Брандмейстер Битти хотел умереть (джен)

Брандмейстер Битти хотел умереть. "Умереть, уснуть и видеть сны, быть может..." Он больше не мог и не хотел так жить. В этом страшном мире. Без Шекспира. Без бесед на крыльце. В мире, где лица без пор, без выражения, где стены телевизорные истошно вопят и никого не слушают. Где человек лишь салфетка, а предметы не имеют качества. Где человек питается лишь тенями. Где лиц не увидеть, ведь они нелепо растянуты на 200 футов. В мире без запаха книг, но с запахом керосина и гари.

Он бил Гая Монтега наотмашь, бил отчаянно, как человек, потерявший всякую веру в себя и мир вокруг. Он бил Монтега, чувствуя к себе отвращение. Ему было мерзко, но он бил и не мог остановиться. Бил так, будто это Гай Монтег виноват во всем. А потом злил его, выводил из себя, дразнил и молил, чтобы тот, наконец, нажал спусковой крючок. А ведь они могли бы быть настоящими друзьями. Как жаль... Битти не был оптимистом, как Монтег, он не верил, что можно всё исправить. Он не верил в успех борьбы, которую решился вести Монтег. А потому оставалось лишь одно: умереть. Выпросить эту смерть у Гая Монтега.

* * *

Он помнил первые украденные и прочитанные им книги.

И первый смех. Настоящий, человеческий, а не тот заученный, светский, отполированный до омерзения смех. Это был единственный настоящий смех в его жизни. Дикий, необузданный, ничем не сдерживаемый хохот! "...Кончив исповедь, он вытащил францисканца из исповедальни, сел на его место и, мощной рукой поставив монаха перед собой на колени, произнес: "Я открыл тебе свои грехи и ты не выйдешь отсюда, пока не откроешь мне своих!" — Говоря так, он упирался могучим своим коленом в грудь противника..." — Битти читал Вольтера.

И первые слезы. Он видел перед глазами следующее: "... — А что значит, приручить? — Приручить — это давно забытое понятие. Оно означает: создать узы... узнать можно только те вещи, которые приручишь. Но у людей давно уже нет времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазине. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями..." — это был Экзюпери.

И ярость. Выхватив глазом строки девятнадцатого сонета Шекспира: "...В прах обрати земные существа и феникса сожги в его крови..." — О да, это единственное, что он в своей никчемной жизни умел: все обращать в прах и пепел! А узы? Мог ли он создать узы и удержать их? Нет, только уничтожать и сжигать.

И, наконец... Счастье! Он понял, что он чувствует! Мыслит! Существует! И он счастлив! Да, ощущая эту ярость и эти жгучие слезы можно быть счастливым! Ярость и слезы — это был катарсис!

От того безумного дня у него осталось твёрдое ощущение лишних глаз и ушей... Кто? Механический пёс? Кто-то вроде Клариссы или того старика Фабера, что пчелой жужжал в ухе Монтега?

Фабер, Кларисса... Наверно, всё дело в том, что в своё время брандмейстер не встретил на своём пути такой вот Клариссы или такого старика. Монтег — счастливчик! А Битти не везет на радостно жужжащих пчел. Ему вообще не везет.

* * *

Битти помнил свои собственные первые книги и сразу понял, когда его подчиненный стащил первую парочку. Брандмейстер сразу понял, какие именно книги. Он не бил тревогу. Он ждал. Он забавлялся. Ему было интересно. В жизни не так много встречалось того, что могло выдернуть его из энтропии этого черного сна. А еще... он... завидовал. Завидовал, видя, как кто-то другой находится на пороге открытий. Что кто-то другой в начале пути. Тогда как сам брандмейстер все давно открыл, прочитал, прошел и... разочаровался. И завидовал храбрости Монтега. Битти видел, что тот не отступится, не сдастся, не предаст, не струсит, как сделал это когда-то молодой пожарный, ныне брандмейстер.

* * *

Он помнил первую загнанную в ночной охоте крысу. Он помнил первую сожженную книгу. И первый сожженный дом. И... первого... человека...

Он — убийца. Ему не место на этой Земле.

