Мокша (джен)

У каждой реки есть два берега. Высокий и пологий. Один вздымается гордо над окрестностями, высокомерно поглядывая на тот, что пониже, поплоше, болотистый и ненадежный. На высоком берегу раскинулся город. Не то чтобы прекрасный. Но — большой. Полный людей. И есть в нем парки и театры, рынки и богадельни, но нет в нем счастья. Город тот стоит на высоком берегу, но только кажется прочным и основательным; зря он смотрит на низкий болотистый с таким презрением — потому что основание его подсечено и уверенность его на зыбучем песке. Бегают люди по городу, живут, судьбу свою мыкают и не ведают того, что город их — лишь рябь на поверхности, а под ним — пустота. Черная сосущая мгла проклятья. Забирает она всю силу горожан, при жизни еще заставляя мучиться, умирать и смотреть пыльными пустыми глазами, видеть и не чувствовать, жаждать и не насыщаться вовек.

На городе том лежит древнее проклятие, только мало кто знает о нем, да и знающие не верят. Так задумано было древним черноглазым племенем с гортанными голосами, что жило когда-то в лесах у могучей реки. В мире и гармонии растили они детей своих, дети занимали место отцов своих, дедам появлялись на смену новые мудрецы. Но пришла беда в тихий край. Полетели стрелы, гладкие воды могучей реки вспенили остроносые лодки захватчиков. Появились в лесном приречном краю лихие люди, удалые молодцы разбойника Ермака. И пришла с ними смерть неминучая. Заполыхали селения и посевы. Заухали в лесу совы. Откликнулось им горькое эхо.

Многих темноглазых посекли лихие ратные молодцы. Мало осталось от мирного народа на приречной земле. А и тем, кто остался — отступать было некуда. Вышел тогда Самый Старший в племени на высокий холм, окинул тяжелым взглядом прибрежные земли, стукнул палкой своей сучковатой по горючему камню скалы. Покачнулись спокойные воды великой реки. Охнула земля и разверзла свои недра. И ушло под землю черноглазое племя, всё как есть ушло, с повозками и курами, малыми детьми и шелудивыми собаками. Ушли они в темные недра, чтобы остаться там навсегда. С последним взглядом на свет надземья послали они тяжкое проклятие. Навечно забрали радость и счастье у тех, кто будет жить на берегах той великой реки. Будут мучиться они и горевать, будут умирать в муках и неведении, а еще хуже, будут долго жить в несчастьях своих, но, даже и зная о проклятии, не смогут отменить его. Ибо сильна ненависть проигравшего, беспощаден огонь теряющего дом. Родившиеся в городе том не смогут покинуть проклятое место, приговорены будут снова и снова возвращаться на место своей неминучей погибели.

Много столетий прошло с тех пор. Много минуло бед и несчастий. Но не исчерпалось до дна проклятие древнего племени. Не в силах несчастные жители покинуть то проклятое место. Стоят на великой реке два города. Один под широко раскинувшимся равнодушным небом. Высоки стены его, много жителей и богатства накопил он, да только нет в нем счастья. Глубоко же под землей, скрытый навсегда от белого света, живет своей жизнью подземный город. И высасывает он силы из города наземного, и жив и наполнен теплом, пока жив и несчастен другой. Темноглазые люди подземного племени забыли уж давно о жизни под бескрайним небом. Текут подземные реки, кричат подземные птицы, растут подземные деревья и травы. Идет жизнь своим чередом, темная и привычная. Не помнит уж никто о проклятии, насланном их пращуром. Не знают, почему жить им под землей, почему племя их стало таким, но свято чтут традиции предков.

В том городе, что на высоких берегах реки, под хмурым холодным небом грустные люди, не знающие за собой вины, стараются отмолить грехи свои, строят соборы и церкви, кирхи и мечети. Но бессильны далекие боги. А там, под землей, вздыхают старые духи. Нет покоя им ни в жизни, ни в посмертии. Ибо насылающий проклятие проклинает и себя самого, и потомков своих. И вот самый молодой из самых старых решил побороть черную силу проклятия, и нашел он тропку в надземный мир, и выбрался под хмурое низкое небо. Вышел он на свет божий, увидел несчастья людей, и наполнилось сердце его печалью, а глаза слезами. И восхотелось ему помочь несчастным.

— Нет, вот это уж точно — чушь какая-то.. — сказала усталая девушка, растерянно поглядывая на обложку книги.

«Мифы и предания Прикамского края» — равнодушно и сухо сообщало название.

— Тьфу ты, вот черт. Какие же это мифы, если это муть беспросветная? — прошептала в сердцах девушка, откладывая книгу. — «Текут подземные реки, кричат подземные птицы»! Три раза одно и то же слово в одном предложении! Читать невозможно! А это вот... — она пошевелила губами, припоминая фразу: — «Идет жизнь своим чередом, темная и привычная. Не помнит уж никто о проклятии, насланном их пращуром». Сколько пафоса на пустом месте! И вообще — эти вот все «восхотелось», «посмертие» — разве это подходящая лексика для мифа? Похоже на то, что какой-то современный фанат Гарри Поттера сочинял… И кто только книжки эти составляет? Печатают еще ведь такую вот хрень, прости господи... деньги тратят… Где вот теперь информацию для курсовика искать? Черт бы их всех подрал.. И как можно вот так, левой ногой, список литературы оформлять? Сами, наверное, точно не читали. По названию искали, ага… Могли бы уж понять, что вечерникам своих забот хватает, некогда им всякой дурью маяться...

