Глазами эльфа (джен)

Люди — они как дети. В особенности волшебники… Столько берут на себя, а все путают и путают. И настоящей жизни не знают. Самое главное же — нет в них смирения. Хотя не мне им указывать. Особенно теперь-то. Как говорят у маглов — чья бы корова мычала…

Вообще-то, это долгая история, и я сам не знаю, как так вышло. Тут все дело в старости, наверное. Ну старый я уже. Слишком. Вот сколько себя помню, все живу, живу. Честно сказать, устал я от их глупостей. Вот как есть устал. Надоело молча взирать со стороны. Это все от старости, конечно. Раньше-то я делом был занят всегда. Тогда некогда мне было особо по сторонам смотреть-то. А потом силы стали уходить, вытекать сквозь старческие морщинки, и я поневоле больше стал приглядываться к окружающему.

Вы уж простите, что я так криво начинаю. Мы вообще по природе своей не пишем ничего и не рассказываем. Только смотрим. Но раз я все равно стал отступником… Да и они сказали: вроде как если напишешь — легче станет на душе. Вроде как отпустит. Вот сомневаюсь я, что нашему брату это помогает. Да если приглядеться, ихнему брату тоже не больно-то. Иначе не ходили бы смурные.

После войны сейчас много таких. Вроде радоваться надо, на столах плясать. У них, правда, так принято, у людей-то, я сам пару раз видел, вот, ей-богу. А тут глаза их потухли, дышат с трудом, вот как есть — камней объелись. И не спят по ночам. Все себя или других мучают. Одно слово — несуразные они создания, люди-то энти.

Но я все же решил попробовать. Написать-то. Хуже-то не будет. Тем более что это же не моя история. Я, правда, хотел бы, чтобы потом ихние дети знали, как все было-то. Они-то сами вряд ли будут рассказывать. Особенно он. Он вообще молчун. Почти как наш брат эльф. Оттого и важно рассказать-то. Мне кажется, меня бы и замок одобрил бы.

Вообще-то это мы должны за людьми присматривать. В силу разных причин.

Но с этим мальчишкой все с самого начало пошло наперекосяк. Говорю же, тут дело в старости. Мерлин знает, сколько я лет на свете живу. Я же еще бывшего директора ребенком помню. Он такой заносчивый немного был. И замкнутый. Вещь в себе. Впрочем, они почти все такие, эти люди.

Школа всегда была моим домом. Гулкие коридоры, прохладные классы, широкие залы — это и был мой мир. Замок дышал, и я вместе с ним. Вообще-то это нормально для нашего брата, но с этим местом было особенно отчетливо — мы слышали друг друга. И я служил древней магии, вторя его дыханию. А потом я ослушался. Нет, конечно, прямого приказа я не нарушал — иначе я бы уже умер давно, а так только нога онемела. Он лечил меня. Он, поди ж ты, говорил, что обязательно придумает лекарство. И я ему верил. Он знал, где настоящая магия-то. На самом деле не важно, конечно, что нога-то, мне и так хорошо. Но он будет и дальше искать. Я знал. Тем более, сейчас у него наконец-то появилось свободное время.

Конечно, прямого приказа не было не делать. Но был приказ делать что-то еще, а я подумал — без меня справятся — и сам решил, что нужно. Ну, это всё потому, что я старый. Очень. Я столько всего видел. И я устал, что они всегда ошибаются, эти волшебники. Как дети, честное слово. Дальше своего носа не видят. Они оба сейчас тоже похожи на детей. Грустных, немного постаревших. Но у нас уже все так перепуталось и встало все с ног на голову, что порою мне казалось, что это не я за ними, а они за мной присматривали. Со всей невозможной нежностью.

* * *

Я никак не мог забыть того утра. Как тут отпустишь то? Окна в мелкой паутине треснувшего стекла начинали тихо розоветь. На сколах дрожали капли только что родившегося солнца. А я, как дурак, сидел с ним в пустых, промерзших покоях. Вот что тут попишешь — вроде и май месяц, а так холодно, к рассвету стало видно, как пар изо рта выходит: тонкой струйкой у меня и еле заметной, почти исчезающей — у него. И он лежал себе, а меня колотило уже, накрывало. Все внутренности как скисли. Приказы-то же никак нельзя нарушать. Это основа жизни, это правильно, распорядок такой. И вот я сидел и боялся ужасно только одного. Боялся, что помру раньше, чем он очнется, не смогу ни защитить, ни спасти — и тогда все вообще будет по-идиотски.

И вот солнце уже взобралось высоко, хотя и не грело вовсе — или это я уже начал остывать, не знаю. Но я дождался-таки — он все же приоткрыл глаза. И увидел меня, и долго так смотрел мне в глаза. Просто смотрел. Про себя наверняка взвешивал что-то. Вокруг быстрый взгляд бросил. А потом прошептал: «Упрямый. Ну, считай, что это я тебе так приказал. Ты обязан был слушаться».

И ухмыльнулся. Но я знал, что он на самом деле так не хотел. Он хотел, чтобы все уже закончилось. Он давно считал, что его место там, где холодно. Но это было бы неправильно. Совсем.

А раз он никогда не переставал быть директором, меня сразу и отпустило. Только вот нога не заработала. Но это мелочи.

