Лимит вдохновения (джен)

Париж был все так же прекрасен, особенно под дождем.

Прошло уже четыре года с тех пор, как Гил расстался со своей невестой Инэс и принял решение остаться в Париже, а он был все так же влюблен в этот город. Он все так же любил гулять по узким, словно пропитанным историей улочкам, ходить утром в ближайший магазин за свежим багетом и пить кофе в маленьких уютных кафе, наблюдая за проходящими мимо людьми. Гил любил этот город, который, как ему казалось, разговаривал с ним, подсказывал ему, и самое главное — вдохновлял его.

Четыре года назад, впервые за долгое время почувствовав уверенность в собственных силах, он смог в рекордные сроки закончить свой роман и издать его с большим успехом, что отчасти стало сюрпризом даже для него самого. Впрочем, это Гил тоже приписывал Парижу и его атмосфере, так способствующей творчеству.

Отказываться от уже сложившейся карьеры было немного страшно — в конце концов, он уже давно привык к своей жизни в Америке, а в Париже ему предстояло начать все сначала. А ведь он даже не знал языка, но соблазн был слишком велик — этот город манил его, завораживал, заставлял забыть обо всем остальном мире. И противостоять этому Гил не мог. Он променял свою жизнь на маленькую квартиру, площадь которой составляла едва ли десятую часть его дома в Америке, под самой крышей с большой верандой, где в теплое время года стояли, конечно, не те самые плетеные кресла, что так понравились Инэс, а значительно более дешевые и практичные, но пить по утрам кофе, сидя в них, было не менее приятно.

Но теперь, когда первая эйфория спала, а после оглушительного успеха первого романа было опубликовано еще два, встреченных публикой куда более прохладно, Гилу иногда начинало казаться, что даже Париж больше не может вдохновить его на что-то по настоящему стоящее. Новая книга писалась тяжело, вымучивалась по слову, мешала спать по ночам и наслаждаться жизнью днем, нависая незримым дамокловым мечом над головой каждую секунду. И меч этот опускался тем ниже, чем ближе становился дедлайн. И, словно в насмешку над его творческим кризисом, из Голливуда пришел очередной заказ на написание сценария.

А тем временем в Париже в свои права вступало лето, жаркое и душное, словно погружающее весь город в полусонное состояние, когда только туристы способны днем выходить на улицу. Гил себя к подобным уже не причислял, поэтому предпочитал, оставаясь дома, пытаться работать над книгой, оставив вечер и ночь для длинных неспешных прогулок, которые так напоминали то самое, первое лето в Париже, изменившее его жизнь раз и навсегда.

Возможно, именно из-за этого сходства он не особенно удивился, когда возле него, впервые с того времени, остановился очень старый автомобиль, а люди, сидевшие внутри, позвали его внутрь.

И это было так правильно и так привычно, словно не было этих четырех лет, словно только вчера он впервые очутился в прошлом, познакомился с Фицджеральдами и Хэмингуэем, и конечно же, с Адрианой. Гил словно вернулся на четыре года назад, без всякой магии, без всяких чудес, на которые был так щедр для него Париж.

Не желая заставлять ждать и не колеблясь, он быстрым шагом подошел к машине и сел внутрь, предвкушая интересное путешествие длиною в одну ночь. Почти позабытое волнение овладело его сознанием, заставило сердце стучать быстрее, а ладони так не вовремя вспотеть.

Иногда Гилу казалось, что это все произошло не с ним, что на самом деле он накурился травы или наелся грибов, и ему все привиделось. Иногда Гилу казалось, что он давным-давно сошел с ума, а его воспоминания — на самом деле свидетельство глубокой шизофрении. И вообще, возможно, он уже давно заперт в комнате с мягкими стенами где-то далеко, в тысячах километров от Парижа.

Но здесь и сейчас он пил шампанское, отправляясь в прошлое, и не хотел выздоравливать, даже если это была болезнь.

Сейчас, четыре года спустя Гил все еще был без ума от эпохи джаза, он все еще восхищался и вдохновлялся ею, хоть и старался день за днем жить настоящим, даже если оно его не всегда устраивало.

