Остров под мостом (джен)

Когда меня отправят под арест

Без выкупа, залога и отсрочки…

Я люблю находить короткие дороги, срезать через дворы, переулки, и, хоть в этом городе я прожил не так уж и много, но его короткие пути по дворам и задворкам знаю, пожалуй, получше многих. Мне приходилось неоднократно встречать удивленный взгляд местных: разве там не тупик? Как мы пришли сюда так быстро?

Старый, средневековый центр города задумчиво стоит на возвышенности. Его обрамляет стена, на спине которой устроена широкая прогулочная аллея, с ветхими вязами. Тут еще не то Руссо, не то Кальвин гулял. Точно кто-то из них, рассеянный и свободный. А стену саму построили еще римляне. Те, которые древние. В центре на высоком холме готический собор. Ажурные сплетения вен и нервов, черное карканье ворон на высоких шпилях. К нему ведет множество дорог. Это только кажется, что их пара-тройка, на самом деле их сотни. Просто иногда проход вовсе не кажется улицей, всего лишь узкая щель между домами. Я не искал их нарочно, они будто сами меня находят. Студеными вечерами, когда ветер пополам со снежной крошкой уныло танцует на пустых мостовых, эти дороги зовут и манят, особенно тех, кому не к кому спешить. Может быть, это то немногое, чем я действительно могу гордиться: я знаю улочки старого города как свои пять пальцев, и, наверное, они тоже знают меня.

Сейчас в стрельчатые окна витиеватого готического окна мягко падает свет. Тут всё тихое и мягкое. Библиотека, маленькая площадь под окнами. На ней «Merry goes around» и закрытая на зиму летняя веранда кафе. Снег забивается между половицами деревянного настила. А вот карусель выглядит вполне обжитой. И хоть на ней сейчас и нет никого, но я знаю, что позже, к вечеру, заиграет тихая музыка, такая старенькая, слегка надтреснутая, как на старой шарманке, и будет щемящая нежность в душе и запрыгают лошади: белый конь и коричневый, серый в яблоках и рыжий, с красноватой гривой и длинной челкой. Они мирно поскачут — по кругу и по кругу. Парами, группами, табунами. И только один из них черный. И он как будто даже и не скачет со всеми, а просто стоит в сторонке и смотрит на тебя. Просто молчит и смотрит.

И я опять вижу: туман — промозглый, липкий. Из него выплывают медленно предметы и лица, лица. А звука нет. Как во сне. Вот на меня почти наезжает потрескавшаяся стена забора, а на ней грубыми красно-черными красками немного неуклюже, как говорят, схематично, для остроты содержания обрубив все детали, обличительные картинки: мясистый пролетарский кулак неумолимо опускается на прихвостней империализма…

Я мотаю головой, видение обрывается, не успев начаться, и, в последний раз взглянув на черного карусельного коня, я захожу под гулкие спасительные своды библиотеки. Это старое здание. Историческое достояние. Ввиду заботы о сохранности уникального памятника культуры внутри не строят новомодные компьютерные системы, поэтому сейчас тут только архив. Но мне он-то и нужен. Тут немного посетителей, сейчас все в основном предпочитают оцифровку, электронные варианты изданий.

Старичок библиотекарь никуда не спешит. Беззвучно жуя губами, как будто смакуя хорошую шутку столетней давности, он плавно удаляется в хранилище и так же неспешно возвращается ко мне со стопкой документов. Я хватаю всю гору, не посмотрев, и утаскиваю к окну. После встречи с черным конем мне что-то не по себе, душа не на месте, и хочется снова увидеть мягкое небо сквозь тонкие стрельчатые окна.

Сердце постепенно успокаивается, на фоне светлого пятна облаков мягко и тихо падают снежные хлопья, чтобы через пару минут растаять на булыжной мостовой. На стол стрельчатыми иголками падает свет. По этим теням, по бликам, по оттенкам отражений всегда можно безошибочно определить, сколько сейчас времени. А еще в мое окно видна часть карусели. Она не работает сейчас, но по выражениям лошадиных морд можно с легкостью вообразить, как весело будут скакать эти кони и только, пожалуй, черный будет просто стоять в стороне… Я открываю первую папку и понимаю, что она не моя, старичок библиотекарь прихватил-таки в задумчивости для меня еще и чужой заказ; я просто хочу закрыть её и отложить, но оттуда белой птицей, тонконогим журавлем падает на пол листок.

Там корявым почерком, на каком-то огрызке бумаги, замасленном в углу, с неровным краем, будто спеша вырывали откуда-то, торопливо, словно боясь не успеть, кто-то выписал для себя стих, и уже от первых строчек меня окончательно накрывает: «Когда меня отправят под арест, без выкупа, залога иль отсрочки». Я так хорошо помню, как звучат эти стихи. Не сильный, хрипловатый голос как будто светится изнутри от твоего тепла и той отточенной ясности, которую ты всегда придаешь словам. В них нет пафоса, но всегда живут твоё сердце, твой опыт, ты сам.

Я тогда задержался у тебя. Отец был в командировке, а я бежал к тебе, волновался, а ты уговаривал, успокаивал меня как мог, а потом, когда мы уже пили чай на пороге дома, криво ухмыльнувшись, вдруг начал: «Когда меня отправят …». Чёрт, это, наверное, были первые стихи в моей жизни. Нет, не то чтобы мы не учили стихи в школах, у нас с этим все в порядке, даже слишком, но вот так вот — в жизни — чтобы кто-то читал стихи и чтобы они были о жизни, о том, что сейчас бьется переполошной птицей, застрявшим всхлипом, вскриком в горле. Раз уж теперь от этого не уйти, наверное, надо рассказывать по порядку.

