Любовь, смерть и карточки от шоколадных лягушек (гет)

Дверь захлопывается с мягким всасывающим звуком, отрезая происходящее от любопытных глаз и ушей. Гермионой владеет скорее беспокойство, чем любопытство, но унять его до окончания посещения нет никакой возможности — обойти чары конфиденциальности, наложенные на все вип-палаты больницы святого Мунго, не может никто, в том числе и персонал. Снимаются они только изнутри.

Бессильно опустившись в первое же подвернувшееся кресло, Гермиона думает о том, что происходит по ту сторону двери. Что может происходить после того, как колдомедика попросили поставить подпись на бланке, где значится, что пациент находится в здравом уме и твердой памяти, и мягко выпроводили? Не может же он… Нет!

Мантра «это не твое дело, это не твое место, ты просто целитель» не помогает совсем. Глубоко вдохнув, она пытается отвлечься. Сначала мысленно воспроизводит список зелий первой помощи при увечьях, затем переходит на улучшенный противоожоговый протокол, включающий последствия редчайших случаев спонтанного самовозгорания, перечисляет содержимое аптечки целителя разума, затем концентрируется на составах сложных зелий, но тревога не отпускает — ноет как больной зуб и не желает уходить.

«Две меры патоки ипопаточника, половина меры толченых листьев драконова де…»

В пронизанной ожиданием тишине шарканье подошвы по полу звучит как выстрел, Гермиона дергается и поднимает голову.

Оказывается, у нее есть компания. В кресле напротив сидит высокий, плотно сбитый мужчина. Заметив ее внимание, он кивает, и Гермиона автоматически кивает в ответ, не отводя изучающего взгляда. Черты мужчины смутно знакомы, но никак не привязываются к имени и фамилии. Ей кажется, если присмотреться повнимательнее, тайна личности откроется. Гермиона перебирает в памяти лица студентов примерно своего возраста. Кто-то курсом старше или младше? Неприметный слизеринец или хаффлпаффец из одногодков? Сложно быть неприметным при таких габаритах…

Дверь открывается, и из нее выглядывает худощавый белокурый мальчик.

— Мистер Грег, вас зовут, — подчеркнуто вежливо обращается он к мужчине, тот подскакивает с прытью, неожиданной для его грузности, и скрывается в палате. Дверь снова захлопывается с мягким всасывающим звуком (поцелуй дементора, право слово!), мальчик остается снаружи.

Грег?

— Гойл? — вслух спрашивает ошарашенная Гермиона.

— Ага, мистер Гойл, — отвечает ей мальчик. Он мнется и закусывает губу, глядя исподлобья, и Гермиона натягивает приветливую улыбку с намеком на игривость.

— Что?

Юный блондин, почти точная копия того, за плечом которого ходил этот самый Гойл в школьные годы, робко передергивает плечами.

— Выкладывай, — подталкивает Гермиона Малфоя-младшего.

— Передашь ему? — в ее руку быстро всовывается карточка от шоколадной лягушки. Обратной стороной вверх. Поверх информации о волшебнике дрожащей рукой, но каллиграфическим почерком выведено: «Я люблю тебя, папа».

Гермионе приходится широко распахнуть глаза, чтобы слезы, навернувшиеся на них, остались непролитыми. Нельзя даже намочить ресницы. С голосом удается совладать не сразу.

— Почему сам не отдал? — спрашивает она, когда пощипывание в носу прекращается.

Скорпиус снова пожимает плечами.

— Много людей, — объясняет нехотя.

Ответ возвращает Гермиону к мыслям о происходящем в палате. Спрашивать об этом одиннадцатилетнего мальчишку не нужно. Ни к месту вспоминается, какой взрослой она чувствовала себя в свои одиннадцать, думается, что Скорпиус оскорбился бы, если бы поймал на желании продлить его детство, но… он кажется таким маленьким и хрупким для всего, что навалилось на его плечи в последние три года.

— Они разводятся, — следует ответ на незаданный вопрос.

— Что?

Это не имеет смысла!

Скорп отворачивается и закладывает руки за спину. В этот момент он до боли напоминает отца. Драко всегда поступает так же, когда говорит о том, о чем говорить не желает, но нужно.

— Мы с мамой уезжаем. Мистер Грег будет нас сопровождать, — и эти сухие короткие безэмоциональные ответы тоже звучат знакомо. — Мама считает, что, пока папа болеет, мы должны быть далеко.

Но при чем тут развод? Мантра «не мое дело, не мое место» опять работает плохо. Помогает то, что вертящийся в голове вопрос совершенно бессмысленно задавать ребенку.

— Он не умрет? — Скорпиус то ли спрашивает, то ли умоляет. В голосе и в огромных серых глазах таится столько всего — надежда, гнев, просьба, отчаяние, и соврать нельзя, как нельзя «включить целителя» с подобающим случаю «сделаем все, что в наших силах, но возможности колдомедицины ограничены».

— Не умрет, обещаю.

У нее в кабинете лежат семь глубоко проработанных схем, каждой не хватает какой-то мелочи, а времени в обрез, еще пять годных к рассмотрению идей записаны в ежедневник. Она не собирается сдаваться. Голос того, кто лежит за этой дверью, знакомый до последней модуляции, звучит в голове: «Грейнджер, ты прекрасно знаешь, что все это только видимость деятельности», но она отмахивается от голоса отца и ищет опору в ожидающих глазах его верящего в чудо сына. В конце концов, свидетелем одного чуда Скорпиус уже стал. Значит, если другого выхода не будет, станет свидетелем такого же.

— Он не умрет. Или я не Гермиона Грейнджер.

Улыбка мальчика гораздо более искренняя, чем ее собственная, но Гермионе удается удержать лицо, ей удается даже подмигнуть.

Дверь опять открывается, и из палаты один за другим неспешно выходят пять человек. «Как похоронная процессия», — мелькает непрошеная мысль. Гермиону передергивает. Трое в почти одинаковых серых мантиях классического кроя сдержанно кланяются и удаляются.

— Скорп, прощайся с Гермионой, идем, — Астория Малфой в считанные мгновения пропитывает коридор своей энергетикой. Гермиона в глубине души завидует Драко. Тори не идеальна, отнюдь. Она резка и иногда излишне прямолинейна, но за близких готова перегрызть глотку. Рядом с таким человеком и надвигающаяся смерть не страшна. Она оставалась невероятно деятельной и позитивно настроенной даже тогда, когда находилась в этой самой палате, на койке, которую сейчас занимает ее муж.

Миссис Малфой сжимает предплечье Гермионы.

— Ты ведь позаботишься о нем, правда? — спрашивает тихо.

— Конечно, — в ясном взгляде этой сильной женщины целитель Грейнджер черпает решимость идти до конца. Драко должен жить ради Тори, ради Скорпа. Они заслужили быть счастливыми. Втроем.

Астория наклоняется почти к уху Гермионы и шепчет на грани слышимости:

— Чувствую себя последней сукой, оставляя его в таком состоянии. Но то, что ты с ним рядом, немного успокаивает мою совесть. Самую чуточку, — она лучезарно улыбается, но в глубине зеленых глаз блестят слезы.

— Он будет жить, обещаю, — шепчет Гермиона в ответ.

— Хорошо, — снова сжимает ее руку Астория, не пытаясь скрыть неверие. — Тогда пусть будет счастлив.

— Тори, портключ через двадцать минут, — басит тот, кого Гермиона без подсказки никогда не узнала бы.

— Еще увидимся, — кивает Астория и поворачивается к Гойлу, увлекая сына за собой.

— Пока, Гермиона, — машет рукой младший Малфой и напоминает: — Не забудь отдать папе мою записку.

— Как я могу забыть? — Гермиона смахивает набежавшую снова слезу и натужно улыбается, отгоняя мысль, что больше никогда не увидит этих двоих.

Она провожает взглядом стремительно удаляющихся Гойла, Тори и Скорпа. Миниатюрная Астория выглядит совсем крошечной на фоне крупной фигуры Грегори, Гермиона отстраненно отмечает, что сын уже почти одного с ней роста. Когда группа скрывается за поворотом коридора, она опускает глаза на подписанную Скорпиусом карточку, которую все еще сжимает в руке. С нее высокомерно улыбается эффектный блондин, а подпись гласит:

«Драко Малфой. Волшебник из древнего магического рода. В данный момент один из ведущих колдомедиков больницы Святого Мунго. Выдающийся целитель, создавший зелье для профилактики драконьей оспы, разработавший комплекс процедур для ликвидации последствий Круциатуса (вместе с целительницей Гермионой Грейнджер), открывший два новых способа применения драконьей крови. Хобби: футбол и квиддич».

Драко Малфой. Выдающийся целитель и... ее безнадежный пациент.

Когда Гермиона входит в палату, его глаза закрыты, лоб прорезает морщинка, а линия губ опущена. Это делает лицо Малфоя похожим на трагическую театральную маску. Усталость и безысходность пугают больше, чем почти серая кожа и яркие фиолетовые круги под глазами. Он похож на человека, который сдался.

Стоит ему осознать ее присутствие (она старалась не издать ни звука, дверь еще не захлопнулась, чувствует ее Малфой, что ли?!), как внутри «маски» включается лампочка. Драко улыбается с притворной безмятежностью, в уголках его глаз собираются добрые морщинки. Гермиона любит каждую из них, но никогда в этом не признается.

— Я в порядке, можешь идти домой, уже поздно, — выдает он на одном дыхании.

Это заготовка и это неправда. Он совсем не в порядке.

— Ломит кости? — спрашивает, игнорируя браваду и совет.

— Грейнджер, я же сказал…

— Ты всегда говоришь, — она пожимает плечами и взмахивает палочкой.

Температура субфебрильная, но Гермионе и не нужна проекция процессов, происходящих в организме, чтоб это понять, слишком уж лихорадочно блестят серые глаза. Гемоглобин неукоснительно падает. Если Малфой снова пошутит про то, что его кровь голубеет день ото дня, она его проклянет.

— Систолическое давление девяносто, диастолическое — пятьдесят пять, кровь почти на том же уровне, что и утром. Стабильность — признак…

— Признак того, что мое зелье работает, — перебивает она.

— Я не сомневался в твоих талантах к варке крововосполняющего. Четвертый курс Хогвартса.

— Ты всегда сомневаешься в моих способностях к варке зелий, — поддерживает она легкий поддразнивающий тон, а затем резко меняет тему: — Я рада, что обилие посетителей не истощило тебя полностью.

Гермионе становится неловко оттого, как неуклюже она приступила к дознанию, но ей действительно важно понять, что здесь произошло. Это напрямую связано с состоянием пациента. И коллеги. И друга (она надеется, что десять лет плотного общения позволяют употребить это слово). Любимого друга (она надеется, что об этом он никогда не узнает).

— Социальная грация горного тролля, — кто-то другой пощадил бы остатки ее гордости, но точно не Малфой, вот только за сморщенный с левой стороны нос и эту ухмылку, приподнимающую губу, она прощает ему любые остроты. Пусть упивается собой, ладно.

