Два гвардейца (джен)

Вот и все позади. Мальчишка Тутти встряхивает по утрам всклокоченной головой и жмурится на солнце. Мы любим с ним сидеть на крыше вагончика и болтать ногами в воздухе. Сквозь зеленые листья над головой проглядывает солнце. От этого тени на наших лицах тоже становятся зелеными. Хорошо, что все закончилось и у нас даже осталась часть лета. Люблю, когда тепло. Дядюшка Август с утра ворчит себе под нос, он всегда теперь ворчит. Слова словно бы обращены в никуда, но на самом деле это он так выговаривает Тибулу. Серые камни падают на пыльную дорогу, один за другим, один за другим. Серая пыль покрывает предметы, скрадывая их яркость:

— Могли бы твои дружки принять больше участия… Свобода, революция — замечательные речи, но как насчет того, чтобы делом заняться? Детей двое опять же, их бы в школу определить.

При этих словах у меня в животе образовывается камень, черный, тяжелый. Школа. Одинаковые платья, одинаковые лица. Ноги вязнут в липкой тине. И на руках я уже чувствую гири, почти совсем как тогда, во дворце, когда гвардейцы надели на меня наручники.

Лицо Тибула, голос Тибула, фигура Тибула тоже становятся глухими и невзрачными из-за этой пыли тяжелых слов. Мне кажется, Тибул знает о черном камне у меня в животе. И он старается, изо всех сил старается не отзываться на дядюшкины подначивания.

Каждый вечер на представление к нам приходят толпы людей. Тепло глаз, улыбки, вскрики. И все орут и хлопают, кто громче, а в конце неизменно качают и подкидывают сначала Тибула, а потом и меня. Думаю, они бы и Тутти подкидывали, но он все еще боится больших скоплений народа.

С наступлением темноты подтягиваются восторженные зрители, и наш маленький мир охватывают нервная суета и азартное предвкушение вечерней работы, выступления, тепла огней и глаз. И только Тутти мрачнеет, притихает еще больше и забивается в самый дальний уголочек нашего вагончика. Дядюшка Август говорит, что ему просто надо привыкнуть и что это непременно пройдет. Я бы очень хотела вытащить Тутти на улицу, показать ему этих славных людей, нашу Бетси с пучком новых пестрых перьев на голове и пятнадцатью разноцветными ленточками в гриве. Это все нам подарили торговки с рынка. В благодарность за свободу. Но меня ждут там, на арене, и вот уже другая пыль взметается от прыжков и поворотов. Эта пыль легкая, веселая, почти волшебная. Когда она касается людей, то делает их на минуточку детьми. И зрители хохочут до слез, ахают и замирают от восторга, когда точеная фигура канатоходца легкой походкой пересекает площадь над их головами.

Р-раз — и сумасшедший прыжок на проволоке. Р-раз, и он приземляется на руки. Р-раз — поворот, и Тибул идет в обратную сторону.

Я знаю, дядюшка Август очень не любит такие трюки. У меня у самой сердце уходит в пятки каждый раз, когда Тибул взмывает в воздух. Но теперь часть моего сердца там, с мальчишкой Тутти, в душной теплоте нашего вагончика. Ему оттуда только слышны приглушенные крики толпы да видны отблески огней. Ну же, мальчик мой, выбирайся уже к нам…

Но Тутти не выходит. Он сидит на моей кровати, согнув ноги, прижав острые коленки к груди. Встревоженный, встрепанный, как маленький волчонок. Он и игрушку-то с собой забрал из дворца только эту — серого лохматого волка. Единственную вещь из своей прошлой жизни. Волк его совсем не страшный. У него большой черный нос и смешные клочья шерсти между пальцами на лапах. На боках шерсть уже давно протерлась, и поэтому иногда, особенно при плохом освещении, волк этот кажется исхудавшим и очень-очень грустным. Кажется, если он заговорит — голос у него будет непременно простуженным и сиплым.