Все мое детство прошло у реки. Мы оба любили там бывать. Ты всегда говорил: «Тут воздух другой. Ветер оставляет только стоящее. Все остальное уносит».

Обжигающий, почти угольно-черный чай, такой горячий, что даже на холодном вечернем воздухе от него валит пар и согревает лицо. И руки, обхватившие кружку, быстро возвращаются к жизни, забывают сковывающий лед воды и лютость налетевшего ветра. Мы сидим на крыльце. И я вижу как ты улыбаешься. Ветру, чаю, наступающим сумеркам. Я почти физически ощущаю этот вкус крепкого чая с примесью каких-то одному тебе ведомых трав: легкая горчинка, чуть заметная медовая сладость, вяжущая терпкость. Они перемешиваются с морозным воздухом, с запахом гниющей реки и плесени дерева покосившегося домишки. Это все для меня теперь — запах дома. Навсегда потерянного и совершенно невозможного.

Или вот еще: огромное раскидистое дерево низко наклонилось над водой. Тонкие ветви почти опустились в воду. С него бесшумно взмывают ввысь белые птицы, одна за другой, одна за другой… Ты рассказывал мне про них так, как будто они сами нашептали тебе свои истории. Эти улетают на лето в Австралию. Эти вон недавно вернулись из Канады. Волшебные, невиданные, загадочные названия дальних стран манили, будоражили и сводили с ума. В наших-то краях даже название районного центра выглядело почти сказочно в своей недостижимости. Даже поездка в город, неумолимо наступающий на наш остров и охватывающий его плотным кольцом — казалась мне удивительной роскошью.

По весне ты всегда подсыпал своих благоуханных трав в птичий корм. «Им далеко лететь, нужны витамины», — говорил ты. И начинал подробно рассказывать, так, как будто вот-вот отправишься с ними сам: эти полетят теперь в Канаду, пролетая над океаном и холодными неприветливыми землями. Эти — повернут в другую сторону, на юг, так же летя над бескрайним океаном, их цель — Австралия. А вот эти отправятся в Швейцарию, где, сделав три плавных круга, медленно приземлятся у тихого застывшего зеркала Женевского озера. В те времена для меня все эти названия — Австралия, Канада, Швейцария — звучали одинаково волшебно, загадочно и недостижимо. Они были далекими планетами за пределами нашей галактики, и я мог побывать там, разве что только увидев их во сне. Помню, мне так тогда захотелось блеснуть перед тобой своими знаниями. И я сказал:

— Они же родственники динозаврам, эти твои птицы!

А ты обмер на секунду, а потом как расхохочешься. Молодо так, задорно. И, уже отдышавшись, но все еще продолжая улыбаться, добавил: «Это не совсем верные выводы. Просто они из одного времени. Современники, не родственники».

Как и ты, тихо про себя шепчу я.

Опять та же картинка, будь она неладна: туман, медленно выплывают фигуры и лица, только теперь добавляется еще звук, лучше бы я его не слышал совсем — в полной тишине оглушительно бьет прямо по нервам, ушам — звук застегиваемой резко молнии. Металлический, неизбежный и неотвратимый.

Ладно, вот теперь точно попробую начать как полагается.

Я вырос на острове. Когда-то он был далеко от города, а точнее, это город был далеко от нас, наша глухая деревня с парой никому не нужных проселочных дорог, утонувшая в угольной пыли — как раз на одной стороне нашего острова — технический порт, здесь грузили баржи с углем.

Город постепенно наступал, становился все ближе, медленно, но неумолимо придвигаясь к нам, наползая на остров. В конце концов, его нельзя было уже не замечать — не только увеличилось число кораблей, но и шум строительства наполнял дрожью воздух на наших косоватых, кривеньких улицах — речной зыбкий воздух здорово разносил вдаль всякие шумы.

А потом начали строить мосты. Сразу несколько, в разных направлениях; они, как кровеносные артерии, соединили нас с городом и оттуда полилась горячая жизнь. Это потом только мы поняли, что никому не нужны. Смешно и представить, что городу зачем-то понадобились три наших старых теплицы, куцый порт с углем да пара грязных улочек. Мосты соединили между собой части города, ошибкой природы разбросанные по две стороны огромной величественной реки. Мощное инженерное сооружение, торжество человеческого духа. К нам на остров сначала даже не хотели строить съездов. Но и построив их — сторонники присоединения быстро поняли свою ошибку. Кто съезжал по ним? Кто забирался? Один полудохлый тарантас за три часа? В пасмурные дни, особенно когда от воды поднимался туман, город снова скрывался из вида, тонул во мгле, пропадал, смеясь. Так, конечно, и должно было быть, на что сдался ему наш маленький остров?!

У нас жизнь текла своим чередом. Ойгул так же пил, изредка поколачивая свою жену. Дети ходили в школу, взрослые — в порт, на разгрузку угля.

Однажды я гулял по краю берега и увидел зайца соседей. Маленький, большие уши дрожат. Теплый такой. Рисом его кормили, а еще он очень любил траву. Я много ему приносил, и он жадно хватал ее мягкими ворсистыми губами. А потом его съели. Друзья должны быть полезны. Все так смеялись надо мной. «Хочешь, мы тебе шкурку подарим?» И я увидел маленький комок шерсти, не видно цвета совсем, все в засохшей уже крови.

Когда жена Ойгула забеременела в первый раз, он даже вроде как пить перестал, на сэкономленные деньги они сходили к предсказательнице, и та предрекла: «Будет девочка». Ойгул не поверил — позор-то какой! В семье должен быть первым наследник и мужчина, на что плодить бесполезное племя. Жена еле уговорила сходить к другим специалистам. Но и монах в далеком горном монастыре, и слепая старушка из далёкого села в один голос твердили: будет девочка.

