Эрика (джен)

Эрике десять. «Десять леденцов, пожалуйста».

Ослепительно улыбнувшись, она сообщает продавщице, что это для друзей, которые придут на день рождения. Ей нужны лучшие из леденцов — малиновые и сладкие, как сама жизнь.

С недетской грубостью в движениях она срывает хрустящий полиэтилен с первой конфеты и усаживается, удобно раскидав ноги, на край песочницы. Мамочки на детской площадке недовольно косятся на эксцентричную девчонку в ярко-оранжевом платье и едва ли не крестятся, чтобы их малыши обходили чужеземку стороной.

Но Эрике плевать — в конце концов, она здесь в первый и последний раз.

Эрике двадцать пять — двадцать пять веточек лаванды, чтобы букет цветов на обеденном столе радовал глаз.

Затянувшись горькой сигаретой, она танцует под музыку Астора Пьяццоллы, босиком кружась по столовой. Скоро и этот дом придется оставить — иначе вернутся хозяева, а связываться с живыми людьми ей совсем не хочется. Эрика бросает на бескрайний французский луг за окном последний печальный взгляд, перед тем как решить, какой возраст выбрать сегодня для очередного превращения.

Тридцать два — и Эрика отправляется туда, где тридцать два шага до кромки океана от палатки, арендованной на украденные деньги и установленной привыкшими к путешествиям руками.

Она хороша собой в этом смелом небесно-голубом купальнике. Мужчины, приехавшие на американский берег провести выходные, спорят, кто пойдет знакомиться первым, а Эрика долго смотрит на свои ноги и то, как их ласкают переменчивые волны. Если понадобится, она притворится, что не знает английского.

Перемещаясь в следующий раз в образ семнадцатилетней, Эрика понимает, что семнадцати страниц «Дамы с собачкой» в самый раз, чтобы немного поплакать и скоротать очередной вечер.

А потом надо все повторить: встать, сосредоточиться, щелкнуть пальцами и перетерпеть две секунды господства болезненной тьмы.

Здесь, в возрасте пятидесяти трех, Эрика не может связать больше пятидесяти трех петель — хотя уже в который раз пытается соорудить теплый шарф для себя сорокалетней. Пора смириться, что это хобби ей не подходит.

Эрике двадцать девять, когда из двадцати девяти напитков в шумном баре она, невезучая, тыкает пальцем в название самого отвратительного коктейля в меню. А потом вытаскивает из кармана сидящего рядом парня банкноту: надо же купить себе что-то нормальное.

Ей может быть сколько угодно лет в каком угодно месте Земли, главное — избежать двенадцати и родного городка у железной дороги. Сменяя возраст и место пребывания щелчком пальцев через каждые сутки, она прячется от той точки Вселенной, где сводный старший брат, на четыре года старше нее и со дня знакомства казавшийся ей психом («Не говори так, доча! Он просто эмоциональный. Сходите вот за мороженым»), смертельно оскорбился в ответ на какую-то безобидную шутку. В момент, когда тяжелые руки толкнули Эрику на пути и шум приближающего поезда заполнил сознание, она вдруг подумала, что хочет жить всегда. Именно в такой корявой формулировке — но кто теперь осудит, раз это сработало.

Интересно, ее услышал Бог, Дьявол или представитель какой-то нейтральной стороны? Эрика уверена, что разгадка ждет ее в той самой точке Вселенной, но вернуться она, наверное, так никогда и не захочет, раз не вернулась ни разу за двести четырнадцать лет. Вообще-то многое успело измениться: ходят ли хотя бы там теперь поезда?

Лучше уж тридцать восемь и, например, центральная площадь Мадрида с ее убаюкивающим ощущением одиночества в толпе. Там Эрике кто-нибудь предложит сигарету, а уличный музыкант начнет играть Пьяццоллу, и она закроет глаза, пританцовывая и улыбаясь — потому что представит себя на редкость живой, счастливой и очень любимой миром.