Вздохнув еще раз, девушка стала потихоньку собирать свои бумажки. Тонкие каштановые волосы своенравно выбились из узла. Залезли на нос. Свесились на глаза. Свет в библиотеке постепенно начал затухать, и суровая тетенька в очках, похожая одновременно на завуча и служителя морга, нравоучительным тоном оповестила двух с половиной припозднившихся читателей:

— Уважаемые, библиотека через пять минут закрывается. Просьба освободить читальный зал.

«Шли бы все уже отсюда, мне еще книги по полкам раскладывать и дверь на ключ запирать», — ясно читалось в ее взгляде.

Полутемные улицы, не до конца заметенные снегом, встретили полным безлюдьем. Боязливо оглядываясь по сторонам, девушка припустила на трамвайную остановку. По дороге она зябко куталась в старенькое пальтишко и безуспешно пыталась не наступить в случайные сугробы, ибо видавшие виды сапожки, хранящие следы былой красоты, на изящных, правда, уже изрядно потрепанных каблуках упорно пропускали любую влагу и благодушно хлюпали насквозь промокшими стельками изнутри. «Даже на прошивку по шву нужно двести пятьдесят... Если за жилье полторы тысячи, на еду хотя бы семьсот, на проезд, опять же, хотя бы четыреста — и это если удастся студенческий подделать... Нереально, придется ждать до лучших времен. Надо бы хоть каблук подбить да подкрасить, сапожник Григорий Васильевич обещал за пятьдесят сделать, но это ж придется целый день без сапог! До него-то можно и в туфельках добежать, но вот по работам бегать зимой так не будешь, это и несолидно, да и смерть туфелькам наступит от нецелесообразного использования».

Размышления и подсчеты прервал подошедший трамвай. В слабом свете фонарей и подступающей тьме он похож был больше на инфери, чем на средство городского транспорта. Полупустой и дребезжащий вагон внутри был такой же холодный, как и снаружи. Подвыпивший старичок на заднем сиденье что-то бормотал себе под нос.

Девушка села у окна и невольно заулыбалась. Вспомнилось вдруг, как летом, буквально на этом же месте, она тоже так вот ехала, только жарко было и в трамвае тьма народу. Стояла она, прижатая плечом к плечу еще к паре десятков потных и раздраженных граждан. И вдруг — стук у окна. Безнадежный, усталый. Бабочка, обыкновенная такая крапивница, бьется в стекло и не может найти выхода. Чувство всепоглощающей тоски, охватывающее бабочку, как будто передается девушке и накрывает ее внезапно. Сердито и недоуменно смотрят усталые люди на то, как молодая женщина решительно пробирается к окну и, устроив между ног тяжелую сумку, осторожно ловит пленницу. А потом подносит собранные в горстку руки к открытому окну и — фыр! — маленькая бабочка вырывается на свободу. Трамвай по-прежнему медленно тянется в пробке, а бабочка обыкновенная взлетает все выше и выше. Из угла на девушку смотрит старичок, странно ухмыляясь в светлую спутанную бороду. Почему-то это воспоминание греет девушку и сейчас.

Наступила ночь. Старые трамваи стоят в депо. Метель играет сухой снежной крупой на обледенелом тротуаре. В библиотеке недочитанной осталась книжка. Про Мокшу. Того самого молодого из самых старых. Деревянная скульптура этого бога хранится в областной Галерее. Говорят, деревянные калошки ему приходится реставрировать дважды в год, потому что он ходит и ходит по земле под серым, низким небом, истаптывая свои обутки. Говорят, он всё пытается снять проклятие. Хочет найти и отпустить из этих гиблых мест человека. Он, смешной, верит, что один отпущенный сможет своею чистой радостью побороть темное зло проклятия.

Грустно вздыхает во сне уставшая девушка. Темные волосы растрепались, и некому собрать их обратно. Не встретит никак она друга, хотя бы просто кавалера. Кажется, перевелись уже хорошие люди на свете.

День за днем идут своим чередом. Промозглый январь сменяет черно-белый февраль. Вечерами девушка иногда тихо плачет в подушку. Одиночество переполошенной птицей бьется в груди и подступает к горлу.

Вечером на остановке встречается девушка со своей подругой. Женская говорливость неистребима, а потому им не мешает ни налетевший ветер, ни стылый вечерний холод.

— Ну чего, ты все так в библиотеке и сидишь? — спрашивает подруга.

— Да я закончила уже почти, немного осталось — и все, курсовик готов.