Тогда Ойгул мудро решил избавиться от ребенка. Его жена часто плакала с тех пор.

Потом своей невероятной сообразительностью всех потряс Шуян. Он всегда был мудрым мужиком, и этот раз только подтвердил общеизвестный факт. Когда вечером в тумане он возвращался из дальнего рейса домой, то сбил парня. Может, задремал за рулем, устал человек, понятное дело. А может, и сигналил этому придурку на мопеде, но тот не услышал, музыку наверняка слушал в наушниках, козёл малолетний. Вся молодежь нынче такая — никакого уважения к старшим. Короче, сбил он его, по всему было видно, что парень будет инвалидом, полноги у него как отрезало, протащив вдоль железных ограждений. Но он живучий оказался, скотина. Лежал на дороге и помирать не собирался совсем. И тогда наш Шуян, умный мужик, нашел шикарный выход из хренового положения. Его вся деревня одобряла. Большого ума наш-то. Из такой ситуации выход нашел. Молодец!

Осознав, что парень, даже и без ноги, вовсе не собирается умирать, наш Шуян развернулся быстренько и, пока не приехала скорая помощь, переехал молодого нахала. В этот раз уже насмерть. Теперь, конечно, на восемь лет сядет за непреднамеренное убийство — но выйдет уже свободным человеком. Ни денег платить не надо, ни пенсию, ни инвалидность. А то ведь кто знает, сколько бы еще тот нахал с наушниками протянул бы. Он же молодой совсем был, лет двадцать, наверное. Ну и прикинь — платить ему еще лет сорок, считай. Так и пришлось бы его содержать. На всё справедливый закон. А так сдох и сдох. А Шуян наш отсидел и снова свободен! Ну и голова наш Щуян. Ему палец в рот не клади, он самому чёрту руку откусит…

Жена Ойгула вскоре снова понесла. В этот раз гадалка сказала точно — мальчик. Ойгул пил и гулял больше обычного, но жену не бил — как же — наследника носит, гордость семьи.. Впрочем, когда мальчик родился, то Ойгул горько пожалел о своей сдержанности. Гадалка не наврала — родился мальчик. Но об одной детали она забыла упомянуть — он родился идиотом.

Конечно, его сразу сдали в детский дом. Сколько же можно перед соседями позориться! Пока он еще мелкий был, мать ездила навещать его в детдом часто, раз в месяц, еще и гостинцев каких-нибудь с собой прихватывала. То леденец, круглый такой, сладкий, то шарик воздушный. Хотя ну вот какая разница идиоту от этого леденца и шарика? Он же их даже не заметит! А если и заметит — забудет через пару дней.

Впрочем, вскоре она перестала маяться ерундой и в детдом больше не ездила. Это ж на один транспорт сколько расходов! А она еще и гостинцы туда таскала, дура.

Так они и жили в своем затхлом маленьком домике у самого порта. Но детей у них больше не было. То ли Ойгул что-то такое ей важное отбил — он поначалу от разочарования очень уж зверствовал, — то ли наоборот, она потом всех как-то сводила, то ли пеплом в полнолуние, то ли первой росой поутру; может, боялась, что опять родится урод, а может, не хотела никого другого взамен своих потерянных двух детей.

В остальном же все было как обычно. Отец пил, но не так чтобы слишком, потому в школу я всегда мог прийти на своих двоих, холодно было часто и иногда не понять — то ли темно от угольной пыли, то ли от сумерек, а может, просто солнце забыло выбраться из-под облаков.

А потом я случайно забрел не туда. Конечно, я сам виноват, шёл себе, думал о чём-то. Ну, и страх потерял, бдительность ослабил. Тут-то они мне и встретились, ребята Ойгула. Дурацкое было положение. Кругом пустырь, я один. Нет, конечно, убить бы меня не убили, всё же у нас на острове живут люди приличные, да и перед муниципалитетом пришлось бы отвечать за потерю рабочей единицы. Государство ж всегда печется о своих гражданах. Но вот ноги переломать или рёбра — запросто могли бы. А потому я дал дёру и долго гнал, как лисица петляя по какой-то пустоши, поросшей бурьяном и хлёсткими сухими травами. Там еще было недовысохшее болото под ногами. Я, когда выбрался к отмели, грязный был с ног до головы и уставший до черта. Наверное, они потому за мной и не сунулись. Дураки они, что ли, по болотам носиться. Можно подумать, что кроме меня, других развлечений нет.

Я, когда это понял, даже успокоился немного, отдышался и увидел тропинку. Так всегда бывает. Надо только успокоиться после быстрого бега, вздохнуть полной грудью, и тут же заметишь что-то стоящее. Вот и я сразу разглядел еле заметную тропинку. И просто тупо пошел по ней. Без разбора. И вышел на излучину. Ну, или мыс, не знаю, как назвать, короче, место такое, где река немного заходила на наш остров, превращаясь понемногу в тихий ручей. Он был мелкий, этот отрезок реки, там и посредине-то обнажалось дно, не то что сама река, чьи мощные мутные потоки несли свои воды горделиво и сосредоточенно, аж из самой столицы, кажется. Но на ручье, на тихих его обмелинах и заводях, как раз гнездились те птицы. По осени и весне они облепляли прибрежные деревья, так что однажды мне даже вдруг показалось что это снег.