Наверное, правильно было бы начать так: сколько я себя помнил — я всегда в школе. Готовил, чистил, убирал. Такая радость охватывала, когда я видел, как с благодарностью сияли полы. Крутобокие кастрюли играли бравурные марши на плитах. Теплый и вкусный аромат поднимался от тарелок. Люди этого совсем не понимали. Они как-то не догадывались, что основная магия в делании. Каждый день еще засветло — разжигаешь огонь в печи, и случается чудо. По вечерам наводишь порядок в полутемных гостиных, днем смахиваешь пыль и паутину в бесконечных гулких коридорах, и видишь, как она кружится и вихрится — магия жизни.

Иногда я думал, что они от того такие несчастные, эти волшебники — что ничего не делали руками. Некоторые из них и правда считали, что стоит взмахнуть палочкой, и будет чудо. А так ведь, собственно, почти каждый дурак сможет. Чудо — оно же в другом. Чудо — это когда ты вместе с жизнью, день за днем участвуешь в ее ритуалах и обычаях, прикасаешься к этой великой магии делания каждого дня. Это бесконечный источник. Волшебники же, люди, надеялись большей частью только на себя и брали энергию изнутри, а не извне. Поэтому часто чувствовали себя обделенными.

Смешные, они практически не умели колдовать без палочки, летать без метлы. Он-то мог и то, и другое, но он понимал много больше ихнего. Может, потому, что он умный, а еще его жизнь потрепала.

Я знал точно: когда ничего толком не умеешь, приходит печаль. И ощущение собственной незащищенности. Только подумайте, насколько же это ужасно — волшебники без палочки чувствовали себя беспомощными младенцами.

Это все потому, что все, что они делали — от себя: превратить иголку в ежа, птицу в кофейник. Они не давали себе труда услышать магию жизни, посмотреть на вещь и понять, во что она хочет превратиться. Потому, что тогда подкрепленная этой магией их сила будет бесконечна! Удивительное волшебство — вода и мука становились пирогами и блинами, сырая масса лепилась в ощущение тепла, надежды, домашнего уюта. Чистые полы и тепло полыхающего камина становились тихим счастьем, способным спасать и защищать своих выросших детей на протяжении всей их жизни. Для этого лишь надо прикоснуться к жизни, вместе с ней заняться деланием.

Меня всегда удивляло это презрение волшебников к делам. Когда я чистил стол, мыл посуду не взмахом палочки, а своими руками — я соприкасался с всепобеждающей магией жизни, помогал ей течь через себя и пополнял свои запасы, не расходуя, а приумножая.

В отличие от многих, он всегда понимал, что такое настоящая магия. Он слышал ее.

В конце своего первого года в школе он обосновался уже в одном из пустующих кабинетов. Лабораторию сделал. Обычно это плохо заканчивалось: наигравшись, дети быстро бросали действие, забывали растворы, колбы плесневели и покрывались опасной пылью. Мы выявляли такие места и рассекречивали их. Но у него все было по-другому. Я видел, как он подбирал рецепты, подолгу вглядываясь в ингредиенты, всех этих сушеных жуков, цветы и травы, он тоже вслушивался, во что они хотят превратиться. У него в лаборатории, даже той, самой первой, всегда была абсолютная чистота и еще какой-то вселенский порядок. Мне казалось, он тоже понимал, какое за этим скрывается магическое великолепие, сила жизни — в сверкании чистых котлов и пробирок, в надраенных до блеска столах и полах. И потому я тогда первый раз нарушил правила, я не стал его раскрывать.

А иногда скука порождала жестокость. Я видел и множество раз. Но ему, наверное, пришлось хуже всех.

Я помню, как он впервые появился в школе. Тогда, глядя на тощую хрупкую фигурку, я подумал — будет много проблем. Он как будто привлекал их. Может быть, это потому, что у него дома все было как-то неправильно. Я не смогу объяснить, мы, эльфы, это просто чувствовали. На нем почти не было домашнего тепла, родительского оберега. Наоборот, все было как будто разорвано в клочья, а потом подшито, неумело так. Криво, косо. Я всегда считал, что надо их этому в школе учить. Ну: вязать там, шить, готовить.

Помню, в тот год, когда он стал директором, я пришел к нему с этой идеей. Ни к кому бы никогда не пришел ни в жизнь, а к нему пришел, я знал, что он поймет, услышит, он же не такой как все, другой. Он тогда так рассмеялся от души. Столько в этом смехе было молодости, я даже и обижаться не стал. А потом посерьезнел опять и сказал: «К сожалению, сейчас другие заботы и твои идеи по домоводству придётся временно отложить. Хотя, как представлю Лонгботтома у печи или с иголкой в руках… — и снова улыбнулся. — Уизли тоже будет хорош. Младший который».

А у самого в глазах стоял лёд. Как будто с тех пор, как он приказ директора выполнил тогда, на башне, он под толщей льда оказался. Пока еще кислорода хватало, но это ненадолго. И вода обжигающе холодна. Спутывала все внутри крепкими обручами.

Люди не понимали, что значит выполнить указание. Ты был должен, чего бы это тебе ни стоило. И тут не важны были твои собственные идеи или чувства. Это порядок жизни такой.

