Тысяча воробьев (гет)

Он улыбнулся. Легко и азартно. И тряхнул головой, уходя.

— Если не хочешь — не приезжай. Ты совершенно свободна.

Легко называть свободным того, у кого украдено сердце. Легко улыбаться тому, кто как пустой стеклянный сосуд весь состоит только из отражений. Вот — глаза любимого, вот небрежное движение рукой, легкое пожатие плеч. Тонкие губы чуть изогнуло презрение: не хочешь — не приезжай.

Легко сказать — приезжай. Через тысячу миль, через море границ, через настоящий океан. Оставить родной город, , привычную любимую лапшу и оказаться неизвестно где. В неизвестном городе неизвестной страны.

Он уехал. А она осталась. Эта извечная история повторялась опять и опять.

Мужчина — движение. Поток, нетерпение, исследование. Это азарт и проникновение за горизонты.

Женщина — устойчивость и стабильность. Неизменность и верность родному гнезду, родной земле.

Так учили ее с детства. И вот он — рискнул и уехал. А она осталась. Те же пузатые фонарики с кисточками, как и год назад, раскачиваются на ветру. Как будто ничего не случилось. Так делали они тысячу лет назад. И еще пару тысячелетий до этого. Так происходило всегда. Таков неизменный закон жизни — говорили ей.

Мужчина уходит, а женщина остается.

И вот еще один ветреный осенний день. Она стояла под серебристым платаном. От ветра ветки его шумели, и листья — красные, желтые, серебристые — кружил ветер, и они падали и падали. Вверх, вниз. Взмах, полет, и легли под ноги. Завтра пойдет дождь и укроет разноцветную мозаику отзвеневшего лета скромной обыденной грязью. Платаны не спорили. Не сопротивлялись естественному ходу жизни. Из века в век они роняли свои золотые листья. В грязь. Под ноги равнодушным прохожим.

И вот уже она тряхнула головой: нет, врешь! Я уеду. Я явлюсь к тебе, в твой чужой растревоженный город. Непривычно жаркий. Наполненный варварским языком и невкусной лапшой. В город, где не растут платаны. Где все вывески на чужом языке.

Что ж — связи оказались порваны. Тетушка Ли сокрушенно качала головой, прабабушка Хао посылала проклятья, брат Пин отвернулся и ушел. Навсегда, молча, без слов. Подруги до последнего не верили, что она серьезно. Родители плакали и обещали забыть. Мосты были сожжены. Она уехала. Навстречу всему. Вопреки всему. Без всего.

Чужой город встретил ее тягучими гудками пароходов. Белыми, красными, желтыми цветами на смешных деревьях: изогнутые ветки, серебристые стволы и ни единого листика. Только цветы.

В историческом центре города ездили лакированные кареты. Для туристов. И стаи голубей. Белые, синие, сизые, кофейно-молочные крылья. Поднялась голубиная стая, в ушах заложило от шороха. Холодны были камни старого форта. А холоднее, чем камни, — его глаза.

— Я не думал, что ты вернешься.

Вот и все.

Что осталось рыбе, вышедшей на берег, но так и не научившейся дышать? Какое будущее у павшей с неба звезды? Она попала на чужую планету, она легла на чужие камни. Возвращаться ей было некуда. Партия не прощала предательства. А место в комнате у окна давно заняла двоюродная сестра Ю. Она всегда мечтала его занять.

Теплый ветер-насмешник швырял в лицо соленые брызги. Набегали и отступали вновь горько соленые волны. У нее ничего и не осталось, кроме этого чужого города. Чужого. Насмешливого. Яркого. Жаркого. Манящего. Веселого.

Трудно только первые пять шагов. Страшно только первые пять недель. А потом чужой город стал родным. Незаметно, потихоньку, исподволь. Шумные его, грязные, узкие улочки проросли в сердце. Милые. Знакомые. Любимые. Большой, наполненный разномастными крышами, растрескавшимися тротуарами и шумом птичьих крыльев Город встречал ее привычным гомоном по утрам. Обволакивал сладкой негой в раскаленный полдень. Бережно укачивал по вечерам, нежно баюкая в лучах заходящего солнца. И каждую ночь уютно сворачивался у ног, даря тепло и покой.

Она сначала жила прямо на улице, на набережной. Спала на парапете, умывалась брызгами пены по утрам. Завтракать ее звал старик старьевщик, чья потрепанная будка ютилась в тупике набережной. До обеда она помогала уличным массажистам. Если день был удачный — они делились с ней выручкой. Если нет — молча разламывали вчерашнюю булку и запивали холодной водой. А вечером на пристань приходили рыбацкие лодчонки, которым тоже нужна была помощь. Здесь помыть, здесь починить, здесь подлатать сети. Взамен у нее всегда была на ужин свежая океанская рыба, запечённая на костре. Жаркие искры летели в черную ночь. Белая горячая плоть. Сытно и спокойно.