Во сне Тутти плачет. Тогда, кряхтя и ворча, к нему подходит дядюшка Август, поправляет одеяло, шепчет что-то тихое на ухо. Но дядюшка Август уже не молод, и после всех треволнений прошедшего, после суеты вечерних выступлений он все чаще и чаще так устает, что засыпает мертвым сном и ничего не слышит. И тогда на тихие всхлипы встаю я. Тибул сделал надстрой над моей кроватью, под самым потолком — что-то вроде второго этажа или полки, как в шкафу. Сначала я хотела там спать, но Тутти воспротивился. Он уверял, что он мужчина и это его долг, а потом тихо признался, что ему будет там спокойнее. Ну, раз спокойнее, значит — спокойнее. И вот в такие ночи я подлезаю к нему — подсесть туда невозможно, слишком мало места, но, если я, не покидая своей кровати, встану на цыпочки, то как раз достану до его лица. Я осторожно отвожу в сторону мокрые спутанные волосы — у него очень много слез — и шепчу ему на ухо, как ребенку:

— Все будет хорошо, все будет хорошо, ш-ш-ш, малыш.

И тогда он улыбается во сне.

Однажды я видела потерявшегося котенка. На площади. Он плакал так же отчаянно и смертельно, а когда я вынесла его из толпы и к нему метнулась испуганная серенькая кошка-мать, то у него было вот именно такое же выражение мордочки — как будто тяжкий груз упал с его плеч или он только что выбрался из пасти крокодила.

Поэтому, когда днём Тутти с серьезным видом заявляет, что он знает что-то лучше меня, что ему виднее, и вообще он мужчина, поэтому ему и решать — я не сержусь. Я понимаю, что эта игра помогает справляться с тем маленьким и смертельно напуганным котенком внутри, который оживает в нем в его снах.

Вставать по ночам к Тутти легко, потому что мне не очень-то и спится. Когда тьма смыкается вокруг, я слышу снова и снова холодный лязг открываемого люка, и оттуда веет могильным холодом, и Просперо говорит мне:

— Ныряй.

От Просперо пахнет кровью и смертью. В коридорах дворца шум и крики, но я понимаю, что не могу прыгнуть в этот лаз — черную, холодную пасть. И я мотаю искусственными кукольными кудряшками из стороны в сторону, и Просперо прыгает первым, а я зажмуриваюсь и, как перед прыжком на сцене, думаю: у меня все обязательно получится, нужно только досчитать до десяти.

Но досчитать не получается. На цифре семь меня кто-то грубо хватает за локоть. В нос ударяет запах старого дешевого табака. И ненависти.

— Ага, попалась, обманщица! Посмотрим, как ты будешь танцевать, когда тебя бросят к львам и тиграм.

Во сне я слышу этот голос снова и снова. Вязкий, жесткий, какой-то беспросветный. Я и не знала, что люди могут так ненавидеть. Я даже представить себе не могла, что они могут так ненавидеть меня.

Резкая боль в локте, за который меня хватают, удушливый грубый запах, окутавший меня целиком — вот так и наступает, наверное, конец. Жаль.

Я открываю глаза — глупо умирать зажмурившись. Должно быть, от волнения я вижу перед собой только желтые сколотые зубы и встопорщенные усы. Много-много усов. Я неловко переступаю ногами и чуть не проваливаюсь в лаз. И тут до меня доходит — в лазе -то пусто. Просперо все же сбежал. И волна тепла накрывает меня. Я улыбаюсь и говорю:

— Дурак.

К черту тигров и львов, Просперо сбежал, он непременно освободит Тибула. Я слышала, как поварята на кухне обсуждали друг с другом: Тибула, израненного, избитого, в крови и веревках везли по улицам города в клетке. Тибула — тонкого, нежного, доброго. Но теперь есть кому прийти на помощь плененному канатоходцу. Тибул не умрет. Это главное.

Я просыпаюсь от того, что августовский непослушный ветер, пробравшийся в щели нашего вагончика, холодит мои мокрые щеки. И шею. У меня, как и у Тутти, много слез. А ночи уже холодные. Ветер воет, заунывно присвистывая. Носится по спящим улицам, сметает прочь кошмары и печали. Тибул жив. Я слышу его ровное теплое дыхание. А ещё я слышу, как всхлипывает Тутти, и легко вскакиваю, пока не проснулся дядюшка Август, протяжно храпящий в ночи. Пока не услышал Тибул, он и так ходит грустный последнее время. Незачем ему ещё и наши печали.