— Ну? — вздергивает бровь Гермиона. Он может подавиться своей «социальной грацией», с хождением вокруг да около на сегодня покончено.

— Что «ну»?

Она не ведется, продолжает давить на пациента тяжелым взглядом и держать отрешенно-вопросительное выражение на лице.

— Можешь поздравить, теперь я свободный человек, — нарочито равнодушно отвечает он, принимая расслабленную позу.

Ее сердце пропускает удар.

— Что значит «свободный»? — она боится поверить. Неужели это произошло? Здесь? Сейчас?

Зачем?

— Зачитать статью из словаря? Тебе ли не знать, что это значит, Грейнджер.

Эта шпилька даже не шпилька.

— Толсто, Малфой! — она кривит губы в презрительной гримасе. Тема ее развода изжила себя полгода назад.

— Должен же я перед смертью прочувствовать, каково это…

— Малфой, упоминание смерти и тебя в одном предложении запрещено в этой палате. Ты прекрасно знаешь, что я работаю…

— А ты прекрасно знаешь, к чему все идет. Не оскорбляй мой интеллект…

— Если я сказала, что вытащу, значит, вытащу…

— А я попросил оставить потуги. У тебя есть другие пациенты, нечего…

— Я варю зелье, которое даст нам немного времени.

— Оно темное.

— Плевать.

— Тебя лишат лицензии.

— Ты серьезно считаешь, что лицензию можно сравнивать с жизнью? Ты? Да если бы не… Знаешь, чего стоило от... — Гермиона замолкает на полуфразе, заставляет себя промолчать. Праздновать победу еще рано, она расскажет потом, когда комиссия выдаст вердикт. — Драко, я не хочу ссориться. Пожалуйста.

Малфой кивает и прикрывает глаза. Она видит, как сжимаются кулаки под легкой простыней, но через минуту он снова собран.

— Хоть ты и не хочешь этого признавать, но мы оба понимаем, чем все закончится, — Драко жестом заставляет ее удержать в себе слова протеста, тихо повторяет «понимаем» и возвращается к легкой беседе (как же Гермиона ненавидит эту манеру!): — Поэтому я начинаю делать то, что хочу, без оглядки на то, что мне за это будет.

— Собираешься устроить оргию или массовые убийства? — ухитряется ответить в тон Гермиона, и голос только самую чуточку трещит.

— Идея с оргией мне нравится, — подмигивает он. — Почему бы свободному человеку не устроить оргию напоследок?

Грейнджер закатывает глаза, слишком резко — из-за неосторожного движения одна слезинка все-таки срывается вниз. Ей не дано отрастить достаточно толстую кожу, упоминание близкой смерти всегда ранит.

— Начал я с того, что стал первым Малфоем, который развелся. Эту информацию следует добавить на мою карточку от шоколадной лягушки.

Карточка… Гермиона решительно протягивает ему записку от сына.

Драко прекращает паясничать и смотрит на короткую фразу с грустью и нежностью.

— Вот ради этого, — пользуется Гермиона подвернувшейся возможностью, — ради него ты должен бороться. Ты не имеешь права лишать его отца, а Тори — мужа, несмотря на то что вы натворили…

— Астория переезжает в Штаты. Думаю, — он смотрит на настенные часы, — они уже там. Скорп теперь далеко.

— В Штаты? — Гермиона не может скрыть степень своего ошеломления.

— Ага.

— Но как она… как ты без нее… Ты же ради…

— Мы приняли это решение вместе, — Драко голосом обозначает: она пересекла границу личного. Он очень щепетильно относится ко всему, что касается жены.

Гермиона давит вспышку ревности.

— Я пообещала Скорпиусу, что ты выздоровеешь.

— Значит, тебе жить с невыполненным обещанием, — пожимает плечами Малфой, и Гермиона с трудом удерживается от того, чтобы врезать ему — от души, как на третьем курсе. Целую жизнь назад. — Радуйся, что он будет далеко и тебе не придется смотреть ему в глаза.

— Ему в этом году в Хогвартс, — напоминает она, не проговаривая, но подразумевая, что отец должен проводить сына в школу, что Скорпиус будет этого ждать.

— Пойдет в Ильверморни, — снова это наигранное равнодушие. — Грег проводит.

— Гойл?

— Почему бы и нет? Не скажу, что выбрал бы его в отчимы моему сыну, но он любит Асторию…

— Что ты такое говоришь! — она просто не может больше слушать спич о том, что будет после. — Ты любишь Асторию, Астория любит тебя, при чем здесь Гойл?! Зачем вам развод?! — кричать на пациентов нельзя по уставу, но то, что происходит за дверью вип-палаты больницы святого Мунго, остается за дверью вип-палаты больницы святого Мунго.

— Не все живут по придуманному тобой сценарию, — холодно отрезает Малфой, остужая ее пыл. — Не тебе решать, кого любить мне, и не тебе решать, кого любить Астории.

Лед в голосе глубоко ранит. Гермиона не успевает совладать с собой, на лице отражается вся сила боли. Интонация меняется, словно по мановению волшебной палочки:

— Прости, Грейнджер, но ты и вправду понятия не имеешь о том, что чувствую я или что чувствует Тори.

Не имеет. Потому что эталонные слизеринцы держат чувства под замком. Но он же… он не может не знать, что чувствует Гермиона. Она не слизеринка, всё, что у нее на душе, можно прочитать по лицу.

— Грег любил Тори с детства, таскал на руках, когда она была крохой, позже крал для нее конфеты со стола и разорял цветники наших мам. Он так и не женился. Если честно, с самого начала Астория была бы гораздо счастливее с ним.

Что за приступ самоуничтожения?! Что за обесценивание своих и чужих чувств?! Астория была счастлива рядом с ним много лет, он ради нее пошел на…

Драко мотает головой.

— Тебе не нужно во всем этом разбираться. Это сложно. Грег сделает так, чтобы Тори ни в чем не нуждалась.

И снова интонации смирившегося с фактом своей смерти человека. Гермиона осознает, что это прозвучит… ну… некрасиво прозвучит, но сдержать себя не пытается:

— Ты серьезно, Драко? Хочешь, чтобы твоего сына воспитывал Гойл?

— Воспитывать его уже не надо, обучать его будут учителя, а обеспечивать ему нормальную жизнь сможет и Грег, — Малфой на диво не огрызается и отвечает исключительно по делу.

— Драко… — она не знает, что сказать. Глупо будет, если она, бездетная, разразится тирадой о том, что процесс воспитания никогда не заканчивается, что он включает личный пример, что ребенок впитывает не только вербальную информацию, он смотрит на родителей и старается стать похожим на них. Или не похожим. Драко — кумир для своего сына, хоть и отрицает это.

— Гермиона, — он тяжело вздыхает и смотрит в потолок. Потом протягивает руку и сжимает ее ладонь. Рука у него сухая и теплая. Даже слишком теплая, но это из-за температуры. Нужно следить за своим дыханием. Малфой не должен понять, что с ней делает простой дружеский жест. Ей тридцать семь лет, черт побери, стыдно так реагировать.

— Ладно. Слушай...

Грейнджер собирается попросить его поберечь силы (поговорить можно утром, когда он выспится), но Драко сжатием руки дает понять, что знает, о чем она скажет, и качает головой, мол, не перебивай. И Гермиона не перебивает, несмотря на то что с самого первого предложения ей хочется сделать именно это.

— Скорпиус — мой сын, он Малфой. В случае моей смерти опекунство автоматически переходит не к Тори, а к моему отцу, — он делает паузу, давая время обдумать, что это значит. Гермиона мысленно сравнивает воспитанного и доброго Скорпиуса, открытого для магического и магловского мира (решение Тори), с одиннадцатилетним Драко. Нет, Люциуса близко нельзя подпускать к ребенку. К тому же она из первых уст знает, как старший Малфой относится к невестке. Предоставь ему возможность, и он выбросит мать из жизни сына. — Поэтому мы развелись и по взаимному согласию назначили ответственным родителем Асторию. В идеале ей бы сейчас быстро выйти замуж, а ее новому мужу успеть усыновить Скорпа, пока я могу дать свое согласие, и раньше, чем отец узнает про всю эту аферу. Раньше, чем…

Драко не договаривает фразу, Грейнджер ему благодарна.

— Зачем усыновлять?

— Я отрезал возможность прямого опекунства Малфоев, но никто не запретит Люциусу многие годы таскать Асторию по судам. Он может поднять законы затертых лет, там обязательно будет какая-нибудь патриархальная чушь о том, что одинокая ведьма не должна растить ребенка. В способностях и желании отца испортить жизнь Тори я не сомневаюсь. Если же Тори и Скорп перестанут носить мою фамилию, Люциус будет связан по рукам и ногам. Так что, любимая целительница, ты должна меня удерживать на этом свете еще минимум месяц.

— Драко!

Он смотрит на нее с такой же мечтательной нежностью, с какой смотрел на записку Скорпиуса. Свободной рукой Гермиона тянется заправить прядь волос, падающую ему на лицо, и отодвигает ее, почти не отдавая себе в этом отчета. Соображает, что делает, когда Малфой прижимает ее ладонь к своей щеке. Гермиона собирается начать тараторить о расписанных схемах, но дыхание перехватывает. Они сидят в абсолютной тишине близко-близко и смотрят друг другу в глаза. Кроме нежности, в серых глазах вспыхивает что-то иное. Она знает, что ей не мерещится страсть, что не мерещится похоть, но разум тут же находит рациональное объяснение: Драко в больнице уже два месяца; Тори не приходила к нему без сына; он мужчина, который привык к регулярной половой жизни; Гермиона — женщина; будь на ее месте любая другая целительница, да хоть Аврора Тинк… Гермионе не хочется, чтоб Аврора оказалась на ее месте. Что ж, ее собственные чувства имеют совсем другую природу, глупо врать себе.

Драко, не отводя взгляда, поворачивает голову и целует ее ладонь. Прямо посередине.

— Что ты… — в ушах шумит, кровь приливает к голове так стремительно, что даже сформулировать полноценную фразу не получается.

— Я же сказал, что рассчитался с долгами и теперь начинаю делать что хочу... — его голос становится глубже, и каждое слово отдается пульсацией между бедер. Из этого транса выдергивают другие вибрации — сигнал тревоги от браслета на запястье. Кто-то из пациентов срочно требует внимания.

— Я должна бежать, — вскакивает она, не зная, благословить или проклясть этот вызов.

— Иди, моя Песешет ⁽¹⁾.

Глупая девочка, всё еще живущая где-то внутри, расцветает от притяжательного местоимения, но умудренная опытом тридцатисемилетняя женщина понимает, что это фигура речи.

1) Песешет — древнеегипетская женщина-врач, одна из первых врачевательниц в истории.

