Твоя вина (джен)

Когда она теряет Сириуса — это не ощущается, как потеря. Потому что Вальбурга отказывается это потерей считать.

Глупый своенравный щенок — он не нужен ей. Мальчишка сделал свой выбор, лишь он во всем виноват. Нужно было самой выгнать его гораздо раньше, это жалкое никчемное отродье, якшающееся теперь с грязнокровками, магглами и прочим отребьем.

И нет, ничего внутри Вальбурги не екает болезненно, когда к концу лета мальчишка так и не возвращается домой, сломленный и молящий о прощении, как она ожидала.

Вальбурге нет до него никакого дела.

Никогда не было.

Но потом она теряет второго своего мальчика. Ее гордость и опору.

Ее Регулуса.

Со дня побега неблагодарного щенка проходят годы. Долгие изнуряющие годы, и слабая искра войны разгорается все сильнее, превращается в ревущее яростное пламя. Той самой войны, в которой так давно нуждался магический мир. И однажды он приходит к ней, ее Регулус. И он закатывает рукав, демонстрируя ей вязь метки, охватившей предплечье.

И однажды он больше не приходит.

Голоса шепчутся о нем. Говорят — он предал Темного лорда, а Темный лорд не прощает предателей. Говорят — он получил по заслугам, слабый и жалкий, попытавшийся откусить больше, чем был в состоянии проглотить.

Вальбурга не верит. Вальбурга готова лично наслать круциатус на каждого из тех, кому принадлежат эти шепотки.

Но жажда разобраться с чужими грязными языками оказывается ничем в сравнении с тем, что ее Регулус не возвращается к ней, сколько бы она ни ждала.

В сравнении с тем, что она теряет его. Ее второго — по возрасту, но первого, всегда первого для нее самой, — мальчика.

И теперь это действительно ощущается потерей.

Теперь стены их дома вдруг начинают душить ее, давить на нее. Теперь она не находит себе места, слоняясь от одного угла к другому, от второго окна к третьему и боясь даже на секунду сомкнуть глаза. А вдруг, стоит ей уснуть — и он, ее Регулус, к ней вернется, а она все пропустит из-за такой сущей глупости, как сон?

Но Регулус к ней не возвращается, а тщетные попытки искать его ни к чему не приводят.

И тогда Вальбурга начинает вспоминать.

Ее память начинает цепляться за мелочи, которым раньше не придавалось значение. За то, каким бледным и осунувшимся казался Регулус в последнее время. За то, каким нелюдимым и печальным казался он даже на фоне того, насколько тихим и неразговорчивым был всегда.

В конце концов Вальбурга вспоминает тот, последний их разговор, когда Регулус пытался что-то ей сказать — но она лишь отмахнулась от него, занятая какой-то несущественной ерундой, в тот миг видевшейся единственно важной.

Стоит вспомнить — и она уже не может забыть.

Не может перестать цепляться за тот разговор и выискивать в нем подсказки.

Но следом за этим приходят и другие воспоминания — те, в которых она столько раз отмахивалась точно так же от Сириуса. А ведь поначалу он тоже пытался с ней говорить, еще до того, как все их разговоры превратились сплошь в скандалы и потоки взаимных оскорблений. И вдруг Вальбурга вспоминает, каким улыбчивым и ярким бывал рядом с ним ее Регулус, как его подчас было невозможно заставить замолчать, сколько ни отчитывай обоих.

Вспоминает, как в глотке встал ком, когда тем давним летним утром она увидела пустую кровать Сириуса — и осознала, что на этой кровати больше никто и никогда не уснет.

Вспоминает, что с тех пор, как Сириус исчез из их жизни, Регулус больше никогда так ярко не сиял.

Осознание обрушивается на нее небом, взорванным чьим-то бомбардо.

Она лишилась их обоих.

Она лишилась их обоих.

Она лишилась.

Их.

Обоих.

И тут же, следом за осознанием, приходит и понимание — она одна в этом винова...