* * *

Тибул все же прислушивается к мнению дядюшки Августа. И выходит в свет, и общается со своими боевыми товарищами. Чаще на все эти торжественные мероприятия Тибул ходит один, как представитель славного циркового народа. Правда иногда, примерно каждое пятое приглашение, наше присутствие тоже совершенно неизбежно. Как же, храбрая девочка Суок, спасшая вождя революции. На этих представлениях все какое-то ненастоящее, как будто вы сидите у нарисованного огня. Он специально поставлен повыше, чтобы его видели все. Чтобы все завидовали его мощи и щедрости, но на самом деле он совершенно холодный. Пустые и холодные глаза у всех этих произносящих речи людей. Пустые улыбки, жесткие и чужие руки. Рукопожатия едва ощутимы, даже пальцы у них холодные, как лапки у лягушки.

Тибул, и я, и Тутти — старый дядюшка Август всегда отговаривается обычно подагрой или мигренью и никогда не ходит с нами — так вот, мы все трое становимся механическими куклами, частью красивой декорации, нарисованной на дырявом холсте, закрывающем что-то неприличное, что-то, что должно быть спрятано от всех глаз. От этого мне всегда как-то не по себе, всегда кажется, что мы обманываем этих простодушных зрителей, собравшихся на очередное представление.

— Не люблю играть в чужом спектакле и говорить чужие слова, — сказал однажды про эти празднования Тибул. И я с ним совершенно согласна.

И вот в одно из таких торжественных мероприятий мы стоим на широком помосте, покрытом красным бархатом, посреди площади, полной народу. И мой Тутти вдруг испуганным маленьким ласточенком одним рывком прыгает мне за спину. Его ночной беспомощный котенок впервые вырывается наружу при свете дня. Я оборачиваюсь, не вполне понимая, что происходит, откуда такая паника. И вижу его запрокинутое лицо, глаза, наполненные ужасом. Побелевшими губами он шепчет:

— Вон там, тот человек, он... Он убил тебя… Он проткнул мою куклу, понимаешь? Штыком в грудь. Вот сюда, — и невесомо касается моей ключицы.

Черт, я слышу, как заполошно бьется его сердце. Тысяча чертей, я вижу, как черная тень ужаса и отчаянья накрывает его с головой. Миллион чертей, я чувствую, как его ночные кошмары оживают, вылезая из-под кровати и обретая реальность и увесистость при свете дня.

Я прошу Тибула наклониться ко мне и просто шепчу ему, что нам с Тутти надо уйти. Немедленно.

И Тибул все понимает. Он всегда все понимает. Кивает головой, встревоженно смотрит на нас, одними глазами спрашивает: «Вы в порядке?»

И я тоже одними глазами отвечаю ему: «Все будет хорошо. Не волнуйся за нас».

Должно быть, у нас такой встрепанный вид, что даже дядюшка Август не ругается на нас, когда мы возвращаемся домой раньше и без Тибула. Он только заваривает нам черный чай с сахаром и медом. И щедро бросает туда горсть мятных листьев. Теперь дела у нас идут не так уж и плохо, вечерние выступления собирают неизменно много народа, и мы можем позволить себе разные излишества, вроде пряных мятных листьев к чаю, меда или карамельных конфет.

Тибул приходит уже за полночь, когда Тутти забывается тяжелым беспокойным сном у себя на полочке-кровати под потолком. Тибул тяжело садится за стол, вздыхает, понурив плечи. Так, как будто ему теперь лет сто, не меньше.

— Ну, — поднимает он на меня темные требовательные глаза, — рассказывай.

И я рассказываю. Сбивчиво, и горячо, то, что слышала от самого Тутти.

Как-то ночью он проснулся в слезах. Серые, полные боли глаза встретились с моими.

— Расскажи, почему ты плачешь, малыш, — попросила его я.

Был обычный солнечный беззаботный день. Отдых после уроков. Разноцветные птицы в высоких ветвях. И любимая кукла рядом. Они хотели посмотреть на солнечное затмение. Всегда интересно найти подтверждение истории из книжки в реальной жизни. Потом — топот копыт. Резкое ржание коней разрезало негу теплого дня. Серая пыль легла на листья, цветы и траву. В парк пришли черные люди с пустотой в глазах. Яркое солнце насмешливо лежало на острие штыка. В глазах человека, в холоде железа — ухмылялась смерть.

