Вид на жизнь (джен)

Поздний вечер, ночь уже. По пустынным улицам под шумом мелкого дождя едет человек на велосипеде. Он продел руки в рукава куртки и натянул её на голову. Теперь она над ним как небольшая палатка или парашют. Длинная рубаха закрывает тощую спину.

Он едет по лужам и самозабвенно поёт. Только для себя, в своём каком-то ритме, может, половину слов проглатывая или перевирая. Восточная тонкая луна, ковшиком ладони лежащая в небесах, серебрит верхушки минаретов и крыши спящих уже домов, задорно заливая светом тихую улицу. Мелкие южные лужи охотно расплёскиваются во все стороны, освещаемые её холодноватой сталью. В тени цветущих кустов, выплёскивающихся за заборы, тихо идут два пешехода.

Один из них оборачивается к проезжающему и спрашивает:

— Извините, что это за дверь?

Человек на велосипеде приостанавливается, в задумчивости глядя на резную старую дверь в заборе. Неопределенно пожав плечами, он замечает:

— Тут давно никто не живет. Если вам к Махмуду, то это следующая дверь. А Варгиз — прямо за углом.

В полутьме не видно, насколько обрадовались пешеходы полученной информации, но человек на велосипеде уже продолжает свой путь.

Его, в сущности, все это совершенно не касается. А ещё сегодня у него особенный повод для радости. Сестра, кареглазая и улыбчивая Марьям, та, кто всегда для него будет просто девчонкой с длинными черными косичками, родила. Четвертого. Все говорили: возраст, старость, а вот вам! Знай наших. Может, в этот раз с документами будет попроще. Да, он теперь вот четырежды дядя.

До чего же всё странно устроено в жизни! Кто же мог подумать, что все так вот сложится, и, не имея дома, страны и документов, а также толкового образования и нормальной работы, можно всё равно быть счастливым, рожать детей и... Много ещё чего. Ну, да, у них у всех паспорта несуществующей уже страны, и живут они здесь в силу молчаливого негласного разрешения скорее, нежели по праву. И да, вообще-то он всегда представлял себя учителем, строгим профессором в очках, пусть и в какой-нибудь маленькой школе. А может, неисповедимы пути жизни, и в университете. Как отец. И никогда не думал, что всю жизнь проработает в маленькой лавочке, дни проводя за прилавком, а по вечерам вот развозя заказы. М-да.

Человек подъезжает к цветущему дереву на повороте узкой улочки. В сумерках не разобрать цвета лепестков в бутонах. Ветки нависли над самой дверью. Он останавливается, отставив ногу, но не слезая с велосипеда, тихонько стучится в дверь. Ему открывают. Тёплый оранжевый свет ложится на мокрую мостовую. Он достаёт из за пазухи и отдаёт высунувшемуся из двери пожилому арабу в чалме какой-то свёрток. Это ночная доставка на дом продуктов из ближайшей лавчонки. Араб что-то бурчит под нос. В своей длинной одежде он похож на старика в ночной рубашке из романов Диккенса, для полного сходства только свечи в руке не хватает, но свечи нет. Дверь закрывается, на улице снова воцаряется луна с серебристым ярким светом, а человек, осторожно разворачивая велосипед, так же медленно едет обратно.

Конечно, тут совершенно не о чем жалеть. Когда отца за слишком свободные взгляды турнули из университета, хоть и при шахе это было еще, но всё же вот так открыто заявлять, что религия — это ересь и мракобесие — даже в те времена было довольно глупо. Конечно, отец сказал это во время научного диспута и в пылу горячего спора с, как тогда казалось, другом. Кто же знал, что этому человеку просто приглянулось место на кафедре, и он вот так изящно освободил вакансию. Хотя времена были совершенно травоядные; старый шах еще номинально значился у власти, молодежь бродила и вздыхала под гнётом тирана, а отца всего лишь уволили из университета. С волчьим билетом, конечно, но ведь даже не посадили. Тогда-то ему и пришлось податься на заработки. Благо в соседней более благополучной и спокойной стране мамин двоюродный дядя держал лавочку, и…

— Это временно, сыночек, — уверяла мама, нежно приглаживая его непослушные черные кудри.