Постепенно работа становилась более постоянной, и даже появился свой угол под крышей маленького дома на краю обрыва. К ней в окно стучались первые рассветные лучи. Еще нежно-персиковые. Робкие. Мягкие. По ночам ей видны были все звезды. Близко. Рукой подать.

А ещё были мужчины.

Рулий был низкорослым и смешливым. Он ерошил короткие черные волосы, вечно стоящие дыбом у него на затылке. Он любил пить пиво, сдувая во все стороны пену, и от него вечно оставались темные пятна — на скатерти, на стуле, на кафеле на полу в ванной. Рулий не смог остаться. У него на родине были больная мать и недостроенный дом. Он уехал.

Потом был Мичо. Высокий, худой, ироничный. Мичо презирал пиво, был до фанатизма чистоплотным, а по утрам пил крепчайший черный кофе. Его аромат наполнял маленькую квартирку под крышей поистине божественным ароматом. После Мичо остались опрятная клетчатая кепка с твердым каркасом внутри и отдраенное зеркало в ванной. Бог знает, каким составом смазывал его Мичо, но зеркало не смог ни испачкать, ни разбить ни один из её многочисленных детей или любовников. Мичо исчез так же внезапно, как и появился. Без слез, без сцен и без истерики. Положил сорок тысяч песо в плетеную корзину в коридоре и растворился в ночном тумане.

Иглезис был совершенно не похож ни на Мичо, ни на Рулия. Он любил готовить. Запах его стряпни слышен был издалека, еще на подходах к дому. Он мастерил воздушные змеи и деревянные мечи. Пару раз в месяц он собирался с друзьями где-то в баре и пел огненные сумасшедшие песни. Знакомые только пожимали плечами: «латинос». А он был отчаянным и веселым, и стоило ему только пройти слишком близко, как внутри у нее разгорался сумасшедший горячий огонь. Иглезис мог подолгу возиться с детьми и смешить соседей. Но он тоже исчез. К тому времени у нее уже было пятеро детей и две собаки, так что можно предположить, что он не выдержал шума. Которого стало еще больше, когда в положенный срок она родила двойню. Сыновья Иглезиса. Но он об этом так и не узнал.

Мужчины приходят и уходят. А дети остаются.

Вот они какие: у Джориеля — в папу — жесткие черные волосы. И удивительно мягкая улыбка. У Родригеса голубые глаза и смуглая кожа. Рунель небольшого роста, как все местные, зато танцевал он так, что все соседи собирались посмотреть. Роландо и Калем как две капли воды походили друг на друга, даром что год разницы. Микаелла любила яркие платья и длинные ленты. В ее курчавых черных как смоль волосах они и правда очень эффектно смотрелись. Хелена — сама серьезность; присматривала за малышней, сама же вечно ходила в обнимку с какой-то книжкой. Алекса не напоминала ни одну из сестер. И дело даже не в разнице в отцах. Она вся была какая-то светлая, тихая. И как будто свет у нее изнутри шел. Ей стоило только улыбнуться, а все вокруг уже с ума сходили.

Пока дети занимали сами себя, она работала. И, возвращаясь домой, пробегая мимо статуи Мавер Мери, каждый раз благодарила ее. За детей. За мужчин. За этот шумный, пыльный и любимый город. Статуя Божьей Матери освещалась живым дрожащим огоньком свечи. Над ней нависал небольшой грот на случай дождя. А на младенца была надета стеклянная банка.

В сумерках наступающего вечера ей каждый раз казалось, что Мавер Мери слегка подмигивает ей.

А по выходным они ходили на берег океана. Там, прямо на камнях, стояла еще одна Мавер Мери. И добродушно улыбалась всем проходящим. По дороге домой им было видно, как козы забираются на манговое дерево и с хрустом поедают неспелые плоды. А вечерами соседка, бывшая певица, маленькая веселая старушка Беби, пела колыбельные всей ее многочисленной детворе, а иногда и ей самой. Больше всего ее песни нравились четырем приблудным собакам. Они иногда даже принимались подпевать.

Можно обмануть бедность, можно обхитрить нужду и старость. Но что делать со школой? Что делать, когда семеро малышей мал мала меньше должны быть собраны по всем правилам: форма, комплекты учебников, пеналы, ранцы, школьные завтраки…

Она и правда не знала, что делать. Пока в школу ходил только старшенький Джориель, еще как-то удавалось сводить концы с концами. Благо в шумном беспокойном Городе всегда было тепло. И потому не нужно много дорогой теплой одежды, да и крышу можно не чинить особо: покапает и само высохнет. Но вот пришла пора отправлять сразу двоих следующих. И когда она посчитала все, что нужно теперь уже на троих школьников — тут-то руки и опустились. И она пришла встречать закат на берег океана, оставив гомонящих детей на веселую Беби. Ситуация казалась до такой степени безвыходной, что даже волноваться толком не было уже ни сил, ни смысла.