— Волчонок, — сказали они ему. — С какой стороны у тебя сердце?

Острие клинка холодило кожу сквозь тонкую рубашку. Со свистом рассекла воздух острая сабля. И обрушилась на друга. Кукла закричала громко, истошно, но ее никто не услышал. В парке было удивительно пусто.

— Вот тебе, волчонок! — сказал гвардеец, глядя на мальчика Тутти. — Скоро мы доберемся и до тебя.

Быстро удалялся топот множества звонких копыт. Теплый мир оказался разбит на тысячи осколков. Не было больше радости, не стало верного друга. В дальнем углу парка, в пруду уродливой мертвой массой, в грязных, розовых клочьях кружев высовывалась из воды смерть.

Я вижу, что эта история очень расстраивает Тибула. Я знала, что так и будет. Я была права, что не рассказывала ему об этом. Но сегодня не осталось другого выхода. Я вижу, что мой Тибул теперь весь как-то высох. В глазах и улыбке еще меньше тепла. Хотя какая уж тут улыбка. Я не вижу ее уже тысячу дней.

— Я постараюсь, чтобы вы никогда не сталкивались больше с этими людьми, — говорит он мне. В его исполнении «эти люди» звучит как оскорбление, как горячий плевок свинца, вырвавшийся из ружья.

* * *

Я думала: когда все закончится, люди будут больше улыбаться. Я думала: Тибул станет петь песни — как раньше — и ходить колесом. Не перед публикой, а просто так. Но он как будто становится мрачнее день ото дня. Да и дядюшка Август кряхтит как-то неутешительно, угрожающе. А потом к нам приходит доктор Гаспар Арнери. Он с удивлением оглядывает наш вагончик.

— А разве вы? А разве вам.. — смущенно начинает он, но дядюшка Август грозным шипением обрывает его на полуслове.

— Нет. Нам не положено. Мы слишком честные. А, да мы и так слишком хорошо живем, разве вы не видите?

И доктор Гаспар как-то сразу смущенно замолкает. А потом они говорят с Тибулом. Что-то о казнях. О горе и мести. Слов так много, что я теряюсь, тону в них. Глаза наливаются свинцом и начинают слипаться. Уже сквозь шум сна в ушах доктор Гаспар продолжает уговаривать. Настаивает:

— Ну хоть вы им скажите. Вы же символ, знамя, вас они должны послушать.

Тибул отстукивает по столу какую-то встревоженную дробь. А потом обрывает доктора. Так резко, что я просыпаюсь. И мне кажется, вместо его слов я слышу свист воткнувшегося по рукоятку во все эти жалобы и рассуждения ножа.

— Я попробую.

Доктор уходит, а дядюшка Август принимается ругаться. Ух, ну и достается же всем! Медленно краснея щеками, ушами и даже шеей, дядюшка Август называет доктора лицемерным и двуличным. Хотя когда доктор был у нас, я не заметила никаких дополнительных личин. Дядюшка говорит, что старый хрыч занимается подстрекательством, и что он, дядюшка Август, уже слишком стар что бы тащить на себе двоих детей. Тибул лишь глухо, сердито молчит. А потом останавливает ворчание, резко взмахивая рукой:

— Я обещал, что постараюсь. Я постараюсь. Не для него, для них — и он кивает головой в сторону нашей кровати. И для себя, — добавляет он тише.

На следующий день Тибул еще засветло уходит из дома. И не возвращается долго-долго. Мучительно тянутся минуты ожидания. Они звенят, как зловредные комары, и нет никакой возможности прогнать их, хоть как-то ускорить. Приходит он уже под вечер. Злой и взъерошенный, какими бывают очень сердитые воробьи после неудачной драки.

— Нет у него времени! Нет, он меня даже не выслушал, представляешь? — он ходит по нашему маленькому вагончику из угла в угол, отчего посуда жалобно дребезжит на колченогом столе.