Но нет, она не будет об этом думать.

Не позволит себе об этом думать.

У нее все еще есть муж — и Вальбурга цепляется за него ускользающими крохами сознания, цепляется за злость, бушующую в груди, и в этой злости вдруг находит свое призрачное спасение.

Она начинает винить во всем Сириуса.

Если бы Сириус не ушел.

Если бы приглядывал за своим братом — за ее мальчиком, — как обязан был.

Если бы исполнил свой долг, как старшего.

Если бы.

Если бы...

Шаткое равновесие принимается все чаще ускользать от Вальбурги, как и твердая почва под ногами; клокочущая стылая злость внутри принимается все чаще требовать выхода. Этой злости вдруг становится тесно, так тесно в ее груди, как лесному пожару было бы тесно в стеклянной колбе. Она раз за разом срывается, а объектом срывов становятся домовые эльфы, потому что больше некому. И лишь муж, ее Орион, еще способен вернуть Вальбурге столь ценное шаткое равновесие. Способен быть ее твердой почвой под ногами.

Но потом муж умирает.

И Вальбурга остается одна.

Совершенно одна.

Что-то уже изрядно надломленное внутри нее окончательно раскалывается под смесью вины, скорби и злости. Ее начинает швырять из приступов неконтролируемой агрессии в приступы абсолютной апатии, пока мысли продолжают уноситься туда, к ее детям, к ее мальчикам. Она то винит себя в смерти Регулуса — если бы не гордилась его меткой так сильно, если бы не толкала его на этот путь столь отчаянно, всю его жизнь, если бы прислушалась к Сириусу хоть раз, один крохотный раз...

То вновь начинает винить Сириуса.

«Почему ты не был здесь?»

«Почему ты не позаботился о нем?»

«Почему?»

— Потому что ты была той, из-за кого я ушел отсюда, мама, — отвечает однажды Вальбурге Сириус, наклоняясь над ней и заглядывая в глаза пристальным пустым взглядом.

А Вальбурга всхлипывает, тянется к нему руками, шепча сорвано: «Сириус», — но потом ее накрывает очередным приступом злости. Жаждой отомстить. Исправить свою давнюю ошибку.

«Я должна была придушить тебя еще в колыбели».

Она вытаскивает палочку и выкрикивает заклинания, снова и снова, крушит комнату, разнося ее в щепки, упиваясь собственной отпущенной на волю яростью.

Только спустя часы, когда она немного приходит в себя — приходит и понимание того, что никакого Сириуса здесь не было.

Лишь бездыханное тело эльфа лежит у ее ног.

Когда обессиленная опустошенная Вальбурга валится в кресло, приходит Кричер. Он восстанавливает кабинет, убирает тело домовика, говорит что-то о том, что всегда будет служить леди Вальбурге — но та едва ли слышит его.

Больше она не может держать маску хладнокровия даже перед своими редкими гостями, и в конце концов все они сходят на нет. Больше она не способна выдерживать собственное чувство вины, и оно схлопывается, превращаясь в один сплошной поток ярости, направленный на Сириуса.

А в моменты, когда силы истончаются и больше не выходит выплескивать эту ярость наружу, Вальбурга снова и снова говорит это Кричеру, единственному живому существу, преданно остающемуся рядом с ней.

Повторяет раз за разом, частит словами в лихорадочном бреду.

«Во всем виноват Сириус».

«Этот щенок. Позор моей плоти».

«Это он водился со всякими грязнокровками, это он позорил дом, это он бросил нас, бросил Регулуса, моего мальчика».

«Это все из-за него».

«Из-за него...»

Проходят дни. Недели. Месяцы.

Вальбурга сгорает. Сгорает. Сгорает.

Пока все, что от нее не остается — злость на предавшего их щенка, позор ее плоти.

Последнее «это твоя вина, Сириус» вырывается из нее вместе с последним сиплым выдохом, пока преданный Кричер сжимает ладонь Вальбурги и крупные соленые капли орошают его морщинистые щеки.