И вот там, на этой заводи, стоял мужик. Высокий такой, не то чтобы худой, просто поджарый, как уличная собака, жизнь которой целиком зависит от того, как быстро она улепетывает от желающих её съесть граждан. Тот мужик кормил птицу с руки и шептал что-то. А потом я увидел, как нелепо и странно дергает эта животина крылом, и понял, что она не могла лететь. Мужик мягко погладил птицу по спине — узкая коричневатая рука на белоснежном оперении; почему-то казалось, что так и должно быть всегда, что они изначально были вместе — человек и птица, теплая рука и доверчивая расслабляющаяся спина. Бред, конечно. А мужик понес свою птицу на берег, бережно ощупывая ее крыло. Так, как будто она была из стекла, эта животина. И еще из чистого золота — одновременно. Я все думал, когда же он свернет её шею, и что он, пожалуй, такой худой именно потому, что такими тощими птицами питается, там же мяса нет совсем, кости одни да перья. Белоснежные белые перья. Как куски облаков в раю. Над нашим-то островом таких белых облаков отродясь не бывало. Они обычно были сероватые от угольной пыли разгрузочного порта или вон оранжево-голубые слегка, когда ветер дул из города.

Но мужик птицу свою есть явно не собирался. Присев на берегу на корточки, он стал осторожно перематывать ей крыло, крепя к нему какие-то дощечки, и сам все шептал ей, тихо, успокаивающе. Я тогда почему-то подумал вдруг: вот бы и мне так хоть раз кто-нибудь пошептал.

Запеленав свою птицу в какую-то холстину, мужик бережно посадил ее к себе за пазуху и обернулся. Я так расслабился по-идиотски из-за его тихого шепота, что опять был застигнут врасплох. Второй раз уже за день.

Прямо на меня в упор смотрели черные холодные глаза, так, как будто пробирались сквозь кожу, сквозь череп, в самую глубь костей, извлекая оттуда то, о чем я и сам никогда не знал. Пожалуй, я никогда ни до, ни после этого не встречал человека, который мог вот так вот молча, долго, в упор глядеть на тебя, изучая, не смущаясь, не сердясь или подлизываясь. Просто смотреть и всё. Я уже хотел дать деру от этого шизика с птицей в руках, но, заметив движение с моей стороны, он тут же нахмурился, разозлился даже. Что-то острое появилось в его взгляде. Как лезвие ножа, летящего в твою сторону.

— Не говори никому об этом месте.

Это не была просьба, в ней не звучало и доли даже просто вежливости, что ли. Это был неумолимый приказ. Скорее, просто чтобы отвоевать себе хоть крохи независимости, я, ощетинясь, спросил:

— Это почему еще?

А он вдруг помягчел и объяснил совсем по-человечески:

— Нельзя, чтобы другие узнали, птицы такие доверчивые.

Я тут же вспомнил окровавленную шкурку. Ну да, конечно, друзья должны быть полезны, их всех съедят. И я пообещал, легко и по доброй воле.

Это я потом уже узнал, что он их лечил, этих птиц. Он доктор был по образованию. Его, конечно, лишили права работать после первой же отсидки, но мастерство не пропьешь. И не отсидишь. А тогда он показался мне каким-то духом, оборотнем, что ли, возникшим из гниловатого речного тумана. Неуловимым легким движением руки он примостил птицу удобнее у себя на груди, и она там сразу свернулась и уснула. «Как дура», — почему-то с завистью подумал я. А он поглядел на меня, все так же доставуче прожигающе, но уже без вызова.

— Тебе помыться надо, грязный весь, пошли, — сказал он и, не оборачиваясь больше, пошел по тропинке, абсолютно уверенный, что я пойду за ним. А я и пошел почему-то. Мне особо всё равно идти было некуда. Надо было выждать подольше, чтобы ребята Ойгула точно нашли себе занятие поинтереснее, да и помыться было бы кстати, а то от отца точно досталось бы неминуемая трёпка. Впрочем, если он пьяный, всё равно найдет, к чему придраться. Но чистым всё таки был шанс проскочить или отделаться парой тумаков. Так что я просто пошел за этим парнем с птицей, стараясь не отставать. Потому что он припустил еще как, я вдруг понял, что в тощей его фигуре таится удивительная сила. Наверное, как в летящей и звенящей на скорости стреле. Я, правда, никогда не стрелял из лука.

Так я и пришел впервые в тот домик, где потом проводил почти все вечера, как по выходным и праздникам, так и в самые будние дни. В тот маленький домик над запрудой, с покосившейся крышей и ослепительно белыми птицами на крыше. Может быть, они до сих пор прилетают туда поутру. С первыми лучами солнца, так, как они это делали всегда.

В большом железном ведре со слегка проржавевшими осколами по краям он согрел мне воду. Странное занятие, дома мы никогда не грели воду — напрасная трата топлива и тепла, если это не лёд, а жидкость — вполне можно помыться и так. А он нагрел целое огромное ведро воды, смешал ее с холодной, так что получилось божественно теплая субстанция; вместе с потертым, но гигантским и тоже странно мягким полотенцем отнес все в небольшой сарайчик у дома и сказал, полуулыбаясь: «Сам справишься? Надеюсь, спинку тереть тебе не надо?»