А на следующее утро к нам заглядывает Просперо. Большой, холодный, он занимает как-то сразу весь вагончик. И ухмыляется, и смотрит на Тибула, как на напутавшего что-то мальчишку. Они говорят долго. И тихо. На улице моросит осенний дождь, и мы с Тутти вконец замерзаем ждать их снаружи. Дядюшка Август с Тибулом никогда так не делают. Если им надо обсудить что-то без наших ушей, как выражается дядюшка Август, корча препротивную рожу, они либо дожидаются, пока мы уснем, либо сами уходят мокнуть под дождем. Последнее время таких разговоров становится все больше, и все чаще они уходят поговорить с глазу на глаз, и все мокрее и злее возвращаются, так и не наговорившись, обратно.

Сквозь пелену холода и дождя, сквозь полудрему ко мне пробирается внезапно раздраженный, ставший слишком громким голос Просперо:

— Да, я тоже так думаю. Лучше вам сделать так поскорее, пока ты еще дров не наломал. Дружба дружбой, и старых заслуг я не забываю, но ты пойми — народ не дремлет. Люди не любят, когда их учат. Своим чутьем они сами разберутся, кто прав и кто виноват. И виновным не сносить голов. И не надо меня больше отчитывать, — и я слышу хлесткий удар по столу.

Звенит разбившаяся посуда. И громко хлопает дверь. Кажется, весь наш маленький вагончик вздрагивает, как от удара. Просперо уходит, не оглядываясь. Дядюшка Август вбегает в вагончик, а мы с Тутти замираем в нерешительности. Но Тибул, благородный, внимательный, заботливый Тибул никогда не забывает о нас: через секунду дверь распахивается и наружу высовывается его хоть и сумрачное, но решительное лицо:

— Залазьте внутрь скорее, неча вам снаружи мокнуть.

В печурке уже потрескивает огонь, и на нем весело сверкает боками чайник. Просперо и гвардейцев можно забыть, как сон. Дядюшка Август сметает осколки разбитой посуды в старый совок. Тибул считает что-то, выгребая мелочь из всех карманов.

— Вот что, — как-то нарочито весело говорит он, — завтра мы наконец-то отправляемся в путешествие! В соседней стране заждались бродячих циркачей.

«Наконец-то», — уже засыпая думаю я.

Мы выезжаем ранним утром следующего дня. Несмотря на предрассветный час, на улицах много людей. Полным ходом идет приготовление к казням приспешников Толстяков. Кто-то из осужденных сбежал.

Сотни гвардейцев народа рыщут повсюду. Патрули останавливают повозки, проверяют документы и пассажиров.

— Лучше бы дороги починили, дармоеды, — сквозь зубы ворчит Тибул.

— Тише ты. Беду накличешь, — шипит на него дядюшка Август. — Дай нам сначала хоть уехать отсюда.

Я выскакиваю за булочками. Их на базарной площади всегда можно купить у торговки на углу. Я очень люблю эти булочки. Крутобокие, румяные, с каплей растаявшей карамели на самой макушке. Мы всегда, когда едем этой дорогой, заезжаем за ними. В самые трудные времена у дядюшки Августа отложена пара монет на булочки. Для меня. Я так давно мечтала угостить ими Тутти. Мне кажется, что если он вдохнет их теплый, сдобный, бережный аромат, то ночные тревоги его и печали растают сами собой. Я весело несусь вприпрыжку обратно с булочками в корзинке. Нынче у нас много монет, и я купила целую корзинку пушистых сдобных булочек. Я уже представляю, как, весело улыбаясь, будет есть их Тибул. Он всегда очень вкусно ест. Когда смотришь, как он откусывает даже самый черствый кусок хлеба — кажется, что вкуснее еды и быть не может! Столько задора и радости жизни в мощных движениях его челюстей!