Вернуться к тексту

Дверь закрывается за Грейнджер с отвратительным звуком. Дверь этой палаты издает какой-то совершенно особенный звук. С привкусом окончательности. Драко ненавидит его всеми фибрами души уже три года, но почему-то ни разу не задумывался о том, что на дверь можно наложить чары. Он обязательно их наложит, когда наберется сил, чтобы встать. Сегодня Драко вставал только по нужде, а с магией у него пока проблем нет. Энергии в любом случае должно хватить на простенькое заглушающее. Можно попросить Гермиону, но слишком больно смотреть, как меняется ее лицо всякий раз, когда она получает очередное подтверждение его слабости. Грейнджер не умеет проигрывать, но Драко знает, что этот раунд будет за смертью.

Сцепив зубы, он садится. Ломота в теле усиливается и становится просто невыносимой, когда, достав из-под подушки палочку, Драко делает несколько шагов и бросает заклинание в ненавистную дверь. Обратно до кровати он практически ползет. Малфой не подозревал, что это будет так мучительно, он почти не чувствует дискомфорта, когда лежит. Похоже, ему становится хуже, похоже, изменения происходят быстрее, чем у Тори.

Палочка отправляется на место. В правой руке Драко все еще зажата карточка от шоколадной лягушки. Что-то глубоко внутри (пресловутое сердце?) сжимается от осознания, что он больше не увидит сына, что так и не смог попрощаться с ним наедине, но часть мозга, которая не зависит от сопливых эмоций, гордится тем, что произошло часом ранее.

Наконец все правильно. Он поступил так, как его учили: поставил интересы семьи выше собственных, только сделал это совсем иначе, чем его учили. И теперь у его семьи будет то будущее, которого он для них хотел: Скорпиус рядом с матерью, любимой и любящей, Астория здорова и свободна, у нее впереди много лет безоблачной, наполненной событиями жизни, у нее есть все время мира, чтобы стать счастливой, чтобы сделать счастливым Скорпа. В этом уравнении ему уже нет места.

Похожая на ревность эмоция возникает при мысли, что другой мужчина будет провожать его сына в школу и встречать на каникулы, другой мужчина когда-нибудь проведет с его сыном настоящий «мужской» разговор. Не то чтобы Драко не вел его (Скорп в пять лет знал, откуда берутся дети — издержки взросления при отце-колдомедике), но когда ему будет тринадцать, с ним нужно будет поговорить иначе, более… предметно. Способен ли на это Гойл? Драко отгоняет ненужные образы и соглашается с собой, что Тори и сама с этим справится. Образы другого мужчины в первом ряду возле Астории на свадьбе Скорпиуса и другого мужчины, принимающего на руки новорожденного внука, изгоняются усилием воли.

Драко осторожно разглаживает подписанную карточку и достает из кармана вторую, на которой изображена волшебница, недавно покинувшая палату, но никогда не покидающая его мыслей. Карточка, редкая, из лимитированной серии «Герои Войны в мирной жизни», в ней всего пять вкладышей, но остальные четыре совершенно не интересуют Драко. С этой гордо смотрит, вздернув курносый нос и выпятив упрямый подбородок, героиня второй магической войны, обладательница орденов Мерлина первой, второй и третьей степени, одна из ведущих целительниц больницы святого Мунго, автор нескольких методик, совмещающих наработки маглов с опытом волшебников, изобретатель заклинания рентгеновского сканирования Гермиона Джин Грейнджер, и ему не нужно переворачивать ее, чтобы вспомнить эти факты, как и то, что ее хобби — чтение, любимые животные — совы, а не коты, как можно было бы подумать, и даже то, что чай она предпочитает черный без сахара.

Драко пальцем проводит по непослушным кудрям нарисованной Гермионы и по ее щеке. Он кладет обе карточки на подушку и рассматривает долго и вдумчиво. Они с Грейнджер хорошо смотрятся рядом, только вот не судьба. Резким движением Драко разворачивает вкладыш со своим именем вниз. Символично. Буквы, выведенные рукой сына, отпечатываются на сетчатке. Драко по наитию поворачивает изображением вниз и вторую карточку, берет с тумбочки обычную магловскую шариковую ручку и выводит те же слова, что написал Скорп поверх информации о маге. Только не подписывается. Эту карточку Грейнджер найдет в его кармане. Потом. Она поймет.

Драко все еще надеется, что успеет сказать, что наберется храбрости. Или наглости. Ведь он почти сделал это, и если бы ее не вызвали… Судьба дает знак, что не стоит тревожить Грейнджер своими чувствами? Впрочем, кого он обманывает, все равно не сказал бы. Поджал бы хвост в последний момент, как много раз до этого. Или нет. Он никогда не заходил так далеко, не позволял себе прикасаться губами к ее коже, старался свести тактильные контакты к минимуму, чтобы не выдать себя. Драко передергивает плечами. Раньше у него было время, но он был женат, а Грейнджер — замужем. Его признание не имело бы смысла, превратило бы их плодотворное сотрудничество — да что там, крепкую дружбу — в неловкое непонятно что. Сегодня все изменилось. Они оба свободны, и скоро его не станет. Драко безумно желает ощутить, каково быть с Гермионой Грейнджер, и, если он озвучит последнее желание умирающего, она не откажет. Возможно, съездит по морде за «последнее желание», но не откажет.

Вот только нужно ли Грейнджер тяготиться его привязанностью?

Она и без того с ног сбивается, чтобы совершить невозможное.

Почувствует ли, что должна сделать больше?

Или все будет наоборот?

Вдруг, когда Драко расскажет Грейнджер, что сходит по ней с ума все годы, что они вместе проработали и еще немного до этого (даже если упустит часть про глупую школьную влюбленность), ситуация между ними станет неудобной и Гермиона отдаст его другому целителю.

Хочет ли Драко этого?

Бросит ли она тогда свои ни к чему не ведущие потуги?

Драко знает, что ни к чему не ведущие. Он сам бился над этим проклятием три года. Даже не три, а все десять, что занимается колдомедициной профессионально, он подался работать частично ради этого. Единственный способ преодолеть проклятие — тот, который он использовал.

Иногда в грейнджеровских глазах мелькает такая решимость, что Драко боится, не последует ли она его примеру, и радуется, что без его согласия ничего не выйдет. Не выйдет же? Да и зачем ей? Конечно, Гермиона бьется до последнего за каждого пациента и он не чужой ей человек, но она ему точно ничего не должна.

А Тори он задолжал жизнь, ту самую, которой у нее не вышло рядом с ним, ту, которую она едва не потеряла из-за его небрежности. Хорошо, пускай «небрежность» — неправильный термин, из-за его легкомыслия и эгоизма. Со стороны Тори было достаточно одной жертвы — стать женой парии, социального изгоя, человека, про… проморгавшего все шансы, прежде чем их получил. Драко был достаточно эгоистичен, чтоб обречь первую же обратившую на него внимание девушку на сосуществование с ним. И лишь спустя несколько лет, когда полюбил по-настоящему, понял, что его чувства к Астории были скорее отражением ее любви к нему. Он искал тепла и отреагировал привязанностью на первое же проявленное участие. Было несправедливо, что из-за его потребности почувствовать себя любимым и нужным пострадала Тори, что она едва не умерла из-за этого. То, что ее проклятие теперь убивает его, — восстановление вселенской справедливости. Внутренний мазохист почти наслаждается этим. В те редкие моменты, когда внутренний трус не дрожит от ужаса перед неизбежным.

Драко погружается в поверхностный тревожный сон.

Первое, что он видит, когда открывает глаза: две карточки от шоколадных лягушек — портреты мужчины и женщины, которые здорово смотрятся рядом, первое, что слышит — голос, который предпочел бы не слышать до конца жизни, причем буквально, а не в значении «очень долго».

— Может, расскажешь, как это понимать?

Гермиона обессиленно падает в кресло для посетителей. Доползти до своего собственного, с обратной стороны стола, просто нет сил, но усталость у нее хорошая, благостная, разливающаяся по телу кленовым сиропом. Она всегда чувствует такую усталость, когда удается спасти чью-то жизнь или, как сейчас, помочь начаться новой. Засвидетельствовать ее появление в этом мире.

Сати Патил-Томас сама еще девочка, и беременность далась ей очень тяжело, будто ребенок чувствовал неуверенность матери в желании рожать. Но теперь мама и кроха в порядке, и Сати попросила свою целительницу стать крестной. Впрочем, все они просят, а потом забывают. Не впервой. Но сейчас по лицу расплывается довольная улыбка, даже мрачные мысли отступают.

Гермиона позволяет себе прикрыть глаза. На минуточку. Просто чтобы начать новый день.

Глаза открываются, когда она слышит покашливание. Очень знакомое неуверенное покашливание, которое пробегает смычком по струнам оголенных нервов. В дверях кабинета мнется... ее бывший муж.

— Рон? — даже со сна ощущается его неуместность здесь и сейчас.

— Привет, извини, что разбудил, — выпаливает он заученной скороговоркой и чешет затылок, как делает всякий раз, когда не уверен в себе.

— Который час? — спрашивает Гермиона, вместо того чтобы кинуть Темпус или извлечь часы из кармана.

— Шесть тридцать, — охотно отвечает Рональд, ему всегда проще отвечать на вопросы, чем формулировать их, поэтому Гермиона, отметив, что у нее час до начала рабочего дня (кому она врет — до посещения особого пациента!), продолжает дознание:

— Что ты здесь делаешь в такую рань?

— Помню, что ты обычно встаешь в шесть, зашел в гости, но ты не дома, решил, что найду тебя на работе…

Как проницательно. Гермиона ничего не может с собой поделать и закатывает глаза. Это не ответ, и Рон прекрасно об этом знает.

— Зачем ты меня искал?

Почему-то этот вопрос Рональд расценивает как предложение войти.

— Хотел извиниться…

Каждая их попытка разговора за последний год заканчивается гадкой ссорой, каждая следующая начинается с этой фразы.

— Хорошо, ты тоже меня прости. Всё?

Если остановиться в этом моменте, катастрофы можно избежать, но Рон никогда не умел вовремя останавливаться.

— Ээээ… Мион… Гермиона…

Время начинать обратный отсчет. Гермиона автоматически бросает на дверь невербальное Муффлиато. Несложно предугадать, что сейчас будет. Что ж, пусть ей зачтется — она хотя бы попыталась.

— Да, Рон? — усилий, которые прикладываются, чтобы голос звучал пусто, недостаточно, усталость скрыть не удается.

— Мама приглашает тебя на воскресный ужин в Норе.

Это не совсем то, что ожидалось, потому готового ответа у Гермионы нет. Непонятно, как интерпретирует ее молчание Рон, но продолжает говорить он с гораздо большим воодушевлением:

— Мама давно простила тебя. Она хочет, чтобы мы снова были вместе.

Гермиона, должно быть, неверно истолковала… Наверняка Молли имеет в виду воссоединение с семьей Уизли, не может же серьезно рассматриваться вариант…

— Мы? В смысле ты и я? — к концу фразы голос взлетает к середине второй октавы, и они оба морщатся.

— Давай начистоту, — Рон продолжает пользоваться тем, что Гермиона в крайней степени изумления. — Твой… Ладно, не твой... Малфой скоро умрет, и ты останешься…

— Рональд! — эта интонация используется в очень редких случаях. С обращения, произнесенного с такой интонацией, начинается особо жесткое пропесочивание подчиненных, но оттачивалась она на том, кто сейчас замер и смотрит на нее перепуганными кроличьими глазами. — Откуда тебе известна конфиденциальная колдомедицинская информация?