Что за безумные идеи? Я поковылял за ним, внезапно вдруг ощущая усталость от бешеного бега по полям и долгого следования за узкой фигурой по еле заметной тропинке. Чёрт, еще и в животе заурчало некстати. Ладно, может быть, у него можно будет попросить немного воды, она всегда заглушает голод. А он вон какой лопоухий — если даже энергию обогревания не бережет — это ж сколько дров ушло на такое ведро-то, то может, и воды ему будет не жалко… С этими мыслями я забрался в сарай, забросил покривившуюся щеколду на дверь и погрузился в совершенно неизведанное чувство теплоты и какого-то практически райского блаженства. Теплая вода ласкала и гладила измученное тело, нашептывая что-то очень утешительное и обещая волшебные страны и исполнение всех мечт. Пол в сарае был бетонный, где только этот идиот столько бетона своровал, вот и верь после этого обманчивой внешности… Стены плотно приходили к полу, не оставляя практически никаких щелей, только забетонированную небольшую дырку для слива. На стене пристроились кривоватые, явно подобранные на помойке и выпрямленные заново гвозди для развешивания полотенца и одежды. В середине же красовалась гигантских размеров почему-то деревянная бадья. В ней то он мне и навел ту удивительную, божественную теплую воду. Пропуск в рай.

— Одежду мою пока надень, неча в грязь опять залезать, — услышал я его спокойный голос, когда, завернувшись в полотенце, просто стоял, цепляясь за остатки мягкого тепла, пытаясь как можно яснее запомнить каждой клеточкой тела странное состояние улыбчивости и радости, охвативших меня. И точно, в углу сарая я увидел аккуратной кучкой сложенную одежду. Совершенно не новую, но очень чистую и ладно заштопанную. Больше всего меня поразил полушерстяной свитер; он мне, конечно, был невозможно велик, но от этого еще боле уютен. Я просто тонул в его мягкой пахучей шерсти, и на какое-то мгновение мне даже показалось, что он сделан из пуха этих самых птиц, если только у белых птиц мог быть желтый пух. Слегка путаясь в длинных штанинах, я выбрался во двор, где меня уже ждала огромная, тоже потрескавшаяся и облупленная, вероятно, найденная на какой-то помойке, но удивительно чистая и какая-то вся светящаяся от внутреннего тепла кружка. А в ней — черный чай. Просто черный чай в ослепительно белой кружке.

За то время, что я мылся, он уже успел пристроить куда-то свою птицу, и вытащить на внутренний двор низенький колченогий стул, и устроить чайник с горячим чаем прямо на крыльце, вместо стола.

— Садись и пей пока. Я скоро, — опять не сказал, а приказал мне он.

Наверное, это все от идиотского мытья в горячей воде, это оно окончательно размягчило мне мозги. Но я послушно уселся на стуле, завернулся поглубже в теплый свитер, сжал в ладонях чашку и погрузился в восхитительное блаженство тепла, аромата и какого-то солнечного счастья. Я даже не понял, куда он ушел, и совершенно не волновался, что будет со мной дальше. Что я сижу в чужой одежде, в богом забытом глухом углу, а совершено незнакомый мне сумасшедший мужик поит меня чаем. Он мне потом, смеясь, говорил, что я тоже потряс его тогда своей доверчивостью. «Ты как журавль был, ей-богу. После длинного перелета», — говорил он мне, ласково ероша мои волосы. Я так давно не вспоминал это его движение — легкий взмах по самым кончикам волос, от руки пахло травами и дымом, и всей кожей я чувствовал его тепло. Я даже и не думал шарахаться от его руки, я почему-то был совершенно уверен, что он никогда меня не ударит.

А в тот самый первый день я совершенно обалдел, когда увидел, как он выходит из сарая с моей постиранной одежкой и развешивает ее с невозмутимым видом на длинной веревке, протянутой через весь двор. Он, неверно истолковав мое удивление, бросил через плечо: «Сейчас солнце выйдет. До вечера все высохнет». Я не знаю, откуда он всегда это знал — когда выйдет солнце. Как будто оно само ему каждый раз докладывало, спрашивая позволения.

После чая были еще поджаренные соленые хлебцы, просто хлебцы и немного соли, которая шипела на чугунной старой сковороде. Ничего вкуснее не ел. Никогда больше с тех самых пор.

Мы потом еще часто сидели так: я в низеньком колченогом кресле, а он прямо на крыльце, вытянув свои длинные ноги и прислонившись спиной к косяку. Мы почти и не разговаривали, просто сидели так в тишине, вдвоем, ощущая тепло друг друга. И пили чай. Черный как ночь и отчаянье. Горький как безысходность. Крепкий как верность. Терпкий как надежда.

Я знаю, раз уж я начал, я должен рассказать историю до конца. Но от холодной боли под сердцем тяжело дышать, и я опять вижу это, чертова картинка опять застилает все вокруг, и я не могу стряхнуть этот морок, избавиться от наваждения.

В тумане неясно проступают предметы. Я вижу длинный черный мешок, почти как мусорный, холодные руки застегивают его, оглушительный взвизг молнии…

А я даже еще не начал рассказывать свою историю.

Через пару дней я встретил его на улице. И заулыбался навстречу, бросился, кричу:

— Привет, как дела?

А он брови только вскинул удивленно и прошел мимо, тихо ворча себе под нос про молодых недоразвитых идиотов, которые даже не видят, с кем говорят. Было так больно, что я чуть не задохнулся, но потом такая злость меня взяла — я подумал, какого черта? — и бросился за ним и догнал уже на пустыре, а он развернулся вдруг мгновенно, как кобра, и зашипел так же: «Ты что, совсем идиот? Ты что — не понял еще, кто я? Ты что, совсем не соображаешь ничего? Не ясно разве, что тебе со мной нельзя так вот просто здороваться? Ты хочешь, чтобы отец тебя прибил, придурок недоделанный?!»

А я уже выдыхал от облегчения, господи, ну и проблема, подумаешь, а мне уж показалось, что приснилось все, и я тут же кинулся ему на шею. Как идиот.