На самом деле, мы, хогвартские эльфы, другой породы. Мы не были привязаны к людям. Ученики приходили и уходят, а мы служили школе. Это вечно, это колыбель для всех. А я под старость лет изменился. Мне когда Винки про хозяина своего молодого рассказывала — в ней столько нежности было. И я с удивлением обнаружил, что узнаю эту нежность, это дурацкое желание приласкать, прижать к груди. Иди уже сюда, невозможный мальчишка… Я же говорил, все это вообще вышло от старости. Раньше я был больше увлечен деланием, а с возрастом стал больше замедляться, замирать, всматриваться в то, что вокруг.

Как-то раз я встретил в коридоре мальчишку. Мелкого еще совсем. Первый курс. Тихо так сидел себе у стенки. Сам белый весь. На подбородке кровь, а в лице ни кровинки. Нога как-то неестественно подогнута. Я его подхватил, хотел к директору, а он как зашипит: «Не смей, я сам».

И по стенке так тихонько в свою лабораторию. Всегда вот так. «Я сам...»

Впрочем, я как-то видел, как они с директором... И потом понял, что он прав, так лучше.

Кажется это случилось после того случая с оборотнем. В школе тогда учился мальчик-оборотень. В общем, довольно тихий, что называется, бесхарактерный; сам по себе он вряд ли был опасен для окружающих, но как там говорят — попал в дурную компанию. Наверное, я ждал чего-то подобного. Когда я услышал, как шепчутся портреты, срочно передавая ужасную новость, я прямо почувствовал, как у меня руки задрожали, миска с салатом с грохотом вывалилась из моих рук. Ну, старость, что ж еще.

Меня с презрением выгнали с кухни — иди отдыхай, бесполезное существо, а я помчался в Больничное крыло. Была ночь уже, полная луна заглядывала в гигантские окна, и на огромной белой кровати его маленькая фигурка казалась удивительно беззащитной и одинокой. Внушительная фигура директора нависала над ним.

«Мистер Снейп, вы должны поклясться, что никому не скажете об этом.. инциденте. Если вы расскажите о случившимся хоть одной живой душе, вас немедленно исключат из школы».

Так что он прав был, пожалуй. Он как-то рано избавился от иллюзий. Ещё на первом курсе.

Над ним еще из-за одежды насмехались. Она была более чем скромная, поношенная. А однажды и вовсе распалась от стирки. Прямо у меня в руках. Никакая магия не починит. И я тогда ему другую подсунул. А он — сразу ко мне пришел, как вот понял? И сдержанно, но внутри ярость кипела и холодная уже тогда ненависть: «Это не мое. Кто велел передать?»

На самом деле, у нас ту одежду забыл парнишка какой-то, лет тридцать назад, она ему точно не нужна уже, а тут пригодилась бы. Я отпирался, потом наплел что-то… Он, думаю, не очень-то поверил. И отстал от меня, только когда понял вдруг, что это чисто моя инициатива. Так и сказал: «поклянись, что это только твоя идея», — и взглянул, грозно так. Остро-пронзительно. Он так потом многих в жизни пугал. А я что, я же правду ему говорил тогда.

Однажды я чуть не уронил доспехи. Артрит у меня, наследственный, портреты говорили, еще у прадеда моего был, и со старостью он только усиливался, и вот я их почистил, правильно, без магии, а потом устанавливать начал, и тут в локоть как стрельнет, ну, и рука дрогнула. Они почти было уже свалились на пол, и тут их вдруг кто-то поддержал. Обернулся, смотрю — это он, тот самый черноволосый мальчишка: «Куда их?»

И ухмыльнулся.

А потом как-то поймал меня в коридоре и сунул банку. С мазью. Пахучей такой, тягучей. Портреты одобрили. Лучший состав, говорят. Правда, экспериментальный. Я ему спасибо, а он плечами только пожал. «Это мамин рецепт», — и в лице боль.

А потом я узнал, что она у него умерла, мама его.

Он сначала ходил с девочкой одной, рыжей такой. Только она не смотрела на него вовсе. Такое бывает между людьми: они не всегда понимают магию и используют друг друга.

А потом я увидел, как он тренируется. Отчаянно, сжав зубы. В пустом классе. Собственно, у него особо другого выхода и не было. Только сдаться.

Я таких видел иногда. Они ломались очень быстро. От того, что они сдались, они становились очень хрупкими и при любом толчке извне рассыпались в пыль. Кто-то еще в школе начал попивать, кто-то нюхал травы, что ли, какие-то, или кору. Кто-то грибы жевал. Не то чтобы таких было много, конечно. Но раз в десять лет был один или два, и всем проще было этого не заметить, типа, в семье не без урода, и дурная кобыла с воза или как там у вас..

Одна такая сразу погибла, в школе еще, да так и осталась там жить. В туалете. Все боялась выйти, даже призраком считая себя лишней. А пара других вернулась в школу потом, призраками уже. Они как будто поломались, и их жизнь зашла в тупик.

Он тоже оказался в такой ситуации. Его положение отягощалось еще и тем, что он никому не был нужен. Ни дома, ни в школе. Девочка эта, что с ним ходила, больше стеснялась его; мне казалось, она иногда восхищалась своим благородством и смелостью, что дружит вот с таким отступником, чужаком, темным, никчемным и злым. И любовалась своими рыжими восходящими лучами. А он только грустно смотрел на нее. Она ему все равно нравилась. Что бы она ни думала.