Машина наконец остановилась, и его попутчики собрались выходить. Гил на секунду задумался, не стоит ли ему поехать дальше, навестить Гертруду Стайн и узнать, слышала ли она что-нибудь об Адриане, но пока он не был к этому готов, и вышел вместе со всеми.

Что-то неуловимо изменилось — Гил понял это, оставшись один возле Polidor, когда его попутчики разбрелись по своим делам и ни один из них не зашел внутрь. Вроде это была все та же эпоха джаза, все те же мощеные улицы и тусклые фонари, которые выглядели так, словно горели из последних сил, но почему-то в воздухе больше не витал дух безудержного веселья, легкости и беззаботности, всегда так манивший Гила. Некстати он вспомнил, почему вернулся домой в последний раз, почему, оставив Адриану, оставив своих кумиров, все-таки выбрал двадцать первый век со всеми его недостатками. Он вспомнил ту опустошенность, которую испытал, когда понял, что его мечта — не более, чем мираж, что люди, очарованные прошлым, всегда в него стремились, независимо от того, в какую эпоху жили.

То, что четыре года назад это помогло ему принять себя и двигаться дальше, сейчас вызвало лишь горькую улыбку.

Гил еще раз огляделся вокруг, подмечая когда-то такие привычные, а теперь далекие и чужие мелочи, и понял: изменился только он сам, а мир вокруг был все тот же, хотя и постаревший на четыре года.

Впрочем, если судить по внешнему виду Фицджеральда, обнаружившегося за одним из столиков в гордом одиночестве, можно было предположить, что прошло значительно больше времени. Фицджеральд казался усталым, грустным и очень одиноким. Он словно померк, выцвел, растворился в окружающей действительности — и все вокруг него как будто окрасилось в мрачные краски.

Гил сопоставил его внешний облик с известными фактами биографии и слегка приуныл, но все равно подошел и устроился на стуле напротив.

— Гил, — вяло обрадовался ему Скотт и сделал глоток явно дешевого виски. — Давно не виделись.

— Пришлось уехать, — обтекаемо ответил Гил. — Как ты?

— Плохо, — Фицджеральд даже не попытался сгладить слова улыбкой. — Еще не слышал про Зельду? Она в лечебнице…

— Слышал, да, — Гил, конечно, не слышал, а читал в биографии Фицджеральда, но говорить об этом он не собирался и просто уточнил свой вопрос: — Как ты сам?

— Наверное, не очень, — Фицджеральд сделал еще один глоток и криво усмехнулся.

Гилу хотелось пожаловаться на творческий кризис, на то, что он не может закончить очередную книгу. Хотелось получить совет, вдохновиться — в конце концов, Скотт всегда был его кумиром, и отчасти благодаря его книгам он начал писать. И, следуя именно его примеру, старался на зацикливаться на чем-то одном — по крайней мере, раньше. Так почему же теперь он с упорством, возможно, вполне достойным именно этого применения, но, наверное, не совсем уместным, стучится в очередные закрытые двери?

Они так и проговорили почти до утра, Гил узнал, как дела у Хэмингуэя и Кола Портера, и под конец вечера даже отважился спросить про Адриану — которую, впрочем, никто не видел с тех пор, как Гил побывал в веке джаза последний раз, а некоторые даже подозревали, что уехали они вместе. Было немного грустно понимать, что она предпочла прошлое, предпочла остаться в La Belle Epoque ⁽¹⁾, вместо того, чтобы жить своей жизнью.

Гил так и не упомянул о своих проблемах, тем более, на фоне проблем Фицджеральда они смотрелись надуманными, какими, наверное, по сути и были.

Вернувшись в двадцать первый век, он первым делом согласился на предложение из Голливуда, а потом, даже не попытавшись лечь спать, сел за работу над книгой. В конце концов, отсутствие вдохновение ни в какие времена не было поводом срывать сроки. К тому же Гил не мог не писать, даже если слова ложились на бумагу не так, как ему бы хотелось.

Но в своих мыслях он уже планировал следующий переезд. Возможно, в Нью-Йорке для него тоже найдется немного вдохновения?

1) Прекрасная эпоха (фр.)

Вернуться к тексту