— Ну и смысл? Какая же ты зануда, все-таки... Все учишься, да работаешь. Смотри, так и жизнь мимо пройдет. Вон хоть с нами сходила бы. Мы в ракетное опять пойдем, там каждый месяц дискотеки устраивают. Чего дома киснуть, пошли!

— Ох, нет, — болезненно морщится девушка. Никак не изгладится еще прошлое впечатление: холодный свет ламп, в большом зале пахнет хлоркой, стучат нелепо сапоги, в паркете бывшего архиерейского дома, переделанного под общие собрания, отражаются потрепанные каблучки туфель. Кавалер, что ведет в танце, пахнет кремом для бритья и зубной пастой.

— Приходи завтра на свидание, — шепчет он ей в ухо. Волосы щекочет теплое дыхание, она придет — почему не прийти?

— Ну, и вот... — рассказывает ей он. — У моих родителей есть дача, они подарят её мне. Там семь соток всего, это немного, но при умелом использовании… После учебы я сразу получу звание офицера, это верных тыщи полторы-две. А после трех лет службы можно сразу просить повышение. А еще за жилье платить не надо. Служебное дадут. А потом, глядишь, и свое можно получить, от государства.

Нет, ну вот чего она взбеленилась тогда? Хороший же парень такой. Обстоятельный. Всю жизнь будущую перед ней изложил, ничего не утаил. Девушка задумчиво пожимает плечами и фыркает, вспоминая его удивленное лицо, когда она просто запрыгнула в остановившуюся случайно маршрутку и крикнула ему из окна:

— Ты, Славка, хороший парень! Не звони мне больше! Никогда!

И косые, неодобрительные взгляды пассажиров. И только водитель маршрутки, предсказуемо сильно восточной внешности, весело улыбнулся ей и подмигнул:

— Что, кавалеров отшиваешь, красавица?

Нет, сейчас пройти еще раз через всё это она не готова, и ее пухлогубая веселая подруга только пожимает плечами.

— Останешься ты в старых девах, Ленка, помяни моё слово! В нашем-то возрасте — ну кто уже кочевряжится?

В разговоре повисает пауза, но подругу переполняют свежие новости, не пропадать же им зазря.

— Маша-то, с параллельного курса — помнишь ее, высокая такая и худая жердина? Так вот, слышала, она замуж опять вышла недавно. Везет же людям. Ни рожи ни кожи, а уж который раз.

— А у меня дети опять на уроке — знаешь что учудили? — пытается отвлечь подругу от тягостных раздумий Лена. — Они портфель подожгли, охламоны. Пришлось его в окно, прямо в сугроб выкинуть, чтобы пожара не было. Ух, и досталось же им! — улыбается она задумчиво, и по тому, как тепла эта улыбка, слабовато верится, что ругали охламонов от души.

— Вы, это, вы их только сильно-то не ругайте, детей-то... — неожиданно встревает в разговор подошедший невысокий старичок. — Дети — они же хорошие, — убежденно продолжает он. — Их беречь надо.

Подруга закатывает глаза и брезгливо отодвигается от чудака, крутя пальцем у виска. А девушка Лена смотрит на него немного растерянно:

— Да я не сильно же. Но нельзя вот так запросто урок срывать. А если бы в портфеле не учебники, а что-нибудь ценное было? А если новый купить не на что?

— А что, портфель-то сильно пострадал? — сочувственно спрашивает старичок.

— Да нет, повезло, — улыбается девушка. — Мы его в окно вовремя выкинули, уголок только немного обгорел. Но мальчишке-то новый все равно быстро купили, его родители любят. Даже не ругали его, представляете?

— А чего его-то ругать? — удивляется старичок.

— Да это ж он сам и поджег с приятелями. Они хотели проверить, можно ли зажечь предметы с помощью лупы. В итоге все равно пришлось спичками поджигать…

Пламенный рассказ о поджоге прерывает толчок в бок.

«Ты что, совсем ненормальная — со всякими подозрительными сумасшедшими разговаривать? — говорят расширившиеся от гнева глаза подруги. — А если он маньяк какой? Сейчас зубы тебе заговорит и утащит на расчлененку!» — читается возмущенный возглас на встревоженном лице.

Лена в замешательстве оборачивается к старичку, но тот, словно почувствовав напряжение, начинает пятиться. На ходу он кланяется ей и говорит тихо:

— Вы уж их не ругайте сильно-то. Дети-то... Они же — того, дети, им играться-то положено..

И, повинуясь странному порыву, девушка тоже низко кланяется ему в ответ.

— Во-от! — тянет подруга. — И как ты такая замуж-то выйдешь?

Лена оборачивается в сторону, где только что кланялся, уходя, старичок, но даже следы его уже забросало крупяным снегом. Только тусклый свет раскачивающегося на ветру фонаря и остался.

В начале марта ей приходит письмо из большого приморского города: «Ваша тема соответствует профилю нашей кафедры. Вступительные экзамены проводятся в августе. Дерзайте».

И уже летом она уезжает навстречу волнам, солнцу и высоким улыбчивым людям.

На нависшем над городом Горюй-камне сидит старичок и тихонечко ухмыляется, поглаживая светлую спутанную бороду.