В школе издревле считалось, что чужаки должны быть обработаны коллективом, что все это детские шалости, побесятся и перестанут, пообломают лишнее и вольются в коллектив. Каждое такое вливание было равносильно смерти. Внутренней. Потерей навсегда. Такие потом и жили-то недолго. Кто спивался, кто с собой кончал, кто просто погибал как-то нелепо, по глупости.

А этот мальчишка готов был драться. На смерть. За себя. За свое право быть. И его ненавидели и преследовали, за его несуразную внешность и поношенную одежду, за его силу, за его наполненность этой чужой, непонятной им магией.

Их бой был неравен изначально и предрешен. На их стороне были устои, общество, хорошие манеры, общественное мнение, к тому же его обидчики были из правильных семей, всегда поддерживаемые богатством и влиянием своих сородичей; в конце концов, у них был дом, где их любили и ждали. А он всегда был один. Изгой что здесь, что там.

Конечно, это все не мое дело, но, как я говорил, я уже слишком стар, чтобы опять на это все просто смотреть, чтобы просто наблюдать эту чертову историю, вновь и вновь повторяющуюся у меня на глазах.

Однажды, помню, они зажали его в тупике под лестницей. Двое ударили обезоруживающим из-за угла, они уже тогда боялись нападать на него в лоб и уж тем более не решались биться один на один, всегда старались сохранить за собой численное преимущество, трусливо объясняя себе и окружающим, что просто борются с темным магом, а на темные силы нужно бросаться скопом.

Он не был тогда темным. Вообще это было удивительно — дурацкое деление магии на темную и светлую. Ограниченные люди вводили ограничения и на магию. Магия — она же как жизнь, как стихия чистой, бурлящей энергии. От тебя зависело, на что ты направишь ее. Сама по себе она по большей части своей была чиста. Если колдовство не базировалось на убийстве или вреде другому, а так он не колдовал. По крайней мере, еще не тогда.

Так вот — в честной драке один на один он любого бы из них отделал под орех. Что с палочкой, что без. Он и кулаками одними дрался замечательно. Сказывалась выучка. Мне даже не хотелось думать, как он добыл такой опыт. А опыт был. И большой. Поэтому меньше чем втроем-вчетвером они на него не нападали. Обычно двое послабее били обезоруживающим и обездвиживающим, а потом стояли на стреме, пока двое других отрывались всласть. Им все равно приходилось связывать этого мальчишку, но он научился сбрасывать парализующие и выпутываться из узлов, и тогда один из них, светловолосый голубоглазый красавчик, притащил откуда-то из дома такую штучку, которая сдерживала магию. Действие ее не было сильным, иначе все же в школе бы заметили и вынуждены были бы принять какие-нибудь меры. После укола ее хватало часа на два, но им и этого времени хватало, чтобы покуражится всласть.

А он потом долго не мог даже встать. Никогда не забуду, как осторожно, держась за стеночку, он мелкими шагами пробирался к себе в нору и захлопывал дверь перед моим носом.

Постепенно я все же уговорил его разрешить мне помогать. В самых отчаянных ситуациях — ну, вроде сломанной кости или ребра. Или особо глубокого пореза. С остальным он справлялся сам. Хм, до сих пор справлялся, на самом деле.

Всё дело было в том, что у него не было дома. Я имею в виду, настоящего дома, где тебя всегда ждут, где тебе рады и тебе тепло, где тебя ждут и гордятся тобой, что бы ни случилось.

Я тогда очень боялся, что всё закончится, как с той девочкой. Толстой; над ней все смеялись; она часто запиралась плакать в туалете, а потом умерла. То есть, конечно, он-то не плакал почти никогда, разве что в первый год, и это было ужасное зрелище, потому что он плакал не как человеческий детеныш, громко, требовательно; это просто были слезы бессилия, они тихо катились из его глаз, и он ненавидел себя за них.

Один раз его даже нашли на башне, в луже крови. Он был тогда совсем мелкий. Дело легко замяли. Он же всегда был один, и некому было встать на его сторону. «У мальчика проблемы в семье», — равнодушно пожимал плечами директор. «Да-да», — вторил ему толстый морж Слагхорн…

Этот мальчишка всегда являлся для своего декана досадным недоразумением, портящим имидж факультета, а родители... Кажется, мама к тому времени у него уже умерла, а отец был не той породы, и его в школу в любом случае не пустили бы… И я все не мог забыть тот момент, когда он очнулся в лазарете и в его взгляде ясно читались досада и разочарование.

И тогда я опять нарушил правила и предложил ему кое-что. Мы стали встречаться в классе, который он зачаровал, ну, я тоже немного добавил для отвлечения внимания. Он потом криво так ухмыльнулся и предложил обменяться заклинаниями. Он изобретал интересные штуки; не сказать, чтобы я в них нуждался, но он ценил равноправный обмен и на дух не переносил патронажа, потому я легко согласился. Мне нравилось на него смотреть, когда он рассказывал о каком-нибудь своем изобретении. Черные глазищи горели, волосы не всегда опрятные — длинные, черные — спутывались, и сам он весь светился изнутри, и это свечение преображало нескладную фигуру, крючковатый нос — казалось, сломанный неоднократно и не поддающийся уже починке, как клюв большого ворона — и он тогда становился даже красивым, этот мальчишка.

