На дне колодца (джен)

Иногда я просыпался посреди ночи и не мог понять, где нахожусь. Открывал глаза и видел одну тьму. И представлял. Я на дне колодца. Я в сырой земле. Я блуждаю по лесу. Я бреду по Токио до ближайшей закусочной. Я на пляже в спальном мешке, и во мне столько виски, что можно было бы уже и не просыпаться никогда. Я в самолете, который набирает высоту.

Я в темной комнате совершенно один. Никого больше со мной не осталось.

В «Амире» мне нравилось. Удивительное место, совершенно непохожее на другие больницы. Нигде больше человек не мог почувствовать подобной свободы, вдохнуть такого свежего воздуха и увидеть этих ярких и близких звезд. Здесь, кстати, все разбирались в звездах. Потому, наверное, что смотреть особо в «Амире» было не на что — кругом поля да леса, ну и небо над головой. Хочешь не хочешь, а начнешь понимать, что вон там Ковш, вот здесь Орион, тут Телец. Я пока в этом не разбирался, просто задирал голову и глазел на звездное небо, потому что не делать этого было бы преступлением.

Я и сам не знал, кто я здесь: пациент или врач. Тут каждому нужна была помощь, и каждый же ее по возможности оказывал. Например, ко мне приходил Нобу — он просил, чтобы только так его и звали, без лишних формальностей — проверял температуру, давление, измерял вес, справлялся о моем аппетите и сне. Проделав все эти процедуры, он садился напротив меня, закуривал сигарету и рассказывал о своем прошлом. Я, наверное, знал уже всю его биографию: и про двух бывших жен, и про детей, и про друзей. Каждый день Нобу рассказывал мне какой-нибудь кусочек из своей жизни и спрашивал:

— Ну что, думаешь, правильно я поступил?

— Не знаю, — отвечал я. — Не могу судить. А вы как считаете?

— Я думаю, — говорил Нобу, затягиваясь сигаретой, — что вся моя жизнь — это череда ошибок, которые я даже не пытался исправить. Вот так.

Однажды Нобу рассказал мне, как глупо он поссорился с лучшим другом. Что пьяными были, наговорили всякого, припомнили все старые обиды и разошлись потом на долгие годы.

— А сейчас я понимаю, что ближе друга у меня и не было. Думаешь, могу я еще все исправить? У меня и номер его есть, и адрес, а я не делаю ничего.

— Напишите ему письмо, — сказал я.

«Амире» было поистине удивительным местом. Здесь легче дышалось и лучше спалось, я даже сны начал видеть. Правда, снилась мне Наоко, так что сны не радовали, а становились незаживающей и ноющей раной. Я мог рассказать об этом Нобу, но он бы выписал мне всяких трав, чтобы кошмары не мучили, и больше бы я Наоко тогда не видел.

Здесь я вспомнил, что мне всегда нравилось возиться в земле. Мы с другими пациентами в один погожий день высадили помидоры и баклажаны, и потом я постоянно приходил посмотреть, насколько подросли эти едва пробившиеся из-под земли зеленые стебли. И как будто бы видел течение времени, наблюдая за этой рассадой.

Нобу сказал, что со временем боль притупляется. Я все думал — пройдет ли моя боль, когда вырастут эти помидоры? Может быть, когда баклажаны созреют, я перестану так страдать? Мне хотелось в это верить, поэтому я и проверял каждый раз эти грядки. И ждал.

Через некоторое время — уже наступил май — Нобу мне рассказал, что друг его прислал ответное письмо. Говорил, что тоже жалеет, что рад, что у них все еще осталось время, чтобы наверстать упущенное.

— Вот так бывает, — сказал мне Нобу. — Я всю жизнь об этом думал, а тут на старости лет…

— Хорошо, что так вышло, — ответил ему я.

— Ты тоже не держи в себе, когда есть что сказать. Извинись, если нужно, тогда точно легче станет.

Наверное, будь моя жизнь тетрадью с выполненными заданиями, суровый проверяющий просто перечеркнул бы все красной ручкой, оставив без оценки — потому что как такое вообще оценить? Я бы мог сделать работу над ошибками, но не знал, с чего начать. Мне всегда хотелось всего и сразу, но решать при этом не хотелось ничего. Говорят, пятьдесят сегодня лучше, чем сто завтра. А я хотел сто пятьдесят — и сейчас.