Гермионе хватает секундного контакта глаза в глаза (прежде чем Роновы забегали), чтобы понять, кто виновница утечки.

— Аврора, — рычит она. — Рон, не мог бы ты оставить меня одну. Мне нужно…

— Это ты виновата! — огорошивает ее бывший муж. — Ты мне сказала, что у нас с Ророй ничего не получится. Я с ней расстался, она на нервах и рассказала, что твой… возлюбленный, — это слово он выплевывает с крайней степенью омерзения, — скоро преставится, что он как-то взял на себя проклятие, которое убивало его жену. Очевидно, что Малфой выбрал ее жизнь, а не ваши отношения.

— У нас нет и не было никаких отношений!

Любой разговор рано или поздно оказывается в этой точке. Это аксиома.

— Но ты все равно не хочешь возвращаться. Почему?

— Не вижу взаимосвязи, — Гермиона старается не повышать голос, ей нужно поскорее выпроводить Рона и проверить чары на эпикризе Драко. Каким образом младшей целительнице Тинк удалось обойти заклинание, связывающее язык? Это важно.

— Ты продолжаешь сохнуть по подыхающему Пожирателю?

Прошлое Драко — настолько избитая тема, что слово даже не задевает, ее безответные чувства к нему тоже обмусолены со всех сторон, но никому в присутствии Гермионы не разрешено говорить о том, что он… неизлечим. В любой форме. Хлесткая пощечина оглушает Рона не хуже Ступефая, пары мгновений, пока он дезориентирован, хватает на короткий точный Обливиэйт. Грейнджер тут же корит себя за поспешность. Следовало узнать, не рассказал ли тот про… болезнь Драко еще кому-нибудь, прежде чем извлекать ее из памяти, но слишком уж удобным оказался момент.

Рональд трясет головой. Когда-то Гермиону забавляла эта манера. Когда-то очень давно...

— Ты ударила меня из-за того, что я назвал Пожирателя Пожирателем? — восстанавливает он в голове обновленную цепочку событий. — Правда глаза колет?

— Скорее от избытка негативных эмоций, вызванных нашей беседой, — до чего же теперь легко не реагировать на нелепые попытки вывести ее из равновесия, теперь, когда он не помнит о важном, — потому что выбить из твоей головы детскую придурь не кажется возможным.

— Детская придурь, это если бы я вспоминал, какой задницей Малфой был в школе, а его пожирательская…

— Тебе не надоедает говорить одно и то же? Война закончилась почти двадцать лет назад, прошлое осталось в прошлом, ошибки отрочества Драко искупил давно, — по мнению окружающих (вкладыш в коллекции «Самые известные маги современности» тому подтверждение), по своему собственному — все еще не до конца, но об этом Рону знать ни к чему. — Он гениальный целитель, один из лучших в Англии…

— Похрен! У него семья, ты ему никто!

Семьи у него уже нет, но это не Роново дело, да и не Гермионино, если честно.

— Какая разница…

— Я готов принять тебя назад, несмотря на твою кончен… нездоровую придурь.

Гермиона молча морщится от подбора слов, у ее терпения есть предел. Раз за разом терпение отказывает в момент обесценивания того, что у нее на душе.

— Слушай меня внимательно, Рон Уизли, — голос (о радость!) холодный и ясный, взгляд тоже. — Я говорила об этом больше десятка раз, но, так и быть, повторю. То, что у меня есть… привязанность к другому человеку не основная и тем более не единственная причина нашего развода. У нас с тобой нет и не было ни единого общего интереса; ты хочешь детей, а я не могу родить…

— Я много раз говорил, что не хочу!

— И каждый раз врал, — то, как он возится с племянниками и крестниками, говорит лучше всяких слов. — Мне лучше одной, потому что я живу работой…

— ...и я давно с этим смирился.

— Не нужно мириться с тем, что тебя не устраивает, это не признак здорового брака…

— Прекрати. Я знаю, что ты умеешь отлично говорить, — вот только кто-то здесь не умеет слышать. — Ответь на один вопрос. Ты совсем ничего ко мне не испытываешь?

Это еще одна обязательная точка, через которую идут такие разговоры, и всякий раз Гермиона не может заставить себя обронить равнодушное «ничего».

Пауза после вопроса Рона длится неприлично долго.

— Мы большую часть нашей жизни были друзьями, как я могу к тебе ничего не испытывать? — наконец находит она удобный ответ и добавляет: — И еще ты меня бесишь.

Попытка пошутить проваливается, Рон уже сосредоточен на своем следующем аргументе. Он и не слушал ее.

— Ты против, чтоб я был с Ророй, но делаешь вид, что не хочешь быть со мной.

Гермиона смотрит на бывшего мужа, будто он заговорил на чужом языке. Она не знает, как убедить его не зацикливаться на прошлом и идти дальше. На каждый шаг вперед он делает два назад или сам шаг — глупость вроде свиданий с Тинк. Наверное, правильно было бы позволить Рону снова обжечься, но прекратить опекать того, кто был другом большую часть жизни, выше ее сил.

— Аврора — талантливый целитель с большими планами на карьеру, она проводит на работе немногим меньше времени, чем проводила я, когда стажировалась и когда делала себе имя. Тебе нужна женщина, которая станет хранительницей домашнего очага, а это не я и не Тинк.

Если быть совсем честной, то амбиции у мисс похлеще, чем были у Гермионы в том же возрасте, а талант… странный у нее талант.

— Но мне нужна ты.

Пора заканчивать этот цирк. Жизненно необходимо поймать Аврору раньше, чем та уйдет с ночной смены (заступала ли Аврора в ночь?), чтобы узнать… О чем? Ладно… И она хотела сделать что-то еще… до того, как проснется Драко, и это тоже косвенно связано со стажером Тинк. Черт! Что-то важное вылетело из головы из-за очередного переливания из пустого в порожнее с бывшим мужем.

— Неправда.

— Когда Джинни сказала, что твоя реакция на свидания с Ророй — обычная ревность, я подумал, что у нас наконец все будет хорошо.

Так вот кому она обязана этим неприятным утренним сюрпризом в начале очень длинного и сложного дня, который становится всё сложнее.

— Рон, это забота о тебе, о твоем счастье, — ладно… она набирает в легкие воздух, — для ревности нужна другая любовь — та, которую я к тебе не испытываю.

Это неправда, ревновать друзей — естественно, но посыл не в том, и на этот раз Рон его улавливает.

Роново лицо идет некрасивыми пятнами, он сжимает кулаки и нецензурно ругается. Гермиона вздергивает бровь, как бы говоря «и поэтому тоже». В глубине души она оправдывает его ужасное поведение — никому не понравилось бы узнать, что жена любит не тебя, а человека, которого ты иррационально ненавидишь, никому не понравилось бы обнаружить, что четырнадцать лет с тобой живут из чувства вины и долга. Даже верить в такое не хочется.

— Твое дело, — цедит он сквозь зубы, — можешь и дальше гоняться за своим гиппогрифом в небе, раз докси в руке тебя не устраивает.

— Докси в руке меня точно не устраивает, — брезгливо бормочет она себе под нос.

Вытянутые в тонкую полоску губы Рональда Уизли легонько дергаются. Немного, только правым уголком, и Гермиона робко надеется, что кризис миновал. Обычно он уходил, громко хлопнув дверью и бросив какую-нибудь гадость напоследок.

— Так и умрешь одна, — слышит она, прежде чем дверная коробка сотрясается от удара.

Нет, ничего не меняется. Гермиона отрешенно размышляет, пожалеет ли Рон о сегодняшнем эпизоде, если умрет она очень скоро и эти слова станут последними, что он ей сказал.

Драко садится на кровати, стараясь сделать это изящно, стараясь не показать случайным подергиванием мышцы, как же ему плохо. У него всегда по утрам слабость, но сегодня она какая-то особенная. Удивляться нечему — проклятие прогрессирует.

Интересно, это он рано проснулся или Грейнджер с утренними зельями запаздывает? Скорее первое, чем второе. Голова посетителя перекрывает настенные часы, поэтому остается предполагать.

— И тебе доброе утро, — приветствует он незваного гостя и, игнорируя его вопрос, задает встречный: — Не подскажешь, который час?

— Шесть тридцать, — выплевывает Люциус Малфой и хочет добавить еще что-то уничижительное, но сдерживается. — Совсем омаглился.

Ан нет, не сдерживается. Драко пожимает плечами и продолжает наступление:

— Чем обязан неприятным визитом, да еще и в такую рань?

Отец ненавидит отвечать, предпочитая оставаться спрашивающим. Возможно, это последствие месяцев допросов после первой и второй войн. Он не изменяет себе и теперь.

— Не хочешь объясниться, какого дракла здесь оказался? — есть целая группа выражений, которые Люциус проговаривает с интонацией, доставшейся слову «здесь», обычно так звучат из его уст «твоя работа», «твоя жена», «твоя коллега», даже чиновникам Министерства, полукровкам и абстрактным маглорожденным достается меньше презрения.

— Не хочу, — совершенно искренне отвечает Драко, цепляя на лицо подобие улыбки.

Расслабленность напускная, он внимательно следит за малейшим изменением в отцовской мимике. Ему кровь из носу нужно выяснить, что тот знает.

— Кто сотворил это с тобой? — не отступается отец, и будь Драко наивным мальчиком, поверил бы, что это искренняя забота.

— Я сам, — пожимает он плечами.

— Сам? — в глазах недоверие, в подтексте два имени.

— Сам, — повторяет Драко и переходит к тому, что точно интересует Люциуса: — Журналисты не пронюхают, вся колдомедицинская информация засекречена. — А затем к тому, что интересует его самого: — Как узнал ты?

И насколько много.

— Из письма Скорпиуса бабушке.

Черт! Того, что Скорпиус может написать Нарциссе, они с Асторией не учли.

— Какого дьявола ты отправил их на курорт? Она за три года не наотдыхалась?

Только такая бездушная свинья, как Люциус Малфой, может назвать процесс умирания от проклятия — отдыхом. Но вместе с возмущением по венам разливается облегчение.

Умница Скорпи. Или умница Тори (скорее всего, она отредактировала письмо сына). Родители не знают про переезд в Штаты. Не знают про развод.

— Нет, не наотдыхалась, — цедит он сквозь зубы, а затем делает над собой усилие и уже спокойно спрашивает: — Так как ты узнал?

— Твой сын написал, что мама выздоровела, а папа заболел. Сложить остальную картину не составило труда. История твоих поисков в библиотеке... болтливые эльфы… Как ты мог?

Драко снова изображает праздного сибарита. Медленно и томно откидывается на подушку, игнорируя накатывающую слабость. В глаза бросаются вкладыши от шоколадных лягушек, странно, что Люциус не пытается блеснуть остроумием по этому поводу. Драко прячет их в карман непослушными руками. Какого дементора руки так трясутся?!

— Конкретизируй, что именно.