Конечно, все мы временны в этой жизни. Сестра успела уехать чудом. Это был уже последний рейс; Тегеран был охвачен волнениями, народная религиозная революция выплеснулась на улицы. Молодые и сильные, ведомые стариком с горящими глазами, готовились строить новый мир на обломках шахской империи. Последний самолет. После него уже больше не летали. Он встречал ее в аэропорту и, бережно обнимая, слышал, как бешено колотится её сердце. Это оказалось большой удачей, что он уже был тут, что ей было куда приехать.

Сколько лет назад это было? Вот уж и не вспомнить…

Теперь вот даже правительство этой благополучной страны приняло решение вот этим вот — беспаспортным — выдать вид на жизнь. Это, наверное, хорошо. По крайней мере, для детей. Они даже смогут выезжать за границу, наверное, если захотят.

М-да. Во время тех волнений отец ушел на митинг, и больше его никто не видел. Конечно, в глубине сердца теплилась надежда, что он просто по-тихому уехал к далеким родственникам в горный аул. Но не такой он человек, отец, чтобы так вот, по-тихому, уходить. Он же — настоящий профессор, учитель, привыкший с кафедры вразумлять и просвещать. Ну вот, видимо, и пожал плоды просвещения.

Мать еще жива; стороной, через третьи руки доходят весточки от неё. Напрямую с ней лучше не связываться, они ведь теперь все неблагонадежные здесь. Порочащие буржуазным тлетворным — ага, сладковатым таким запахом бахура — чистую и яростную исламскую революцию.

Это хорошо, что у сестриного мужа такая профессия. Он врач. Хирург. Высокий и тонкокостный, как, впрочем, и большинство персов. Руки у него золотые. И поучиться он еще успел там, при шахе. А потому документ в виде зеленой бумажки с соколом на печати он получил одним из первых. Это хорошо. Через него вот и вся семья потихоньку перебирается на легальную сторону. У всех у них теперь будет свой вид на жизнь.

Человек на велосипеде продолжает свой путь, покачиваясь из стороны в сторону в такт своей песне.

Старый араб медленно идёт на кухню; худые, отощавшие ноги слегка подрагивают от слабости. "Ничего, совсем уже немного осталось. Хорошо, что в наши дни можно вот так вот, даже ночью, заказать продукты из лавки. Конечно, расплодилось тут этих, понаехавших. Парень вот, что на велосипеде, он же совсем не из наших, приехал-то он, конечно, лет десять назад, когда в Персии этой — прости господи, не будет он выговаривать этого новомодного названия старой и культурной страны, это как приличному человеку задом трясти в новомодном танце! — свергли шаха. И вот ведь, пророком клянусь, нет у него, у этого улыбчивого, а сегодня отчего-то и вовсе сияющего как медный пятак, перса — никаких легальных документов, дающих право на пребывание... ну, и так далее. Вот на что угодно можно поспорить, у него и паспорт -то еще скорее этот, шахский. Они, странные, упрямые люди, отказались принимать гражданство и паспорт своей новой исламской республики, предпочитая своё полулегальное положение. Хотя, впрочем, какая уже теперь разница?"

На кухне в маленьком белом свертке лежит очень нужная вещь; если развести ее в черном кофе, как раз в таком горьком и вонючем, как продает в лавочке бездокументный перс, то вкуса даже не почувствуешь, а через полчаса максимум можно будет уже больше вообще ни о чем не заботиться. Сразу закончится старость, и боли, и гулкое одиночество пустого дома.

"И всё-таки, чего же он так улыбался-то сегодня?" — думал старик, потихоньку отпивая отравленный кофе.

Его уже отпускали и жизнь, и тоска…

А совсем рядом, за стеной заброшенного дома, того самого, с дверью, которую уже давным давно никто не открывал, жарко целовались два молодых любовника. Объятия на секунду прервались.

— А ловко ты про дом узнал, — улыбаясь, проговорил один.

— Ну, я просто подумал — ночь, мы одни на улице, вдвоём, подозрительно как-то. И пусть он лучше про двери всякие думает, чем про нас с тобой.

— Да, удачно всё получилось, — ответил ему любовник, и они вернулись к прерванным объятиям. Если бы они знали, что старик сосед уже выпил своё кофе и больше никого не потревожит, они могли бы, наверное, и более шумно выражать свои эмоции.