— Идиот ты мой недолеченный, — проговорил он уже по-другому совсем, тепло и ласково, и взъерошил мои волосы на макушке. И от его руки такое тепло, прямо в самые мысли проникало, и я подумал: все хорошо, все теперь будет хорошо.

А он объяснял мне терпеливо и медленно, как очень маленькому журавлёнку: Ты не здоровайся со мной. Не надо. Пойми, иногда надо что-то не делать, чтобы сохранить. Мой дед сжег свою библиотеку, публично, в центре деревни, чтобы сохранить жизнь своим детям — моему отцу и его брату с сестрой. Сестра все равно потом, правда, умерла. А деда после этого увели, и мы его больше никогда не видели. Надеюсь, он умер быстро».

В голове проносилось стремительно: моя мать как обычно была права, она здорово чувствовала такие вещи, она мне всегда говорила, что этот тип, конечно, из дурной семьи..

Я смотрел, как медленно идет вверх дым, как, чуть улыбаясь, смотрят на меня твои глаза, удивительно теплые внутри. Для других они могли быть колючие и холодные, но никогда для меня. Я вдыхал аромат твоего чертового душистого, нежного какого-то чая и понимал, как все хрупко. В любую минуту все это может оборваться. Прямо посреди улицы, днем — могут просвистеть камень или выстрел или прийти пара красующихся молодцев, и все будет кончено. У него не было документов, даже выписки из тюрьмы, не было телефона, не было кода, а значит, и муниципалитет не будет в обиде. Местная полиция избавится от трупа, и все будет хорошо. Нет документа — нет человека. Никто в управлении даже не поморщится. Было бы из-за кого… И мы оба знали это. Когда сидели вот так бок о бок на крылечке. После того, как ему сломали руку, он не выносил стул; может быть, его тоже сломали, так что мы просто сидели так вот рядом, бок о бок, прислонившись спиной к стене, и смотрели, как тает тепло, поднимающееся от щербатых кружек с чаем.

Каждый раз, подбегая к дому, я ловил во рту трепыхающееся сердце, а потом видел дымок над крышей и понимал — не сегодня. Еще не сегодня. Еще можно пожить.

Помню, как самый первый раз он взял меня посмотреть на журавлей. На их танец. Выбираясь затемно из дома, идя еще в ночи к нему, я представлял себе что-то большое и торжественное, вроде парада вооруженных сил: стройные ряды, бодрое ободряющее пение, наполненное патриотизмом и гордостью.

Мы пришли туда рано утром, еще до восхода солнца, и большие белые птицы, как огромные груши из сна, обсыпали деревья, вроде снега или тумана. А потом стали потихоньку спускаться на полянку. Когда первый журавль принялся «танцевать» — он, мой провожатый, рассмеялся, легко и задорно, молодо так, я никогда не слышал, чтобы он смеялся так раньше. В общем-то, если бы не удивление, я бы тоже уже смеялся. Это был очень странный танец, Я никогда не видел, чтобы животные так радовались. По-детски наивно и очень беззащитно. Они подскакивали, нелепо вздрыгивая ногами, как-то неуклюже косолапо приземлялись, и по сравнению с их обычной грацией это казалось — шуткой. Постепенно все остальные тоже пускались в пляс. Во время этого танца, кроме смешных и по-детски легкомысленных, неуклюжих подпрыгиваний и приседаний были еще поклоны. Эти дурацкие, тонконогие и длинношеие птицы кланялись друг другу. И снова выпрямляли шеи, выказывая свое уважение, без раболепства и уничижения, с полным достоинством. Вот не знаю, что меня потрясло больше — их хрупкость или это дурацкое легкомыслие, ребячливость или безудержная тёплая светлая радость. Потом, в Женеве, я снова увидел, как они танцуют. Полные радости и веселые, по-детски наивные и романтичные.

Он мало что рассказывал о прошлом. Только вот про чай. В лагере это было единственной отдушиной. Необычайным везением, если удавалось раздобыть щепоть заварки. Его старались делать черным-черным. И он становился горьким. Как жизнь.

Потом его много еще мотало. Я, честно говоря так и не понял — сам ли он вышел из заключения или все же как-то сбежал. Или, может, ему просто не отдали документов, потом, после отсидки. И вот он осел у нас. Без документов и разрешения на работу. Вообще чудо, что его на станцию-то взяли. Наверное потому, что никто больше не шел. Дом периодически топило канализацией, он меня тогда туда не пускал, платили копейки, мне иногда казалось, что ему вот только на чай и хватало. Ну и некоторые лекарства для птиц. Остальные снадобья он делал сам. И меня учил. Я ж потом только понял — он же и меня подобрал так же, как птиц этих. И дал мне крылья — я же и дальше учится пошел из-за лекарств этих. Я некоторые наши разработки стал до ума доводить, в лаборатории; я даже не потому этим занимался, что я ему обещал или мне интересно было, я просто так мог снова услышать его голос рядом, усмешку, интонации эти чертовы. Я выиграл грант международный. Вот который уже год учусь и живу в Швейцарии. Как раз там, откуда эти его журавли. Я смотрел на них иногда и представлял, что они прилетели с нашего острова.

Как-то мы шли по улице, и там на заборе были огромные цветные жизнерадостные портреты нынешнего президента. А он скривился, как от зубной боли, и только и бросил:

— На Мао похож...

И это звучало как худшее оскорбление.

Помню, как я прибежал к нему и умолял:

— Уходи! Ойгул хвастался, что займется зачисткой острова. Они же к тебе… Они придут непременно, уходи!

А он нахмурился немного, а потом расслабился снова. Но в голосе льдинка. Не сбить его ничем.

