La señorita del abanico (гет)

Чо собиралась в отпуск. Нога почти не болела, а с головой у неё явно был непорядок. Об этом ей сообщила Кэти Белл, когда Чо разрыдалась, услышав о бракосочетании Гарри Поттера с Джинни Уизли. Нет, Кэти была очень тактична, но Чо и сама понимала, что манера лить слёзы из-за каждого неприятного события не выглядит здоровой и естественной.

Отдохнуть, сменить обстановку, побыть одной в таком удивительном городе, как Севилья — это решение тоже предложила Кэти. Странно, они никогда не были близкими подругами, но сейчас Чо казалось, что она понимает её боль лучше, чем кто бы то ни было, включая даже Мариэтту.

А вот идея обходиться во время отпуска без магии принадлежала самой Чо. За те пятнадцать лет, что прошли с момента, когда она впервые взяла в руки палочку, Чо успела отвыкнуть от маггловского мира. Теперь ей даже казалось, что летние каникулы были созданы именно для того, чтобы дети из не-волшебных семей не растеряли способности жить как магглы.

Номер в отеле она забронировала заранее, исходя из недорогой цены и неплохого, судя по фотографиям, интерьера с налётом средиземноморской романтики. "Noches de Triana" — о, в этих словах уже звенели цикады и шумели травы над Гвадалквивиром. Неплохо, будет что вспомнить. И непременно нужно будет посетить спектакль фламенко — об этом фантастически красивом и страстном танце не раз говорили как о лучшем лекарстве от депрессии и разбитого сердца.

Чо понимала, что они с Гарри никогда не были парой. Те несколько поцелуев, реки слёз и Отряд Дамблдора... В её двадцать шесть лет о таком можно было вспоминать разве что как о давних приключениях бурной юности, но плакать от мысли, что Гарри женился, — попросту глупо.

Чо никогда не считала себя особенно умной. Принадлежность к Равенкло не давала гарантии, что выпускники этого факультета не вырастут идиотами. Да и карьера у неё выходила вполне спортивная — ничего, что требовало бы интеллектуальных затрат. Тем не менее, готовясь к поездке, Чо прочитала несметное количество путеводителей и справочников, вызубрила англо-испанский разговорник и посмотрела два фильма Карлоса Сауры.

Несмотря на поздний час прилёта, Севилья встретила её жарким дыханием юга. Воздух был мягкий и пряный, как будто погружал в тёплое молоко. Пахло сухими травами. Большой город сверкал огнями, кафе и бары были полны людей, табачный дым и запах кофе смешивались с тёплым молоком и травами... Чо почувствовала, что уже начинает любить Севилью всем сердцем.

Самая большая трудность в Севилье — определить, когда и где можно поесть. Первые два дня из-за сиесты Чо оставалась без обеда, но вскоре обнаружила, что поблизости есть чудесный маленький крытый рынок, где можно купить буквально всё — от еды и сувениров до билетов на спектакль. Каково же было её удивление, когда она поняла, что и сам спектакль тоже будет проходить на рынке, в специальном зале, возле которого стояла улыбчивая кудрявая девушка, продающая билеты. Девушка объяснила ей на неплохом английском, что сегодняшняя программа будет не совсем обычной — солировать будет танцовщица Соледад, по прозвищу "И́ха дель Дьябло" — и кивнула на афишу, где, гордо вскинув руки с кастаньетами, немыслимо изогнув спину и вывернув локти, замерла во вдохновенной позе немолодая жилистая цыганка с громадным носом и внушительных размеров кадыком. Встретив такую на улице, Чо бы наверняка испугалась. Да что там, один только снимок на афише уже нагнал на неё жути, но одновременно Чо почудилось в этом образе нечто смутно знакомое, привычное и как будто даже родное. Чо не раздумывая купила билет.

...Их было трое на маленькой сцене: щуплый гитарист с томным взором и кудрями до плеч, толстенький добродушный с виду певец в алой рубашке и девушка в чёрном мужском костюме, с малиновой розой в гладко зачесанных волосах, сидящая на каком-то ящике. Но где же сама Соледад — гвоздь программы?..

Гитарист сыграл печальное соло. Певец дослушал его, затем начал отбивать ладонями какой-то понятный ему одному ритм, который таинственным образом походил на соло, сыгранное гитаристом, а потом ритм подхватила девушка, использовавшая ящик как ударный инструмент. На низкие гулкие ноты ящика отозвался певец — и выдал протяжное "Ай-яй-яй-яй-й-й!" так проникновенно, что Чо показалось, будто он своими руками вырвал у себя из груди сердце и протянул ей. Гитарист вторил певцу вежливыми, деликатными репликами, словно стремясь поддержать того в его печали.

И тут на сцену вышла Соледад.

Вживую она казалась ещё страхолюднее, чем на афише, но вместе с тем в её походке и осанке была какая-то особенная гордость, и угловатые движения её длинных худых рук завораживали.

Она размахивала чёрной шалью, расшитой пёстрыми цветами, то отпуская ткань в неистовый полёт над своей головой, то ловя её и оборачивая вокруг своего тощего гибкого стана.

Грудь у неё была настолько плоской, что без преувеличения отсутствовала, а руки и ноги совершенно определённо уже давно не знали эпилятора. И тем не менее, Чо ощущала огромную внутреннюю силу, исходящую от этой некрасивой женщины. И далеко не сразу сообразила, что тело этой женщины было совсем не женским.