Была у меня Наоко. Я любил ее, думал о ней постоянно. Когда письма писал — представлял, что говорю ей эти слова и глажу ее мягкие руки, а она поправляет отросшую челку немного нервным движением и нежно улыбается. У Наоко был целый сундук проблем. Она доставала по одной, показывала мне, а когда я думал, что больше уже плохого не осталось — доставала следующую проблему, еще более сложную и запутанную. Наоко была разбитым человеком. Я думал, что обязательно дождусь, пока она вновь станет целой. Что мы будем жить вместе, спать вместе, гулять после работы по парку возле дома, жаться друг к другу под одним зонтом. В этом огромном и пугающем мире у нас были мы, этого было достаточно — так я считал.

У меня была Мидори. Рядом с ней я дышал, жил и смеялся. Мы напивались в барах, ошивались по дешевым закусочным, вместе спали на скучных парах. Если бы меня спросили, как выглядит жизнь, я бы показал на Мидори. В ней было и много сложного, непонятного, порой невыносимого. Но это казалось неважным, пока она меня любила. Теперь я думал, что если бы и сама жизнь меня так любила, то я бы многое смог преодолеть. Но у нас с ней как-то не задалось.

Я не выбирал между Наоко и Мидори, в этом моя главная ошибка. Любил обеих так сильно, как только вообще мог любить. Не отпускал их, все держал при себе, мучил, наверное. Но в итоге не то что пятьдесят или сто — у меня вообще ничего не осталось.

Нобу сказал, что если я извинюсь, то мне станет легче. И я решил, что начну с Мидори. Она ведь тогда бросила своего парня ради меня, любила самоотверженно и просила только одного — безраздельного внимания. Но когда я проводил время с Мидори, то думал о Наоко, которая чахла в стенах этой лечебницы. Вот таким я был ничтожеством.

Я написал ей письмо:

«Здравствуй, Мидори! Прошу тебя дочитать это письмо до конца. Ты не брала трубку, не хотела со мной видеться и все письма мои наверняка выкидывала, даже не открывая их. Надеюсь, что это ты все же прочтешь.

Причина, по которой я так внезапно пропал, заключалась в смерти Наоко. Мне нужно было время: я скитался по разным городам, ночевал в спальниках и напивался как последняя свинья. Ты бы меня видела, Мидори. Думаю, что ты бы подала мне мелочи, перепутав с бездомным, а может, даже купила горячий чай. Потому что ты, Мидори, всегда была ко мне добра. А я этого не ценил.

Наверное, за тот месяц, что я занимался саморазрушением, ты все для себя решила. Не захотела давать мне очередной шанс. Мидори, я не виню тебя за это. Даже когда мы были вдвоем, Наоко всегда была с нами, а подобное соседство вынести не смог бы даже такой человек широкой души, как ты.

Я хочу извиниться перед тобой. Это не пустые слова — если ты простишь меня, тогда я смогу быть спокойным. Можешь даже не отвечать на это письмо, просто не держи на меня зла.

С любовью, Ватанабэ».

Я прочитал это письмо Нобу, и он меня похвалил. Сказал, что мне самому станет легче, пускай и не сразу, потому что невысказанные слова оседают на сердце болезненным налетом. Это только кажется, что ты двигаешься дальше, а на самом деле тебя вся время тянет назад. Вот почему нужно говорить, что ты чувствуешь, даже если чувствуешь только обиду и боль.

— Не останавливайся на этом, Ватанабэ, — сказал Нобу. — Если что-то еще гложет твое сердце, обязательно об этом скажи. Ты же не хочешь остаться в стенах «Амире» навсегда? Когда-нибудь тебе придется это место покинуть.

— Если я напишу этим людям письма, они их не прочитают. Вот в чем загвоздка.

— Тогда поезжай к ним. Сколько ты уже в этой комнате сидишь? Мы ведь не запрещаем нашим гостям уезжать, так что и ты можешь. 

Нобу всегда говорил «гости», а не «пациенты». Но я ведь знал, что моя душа больна. И душа Наоко тоже болела. Но я не спорил, может быть, Нобу так было легче. Он ведь тоже в каком-то смысле был пациентом. И тоже болел.

Но все-таки Нобу был еще и врачом, так что я решил его послушать.

Когда-то давно нас было трое: Кидзуки, Наоко и я. Столько лет прошло с тех пор, как все мы собирались вместе, а я все еще вспоминал то время с тоской. Наверное, тебе дается один шанс найти своих друзей, а потом уже остается только скитаться по жизни в одиночестве, цепляться репейником за других, пока они не отцепят тебя да не бросят. Таким репейником я сейчас и был.