— Нет. Устал я. Не буду убегать больше. Устал. Я остаюсь. Будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

И вот ты хрен.

Правда. Так ведь и не ушел. Остался. Спокойно. Как будто не угрожало ему ничего, как будто он еще сто лет мог так вот жить в своем маленьком домике над плотиной. Не спеша, с полным чувством собственного достоинства. Обычные дела — огородик, кусты подрезать, плотину прочистить, воды нагреть чтобы я помыться мог. Как всегда. И птицы, птицы. Мне казалось, только там ему становилось иногда горько, что он не сможет быть с ними долго. Но он знал, что я их не брошу.

Я помню, как я бежал, захлебываясь слезами, крича что-то безобразное, резкое и беспомощное. Проклиная небо, бога, этих придурков гребаных и его, конечно, его — упрямого, вредного, уставшего. С идиотским поистине чувством собственного достоинства. С омерзительной, невозможной смелостью. Я успел выпустить птиц. Всех. Слава богу, сильно больных среди них не было; они удивились немного, рассердились на меня, когда я разломал и залил все их кормушки; я так боялся, что они вернутся назад. Но они, слава богу, не вернулись. Я остался там проследить и слышал, как Ойгул аж взвыл от разочарования, приковылявши со своей шайкой — ни одной птицы им не досталось. Тогда-то, я думаю, они и пожалели, что так быстро убили его. И когда черный дым от остатков сарая поднимался столбом вверх, я видел, как пара птиц метнулась было по направлению к дому, но потом решительно развернулась и полетела вдаль, вдаль — в Канаду, Австралию, Швейцарию…

От едкого дыма из глаз моих бегут слезы, и я не могу их остановить. Никогда с тех пор. Мне теперь кажется, что если я перестану сдерживаться, расслаблюсь хоть на минуточку, как тогда, в первый день нашего знакомства, позволю себе просто расслабиться под ласковой теплой водой — то они потекут, побегут опять и их уже невозможно будет остановить, пока вся моя кровь не вытечет вместе с ними. А мне надо закончить пару исследований. Надо. Я называю их именем его, это важно.

Благодаря этим его травам, собственно, я и получил грант. На исследования. Сперва один. Потом еще. Потом вот меня пригласили учиться и участвовать в совместном проекте здесь, в известном и милом швейцарском городе. И вот теперь я тут живу. Давно. Потому что потом взяли меня в большой проект по исследованию. Я смог еще найти денег на отдельную собственную разработку. Все еще удивлялись моей пробойности и хитрости. А я боялся, что в групповом исследовании мне не дадут назвать лекарство так, как это нужно. Именем твоим. Потому что это ж только для тебя, да? Для тебя, только для тебя, мне самому ничего давно уже не надо.

Поэтому я просто доводил до ума твои разработки, изучал твои рецепты и травы, как-то незаметно я получил вид на жительство, потом и гражданство. Ты и тут защитил меня, подарив мне этот маленький, каменистый, вычурный город на берегу чистого и тихого как стекло озера, обрамленного горами. Ты сам никогда не был здесь, но твои птицы, ты мне рассказывал, тогда, в самый первый день нашей встречи, они до сих пор кружат над озером по весне, я даже не знаю, может, они ночевали пару раз на том нашем острове, где мы с тобой встретились. Я не знаю.

Наверное, логично мне было бы заниматься птицами. Ты столько рассказывал мне о них. Ты учил их слышать. Наверное, поэтому я просто не могу. Сердце разорвется. Я иногда просто приходил посмотреть на них. На новом берегу озера есть большой парк. Открытый для публики. Что-то вроде заповедника. Они там гнездились, эти журавли. Спокойно и вольно. Я иногда думал, как же им бывает странно прилетать на наш остров после здешних мест. Где нужно вздрагивать от каждого шороха, всегда быть начеку в абсолютной готовности к обороне или бегству.

Помню, как однажды нашел его случайно, в канаве, лицо в крови все, больше не видно ничего — кровь ли, грязь ли — почвы здесь очень глинистые, маркие, недавно был дождь. Он стиснул зубы, тихо сказал:

— Я могу показать тебе место, но ты никому и никогда не расскажешь о нём.

Я, уже обижаясь, уже готовясь стать в позу, сказал:

— Если не доверяете, давайте лучше домой сбегаю.

Он сквозь зубы прошипел:

— Нет, не успеешь уже.

У меня в ушах сердце заколотилось. Когда тащил его — он вдруг жестом остановил меня — постой. Я перепугался — плохо ему совсем, а он:

— Пообещай, если они вернутся — ты меня бросишь, убежишь и спрячешься. Ты должен обещать, иначе не покажу места, протаскаешь меня так, пока не сдохну.

Он всегда находил убедительные слова. Мне пришлось согласится.

Он постепенно выздоравливал, заново учась ходить, дышать, сначала осторожно, стараясь беречь поломанные ребра.

Иногда он посматривал на меня внимательно, прицельно, словно насквозь прожигая в поисках жалости. А ее нет. Жизнь штука несправедливая, что ж теперь, сразу помирать? И я храбро смотрел ему в ответ и видел, как уголки его губ потихоньку неуловимым движением взмывали вверх, легким взмахом журавлиного крыла. И если на губах улыбка лишь угадывалась, то глаза затапливало полностью, как солнце на рассвете выкатывается, враз захватывая огромное небо и всю землю под ним, и они светились его улыбкой.

— Но это ведь еще ничего не значит, да? Это ведь еще вовсе не все? — отчаянно и как-то беспомощно спрашивал я.