Черт! Неудачная формулировка, Драко не допустил бы этой оплошности, если бы чувствовал себя получше. Нельзя недооценивать Люциуса. Если он заподозрит, что знает не всё, начнет рыть носом так, что нюхлеры обзавидуются. Юридическая фирма не подведет: в пакет услуг входят чары неразглашения, никто из принимавших участие в процедуре не сможет проговориться о ней (дополнительное заклинание, связывающее язык), на документах заклятие конфиденциальности (министерские чиновники, которые будут изменять их с Асторией статус в реестре, тоже не смогут ни с кем поделиться информацией). Главное, не дать Люциусу повода заглянуть в сам реестр. Грейнджер не выдаст, но расскажи кто-то в больнице о вчерашней делегации, сложить два и два не составит труда.

— Что именно?! Что именно?!!

Кажется, пронесло. Драко удалось добиться того результата, на который рассчитывал — вывести отца из себя.

— Я много чего мог и делал, — снисходит он до объяснения. Хочется добавить что-то вроде «тебе осталось недолго терпеть мои выходки», но Драко сдерживается. Мало ли, вдруг Люциус не настолько уверен в том, что произошло, как показывает.

Черт, почему так плохо-то?!

— Мы десятилетиями отмывали имя от славы темных волшебников. Ты сам устроился на черную работу, чтоб…

— Э нет, не приписывай мне своих мотиваций.

— Хорошо, пусть ты сделал это, чтобы сын не стеснялся тебя, или как ты там говоришь, — брезгливо морщится отец.

Драко ловит себя на мысли, что обесценивание Люциусом его действий больше не задевает. Каждый их разговор на протяжении многих лет содержит в той или иной форме оскорбление выбранного им пути. Как давно он перестал на это реагировать? Почему не заметил, когда это случилось? Вспыхивает искра интереса, дойдут ли они сегодня до следующего столпа традиционной отцовско-сыновней «беседы»: «Ты не научил Скорпиуса гордиться тем, что он Малфой».

— Вместо того чтобы привить ребенку уважение к наследию и гордость за фамилию, которую он носит по праву рождения, — ах, вот и оно! Не стоит отягощать Люциуса информацией, что, если все сложится наилучшим образом, Скорпиусу недолго осталось носить эту проклятую фамилию, — ты как плебей пашешь на этой работе. Хочешь, чтобы сын не стыдился отца, но проводишь темный ритуал? Да если об этом станет известно, ты закончишь дни в Азкабане, а я рядом с тобой — просто потому, что когда-то оступился!

«Когда-то оступился». Изящная формулировка. Малфоевская. Драко душит гнев, но поддаваться ему нельзя. Так вот о чем все это! Люциус испугался за свою шкуру! Как бы ни был зол, Драко готов расхохотаться.

— Такой скандал сейчас мне не замять! Тебе плевать на репутацию семьи. Но подумай о том, что твоей матери снова придется закрыться в четырех стенах, а твоему сыну — учиться дома. Ты же не отправишь его в Дурмстранг. Чему его сможет научить твоя жена?! — да-да, вот она — та самая интонация.

— Драные Мерлиновы кальсоны, успокойся! В отличие от тебя, я сначала думаю о последствиях, а потом уже приступаю к делу, — Драко желает, чтобы голос звучал едко, но голос слабеет от слова к слову. Вспышка гнева оставила его еще более обессиленным, чем был до этого. Но артикуляционный аппарат пока слушается. Это хорошо. Получалось ли радоваться таким мелочам раньше? Воистину болезнь учит смирению. — В древнем, но не отмененном своде правил колдомедика есть пункт: если на кону жизнь пациента и других способов избежать смерти нет, целитель имеет право единожды применить магию из разряда запрещенной (любую, кроме некромантии). Постфактум действия рассматривает комиссия. Я уверен, что не лишусь не только свободы, но и лицензии. Более того, конкретно это мое действие тянет на грамоту Мунго Бонама. Но на грамоту плевать, — каждое предложение требует осознанного усилия, осталось сказать последнее: — Дебаты о допустимости и этичности применения ритуала, использованного мной, на повестке международной колдомедицинской конференции.

У каждого допущенного на конференцию есть свой собственный зачарованный журнал, где в реальном времени можно следить за дебатами. Его… поступок продолжает вызывать бурные дискуссии. А уж какие идеи порождает в умах ученых!

Когда перед вчерашним визитом Астории Грейнджер застала его за чтением (тебе нельзя напрягать глаза! Надень хотя бы очки), он как раз с интересом следил за юным американским дарованием, предлагающим использовать эту методику для… действия, этичность которого показалась весьма сомнительной даже Малфою, только в чем суть идеи, он вспомнить не может. Проклятие начинает убивать мозг? Не приведи Мерлин! Драко молится всем богам, в которых не верит, чтобы гемолитическая анемия⁽¹⁾ добила его раньше, чем начнут отказывать когнитивные функции⁽²⁾. И внезапно осознает, насколько близок к этому.

Он старается незаметно съехать по подушке вниз. Теперь Драко лежит на спине и смотрит в потолок. Пусть Люциус думает, что сын не желает встречаться с ним глазами. Потолок двигается то вперед, то назад, воздух тоже двигается, но в обратном направлении. Кажется, будто лежишь в прибое и на тебя накатывают ласковые теплые волны. Главное, не поддаться слабости и не уплыть на одной из них в небытие.

— Сын, что с тобой?! — доносится издалека голос отца. Когда он в последний раз звучал так обеспокоенно?

— Мистер Малфой, немедленно покиньте палату!

Драко рад, что Грейнджер — последняя, кого он слышит в жизни, но немного огорчен, что не успел сказать… Ничего, она найдет карточку. Потом.

1) группа заболеваний крови, общим признаком которых является разрушение красных кровяных телец.

Вернуться к тексту

2) психические процессы, отвечающие за восприятие, внимание, обучение, память, принятие решений.

Вернуться к тексту

Движения Гермионы точны. Последовательность действий рук и палочки не требует контроля мозга. У Астории за последние несколько месяцев перед… выздоровлением трижды критически падало давление, и ее трижды приходилось стабилизировать (Драко не был уверен в собственных силах, когда речь шла о сочетании магловских и магических методов, и звал на помощь целителя Грейнджер).

Все мозговые усилия направлены на то, чтоб оставаться профессионалом, не дать панике пробить возведенную стену. Она искренне любит Асторию, но Драко… Драко — это совсем другое.

Краем сознания Гермиона фиксирует, что Люциус Малфой проигнорировал ее приказ и остался в палате. Пусть только попробует фыркнуть по поводу магловских штучек, пусть только попробует помешать. Когда пациент в критическом состоянии, она имеет право приложить Ступефаем любого, кто затрудняет оказание помощи, и с удовольствием этим правом воспользуется.

Гермиона корит себя за то, что остановилась послушать разговор. В ее план не входило подслушивание, но так уж вышло. Замешкалась она исключительно из-за отсутствия заглушающих чар на двери. Это удивило. Прислушавшись, Гермиона поняла, что Драко пытается выяснить, насколько много знает Люциус, и, несмотря на искреннее желание ворваться и проклясть старшего Малфоя десятью способами, решила подождать, пока они закончат. Почему не осознала, насколько Драко плохо, когда его речь замедлилась?

Инъекция адреналина действует молниеносно, диаграмма окрашивается в желтый, цифры больше не пугают, постепенно достигая нижнего предела нормы.

Гермиона заколдовывает капельницу, сетуя на отсутствие в Мунго инфузоматов⁽¹⁾(прошлый век!), и накладывает дополнительные диагностические заклинания. Ей не удается сдержать возглас удивления (ужаса, называй вещи своими именами, милочка!), магическая сила Драко почти на нуле. До сих пор проклятие не отражалось на его способностях, что же спровоцировало подобное?

— Что с ним?

Гермиона успела забыть, что не одна в палате.

— Ничего непоправимого, — коротким ответом она обозначает, что не собирается обсуждать с Люциусом состояние его сына.

— Он будет жить? — в холодном голосе старшего Малфоя угадывается беспокойство. Его почти невозможно расслышать, но у Гермионы многолетний стаж распознавания оттенков малфоевских интонаций.

Идея возникает внезапно и в считанные мгновения находит свое место в общей мозаике. Она как недостающий кусочек смальты, почти тайный алхимический элемент в зелье. Теперь план спасения Драко готов полностью. План, который Грейнджер собирается реализовать во что бы то ни стало, если не найдет других решений. Единственный план без изъяна.

— Будет. Но мне потребуется ваше содействие, — Гермиона бросает на Люциуса ничего не выражающий взгляд. Она слишком давно вертится в высоких колдомедицинских кругах, давно чувствует себя комфортно в бассейне с акулами. А Люциус тянет максимум на катрана ⁽²⁾.

— Сколько?

Как предсказуемо. Гермиона кривит губы в презрительной усмешке, которой научилась у Драко, сдерживая едкое «у вас столько нет». Ей нельзя распыляться на мелочи и потакать детским порывам.

— Мне от вас нужен всего лишь Непреложный обет, — говорит она, глядя мимо собеседника.

— А ключ от хранилища в «Гринготтсе» вам не нужен? — Малфой не подводит, именно такой реакции Гермиона и ожидала.

— Нет. Спасибо, у меня есть.

Драко делает судорожный вдох, Гермиона с беспокойством смотрит на диаграмму, но тревога ложная, все в порядке. Видимо, нехороший сон. Легкое снотворное не даст ему проснуться еще три-четыре часа.

— И что же я должен пообещать… — Люциус выдерживает паузу, в которой таится обращение-ругательство и вскидывает бровь, — вам?

Гермионе сложно сдержать улыбку. На месте старшего из Малфоев она представляет самого младшего. Это же надо, чтобы каждый представитель фамилии настолько характерно вскидывал бровь!

— Не вмешиваться в дела сына, внука и невестки никоим образом, — без запинки озвучивает она требования и смело смотрит в ледяные серые глаза.

— Что станет моей гарантией?

— Я дам встречный Обет спасти его жизнь, — сейчас главное не сделать лишнего движения. Он не должен понять, насколько Гермиона сама заинтересована в... договоренности.

— В чем ваш интерес?

Ну конечно! Сейчас она выкатит список с пунктами и подпунктами. Что там он говорил про ключ от хранилища в «Гринготтсе»?

Она снова пожимает плечами, ровно настолько медленно, насколько это возможно.

— Тори и Драко не чужие мне люди, — важно упомянуть Асторию первой, дружба невестки, которую он считает без пяти минут предательницей крови, с маглорожденной не удивит Малфоя. — А впрочем, это не ваше дело.

Грейнджер краем глаза следит за Люциусом, тот взвешивает за и против. Недоверие и презрение к ней сталкиваются с… в этом весь вопрос, с чем сталкиваются недоверие и презрение. Если в Люциусе Малфое жива любовь к сыну, она выиграла, если же он и в самом деле тот, кем пытается казаться, придется искать другие пути.

— Как вы собираетесь его спасти? — не отступает Малфой.

Кто-то задает слишком много вопросов.