Так вот, мы стали с ним тренироваться — нет, конечно, никаких тайн эльфийской магии я ему не открывал, но все же при обучении боевой магии даже сильному бойцу нужна была пара, нужно отрабатывать движения, и боевая обстановка не всегда подходила. Я учил его или, скорее, помогал отрабатывать всякие штуки волшебников, всякие трюки.

Я горжусь им до сих пор: он стал практически непобедим, потом, когда он уже вернулся в школу учить, Флитвик, лучший дуэлянт своего столетия, полюбил проводить с ним сражения-тренировки. Считал его достойным противником. Но это было позже.

Я люблю как светит солнце в кофейнике. Мне нравится чистота только что помытого пола. Самый уютный звук для меня — бульканье супа в кастрюльке на плите. Или вон как чайник свистит. Теперь у нас у обоих свистит — у него в подвале, у меня на кухне. Он не прогоняет меня.

Он понял, что я не могу вернуться, что мне одна дорога — с обрыва вниз — ведь я нарушил приказ. Он всегда как-то многое понимал. И сказал мне, сощурясь:

— Оставайся. Это приказ. Я так хочу.

А поскольку он до сих пор еще директор — я не смог его ослушаться. Да и не очень-то хотел. За ним ведь тоже надо приглядывать. Но не потому, почему за всеми людьми. По другой причине. Он слишком много берет на себя. И всегда молчит. Один.

Но это в теории и в принципе вещей. А жизнь редко соответствует теориям и укладывается в принципы. Поэтому от наших с ним встреч любая магия сошла бы с ума, наверное… Так что кто бы говорил, что это я за ним приглядывал… На практике выходило, что чаще он — за мной.

Помню как-то давно, в гостиной у них... Я зазевался, говорю же — старый уже — уронил чего-то, а юные господа вскинулись: что? Кто разбил?

А он тоже заметил меня, и тут же рядом оказался, тихо так, бесшумно подошел, отпихнул в сторону незаметно, и говорит:

— Это я разбил, сейчас починю.

И рукой небрежно так махнул. А они ему:

— Вечно ты все портишь, полукровка.

А он мне только руку на плечо потихоньку положил и сжал легко.

Его сокурсники, другие волшебники, долго не принимали его. Может, из-за бедности, люди как-то всерьез придают этому значение, или из-за происхождения…

А я вот думал как-то: может, именно потому, что он полукровка — это позволяло ему лучше понимать, где магия. Он же не в том мире и не в другом, потому и чувствовал ее везде.

Ещё я подкармливать его пытался. Он ощетинивался весь, сразу:

— Я, — говорил, — не нуждаюсь в подачках, какого черта?

А потом то ли смирился, то ли замечать перестал, я ему тихо сэндвичи какие-нибудь или кексы в углу лаборатории его ставил. Он и съедал, пока над рецептом думал. Он и сейчас кексы эти жалует.

Когда он уходил из школы, у него такой вид был, как будто с обрыва летел. И знал, но ничего уже не поделать.

Я, правда, плохо этот момент запомнил. Тогда уже начиналась война, она набухала, как раздувшийся клещ с гниющей кровью внутри, и я точно знал, что когда это лопнет, то потечет уже другая — молодая, свежая кровь. Эльфы всегда такое чувствуют. А поскольку я на старости лет стал особо чувствительным — то ощущал все это как-то близко к коже, физически, что ли, как мигрень или несварение желудка. Поэтому его последний год в школе мы редко общались, как сквозь туман. Я вдруг увидел, что он уже выпускник, и понял, что больше не встречу его снова. И как будто по сердцу полоснули чем-то острым и холодным. Это было трудно.

Даже у детей тогда потухли глаза, а у взрослых там вообще поселилось такое, что лучше не разглядывать. И было поганое ощущение того, что сколько бы уже ни случилось, впереди будет хуже. А главное — бесконечно долго.

Как будто у тебя уже болит горло и голова, но ты понимаешь, что скоро тебе еще и ноги сломают…

А потом он вернулся в школу. Какой-то опрокинутый. И звенящий, как струна. И при этом собранный. Как будто он приготовился для броска, сосредоточен на чем-то важном.

Преподаватели смотрели на него в лучше случае холодно, чаще с подозрением. В школе всякие ходили слухи, а мне и слухи были не нужны, мы, эльфы, и так чуем любое клеймо. Про любого другого я бы доложил директору — мальчишка не надежен, у него другой господин — а про этого не стал. Не мог. Он почему-то оказался моим мальчишкой, может, если бы я с Винки раньше познакомился, я бы понял тогда лучше, что со мной, и не сопротивлялся бы той щемящей, нахлынувшей на меня нежности. Ведь она тоже в природе эльфов. Только не школьных. Но я все сопротивлялся, бороться пытался со своим мороком, отвлекающим от долга.