Окрыленная этими мыслями, я залетаю в вагончик. И замираю на середине прыжка. Тут же вспоминаю испуганного, бледного и какого-то очень притихшего Тутси, почему-то сидящего на балкончике снаружи. Напряженного, подобравшегося будто для прыжка Тибула и дядюшку Августа. Как же я сразу не обратила внимания на его губы! Они сложились в прямую линию, узкую и хлёсткую — это самая крайняя степень сердитости. Это прямо перед извержением вулкана. Черт — а тут я, скачу как идиотка. Я поднимаю глаза и вижу в углу вагончика человека. Темная фигура на темной стене. Глаза горят отчаяньем и страхом. На нем изодранная гвардейская форма. И руку он держит неловко так. Ранен. Дядюшка Август его обязательно починит. Где-то это было уже. Волк, попавший в капкан, раненый Тибул, революция. Черт, мы сможем помочь, только если переправимся уже через границу. И как раз в этот момент мы подъезжаем к кордону. Прямо у входа в вагончик я слышу громкие голоса караульных.

— Ваши документы… А что у вас внутри — нам нужно осмотреть. Это приказ.

И потом время замирает и невыносимо мучительно растягивается. Как сквозь толщу воды я слышу нарочито громкий голос Тибула:

— Там спит Суок, — очень медленно говорит он. — Будьте осторожны, не разбудите её. Она что-то приболела сегодня.

В какую-то долю секунды я понимаю: номер «больная девочка».

На арену выносили маленький дощатый помост. Он был почти весь накрыт пестрым лоскутным одеялом, нам подарила его одна старушка.

— Я шила его всю жизнь. Пусть оно принесет вам счастье, — сказала она нам тогда.

Ко мне тихо подходил Тибул и осторожно брал верхнюю часть помоста на руки. Из-под одеяла торчали лишь моя голова и кончик левой ноги. Зрителям казалось, что там высокая пуховая кровать. Потом Тибул осторожно приподнимал меня вместе с помостом. Раздавалась барабанная дробь, и одеяло слетало, взмахнув разноцветными лоскутками. Никакой перины там не было. На самом деле, все это время я просто изображала, что уютно устроилась в воздухе, держа весь свой вес на одной руке и ноге. По рядам зрителей проходил вздох восхищения. Этот удивительный трюк мы придумали вместе с Тибулом.

Тело все еще помнит гибкость позы, легкое напряжение мышц. Только сейчас, насколько я понимаю, одеяло ни за что не должно слететь. Я взлетаю на низенький стульчик в двух шагах от притихшего человека в углу. В руку послушно ложится лоскутное одеяло. Как хорошо, что у дядюшки Августа всегда такой образцовый порядок в реквизите. Только бы хватило длины, чтобы укрыть черные, запыленные сапоги гвардейца. Ага, хорошо, что я не успела с утра собрать волосы в узел. Сейчас эти милые лохматые кудряшки вполне способны отвлечь внимание. Этот номер мы назвали — держу Землю на ладони. И он у меня обязательно получится. Все мое тело висит в воздухе, кончик пятки торчит из-под покрывала, создавая картину безмятежного сна. Раненый человек у стены теперь полностью скрыт из вида, со стороны двери, должно быть, кажется, что здесь просто большая перинная кровать, а на ней безмятежно спит маленькая девочка. Пожалуйста, обязательно должно так казаться. Для полноты картины я закрываю глаза и молюсь, чтобы вошедший не заметил, что кровать слишком высока, не удивился бы — какого черта мы поставили ее посредине вагончика, не увидел бы, как предательски дрожит моя рука.

«Все же тренироваться надо чаще», — механически выдает голос разума.

Сладковатый дурманящий запах сдобных булочек, забытых в корзинке у двери, долетает до меня, кажется, из прошлой жизни. А здесь я вижу прямо перед собой черные глаза человека. Полные отчаянья, глаза загнанного зверя, в них через край плещутся боль и печаль. В них стоят виселицы, я сама их видела по дороге сюда. Их сооружают повсюду. Предатели страны, пособники Трех Толстяков, должны быть вздернуты на глазах у всего народа.

Я слышу, как заполошно стучит его сердце, и опять время замедляется, и я вижу, как предательски подгибается моя рука, и я падаю — тот проверяющий гвардеец снаружи врывается в вагончик и достает саблю. И тот, что раньше был прикрыт моей хлипкой цирковой конструкцией, тоже выхватывает оружие. Я не знаю, кто из них это сделал, все произошло слишком быстро, в какое-то мгновение острие проходит через мою грудь и я задыхаюсь от обжигающего огня. И раненый гвардеец медленно падает, поверженный, и тут вылетает дверь. Я вижу ужас в глазах Тибула, и он смотрит только на меня и кидается на этого из караула, а сзади его догоняет острые сабли других гвардейцев, и он падает, и падает, и падет...