— А это тем более не ваше дело, — ответ сопровождается приторной улыбкой.

Люциусу не нужно знать, что с помощью собственного Обета она собирается лишить его сына выбора. Драко придется дать разрешение на ритуал, ведь если умрет он, ее убьет Обет. Если же Гермиона займет его место, он будет жить. И она тоже. Правда, недолго. Но… у него еще останется шанс пойти на поводу у чувства вины и найти способ победить проклятие.

Люциус Малфой внимательно смотрит на нее, целитель Грейнджер спокойно выдерживает этот взгляд.

— Ладно, — выплевывает он.

Сдержать выдох облегчения Гермионе не удается.

— Вы разбудите Драко, чтобы он скрепил Обет? — переходит к делу Малфой. Неужели настолько плохо знает сына?

— Обет скрепит стажер. Моя ученица.

Аврора не откажет, у нее достаточно гибкая совесть, и она не упустит повода разжиться компроматом на куратора. При мысли о Тинк в голове загорается тревожная кнопка, но обосновать тревогу не получается. Пожалуй, Гермиона переутомилась. Необходимо выспаться. Когда она в последний раз высыпалась? Нужно наконец переночевать дома. Конечно, если Драко будет в порядке.

Грейнджер еще раз проверяет показатели жизненных процессов и чары стабилизации на капельнице, а затем манит Люциуса за собой из палаты.

Гермиона чувствует себя воодушевленной. Она стала забывать, каково это, когда всё продумано до мелочей, когда план не содержит массы оговорок «если так, тогда этак, если же этак, то поступим вот так». Все четко и ясно: сначала взаимные Обеты, затем разговор с Тинк… Что следует обсудить с Тинк? Что еще, связанное с Авророй, она должна была сделать? Неважно. Затем ее ждет лаборатория номер три: осталось добавить в зелье последний ингредиент. Пока оно будет настаиваться, можно заглянуть в журнал текущей колдомедицинской конференции и разобрать почту, а затем она введет зелье Драко. Не спрашивая разрешения. Благо это весьма условно допустимое зелье не требует ни письменного, ни устного согласия пациента на применение.

Пока они идут по коридору, Люциус держится на расстоянии двух шагов позади — не приведи Мерлин, кто-то заподозрит сиятельного лорда в том, что его сопровождает грязнокровка. Гермиона едва удерживается от закатывания глаз.

Они останавливаются возле ее кабинета. Синий огонек над дверью означает, что внутри пациент. У Тинк консультация? Так рано? Расписание вспыхивает перед внутренним взором Гермионы. О Мерлин, она настолько увлеклась своей гениальной многоходовкой, что напрочь забыла…

Бежать и срочно уводить отсюда Люциуса!

Дверь распахивается, и из нее стремительно выходит та, кого Гермионе видеть адски стыдно, та, кому меньше всего нужно видеть Малфоя.

Она отдала эту пациентку Тинк под предлогом, что не лечит друзей, но обе они знают: это вранье. Больная уверена, что Гермиона не хочет беспомощно наблюдать, как она умирает, настоящая же причина в другом: львиную часть ее времени занимает конкретный пациент — очень близкий и тяжелый, чьи шансы на жизнь лишь немногим выше.

Гермиона опускает глаза в пол.

— Привет, Андромеда, — неловко здоровается она.

— Привет, Гермиона, — отвечает та и улыбается, но улыбка не касается глаз.

Обмен приветствиями двух героинь древнегреческих мифов. Это было их общей шуткой на протяжении многих лет — общей шуткой, которую мало кто понимал. Отказавшись от лечения Меды (да какого лечения — паллиативного ухода!⁽³⁾), Грейнджер потеряла право на общие шутки с ней. По крайней мере, сама она так считает.

— Привет, Люциус, — голос миссис Тонкс становится холоднее арктических льдов.

Малфой изображает глухоту. И слепоту.

С выразительным «хм» Андромеда царственно удаляется по коридору, Гермиона боится предполагать, чего стоит ей эта плавная походка.

— Мисс Тинк, вы мне нужны, — строго обращается Грейнджер к ученице.

— Вы мне тоже, — отвечает та с воодушевлением. — У меня есть идея экспериментального лечения миссис Тонкс, которую я бы хотела обсудить. Даже не идея, а вполне жизнеспособная концепция…

— Позже, — шипит Гермиона и бросает взгляд себе за спину. А затем меняет тон на официальный: — Мистер Малфой, заходите.

Рот Авроры округляется от удивления. Гермиона бесцеремонно запихивает ее внутрь, пропускает Люциуса в кабинет и заходит сама, захлопывая за собой дверь и отрезая себе путь к отступлению.

1) инфузомат — аппарат, позволяющий выбрать способ и установить скорость введения лекарства.

Вернуться к тексту

2) катран — небольшая акула (крупнейшая особь 160 см), обитающая в умеренных широтах, известна так же как морская собака.

Вернуться к тексту

3) паллиативный уход — поддержание на достойном уровне жизни человека с прогрессирующим неизлечимым заболеванием.

Вернуться к тексту

Смутное ощущение, что что-то не так, охватывает Драко раньше, чем он полностью просыпается. Он чувствует себя… необычно. Не то чтобы недомогание, не отпускающее его с тех пор, как он принял на себя проклятие Астории, полностью исчезло, но он давно не испытывал такого прилива бодрости. Энергия бьет ключом, вот только… какая-то неправильная энергия, будто бы чужеродная. Усиливает ощущение дискомфорта странная пульсация, диссонирующая с биением его собственного сердца, слишком слабая, чтоб отследить источник. Объяснение крутится в голове, но не дает себя поймать. Ему кажется, что еще чуть-чуть — и он сообразит, в чем дело. Драко пытается восстановить в памяти цепочку событий, предшествующих пробуждению. Разговор с отцом, накатывающая слабость и… провал.

Он медленно открывает глаза, ожидая дискомфорта от яркого света в палате, но свет приглушен. Внешний мир постепенно обретает резкость, Драко замечает штатив капельницы и переводит взгляд ниже. Что бы Грейнджер ни вводила ему парентерально⁽¹⁾, она уже закончила и катетера не оставила. Значит, уверена, что кризис миновал. Почему?

Какое-то время Драко бездумно пялится на штатив, пытаясь структурировать свои воспоминания и ощущения. Его отвлекает движение чуть правее. На стуле для посетителей кто-то сидит.

— Грейнджер? — он тут же жалеет, что не сдержал удивленного возгласа, потому что… она дремлет. Нет, не дремлет. Раз его неосторожное обращение не разбудило ее, Гермиона крепко спит. Когда она высыпалась в последний раз? Когда в последний раз была дома? С тех пор как почил старый низзл, Грейнджер практически переехала в больницу.

Драко рассматривает ее лицо в полумраке. Это как смотреть на картину, висящую много лет у кровати, картину, изученную до мельчайших деталей, но не надоедающую. Картину, в которой нет-нет и находишь что-то новое. Он знает о выпуклой родинке возле губы и о второй — на виске. Некоторое время он думал, что на виске веснушка, но веснушки Грейнджер сходят на зиму, а это пятнышко остается. Взгляд опускается на шею, цепляет яремную впадину, скользит по ключицам. На правой ключице то ли царапина, то ли нитка — не разобрать, хочется ее стряхнуть или залечить, хочется пройти исхоженный глазами маршрут пальцем. Губами. Языком.

Грейнджер причмокивает во сне, и Драко улыбается. Затем ее губы приоткрываются и она делает резкий шумный вдох и такой же выдох, Драко чудится в звуках собственное имя. Он злится на себя за то, что принимает желаемое за действительное. Гермиона пытается устроиться на стуле поудобнее, Малфой задумывается, получится ли левитировать ее на кровать, не разбудив, и тянется за палочкой. Матрас предательски скрипит. Дьявольское изделие! Он платит за эту чертову палату столько, что здесь должны быть самые тихие матрасы в мире!

— Ты как?

Он корит себя за неуклюжесть, лучше бы лежал не двигаясь. Неуютная пульсация усиливается. Гермиона осматривает его лицо так, словно… словно он имеет значение. Впрочем. Он и имеет. У Гермионы страсть ко всем разновидностям сирых и убогих, умирающие от проклятия коллеги тоже входят в этот список. Умирающие от проклятия друзья.

Выдержать этот теплый неравнодушный взгляд трудно, он провоцирует неуместные фантазии о взаимности, и Драко делает то, что умеет лучше всего, — защищается:

— В полном порядке.

Грейнджер закатывает глаза, но продолжает напирать:

— Что-то необычное?

Она же не может знать про пульсацию?

— Полон сил, — Драко подмигивает и растягивает губы в ленивой улыбке.

Грейнджер не ведется, не верит, смотрит неодобрительно и качает головой.

— Мне нужно знать, что было, прежде чем пришел… твой отец.

Раньше его бесил грейнджеровский командный тон, теперь Малфой знает, что это ее способ защиты.

— Я спал, — насмешливо отвечает он. — О снах не расскажу, не помню, что мне…

— Будь серьезным!

— Я действительно не знаю, в чем дело, — Драко меняет тон на более мягкий. — С момента пробуждения чувствовал себя так, будто меня всю ночь мантикора переваривала. Потом… ничего.

Черт, видимо, Люциус был в палате, когда она пришла!

— Отец тебе…

— Нет. Мы с ним мило побеседовали.

Драко очень не нравится, как покраснели щеки Гермионы. То, что она прячет глаза, тоже дурной знак.

— Ты недоговариваешь, — констатирует факт он.

— Всё даже лучше, чем могло быть, Драко. Я не приложила его Ступефаем, он не обозвал меня грязнокровкой. Хоть каждому из нас хотелось сделать именно это.

Ругательство настолько просто слетает с ее уст, что Малфой даже не морщится. Гермиона много раз объясняла, что это он рос в мире, где «грязнокровка» — бранное слово, а для нее оно всегда звучало глупо. О составе крови она имела представление с детства — издержки взросления в семье медиков.

В ее шутке попытка увести разговор в сторону. Драко чует неладное, но понять, что произошло между отцом и Грейнджер, не может.

— Чем ты занимался перед тем, как лег спать? — так происходит всегда. Гермионе очень быстро надоедает ходить вокруг да около, она бросает игры в дипломатию и спрашивает в лоб.

«Признавался тебе в любви на карточке с твоим именем».

— Рассматривал вкладыши от шоколадных лягушек, — отвечает он пространно.

— Ты колдовал?

Серьезно? Почему сразу не спросить, справлял ли он нужду и сколько раз? Он пока не настолько беспомощен, чтоб отчитываться за каждый чих.

— Бросил Заглушающее на дверь. Жутко раздражал звук, — цедит Драко сквозь зубы и добавляет: — Даже не знаю, почему не сделал этого раньше.

— Драко… — в ее голосе опасение.

Он вскидывает на Гермиону потрясенный взгляд, осознавая. Черт! Совершенно вылетело из головы, что на дверь палаты наложены защитные чары больницы и колдовать над ней нельзя, чтобы не сбить их.