Когда-то Наоко рассказала мне историю о колодце. Мы шли с ней по той самой тропинке, где я шел сейчас, даже пни эти мне запомнились. Сегодня все вокруг было зеленым, будто бы мир показывался через призму бутылочного стекла. Мох был мягкий — я коснулся его и огладил ствол дерева. На руке остались влага и грязь.

Наоко говорила, что никто не знает точного местонахождения этого колодца. Но он был где-то здесь, в поле. Когда люди пропадали поблизости, про них так и говорили — упал в колодец. Все потому, что был он таким глубоким, что если глядеть в него, то и дна не увидишь.

— Ты не беспокойся. Даже если ты здесь ночью будешь бродить, то никогда в тот колодец не упадешь. И я тоже никогда туда не упаду, пока с тобой вот так вместе хожу, — вот что сказала мне тогда Наоко.

Но теперь-то я шел один.

Мне очень хотелось найти этот колодец. Трава на поле выросла высокой и блестела от росы. Мои кроссовки уже промокли, и джинсы потемнели от влаги, а небо сильно помрачнело из-за низких тяжелых туч. Мне и не хотелось, чтобы погода улучшилась. Сейчас мир вокруг очень хорошо меня чувствовал: я обнажал свою душу — он обнажал свою. Мы оба были серыми и унылыми.

Сегодня определенно выдался лучший день для исполнения предписаний моего врача. Но это было не так легко, как высаживать помидоры и баклажаны. Работу над ошибками делать потому сложно, что ты возвращаешься к прошлому, которое с радостью бы уже забыл. Думаешь, и чего я таким дураком-то был? Думаешь, так и не поумнел же ведь. Осознавать это оказалось неприятно.

Вспомнилось вдруг, как Штурмовик принес мне банку со светлячком.

— В соседней гостинице для привлечения постояльцев каждое лето выпускают светлячков. Вот один и добрался сюда, — сказал он тогда. — Только ты отпусти его потом. Может быть, вернется к тебе еще.

Я бы хотел себе сейчас эту банку со светлячком. Именно с тем, что тускло мерцал и почти не подавал признаков жизни, но сразу улетел, стоило мне только отпустить его на свободу. Он очень хотел жить. На дне колодца светлячок бы мне пригодился. Темно там было и сыро, и этот легкий свет от живого существа скрасил бы последние минуты. Я бы этого светлячка обязательно отпустил, чтобы он потом еще кому-нибудь помог. Мне-то помощь больше не понадобится. Стены «Амире» и правда лечили даже безнадежные случаи.

Наоко немного тогда рассказала про этот колодец, и казался он скорее чем-то мистическим, пугающим. Казалось, что и не существовало его вовсе, был он обычным порождением местных легенд. Сейчас я думал, может, эти пропавшие здесь искали то же, что и я? Может быть, и не пропадали они вовсе, а просто исправляли то, что давно пора было исправить?

Когда мне было семнадцать, ушел Кидзуки. После него я дружил по-другому и любил тех людей уже не так сильно, не так беззаветно и преданно. Какие проблемы Кидзуки решал? Я-то тогда думал, что они с Наоко были счастливы. Любили друг друга по-настоящему. Наверное, Кидзуки раньше всех прознал про этот самый колодец.

Когда мне было двадцать четыре, ушла Наоко. Думаю, все потому, что Кидзуки она всегда любила больше, чем меня. Снова он меня обставил. Если душе Наоко было здесь так тяжело, что даже в «Амире» помочь не смогли, то и от меня бы проку никакого не вышло. Мне бы очень хотелось жить с ней, спать с ней, любить ее, но стала ли бы она счастливой со мной? Любила ли она меня?

Я много думал и понял, что каждый из нас только тогда чувствовал себя счастливым, когда мы были втроем. Так что и мне пришло время уйти. Ведь и Нобу говорил — не держи в себе, выскажи все. А письма к Наоко и Кидзуки не ходили, лучше уж я сам их тогда найду. Каждому скажу, как сильно любил и люблю. Тогда мы снова станем счастливыми.

Если закрыть глаза, то в темноте и не понять, где ты находишься. В лесу. В сырой земле. В темной комнате лечебницы «Амире». В Токио, где шум и пыль проникают тебе под кожу и подпитывают словно наркотик.

Но мне не страшно было пропасть в этом поле. Я точно знал, где нахожусь, пускай вокруг и царил сплошной непроглядный мрак.

На самом дне глубокого колодца — я, Наоко и Кидзуки. Спустя годы мы, наконец-то, снова были втроем.