И я не вижу, как он упал, потому что смотрю уже на все сверху. Мне не видно, что в вагончике. Мне видны только крыша, и плачущий мальчишка Тутти, вырывающийся из крепких объятий гвардейцев. А они заламывают ему руку назад, назад, назад, пока не раздается ужасный хруст, и он вскрикивает, как подраненный олененок, и дядюшка Август, уже в наручниках, вздрагивает всем телом. Мне не слышно, о чем они говорят. Мне не слышно, я вижу только, как из вагончика вытаскивают тела Тибула и того, другого гвардейца. Глядя на них, практически одновременно дядюшка Август рвется к Тибулу, а мальчишка Тутти — к гвардейцу.

«Он спас моего воробья», — вспоминаю я.

И я лечу все выше и выше, и уже сквозь пелену облаков краем глаза вижу, как из вагончика вытаскивают третье тело, замотанное в какие-то тряпки, маленькое тщедушное тело куклы…

Дверь тихонько прикрывается. И я слышу тихий смущённый голос снаружи:

— Всё в порядке. Вы уж извините. Правила для всех, вы же понимаете...

— Да-да, конечно, — так знакомо ворчит дядюшка Август

— Она у вас такая красивая, ваша Суок. Пусть поправляется скорее. Жалко, что вы уезжаете, — говорит дежурный, и я понимаю, что уже могу открыть глаза, что все это был метнувшийся в меня страх того, другого человека. По-прежнему светит солнце, и я понимаю, что рука, на которой я все еще пытаюсь держать тело, затекла и налилась свинцом. И я перевожу взгляд на черный огонь глаз того человека, и понимаю, что они до краев полны боли. Боль и тоска; снова маленький котенок, потерявшийся на большой базарной площади. И я тихонько вскакиваю и укутываю его веселым цветастым покрывалом. Права была та старушка, оно таки принесло нам счастье.

Мирно перестукивают колеса, и слышен цокот нашей старенькой Бетси. Я осторожно подношу прямо к губам, к жгучим отчаянным глазам кружку с чаем. Жидкость еще теплая, угли в печке не успели затухнуть. И тут я понимаю вдруг, что одной рукой помогаю ему держать чашку — она большая и тяжелая, а он слаб, и одной рукой ему никак с ней не справиться. А вторую свою руку я с удивлением вижу у него в волосах, она взлетает над его головой вновь и вновь, и на лице у меня мокро-мокро. И я слышу себя со стороны, почти как тогда, в видении. И мой голос такой надтреснутый, хриплый. И в то же время тонкий, заполошный, девчачий.

— Все хорошо. Все хорошо. Теперь все будет хорошо…

Дядюшка Август обязательно вылечит его. Он ведь может вылечить кого угодно. И человека. И волка. И вылеченный бывший раненый гвардеец сможет уйти на свободу. В этой стране ему ничто не угрожает, и он обязательно начнет новую жизнь.

А сегодня Тибул, озорно улыбаясь, выгребает последнюю монетку из кармана — ее как раз хватит купить сено для нашей Бетси. А вечером мы пойдем выступать и заработаем на ужин. И Тибул начинает хохотать. Он запевает задорно и совсем как раньше, еще до всей этой революции, совсем как в моем детстве, и мы с дядюшкой Августом немедленно подхватываем песенку:

«Когда лишь корка хлеба на обед,

Все ж никого счастливее нас нет.

Веселье мы с каждым делим

И щедры, хотя в кармане ни гроша…»

И я вижу, как улыбается Тутти. Мне кажется, что теперь, с этим пришедшим к нам раненым гвардейцем, мой мальчик Тутти вообще стал намного веселее. А уж когда дядюшка Август вылечит раненого знакомца Тутти, то мой братишка-мальчишка и вовсе развеселится и, может быть, начнет нам доверять. А пока что они тихо шепчутся вдвоем, сидя на узком балконе нашего вагончика и болтая ногами в воздухе.