— Забыл, — он знает, что не сумел скрыть страх. Проклятие бьет по памяти? Драко в очередной раз молит Салазара позволить ему умереть от изменения состава крови. Он не хочет терять себя. Было бы славно забыть много всего, но с некоторыми воспоминаниями он не согласен расстаться. Ни за что.

— Думаю, это усталость. Не паникуй, — вопреки словам сама Гермиона паникует. Ей не обмануть Малфоя. — У тебя вчера был тяжелый день. Еще и это… Теперь понятно, почему твоя магическая энергия почти на нуле и почему я твой разговор с отцом… услышала.

Это «услышала» называется «подслушала», но дразниться лень. Пульсация опять становится интенсивнее и раздражает. Что за дракл!

— Ты всю ночь подпитывал магией чертову дверь. Чем ты думал?

— Осталась бы вечером подольше… — смутить Грейнджер — самый легкий способ прекратить ее нотации. Она не просто краснеет, она пугается. Думать о том, что его вчерашнее поведение вызывает в ней страх, неприятно, поэтому Драко решает вежливо сменить тему: — К кому тебя вчера вызвали?

— Сати родила. Девочку, — улыбается Гермиона самой особенной своей улыбкой, той, которую Драко любит немножко больше, чем остальные. С этой улыбкой она говорит про рожениц, с этой улыбкой она смотрит на Скорпиуса и выводок Поттера. Малфой сделал бы все, чтоб она смогла так смотреть на собственного ребенка, но некоторые последствия длительного воздействия Круциатуса на женщину необратимы.

— Сати молодец, — изображает эмпатию Драко. На самом деле ему глубоко неприятна истеричная девица, до седьмого месяца размышлявшая об аборте. — И ты тоже, — а вот это искренне. Чтобы она не начала отрицать свое участие, Драко снова перепрыгивает на другое: — Что еще нового?

— Аврора одержима очередной бредовой теорией. Иногда мне кажется, что ей стоит не целительством заниматься, а фантастические романы писать. Человек, изучавший магловскую медицину, не должен всерьез говорить о родстве раковых клеток с проклятиями крови и лечении подобного подобным.

— Как она хочет ограничить разрушительное воздействие темной магии раковыми клетками?

— Никак. Вредоносная магия разыщет вредоносные структуры. Цитата. Всё, чего она добьется, стремительного регресса, если не мгновенной смерти.

— Речь про Меду? — Драко знает, что тема болезненная. Гермиона считает состояние миссис Тонкс личным провалом. Не то чтобы сам Драко считал иначе. Два именитых колдомедика упустили начало смертельного заболевания у близкого человека. И ведь Андромеда жаловалась на быструю утомляемость и боли, и ведь предлагали ей обследоваться... Она отмахивалась, мол, старость, а ни Драко, ни Гермиона не настаивали — всегда отвлекало что-то более срочное, отвлекала угасающая Тори... Когда Меда обратилась в Мунго, было поздно назначать лечение. Любое радикальное вмешательство с высокой вероятностью гарантировало летальный исход.

— Да.

— Что-то еще?

Грейнджер пожимает плечами. В молчании очередная недомолвка, она о чем-то не хочет говорить. Драко продолжает сверлить ее взглядом, вскинув бровь.

— Ладно. Ты и сам это рано или поздно прочитаешь. Этот американец Браун… он совсем не туда ушел.

На самом деле Драко уже читал (аккурат перед процедурой развода), но помнит фрагментарно. Браун — смелый теоретик от колдомедицины, не страдающий излишним человеколюбием. От мысли, что он лечит живых людей, становится не по себе.

— Боюсь, как бы его выкладки не отразились на заключении.

Будто он не понял, к чему клонит Грейнджер. Одно дело — паясничать перед Люциусом, другое… понимать, что мировое колдомедицинское сообщество может… не одобрить его действия.

— Что там? — Драко морщится от собственной резкости. Но вдруг, пока он спал, Браун выдал что-то новое.

— Пространные размышления о том, что можно использовать ритуал для спасения от смертельных проклятий в обмен на жизнь уже обреченных. И у него есть сторонники! Люди всерьез рассматривают концепцию жизнь за жизнь, — Гермиона виновато опускает взгляд. — Я понимаю, что именно так ты и поступил, но…

— …одно дело — принимать решение о собственной жизни, другое — изображать магловского бога.

— Да, — кивает она, — именно так. Браун и его подпевалы рассматривают приговоренных к казни преступников как потенциальных доноров. Предлагают давать им выбор, возможность уйти красиво, спасти кого-то. Дико звучит, когда страна за страной отказываются от смертной казни. Но вторая идея еще более цинична. Проводить ритуал на безнадежных больных — им-де какая разница, как умирать. Стимулировать финансовым вознаграждением для родственников. А кто-то и вовсе высказал идею использовать для отвода смертельных проклятий… домовиков. Эльф не нарушит приказ, его желание спасти хозяина будет искренним…

Гермиона Грейнджер и ее кровоточащее сердце.

— Это не сработает, — наверное, информация о том, что он предметно изучал вопрос, будет лишней. — Во-первых, темная магия, направленная на людей, не воздействует на другие виды, во-вторых, благодаря некоторым, у эльфов сейчас больше прав, чем у волшебников, и такое вопиющее игнорирование их свободы воли... Кому я это рассказываю?

Проведенная в первые послевоенные годы кампания под эгидой Поттера и Грейнджер носила имя покойного Добби. Она перевернула взаимоотношения магов с эльфами с ног на голову, и мода на предоставление домовикам всевозможных прав (иногда в ущерб им самим) так до конца и не прошла. Права в основном остались невостребованными, большинство эльфов не стали менять привычную жизнь под боком у хозяев, но «крестовые походы» против «рабовладельцев» совершались с завидной регулярностью, обычно к переизбранию Министра.

— Хорошо, существа в безопасности, но незащищенные группы людей могут пострадать.

— Поскольку я такого не предлагал, есть надежда…

— Ты создал прецедент, а значит… — у нее в глазах стоят слезы.

Значит, он подготовил грунт для таких идей. Чертовски плодородный грунт.

— Меня не осудят. Решение колдомедика пожертвовать своей жизнью ради жизни пациента тянет на медаль Мунго Бонама, — пытается приободрить ее Драко. — И применение запрещенной магии в этом случае допустимо, с меня восемь лет назад сняли все ограничения...

— Речь и не идет об уголовном преследовании. Я позабо... Этого не будет. Просто…

Драко делает вид, что не расслышал оговорку, он и не сомневался, что она подключила Поттера. Сейчас речь о другом, если практику признают опасной, сам прецедент замнут, но для острастки его могут лишить звания колдомедика и права на практику. Смешно, но первая мысль: обидно за карточку в лягушке.

— Не думаю, что для меня это будет иметь значение.

— Прекрати. Ты знаешь, что я найду выход.

И не надоедает же. Неужели Грейнджер действительно верит, что за месяц-два обнаружит что-то новое? Напоминать о тщетности ее усилий нет смысла.

— Ты устала.

— Да. Но я поспала тут.

— На твердом стуле. Сидя. Целитель Грейнджер, тебе ли не знать о проблемах с кровообращением и о мышечном спазме?

Гермиона корчит рожицу, Малфою хочется привлечь ее к себе. Почему, собственно, нет? Не он ли вчера разливался соловьем о том, что собирается потакать своим желаниям. Драко хватает Грейнджер за руку и тянет на себя. Удивительно всё: сила рывка больше, чем он ожидал, мышцы не отзываются привычной тупой болью, внутренний тремор становится интенсивнее.

Гермиона взвизгивает и падает рядом. Ее пульс учащается под его пальцами. Можно помечтать, что это не от резкого движения, а из-за его близости. Наслаждаться моментом мешает общее состояние. Драко размышляет, рассказать ли про сбивающую с толку смесь бодрости и дискомфорта, когда замечает странное: преследующая с момента пробуждения пульсация совпадает с ритмом сердца Грейнджер.

Все становится на свои места. Из десятка небезобидных зелий она выбрала самое темное! Клубок злости и ужаса формируется в животе и ползет наверх, царапая внутренности и сводя легкие: злости на себя за то, что рассказал о рецепте, когда рассматривал зелье как вариант для Тори (вот только Астория отказалась, а он не настаивал); злости на Грейнджер, которую не остановило то, что добрая половина ингредиентов относится к классу запрещенных, а ритуал, завершающий варку, требует крови; и снова на себя за то, что совсем разучился думать, не сразу догадался, на что пошла сумасшедшая экспериментаторша. Гнев и ужас превалируют, но где-то под ними таится восхищение непробиваемой мисс Иду-Напролом.

— И это ты говорила о личных границах! — шипит он.

— Я их не нарушала, — голос почти не дрожит, но пульс под рукой бьется заячьим хвостиком вместе с пульсом внутри. — Для применение зелья, которое дает необходимую постоянную энергетическую подпитку, не нужно согласия пациента. Как твой целитель, я приняла решение.

Главное, дышать, главное… главное, не думать, главное, не сказать все, что вертится на языке.

— Неугомонная, что ты делаешь?

— То, что нужно, — отвечает с вызовом.

— Я не желаю этого.

— Как хорошо, что я не спрашивала.

— Если я скажу Макензи, тебя отстранят от моего лечения. Твоя практика будет под угрозой.

— Пятая поправка, тебе ли не знать.

— Я просил месяц, месяц ты продержала бы меня и без темной магии. Я не хочу растягивать агонию во времени. Ты думаешь, жить, ожидая смерти, вершина желаний?!

— Ты не умрешь! — она смотрит открыто и честно, прямо в душу. В глазах вызов, в глазах огонь. — Что бы ты там себе ни придумал про искупление путем умирания ради другого человека.

Драко собирается ответить, что не ей решать, что у нее нет права судить его, соврать, что ее мнение не имеет значения, и поздно замечает, как близко находятся их лица. Слишком близко. И уже слишком поздно, чтобы здравый смысл, страх отказа и еще тысяча и одна причина заставили бы его отстраниться. Их поцелуй совсем не такой, каким представлялся, в нем мало нежности и много ярости. Он почти и не поцелуй, а борьба. Губами. Зубами. Языком. Так вышло. Человечество придумало много разных методов борьбы.

Драко не удается отследить, когда все меняется — приходит в себя на мгновение, а Грейнджер под ним. Мелькает периферийная мысль, что он тяжелый, но ресурса на то, чтобы сконцентрироваться на ней и что-то предпринять, нет. Драко слишком занят, он старается захватить ртом и руками как можно больше ее кожи — покрывает поцелуями лицо и шею, оглаживает бока, мнет грудь, проклиная колдомедицинскую мантию и свою пижаму. Внутренний голос тихо нашептывает, что нужно остановиться, что это не должно происходить здесь, так и по такой причине, но его шепот тонет в гуле крови. Нет ни единого шанса остановиться, когда она в его руках. Влажные звуки поцелуев, стоны, скрип матраса и рычание долетают из параллельной вселенной, тактильные ощущения тоже смазаны, в его сознании ничего, кроме звучащего в ритме сердца «мо-я».

