешными губами и прижал к себе. Их связь, незаконная и грешная, кажется самой настоящей и живой, намного настоящее, чем брак с Марией. Никакие слова и никакие церемонии не создают ни доверие, ни желание быть рядом до конца.

— Я поеду.

По дороге в Жумьеж ее несколько раз рвет, и она просит остановить карету, чтобы прийти в себя. Голова кружится, холодные пустые поля плывут перед глазами, и февральский ветер задувает через щелочки окна. Агнес не сдается: однажды она проделала весь путь из Форманто к Карлу, будучи глупой, юной и дерзкой. Сейчас она не откажется от него, на за что, даже под страхом смерти. Если не предупредить его о заговоре — он погибнет, и она не сможет с этим жить. И Агнес, вцепившись руками в расшитый надушенный платок, продолжает трястись по разбитой дороге.

Карл выходит к ней сам, прихрамывая, и тут же берет за руку. В его серых глазах тоска сменяется волнением и беспокойством, и Агнес, опираясь о его крепкую жилистую руку, едва доходит до комнаты с огромной кроватью и ярко горящим камином.

— Людовик хочет тебя убить, — произносит она устало и тяжело дыша. Она впервые не помнит, что на ней надето и как заплетены ее волосы. Все, что ей нужно — это взволнованное лицо Карла, склонившееся над ней. — Я точно знаю. Я слышала, как де Фуа говорил о первой ночи, как вы вернетесь с победой, сир…

Карл садится рядом с ней и сжимает ее руку. Он выглядит безмерно уставшим, и его одежда заляпана походной грязью.

— Я вернусь с победой, Агнес. В этот раз — вернусь. Не бойся, я сошлю Людовика в его апанаж, чтобы тебе было спокойней. Признаться, я и сам опасаюсь его взглядов. Он бывает, как стрельнет глазами — будто убьет наповал. Но у меня есть прекрасный щит, и он отражает все удары. Он спасает меня каждый день, каждый час.

Агнес слабо улыбается. У нее крутит живот, голова раскалывается на кусочки, а ноги кажутся ледяными. Она просит горячего питья и толстых одеял, но принести их не успевают.

— Роды, — испуганно произносит Карл, глядя на стонущую от боли Агнес и понимая, что та его уже не слышит. — Срочно найдите лекаря!

Девочка рождается и через полчаса умирает. Карл принимает это со всей стойкостью, на которую способен, на которую может быть способен такой гусеныш, как он. Дети, пусть даже восстающие против него, — часть его сердца. Он много терял и много ошибался, и сейчас его душа переполняется болью при виде мертвого крошечного тельца, завернутого в одеяльце.

Бог забирает к себе лучших.

Карл шепчет это несколько раз, целуя младенца в лоб и передает плачущей служанке.

— Гусеныш, — шепчет измученная Агнес, лежа в собственной крови. — Гусеныш, ты здесь?

Вместо ответа Карл наклоняется и целует ее сухие горячие губы, такие горячие, словно она горит на костре.

— Руан взят, Агнес, — шепчет он невпопад, зная, что это может придать ей сил. — Ты рада?

Агнес из последних сил распахивает синие глаза. Лицо Карла пляшет и двоится, и красное убранство комнаты кажется ей кровавым. Руан взят! Жанна отомщена. Ее детская мечта — сбылась.

— Ты не гусеныш, — ее слова звучат умирающим ветерком в знойный день. — Ты — Победитель.

Карл снова целует ее, не говоря, почему и благодаря кому он стал таким. Они и так оба это знают. Агнес лихорадит, она лежит в бреду и почти не приходит в себя до самого рассвета, бормоча что-то о Деве, о Фроманто, о лавке с тканями, о морщинистом лице, о трех золотистых головках и о гусятах на старом дворе. Когда февральское утро из черного становится уныло-белым, Карл сжимает горящую руку Агнес и тихо замечает:

— Моя маленькая Мадонна.

Агнес не отвечает. Ее губы складываются, чтобы произнести любимое прозвище, но сил не хватает. Она угасает не сразу, то открывая глаза, то проваливаясь в черноту, тянутся минуты и часы, ребенка не приносят — и Агнес понимает: ребенок мертв. Она последний раз видит Карла вечером следующего дня, а потом обессиленно закрывает глаза.

И тогда перед ней появляется Дева в длинной белой тунике, со знаменем в правой руке.

— Идем со мной, Агнес.

— Я хочу остаться с гусенышем, — отвечает та решительно, но Дева только улыбается.

— Ты встретишься с ним. Человеческая жизнь коротка, Агнес. А пока ты сможешь беречь его с небес.

Агнес хватается за протянутую руку Девы, охваченную золотым светом. На мгновение она оглядывается, застывая между мирами, и видит красную комнату в аббатстве, безмолвно плачущего Карла и крошечный гробик около кровати.

Потом она видит себя в полоске тусклого февральского света.

Дама Красоты исчезает, остается только ее гусеныш.

* * *

…Мелен, Франция, лето 1452.

Этьен Шевалье с опаской поднимается по уже знакомой винтовой лестнице в мастерскую господина Фуке. Художники — люди творческие, а оттого — непредсказуемые. Договоришься с ними об одном, а получаешь совсем другое. Просишь побольше голубого, а видишь изумрудный.

— Проходите, монсеньор, — Фуке встречает его учтивым поклоном. — Диптих готов. Уверен, он будет лучшим украшением любого места, в которое попадет.

Этьен проходит по кривым половицам к картине и долго рассматривает, не говоря ни слова. Краски захватывают его целиком, сразу, безвозвратно.

— Вы обыграли Ролена, мой друг, — произносит он шепотом. — Вы превзошли его Мадонну и создали для Франции новую покровительницу.

Возможно, теперь дух Агнес, увидев это полотно, успокоится. Карл не приезжает в Лош не потому, что забылся в объятиях Антуанетты. Он боится приезжать в Лош потому, что ему больно жить без Агнес. Та, что всегда была рядом, помогала и советовала, покинула его, и теперь он сам доживает дни кое-как, мучимый подозрениями о заговорах. Агнес ушла всего лишь два года назад и вместе с ней скрылось солнце, придворные стали роптать больше обычного, приемы перестали быть великолепными, и Его Святейшество отказался навестить болеющего короля.

Разглядывая диптих, Этьен вспоминает все вечера, которые Агнес проводила в своем замке: молодая, недосягаемая, любимая. Она была прекрасней всех фей на свете, и она любила короля — неуклюжего кислого Карла, которого и молочница-то не полюбит. Этьен слышал много сплетен, но верил только ее синим глазам. Ее глаза беспрерывно следовали за королем. Такое не выдумаешь.

— Вам нравится, как я соединил цвета? — мастер Фуке встает рядом с ним, любуясь картиной.

Этьен кивает. Ему кажется, что он не видел ничего такого же гармоничного, как эти краски на диптихе, ничего такого же проникновенного.

Три цвета.

Вера, чистота, любовь.

Синий, белый, красный.

Это — Агнес, и это — Франция.

…А там, где не властна

Земная юдоль,

С Агнессой так счастлив

Влюбленный король…