Она сидела в полуразвалившемся бывшем кафе. Плющ увил остатки уцелевших после штормов стен. Дикие кокосовые пальмы проросли сквозь расщелины в полу. Тамариндовые деревья раскинули над всем этим свои буйные широкие ветви. Волны били и били о причал. «Как рыба об лед», — говорила бабушка.

И тут — словно молния — пришло воспоминание. Бабушка рассказывала: в Китае существует традиция: перед Новым годом отпускать воробьев. Она вдруг ясно вспомнила, как ходила с бабушкой перед Новым годом к старому храму, и там, у сгорбленной старушки в каких-то кофтах, они покупали воробья. Маленького. Взъерошенного. Сердитого. И потом отпустили этого воробья на высоком обрыве.

«Лети, малыш, передай богу наши просьбы. А то он нас совсем что-то не слышит. Ты уж донеси ему наши надежды и желания до самых-самых ушей».

Да, там, на родине, обычай этот сейчас не в чести. Не пристало коммунисту мечтать, свое счастье он кует сам, слушаясь заветы великой коммунистической партии. Но здесь-то, в этом жарком, пыльном, грязном и улыбчивом городе, партии нет. А китайцев много. Сбежавших давным-давно от всех тех войн. И храм есть. Старый.

И вот она начала ловить воробьев. Поначалу неловко. Неумело. Робко приходила к Храму со своей видавшей виды потрепанной корзиной. Сидела на маленькой табуретке. И ждала. Неизвестно чего.

Воробьев раскупили всех. Выручки хватило, чтобы собрать старших в школу. Как раз учебный год у них в мае начинался, можно было спокойно и вдумчиво за каникулы все прикупить.

На следующий год ловить воробьев стало легче. У нее даже возникло смутное подозрение, что воробьи ей подыгрывали. Как-то слишком легко давались они в руки. И ей даже померещилась пара воробьев прошлого созыва.

Потом вся эта воробьиная процедура стала привычной. И она уже не удивлялась, когда видела в своих силках прошлогодних воробьев. Как будто так и должно было быть. Шелест крыльев. Громогласное чириканье. Маленькие плетеные подвесные клетки. Хлипкие и ненадежные, чтобы будущим владельцам не пришло в голову надолго откладывать торжественный выпуск птиц на свободу. И победный шорох взмывающих в высоту птиц. И их радостный свист.

Это было много лет назад. А потом каждую зиму она продавала ровно тысячу воробьев. Почему-то это число казалось ей предельным. Больше — уже мошенничество. И сейчас она отправляла в школу всех семерых, и у нее оставалось еще на краску для крыши дома и на лекарство для белого пса. Совсем он старый стал. Ветеринар сказал: «И что вы с ним мучаетесь? Усыпите уже».

А зачем? Воробьи рассказывали богу о людских нуждах, надеждах и чаяниях, и приносили на своих маленьких, но крепких крыльях немного денег. Достаточно, чтобы жить. На всех хватит. И старому псу останется. На лекарство.

Сколько уж времени прошло, вряд ли уж кто припомнит, когда она вышла к храму в первый раз. Да она и сама лишь смутно вспоминала иногда о том дне. Как она волновалась тогда. Как болели пальцы, натруженные от плетения тех клеток-обманок. Как страшно было ловить воробьев. Вдруг поймают за браконьерство. Вдруг она неловкой рукой покалечит какого воробья. Но, бог миловал, никого она не покалечила. А теперь даже и ловить никого не приходилось. Воробьи сами прилетали к ней. Знали — дело это без подвоха, честное. Взлетят ввысь надежды и мечты людей, обязательно откроется маленькая клетка. Почему бы и не помочь упрямой женщине? Паре псов и семерым разномастным ребятишкам?

Иногда она подозревала, что служители храма знают уже в лицо всех ее воробьев. Но ничего, не выдавали их. Не прогоняли. Думали, наверное, что нет большой вины в том, чтобы помочь немного усталой женщине. А люди... что люди. Они приходили в храм помолиться. Вспомнить усопших. Попросить о благополучии. И купить пару громкоголосых воробьев, шустрых и невесомых, чтобы те доставили Богу лично в руки их тихие просьбы.

Люди ведь платили за то, чтобы отпустить воробья. И никто не спрашивал о том, что было сделано, чтобы его поймать. А уж сбывались ли их мечты — не воробьиное то дело.