* * *

Битти загорелся. И это было лучшим, что он испытал за долгие годы. Здесь, сейчас, в этой страшной агонии он жил, по-настоящему жил. Впервые. И оно стоило того. Быть может поэтому он не избрал более легкую смерть: настроить рецепторы механического пса на себя и умереть тихо и безболезненно. Что проще? Нет, ему понадобился этот пафос! Ведь в этом последнем ожесточенном споре, в этих ядовитых словах и интонациях он чувствовал себя живым! Глядя глаза в глаза своему противнику, вызывая огонь на себя, эти мгновения боли и страха — единственное что-то настоящее, что у него было когда-либо. Ведь Битти не имел даже родных. Реальных, а не этих чертовых кукол-"родственников" с телевизорных стен!

Более живым он был лишь тогда, когда держал в руках впервые украденных Вольтера, Экзюпери и Шекспира, в тот день, когда поезд сломался и Битти шел пешком через заброшенное поле и редкие деревья, сжав кулаки в кожаных карманах, зло сбивая солнечную пыль колючего сушняка. Когда вдруг по-детски плюхнулся в сухих зарослях пахучей травы и завыл, как телок... А вокруг всё было такое живое, настоящее, такое осязаемое! И то "что-то", спрятанное на груди у самого сердца, испуганно-доверчиво трепыхалось и странно льнуло к своему несостоявшемуся палачу. К своему спасителю. В тот день, когда дрожали руки, закладывая проржавевшим кленовым листом Шекспира, острой длинной травинкой Вольтера, а Экзюпери солнечным одуванчиком. Одуванчик... Что там эта девчонка болтала Монтегу про одуванчики? Провести им по подбородку... Какая глупость! И как же хотелось побыть немного глупым! Но это не для него. Да, для Битти точно не останется ни грамма пыльцы, ни грамма счастья... Ему не нужен был этот эксперимент, он знал результат и так. И на что ему такая жизнь? Он ведь не умел ловить дождь ртом, как эта маленькая сумасбродка... И не умел любить весь мир, как она. И верить в лучшее, и бороться, как Монтег. И давно разучился смеяться. Он не верил в глупую птицу Феникс. Он трус. И потому Битти мерзко предаст то, что было приручено им, то, что было спасено им же и с чем были созданы узы. Сам, своими руками устроит это аутодафе. А потом будет сдирать с себя кожу. Потом не сможет смотреть на себя в зеркало на эту малодушную рожу. "Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать..." Битти физически будет ощущать, как в ужасе и неверии и последней отчаянной надежде задрожат эти тоненькие беззащитные листочки. И ему суждено помнить это до конца.

А через много лет, привычно засунув эти воспоминания как можно дальше, вдохновенно читать лекцию ожидаемо занемогшему Монтегу. Отличная была лекция. Да. И, со снисходительной улыбкой, ободряюще похлопывать познавшего книги и прелесть беседы, и ужас убийства. Похлопывать по плечу на правах старшего, умудренного опытом, все это уже прошедшего и испытавшего с предложением и Монтегу забыть все эти глупости. Вот только почему-то, выходя из его дома, перед глазами, бабочками в раскаленном воздухе будут дрожать преданные некогда брандмейстером Простодушный, Лис и Маленький Принц, и прекрасная Роза, и Фонарщик, напоминая сквозь годы: "Ты лжец, убийца, предатель и трус!" Они явятся Битти, как жертвы "Ричарда III" явились тому в палатку в ночь перед последней битвой страшными обвиняющими призраками. Они придут, когда он будет думать, что все давно забыл и давно покончил с этим. В тот вечер брандмейстер Битти будет гонять по дорогам, плавя резину и надеясь не справиться на повороте. А ночью, не сумев прикончить себя, вновь будет охотиться на крыс, нервно смеясь, куря и сплевывая, затягиваясь глубже, надеясь, что навязчивая дурнота пройдет. Она не пройдет.

* * *

Небо, что украл огонь саламандры, вернулось на место. И было слышно, как звонко переливчатыми серебряными колокольцами не то плачут, не то смеются звезды. Как ветер доносит шуршанье одиноких золотых колосьев с заброшенных полей, нашептывая вечные грезы тому, кто так хотел умереть и видеть сны. И будет слышен шепот понимания очевидного, накрывшего сознание Монтега: "Битти хотел умереть!"