А еще я знал, что моему мальчишке никакие господа не указ. А еще его замок принял. Было весело и немного странно видеть, как теплеют стены в его присутствии, как услужливо поворачиваются к нему лестницы, открываются проходы и тайны. Вряд ли он тогда это замечал, но ему, недавнему выпускнику, замок легко открывался и показывал такое, что не каждому преподавателю откроет. Даже если тот попросит. А этот не просил. Просто клал руку на стену, и замок откликался на его нужды.

Мне казалось очень важным почему-то его отогреть и вернуть. Я приносил ему чай с мелиссой и медом. Каждый день приносил и ждал потихоньку, как он, как одичавший пес, сначала привыкнет к запаху, потом к виду чашки, перестанет вспыхивать в раздражении. Когда запах стал чем-то привычным, он даже начал греть о чашку руки. А уж день, когда он отпил первый глоток — стал для меня просто праздничным.

Мир летел в тартарары. Гремела бесконечная, беспощадная и бессмысленная война. В школе дети ненавидели друг друга все больше, учителя все меньше доверяли им и себе, серебро тускнело и жухло. Стекла покрывались несмываемым налетом, и в белье поселялся запах плесени. А мне казалось самым важным — хоть немного отогреть этого одичавшего мальчишку, как будто тепло в чайной чашке могло вернуть ему жизнь.

Служба тому, другому хозяину нелегко давалась ему. Иногда я замечал, как сильно он хромает, а пару раз подбирал его у входа в замок. Он никогда не спрашивал ни о чем. Сжав зубы, принимал помощь, но как только мог хоть как-то передвигаться, бросал свое неизменное, холодное: «Я сам». Впрочем, все стало легче после одного эпизода: я кое-как отходил его после очередной милой встречи, он тут же занялся чем-то — то ли писал, то ли воспоминания вытащил во флакон, я копошился рядом, нарочно медля, убирая остатки разодранной, пропитанной кровью одежды, каких-то щепок, осеней непролазной грязи. Он совсем плох был в этот раз, и я боялся его оставить одного, знал же — ни за что не позовет, скорее сдохнет. И от этого мне страшно становилось до одури, до жути. Могильный холод сковывал прямо при одной мысли, что я потеряю этого непутевого своего мальчишку. Вот угораздило же меня. Но магия, она же легких путей не ищет, так ведь? А он, когда закончил там шуршать с пергаментам и собрался уже к себе в лабораторию — он туда и мертвым бы, наверное, приполз бы — не глядя на меня, протянул мне сверток:

— Да, когда будешь директору отчитываться — передай ему еще вот это.

А у меня руки до сих пор дрожали. Я же как какой-нибудь дурацкий домашний семейный эльф испугался, что он помрет. До сих пор боюсь. Я поэтому не врубился вообще, о чем он. И даже изобразить ничего не смог. И только взглядом недоуменно в него уперся: «О чем отчитываться? Какому директору?»

А он посмотрел на меня внимательнее, а потом вдруг глаза распахнул удивленно и тихо сполз на пол. Я подлетел — в глазах темно. Я думал, ему опять плохо стало, а он только голову мою к себе приблизил, и все гладил, гладил, а у самого в глазах грусть и слезы:

— Глупый ты мой, глупый… Старый упрямец...

Он-то, видать, всё это время думал, что я по приказу директора за ним приглядывал, а директору недосуг, как говорят, не гоже генералу о пешках беспокоится. Так мне горько тогда стало. Он-то для него своей кровью каждый раз… Так мы с ним обнялись, тогда на полу-то, и поплакали немного. Мне аж на душе полегчало, когда я скорее почувствовал, чем услышал, пару его горячих слез. Так-то лучше. Так душе хоть будет что пить-то. А то ведь она и засохнуть может в конец. Душа-то… Помню — камин потрескивал, темно вокруг, от пола каменного-то холодно до дури, а мы сидим вдвоем, как идиоты, и расцепиться не можем, как будто это единственный шанс, что ли.

А в один особо дождливый октябрьский вечер, ночью уже — он не вернулся. Пустая оболочка пришла, а души в ней нет. Сгорела дотла, вспыхнув синим пламенем. Все тогда ликовали, пели и плакали. Бросались обнимать и поздравлять друг друга. Напивались и пели взахлёб. Эльфы наши все приосанились и устроили генеральную помывку — все вокруг надраили — любо-дорого смотреть было бы. Кабы не мой мальчишка. Исчезнувшая мгла всё таки захватила его напоследок своим чертовым крылом.

И стал он как немая покалеченная собака — смотрел не узнавая, был и не слышал.

Как будто на самом деле все сломалось уже, и он просто по привычке превозмогать боль делает вид что еще жив. А сам умер давно.

