Лес башен (джен)

Небо было приятно пасмурным. Лёгкий ветерок качал головки высокой, в рост человека, травы по сторонам дороги. С ухаба на ухаб — мощёная часть Синего Тракта осталась далеко позади — переваливалась телега; брякали медные колокольчики на ленте между рогами неторопливо шагающего лунного быка. Скучающий возница то начинал напевать что-то себе под нос, то умолкал, глядя куда-то за горизонт между бычьих рогов.

Лига катилась за лигой, час за часом, и Хассен начал бы поклёвывать носом, если бы не ухабы. То и дело его безбожно подбрасывало, приходилось цепляться за борт, чтоб не упасть. А лечь на дно телеги — тоже дурная идея, все бока отобьёшь.

— А вы, господин, кто будете?

— Этнограф, — ответил Хассен, радуясь возможности отвлечься.

— А, понятно, — возница кивнул. — Дороги строите, значит...

Хассен улыбнулся, но спорить не стал.

— Дороги — это полезно, — продолжал тот. — Будут дороги, будут новые люди, ярмарки будут. Это ваш король всё правильно делает, молодец ваш король.

Король был уже лет десять как общий, но Хассен давно и твёрдо усвоил: в полевых экспедициях говорить можно о многом, но не о политике. Побьют.

Так что он оглядел горизонт, ища, на что бы перевести разговор. А из поля на горизонте — и справа — и слева — рсло множество башен. Высокие и не очень, новые и старые, тёмно-серые и почти белоснежные, они тянулись в небо и обречённо рушились на землю: почти ни одна не была целой, почти у всех недоставало крыш или верхних этажей.

— Здесь какая-то крепость была?

Возница прищёлкнул языком, мотнул головой.

— Так вы не по дорогам, вы из этих, других, — хмыкнул он понимающе. — Нет, ваши крепости, они дальше будут, у самой реки. А здесь так... Лес Башен.

— Лес Башен?

— Ну да. Не слыхали разве?

Пришел черед Хассена мотать головой.

— А, старая история, господин тноргаф. Одному нашему князю вздумалось невесте подарить вид на реку, а далеко от себя отпускать не хотелось. Вот он и построил ей дом повыше. Сиди у окна сколько хочешь, смотри — хоть глаза прогляди. Потом невеста умерла, и князь умер, это же давно было. А дом остался. А другим князьям понравилось, они тоже стали себе строить, каждый своё...

Хассен пожалел, что нельзя открыть журнал записей. При такой тряске даже карандаш был не в помощь. Только запоминать.

— Вон в той, видите, такая, будто глиняная? В ней князь Дагмант свою дочку на семь лет запер.

— На семь лет?

— Ну, может, на пять. Или на восемь. Тоже давние дела, очень давние.

Князь Дагмант приходился нынешнему приречному князьку родным дедом, но Хассен спорить не собирался, только спросил:

— А зачем запер?

— А просто так. Была башня, вот и запер, чтоб не баловала. А потом помер, как водится, а она всё так и сидела, пока с гор загоряне не спустились. Они дверь вынесли, а там она, дочка-то. Их князь, не будь дурак, её в жёны взял — а она с первым криком петуха возьми, да испарись. Нет у нас тут петухов-то. А за горами водятся.

Возница замолчал, и Хассен не спешил задавать новые вопросы, провожая взглядом коричневатую неказистую башенку, где семь — или пять, или восемь — лет ютилась приречная княжна, пока не умерла вслед за своим жестоким отцом.

Он представил раннее утро в Загорском Княжестве, чисто вымытые дождём плиты церковного двора, вышитые рубашки гостей и цветы в волосах невесты, улыбку на лице жениха и слёзы в глазах его родителей, дым кадильниц и звон голосов на хорах... и как с криком петуха истаивает, исчезает прекрасная невеста, оставляя по себе лишь аромат вересковых цветов.

Призраки пахнут вереском и вербеной, травами мёртвых. И холодным туманом, что стелется по-над Тёмными Тропами.

— Вечно юна, девица во саду своём сидит — ночью и днём, зарёй и полднем, всё она грустит. Через степные земли вихрем пыль дорога вьёт — где же тот сад, скажите, что мне жизни не даёт?.. Эх, господин тноргаф, грустно-то как!

Словно в ответ его словам, над степью поплыла песня — печальная, тягучая. Пела женщина; юный, сильный, высокий, её голос стенал и жаловался — но на что, не понимал даже знавший множество языков и наречий Хассен. Вздрогнув, будто от холода, возница хлестнул быка. Телега прибавила ходу.

Песня не утихала. Не становилась громче. Она просто была.

— Что это? Кто это?

— Астола. Зовёт, стерва. Которую сотню лет зовёт, господин тнограф. Сидит там у себя на башне и зовёт. Пока не дозовётся — не будет ей смерти, так-то. Но люди-то не дураки, вот и не ходят к ней.

В Пригорье про Астолу говорили, что её прокляли боги за мастерство, посадили вышивать до скончания века. А в Заречье — что Астола сама просила о вечной юности, да юность получилась с изъяном. С тех пор, как триста лет назад забросили Синий Тракт, в каждой деревне выросли свои князья и свои легенды.

— Вон она, её башня. Только вы туда не смотрите.

Он и не смотрел. Он слушал. Вот сейчас — спрыгнуть с телеги, прокатиться по комьям сухой земли и туда, в траву, напрямую, ломая длинные стебли, сбивая росу... подняться по искрошившимся каменным ступеням, толкнуть чёрную от времени дверь...

Песня стихла.

Этнограф Хассен закрыл глаза и подавился непрошеным всхлипом.

Телега катилась своим ходом, вниз к реке и через мост.