И он смотрел в ответ, тихо улыбаясь. И я так ясно, так отчетливо слышал не сказанное. Понял: да, конечно, это еще не все. Потому что есть еще этот домик с покосившейся крышей, и большие белые птицы иногда присаживаются на нее, а еще есть тепло огня в железной печке и слабый, еле заметный дым от кружки с горячим чаем, теряющийся в бездонном вечернем небе, обнимающим крыльцо дома. Есть еще такой вот теплый взгляд или тихое тепло руки, случайно легшей на плече. Тепло понимания и присутствия. И даже если вот завтра всего этого не станет, и безумный Ойгул наконец-то задавит его со своей шайкой и разрушит дом над ручьем, на самом то деле, и мы с ним оба это понимаем, а может быть, об этом догадывается даже полоумный Ойгул — на самом деле это все никуда не денется: и это тихое объятие, и теплота намытого деревянного пола под ногами, и свежесть постиранных занавесок, и яркие звезды над головой в бездонном небе — вот это ведь навсегда, да? И это никуда не денется.

Я даже не успел увидеть его лица, не успел попрощаться. Вечером все было как обычно. А поутру…

Я знаю, как пахнет смерть — гнилыми зубами и вчерашним перегаром. Этот запах не отмывается уже от того острова. Он как вечная печать принадлежности. А ещё там стоит домик над ручьем. Маленький, крыша слегка покосилась. И на нее часто садятся эти белые птицы. С большими такими крыльями, ноги длинные, но когда они летят, то поджимают их под себя, и ног не видно. И еще кричат так, нет, скорее, поют или зовут кого-то, как будто с эхом уже, как будто уже слыша ответ другого. Перед домом маленький огород, и небольшой сарайчик рядом. Ну, для всяких хозяйственных инструментов. Когда солнце всходит, рано по утрам первое, что оно освещает, этот огородик, а потом переползает на крышу и заглядывает в окна. Как будто радуется тому, кто там живет. За домом озеро. Ручей, конечно, искусственный, и тот, кто живет в доме, должен регулировать напор воды, тем самым контролируя уровень воды в озере. Вокруг озера парк, это довольно важно. А неподалеку от дома та излучина, где живут эти птицы. Цапли, кажется, или журавли, те самые, с белыми большими крыльями. Но так ничего не понятно, да? А я не знаю, как рассказать.

То утро я не забуду. Было холодно. Я упал в лужу и не пошел в школу. Решил, раз все равно опоздал — пройдусь мимо той косы. Там часто гнездились птицы. Я увидел их издалека, и хотя на таком расстоянии мне не было видно его лица, я прекрасно до сих пор представлял его ухмылку. Холодную, полную презрения и этого чертового достоинства. Может, если бы он так не ухмылялся…

Они, смеясь, поставили его рядом с забором, с той плакатно-карикатурной картинкой про пролетарский кулак. Чтобы сравнить. Он спокойно смотрел на них, слегка прищурившись и ухмыляясь. Разглядывая с брезгливым любопытством. Эдакий диковинный вариант фауны. Когда один из них подошел к нему, он только насмешливо так прищурился — что же ты ждешь? Начинай.

И они начали. Уже через десять минут, показавшихся мне вечностью, я готов был вскочить и броситься, позабыв обо всех его наставлениях, но он посмотрел на то место, где я сидел в кустах, и покачал головой. Нет. Он знал, что я там, знал, что я прибегу. Черт, знал, конечно, что так все будет. Потом он уже не мог стоять, но, конечно, они не уходили, и то, что он еще был жив, можно было понять из мелких подрагиваний тела, когда оно в очередной раз встречалось с сапогом или палкой. А потом и двигаться перестал. Они постояли еще немного. Пнули напоследок. По лицу, но было видно, что это уже труп. Потом приехала полиция. Брезгливо засунула тело в мешок для мусора. Взвизгнула застегиваемая молния. Нет документов — нет проблемы. Сейчас отвезем на свалку, и все дела.

Беззащитное курлыканье и детские дурацкие танцы этих его дурацких журавлей. Какие, к черту, журавли? В жизни надо быть бультерьером!

В голове проносились совершенно бесполезные теперь обрывки мыслей: без абсолютной надобности многие вещи не стоит делать. И я вспоминал ту его историю и костер из книг.

Жизнь человека ничего не стоит, особенно если у него нет документов.

Голос белокрылых журавлей заметно отличался от других— чистый, высокий, «серебряный» протяжный звук.

И я бежал, пока не кончилось дыхание.

Я не совсем правильный человек. Я не хочу возвращаться на родину. Вернее, мне, пожалуй, некуда.

Мои соотечественники всегда празднуют Новый год. Где бы они ни находились, к какой бы религии или политической идеологии они бы ни принадлежали. Я не праздную с ними. Я вообще как-то понял, что мне нечего вместе с ними делать. Мои соотечественники всегда мечтают вернуться. На родину, домой, в родные края, хотя бы в прошлое. Триумфально, на коне и в лимузине, в глубокой старости, привидением, внуками или стихами. Я не хочу вернуться. Мне некуда, собственно, возвращаться. Мои, нет, вернее, твои журавли живут и тут. Прилетают сюда каждый год из тех холодных, провонявших смертью и страхом неприветливых мест. Мне незачем туда возвращаться. Во взмахах крыльев твоих птиц моя родина. В их нелепом, смешном, таком беззащитном и детски наивном танце — моя родина. Другой нет.

С тобою будет лучшее во мне.

А смерть возьмет от жизни быстротечно

Осадок, остающийся на дне,

То, что похитить мог бродяга встречный,

Ей — черепки разбитого ковша,

Тебе — мое вино, моя душа.