А через неделю пришли авроры. Теперь-то, после исчезновения этого ихнего пугала — бравые, смелые, громкие. Чтой-то только не слышно их было, когда уродец командовал. А после драки — все смелые. Шаг чеканят, ордена получают. А как драка — только пара таких мальчишек, как он, по морде получают, а потом мы с ним в слезах и крови в обнимку как дураки на холодном полу сидим. Раздача же медалей — она обычно без сражавшихся происходит. Им же дух надо перевести, раны залечить. Потом — у них и вид не тот. И репутация так скажем — запятнана. Они для медалей точно не годятся. Так что увели моего мальчишку в Азкабан. Прямо с завтрака, из Большого зала, там все собрались и глазели на него. А он только прямее еще стал, на Дамблдора быстро взгляд холодный бросил. Плечами пожал, усмехнулся презрительно так, и пошел. И только на меня когда наткнулся, уж я постарался ему под ноги броситься — думал — ты только зацепись за меня — я тебя хоть на другой край света аппарирую. А он грустно так, глазами одними улыбнулся мне и головой покачал. Не надо, мол, мне ничего. И столько в этом было прощального. Я думал, так прямо на месте сердце и разорвется. Старое же оно у меня. Никуда не годное. Следующие несколько недель были как во сне, будто это вокруг меня дементоры кружили, хотя на нас эльфов они вообще-то не действуют.

А потом он вернулся. Я слышал, был суд, Визенгамот, а до этого все как положено — брызги холодных волн, железная кружка, затхлая вода и лед, вытягивающий душу.

Сказать по правде, я не знаю, зачем Дамблдор это сделал. Припугнуть хотел? Показать, что ждет за непослушание? Надеялся углубить раскаяние? Тем непрерывно повторяющимся кошмаром, что стоял у него перед глазами, все эти две недели закрепить окончательно — вогнать под кожу вглубь в мясо, до костей, все клятвы, которыми он его привязал? Я, правда, не знаю. Мы эльфы, нам об этом думать не положено.

Только вытаскивать с того света опять мне его досталось. Винки потом говорила:

— Радуйся, ты хоть мог помочь своему молодому хозяину, — и сама тут же начинала носом хлюпать. У нее в конце концов стал такой огромный сизоватый нос. Она им оглушительные звуки производила, ей-богу. А я пытался втянуть твердый воздух сквозь пелену всей его боли, и не знал, повезло ли нам с ним.

Второй раз приручать его было еще труднее. Потому что ему сначала надо было вернуть хоть какой-то вкус жизни. Накрахмаленный платок там подсунуть. Книгу позаковыристее. Мягкий плед с длинным пушистым ворсом. Мне почему то очень нужно было вернуть его обратно. Вся древняя магия твердила мне об этом. И когда в тот последний тяжелый год он стал единственным щитом между учениками и смертью, я чувствовал одобрительный шепот замка.

Потом были годы затишья. Он то погружался в работу, то сгорал от нетерпения и дурных предчувствий, то вспыхивал от ненависти. К моей огромной радости, у него наладились сносные отношения с парой преподавателей. Флитвик его уважал за боевые умения и мастерство в Чарах. Хагрид относился к нему искренне и тепло, но он ко всем так относится. Маггонагалл смотрела на него выжидательно, но уже без презрения и ненависти. А на остальных ему в общем-то было плевать. Он никогда не дорожил мнением людей. Ну есть — и хорошо. Нет — ну и идите пожалуйста.

Я никогда не забуду, как он пришел тогда, после Турнира, с первого свидания со своим бывшим хозяином. Потом их было много еще, этих вызовов. Я сбился со счета, а он, может быть и не считал. Зачем, когда каждый мог стать последним. Он даже ползти тогда не мог. Я не отходил от него ни на шаг. Он опять думал, что меня директор послал. Сказал с горькой усмешкой в уголках губ:

— Я жив, меня приняли, смогу выйти на работу через пару недель — сейчас каникулы, и это не будет проблемой.

Я только тихо кивнул. Ну и не отходил никуда, куда ж я денусь то? В какой-то момент до него вдруг дошло, что директор тут опять ни при чем. И он улыбнулся почти как тогда, в первую войну, вдруг так по-мальчишески задорно и легко. Мне кажется, ему стало немного теплее, что я не по приказу. Он как-то давно не верил во что-то, что бывает просто так. В особенности, по отношению к нему.

А потом, в тот последний год, когда он уже директором был… Той ночью я правда как будто сошел с ума. Но я чувствовал, это висело в магии, нагнеталось в воздухе… Уже дышать было нельзя от наступление беды — предчувствия страшной битвы. И я точно знал, что он давно уже решил, что не выживет. Даже надежду себе отрезал, как стену поставил — он же умеет — память закрывать, вот и с надеждами так же. Отсек их. Так продуктивнее силы расходуются, времени меньше уходит, подготовки меньше. Он же мог что-то сделать, чтобы хоть попробовать защититься, я так и сказал ему, а он плечами только пожал:

— А зачем? Во-первых, шанс на выигрыш очень невелик. А во-вторых — кому я нужен? Себе вот уж точно давно не нужен.

Я всей кожей ощущал, как он устал от ненависти, плотным коконом обхватывавшей его, обвивавшей получше верной жены. Да и потом — вот выживи он, и что бы его ждало?

И в тот вечер, когда он как обычно легкой своей летучей походкой ушел на вызов, с которого запросто мог не вернуться, в лучшем же случае поползти к утру, буквально приползти, и это еще хорошо, потому что пару раз он даже двигаться не мог, а я старый уже вот так был — сидеть в ночи, смотреть в окно и ждать, когда он вернется. И я решил тогда: какого черта?