Первый танец закончился. К этому моменту Чо было уже безразлично, кто перед ней — женщина или переодетый мужчина. Зато у неё совершенно определённо и недвусмысленно намокли трусы, когда, отложив ненужную шаль, Соледад взяла в руки шляпу.

Этот танец было куда проще понять: ритм легко считался на "раз-два-три-четыре", и тело необычной танцовщицы рассказывало о безудержной храбрости и безукоризненном самообладании, о гордости и боли, о смерти во имя любви и о любви, которая превыше смерти. Чо сидела достаточно близко от сцены, чтобы заметить, что туфли Соледад подбиты гвоздями — и не только каблуки, но и носки тоже. Ноги танцовщицы отстукивали бешеный ритм жизни, в то время как руками она брала воображаемую лошадь под уздцы и вела куда-то в сумрачные поля.

Певец и гитарист обрамляли её зубодробительные стаккато своими вскриками и пассажами, возникая точно в паузах и выполняя роль собеседников её немого рассказа.

Наконец, и этот танец был окончен. Соледад вышла, уступив сцену музыкантам. Гитарист играл долго и бурно, певец звучал протяжно и мечтательно, а девушка поддерживала этих двоих гулкими ударами по низу ящика, и эти удары звучали подобно сердцебиению самой Земли.

Этот номер был так же хорош, как и предыдущие, но в нём не было главного — не было Соледад.

Но вот она снова вышла на сцену — в изумительном платье с бесчисленными оборками. Оборки были чёрно-белые, а сам чёрный кружевной верх бесстыдно открывал спину и почти не прятал бледную, поросшую волосами грудь.

Соледад снова принялась танцевать, а Чо пожирала её глазами. Кем бы Соледад ни являлась на самом деле, она была фантастической танцовщицей. За ночь с этим удивительным существом было бы не жалко отдать жизнь...

Откуда-то из выреза корсажа Соледад выхватила небольшой белый веер в чёрный горох. Она танцевала, обмахиваясь этим веером, и казалось, что на её руке поселилась живая бабочка, которую даже не приходится держать — она умудрялась порхать, не отрываясь от длинных чутких пальцев своей хозяйки.

Чо позавидовала этому вееру.

После этого танца, казалось, больше ничто не сможет сильнее удивить её, но Чо едва не упала, когда певец уступил своё место Соледад, и та, сев на его стул, запела, проникновенно глядя на Чо своими обжигающе-чёрными глазами. Она пела негромким и глубоким баритоном, пела непонятно, по-испански, но Чо была уверена, что понимает каждое слово:

"La señorita

del abanico,

va por el puente

del fresco río.

Los caballeros

con sus levitas,

miran el puente

sin barandillas..."

Эта песня была — о ней самой. О девушке, на которой не женился ни один рыцарь. О девушке с веера, с веером смуглым — и о рыцарях, которые, несмотря ни на что, предпочитали холодных и непонятных европеек.

"La señorita

del abanico

y los volantes

busca marido.

Los caballeros

están casados,

con altas rubias

de idioma blanco..."

Беспощадная правда жизни — но боль, обращённая в песню, стала домашней, привычной, ручной и почти приятной.

"Los grillos cantan

por el Oeste.

(La señorita,

va por lo verde).

Los grillos cantan

bajo las flores.

(Los caballeros,

van por el Norte)."

Чо захотелось расцеловать Соледад. Абсолютно чужой человек доверительным голосом рассказал ей со сцены её собственную беду — и рассказал так правдиво и точно, что боль ушла, оставив лишь благодарность, смешанную со страхом и с вожделением.

Певец вернулся, Соледад взяла кастаньеты. Зазвучал гимн обновления и жизни — история того, как сквозь толщу каменных плит прорастает храбрая и упорная зелёная трава. О том, как подняться и восстать из пепла.

К этому моменту Чо уже многое поняла — и о Соледад, и о самой себе, и о своих желаниях.

Оглушительно трещали кастаньеты, бешено стучали каблуки. Спина танцовщицы и лицо певца покрылись бисеринками пота.

Оргазм, накрывший Чо, был внезапным и мощным. Отголоски блаженства прокатились по всему её телу. Она замерла, отчаянно стыдясь и болезненно наслаждаясь своей реакцией. Соледад тоже замерла — застыла в той самой невероятной позе, в которой красовалась на афише, и, казалось, ей было известно, какое наслаждение она доставляет другим своим искусством.

...Выходя из зала на подгибающихся ногах, Чо ощущала блаженную пустоту во всём теле. Стыдясь самой себя, она караулила Соледад, дожидаясь, пока та переоденется, и мечтала лично поблагодарить за выступление.

Соледад вышла — в строгом чёрном костюме и чёрной рубашке — было непонятно, как местные жители выживают в таких тканях в такую жару. Чо робко приблизилась, готовясь выдать "Мучас грасиас", — но в последний момент струсила и хотела уже отступить, как вдруг Соледад сама окликнула её на безупречном английском:

— Мисс Чанг? Интересно, что вы забыли здесь, в Севилье?..

— Профе... — только и успела выговорить Чо, прежде чем потеряла сознание.