И взял клык василиска. Явился в кабинет директора. Да, это было чистое безумия, магия замка должна была испепелить меня на месте, но может, что-то разладилось тогда в устройстве мира вообще, а может, замок оказался со мною заодно — но только когда я воткнул клык в портрет этого скользкого типа бывшего директора — такие всегда вам мило улыбаются, а сами продают за спиной и лгут прямо в глаза; так вот — когда я воткнул клык по-быстрому, чтобы он не мог с портрета убежать, он не ожидал такого от эльфа. Не успел увернутся. А я поджег холстину с двух сторон, кажется, одной своей отчаянной ненавистью поджег. И объяснил ему: либо он сейчас же зовет своего феникса и умоляет того поплакать, либо сгорает к чертям собачьим и уже навсегда — с портрета ему деваться некуда — клык не пускает, а после эльфийского огня вряд ли что-нибудь можно будет восстановить. И он еще выжидал, все ждал, когда магия замка и законы богов покарают меня. Все ждал, когда я умру у него на глазах мучительной смертью. Но фиг вам, я стоял перед ним, полуголый и злой, и думал, что от одной моей злости любая магия отскочит.

А когда уж добуду желаемое — плевать — все равно старый, а мой мальчишка уж разберется, как ему слезы энти использовать. Прекрасно помню, как заметался страх в небесно-голубых глазах. Поняв, что расчеты не оправдались, он тоже задергался и разозлился немного, но нас, эльфов, трудно так вот просто пронять. И он сдался. И вылетел, откуда-то этот его петух недоделанный. И заплакал, то ли над бывшим хозяином, то ни над осквернившим устои эльфом, то ли над магией мира, которая сошла с ума и позволяет школьным домовикам уничтожать своих бывших хозяев. Только плакал он от души. Слез целый кувшин набрался, и я все думал, что надо успеть его закрыть и обезопасить до того, как меня.. Ну, до того как я.. А потом понял, что мне ничего не будет, и что замок одобряет мои варварские действия, теплой волной магии грея старые жилы. Это, похоже, больше всего разозлило бывшего директора. Он почему-то не ожидал, что магия тоже может чего-то недосказывать и выкладывать не все карты. Приятно было видеть его кислое лицо.

И все же немного было ночей в моей жизни страшнее, чем та. Когда к рассвету я вдруг понял, что он вообще может не вернуться, и тогда всё это напрасно — шантаж, грабеж, угроза и почти осуществленное убийство, обдуманное, надо признаться, и навсегда поруганная клятва эльфа…

А он вернулся к вечеру следующего дня. И даже почти целый. И, глядя на его собранный, почти уже потусторонний вид, я понял, что ничего ему не скажу. Ни о слезах, ни о намерениях. А голубоглазый правдолюбец постесняется рассказать о своем проигрыше. Так и вышло.

В ту ночь последней битвы я вместе со всеми эльфами надзирал за эвакуацией, так директор приказал, я знал, что очень важно было постараться найти всех этих глупых самонадеянных детей, рвущихся в бой, и по возможности отправить домой, а потом вдруг спохватился, что я не знаю, где он. А нам как раз призраки передали следующее распоряжение директора — в бой, себя беречь, детей охранять. И тут-то я и понял, что время пришло. Я решил — детей много желающих спасать набралось, а мне надо моего мальчишку спасать, пусть он и выглядел внушительно и устрашающе. И я помчался его разыскивать. А потом понял, что уже опоздал. И хотел хотя бы тело найти. Ну и в хижине на него и наткнулся. Я даже не знал, кто же его так — милые лохматые дети, которых он все время спасал, или это придурок припадошный, что привел к замку великанов и оборотней. Поняв, что я опоздал и слезы феникса уже не помогут, я вылил их на тело, ну, и своих добавил, и песни какие-то еще пел, колыбельные почему-то. Мне Винки пела иногда колыбельные волшебников, а потом я обнял его в последний раз, а он — теплый. Еле-еле, конечно. Но все же. И дышит.

Так вот оно и получилось, что в наступившем за Битвой утром он лежал на кушетке, еще бледный, но совершенно точно живой. Все же слезы феникса оказались настоящими, я все боялся иногда — вдруг и здесь старик наврал?

Когда мне стало лучше, он шепотом отдавал приказы, какие бумаги уничтожить, какие книги, зелья брать с собой. Я тогда удивился, что у него почти не оказалось своих вещей. Просто так — побрякушек. У бывшего директора весь кабинет был уставлен всякой дребеденью, не всегда с магическим наполнением и значением.

Я перенес нас к нему в дом, больше все равно было некуда, сделал защиту — особую, волшебники не могли определить и заподозрить ничего. Им, как и людям, казалось, что дом был сожжен.

Пока он медленно выздоравливал, пару раз туда прибегал очкастый мальчишка, лохматый и встрепанный, как воробей. А потом еще другой мальчишка, худой и белобрысый. А еще туда стала приходить одна девочка. Что же они все такие лохматые-то? Она приходила и рыдала, так горько и безутешно, что тогда я опять нарушил негласный приказ. Честное слово, хоть и грех так говорить, но оно того стоило! Когда она увидела его, осветилась вся — как будто солнце у нее внутри взошло. А он как огнем полыхнул, когда увидел ее. Дальше вот уже все слишком личное. Не буду я всякие подробности жизни тут вам рассказывать. Скажу просто, что теперь они вместе.