Следующий проблеск осознания происходит, когда Грейнджер (видимо, без слов и без палочки) убирает с них всю одежду. Разумное «нужно спросить, обязательно нужно спросить согласия» растворяется в ощущении ее кожи на его коже, ее извивающегося тела под ним. Это чертовски мешает мыслительному процессу. Про вербальную коммуникацию — и речи нет, хоть Драко все еще настроен остаться джентльменом. Настроен, пока она не притягивает его к себе за ягодицы, яростно вдавливая пальцы в плоть, в мышцы, словно пытается проникнуть под кожу, пока не трется о его бедро влажной промежностью. Это ведь ответ на незаданный вопрос?

Он сразу погружается глубоко, слишком заведенный, чтобы контролировать себя, Грейнджер шумно вдыхает и выдыхает, в дыхании чудится два слога — имя.

— Что?

— Двигайся, — цедит она сквозь зубы, — все хорошо.

Хорошо — это преуменьшение, и дело не в том, как давно у Драко был секс, дело в том, кто партнер. Все заканчивается быстро для них обоих: даже заклинание стазиса не удержало бы его от эякуляции, когда вокруг члена судорожно сжалась и затрепетала горячая, влажная плоть и с губ Грейнджер слетело тихое «Дра-ко».

Собственное хриплое дыхание перекликается с ее сбитым, сердца стучат быстро, но в унисон, поэтому пульсация не раздражает. То есть раздражает, но исключительно своим наличием и тем фактом, что Гермиона переливает в него свою жизненную силу. Переливает жизнь в дырявый котел, в решето. Причем совершенно напрасно. Они оба знают исход. Но сейчас, прижимая к боку ее хрупкое маленькое тело, Драко впервые с момента принятия проклятия разрешает себе почувствовать сожаление, подумать о том, что не готов. Ведь не сделай он то, что сделал, Астория умерла бы, и у него была бы возможность добиться любимой женщины и провести рядом с ней многие годы. Фантазия изгоняется с трудом, хоть Драко и стыдно. Виновата Грейнджер, внушающая нелепые надежды. Как убедить ее, не поссорившись, оставить тщетные попытки преодолеть проклятие и просто быть с ним до его смерти?

1) парентерально — минуя желудочно-кишечный тракт. Один из методов введения медикаментов.

Вернуться к тексту

Гермиона сидит, закинув ноги на край своего стола. Перед ней блокнот и материалы по недоработанным методикам, чуть сбоку открытый журнал конференции. Она заглянула туда краем глаза и отложила. Читать его страшно, вдруг там уже есть решение. Впрочем, если решение есть, Драко передадут вердикт без проволочек. В канцелярии больницы не дармоеды работают.

Пока она была занята с пациентом — к чему эвфемизмы! — пока она трахалась с Драко, к дискуссии добавилось двадцать страниц. Черт-черт-черт! Нельзя отвлекаться, а мысли об инциденте отвлекают. Очень отвлекают.

Гермиона резко вдыхает воздух. Затем медленно выдыхает и заставляет себя переключиться на вторую схему. Нужно пересчитать количество медуницы в третьем зелье. Количество медуницы высчитывается по формуле Шмулля-Карлайла, оно обратно пропорционально количеству ингредиентов животного происхождения, но если в зелье их больше трех… если в зелье их больше трех…

Перед глазами лицо Драко, искаженное страстью, Гермиона позволяет себе фантазировать, что вожделение направлено на нее, а не… а не на абстрактную женщину, удовлетворяющую его потребности. Он не нежничал, но ей и нужна была его грубость, в грубости чудилась искренность, в грубости была страсть. То, что она окрестила «инцидентом», стало лучшим сексом в ее жизни, о чем она и сообщила Малфою, убегая.

Гермиона прячет покрасневшее лицо в ладонях. Зачем она это сказала? Просто, когда она вскочила с постели (постели, которую Драко наверняка много раз делил с Асторией) и стала стремительно одеваться, он начал просить прощения непонятно за что. Вот она и ляпнула глупость. А потом отговорилась срочным обходом, хотя они оба знали, что сегодня не ее дежурство, а для планового посещения своих пациентов целитель волен сам выбирать время.

И все-таки медуница. Если в зелье более трех ингредиентов животного происхождения, ее количество урезается на четверть, но в некоторых случаях при наличии горькой полыни в составе… при наличии горькой полыни в составе… Повторение постулатов из книг — способ переключиться, проверенный годами. Что происходит?

В тех местах, где ее жадно касались губы, по коже бегут мурашки. Нужно взглянуть в зеркало и убедиться, что не осталось синяков. Между бедрами приятная тянущая боль, между бедрами влажно. Часть Гермионы ненавидит себя за то, что не избавилась от следов… инцидента, но она чувствует, что ей это нужно, нужно подтверждение тому, что всё было на самом деле.

Медуница… Медуница и горькая полынь. Она призывает с полки справочник герболога и сосредоточенно читает о взаимодействии медуницы и горькой полыни. Три раза. Там что-то про зависимость от способа обработки… Термической обработки… Или разделки? Гермиона бездумно переписывает два абзаца.

Интересно, что проклятие крови не отразилось на мужской… гм… силе Драко. Учитывая зависимость потенции от давления. Или дело в энергетической подпитке, которую дает зелье? Возможно ли, что это побочный эффект? Она призывает другую книгу — очень маленькую, помещающуюся в ладонь, в обтрепанном бархатном переплете — и, прежде чем прикоснуться, натягивает перчатку. Нет, такой эффект не описан, с другой стороны, индивидуальные реакции на то и индивидуальные. Ей не хочется, чтобы… инцидент был спровоцирован зельем. Или хочется? Тогда можно было бы уцепиться за это, свести все к… случайности и вернуться к дружбе. Проблема в том, что Гермиона не знает, как вернуться к дружбе, не знает, как смотреть Драко в глаза. Как, глядя ему в глаза, сказать, что воспользовалась его… его… чем? Отсутствием женщины в его жизни — вот чем!

О чем она вообще думает?

Зачем медлит?

Что, если Драко стало плохо после… после резкого выброса энергии?

Гермиона захлопывает блокнот.

От кабинета до палаты полминуты быстрой ходьбы. В голове заготовка речи, которую она произнесет. Что-то вроде «Прости, что спровоцировала. Я знаю, что для тебя это ничего не значит». Следует ли упомянуть, что чувствует себя мразью перед Асторией? Нет, это касается только их двоих, нельзя приплетать еще и Тори. Или можно? Нужно?

Перед дверью Гермиона замирает, словно налетела на щитовые чары. Отчего-то вспоминается, что она собиралась взглянуть на эпикриз и о чем-то поговорить с Авророй. Кстати, где она? После скрепления Обета Тинк исчезла. Гермиона едва не разворачивается, чтобы… срочно найти ее, но усилием воли заставляет себя остаться на месте. К чему тянуть время?

Она войдет и столкнется… в том-то и беда, что неясно, с чем столкнется. Как воспринял инцидент Малфой? Она сбежала, словно последняя трусиха.

Гермиона решительно распахивает дверь и, сосредоточившись на собственных ногах, медленно входит в палату: шаг левой, шаг правой, шаг левой… Мерзкое шипение пронизывает тишину, когда дверь захлопывается за ней. Ловушка. Крышка гроба.

— Абсолютно точно нет, — слышит она голос Драко и вскидывает глаза.

Малфой сидит на кровати с видом опального короля и сверлит гневным взглядом… Аврору Тинк.

— У меня есть согласие пациента, — не сдается младшая целительница.

— Забудь. Или я применю Обливиэйт, — злится Драко.

— О чем речь? — Гермиона заставляет себя произнести вопрос с вежливой заинтересованностью, но внутри паника. Аврора ведь не могла рассказать про Обет?

— Ни о чем. Младший целитель Тинк принесла почту и уже уходит, — рычащие нотки в голосе теперь напоминают Гермионе о звуках, которые Драко издает, когда кончает.

Аврора нарочито медленно поворачивается и словно по подиуму идет к двери.

— Мы вернемся к этому разговору, — оставляет она за собой последнее слово, выскальзывая за порог с рассеянной, делающей ее немного похожей на Лавгуд улыбкой на лице.

Драко, не обращая внимания на Гермиону, разрывает первый конверт. На нем печать Министерства, Гермиона едва сдерживается, чтобы не спросить о содержании письма, — не ее дело, не ее место.

— Информацию о нашем с Асторией разводе внесли в реестр, — сухо сообщает он. «Нашем с Асторией» — рефреном звучит в голове Гермионы.

Ни намека на вчерашние шутки о свободе. Вообще никаких шуток, только раздражение. Возможно, даже злость. Неужели он так жалеет, что поддался слабости? Что изменил жене? Развод — условность, если есть любовь. Пока Гермиона обдумывает причину злости Драко, он резко вскрывает второй конверт — так резко, что надрывает пергамент внутри — и быстро пробегает по тексту глазами.

— Очки, — робко напоминает Гермиона, направляясь к тумбочке.

— Тут крупный шрифт и коротко, — мотает головой Малфой. — Медали не дадут, но можешь поздравить.

Гермиона осторожно берет протянутый пергамент и читает написанное.

«Использование ритуала принятия чужого проклятия допустимо при согласии сторон и отсутствии альтернативных методов решения проблемы. Оба участника должны находиться в родстве или быть супругами, остальные случаи будут рассматриваться местной колдомедицинской комиссией в индивидуальном порядке до ритуала (Гермиона чертыхается про себя), после того как оба участника пройдут процедуру подтверждения отсутствия принуждающей магии».

— Тупицы, при сторонней магии он не сработал бы.

Похоже, Малфой изучил ее скорость чтения.

— Поздравляю, — натянуто улыбается Гермиона и получает кивок в ответ.

Нужно прекращать вести себя как ребенок и приступить к неприятному разговору.

— Ты злишься… — начинает она издалека в тот момент, когда Драко говорит:

— Ты больше не будешь давать мне зелье.

— Размечтался, — Гермиона сбита с мысли, но за ответом в карман не лезет, усмирять вредных пациентов она научилась раньше, чем лечить их.

— Я не хочу его принимать, мне не нравится побочный эффект.

Фраза бьет под дых.

— Ты думаешь, из-за побочного эффекта…

— …все время чувствую твой пульс. Бесит, — продолжает Малфой демонстрацию дурного настроения и характера.

Вот он о чем.

— Потерпишь, — она взмахивает палочкой, вызывая диаграмму внутренних процессов, и сама не верит тому, что видит. — Посторонняя пульсация стоит этой картины.

— Мне решать. Вы с Авророй больше не вмешиваетесь. Я так сказал.

— Ты так сказал?! — от растерянности не остается следа, Гермиона настолько зла, что забывает спросить, при чем тут ее ученица. — А я сказала иначе. И целитель пока я. И нет, целителя ты не сменишь. И ты будешь жить.

— Шансов нет!

— Я не бросаю слов на ветер. Ты не умрешь, — сейчас лучший момент рассказать об Обете, Драко и так в ярости.

— Гермиона, уважай мои желания, — цедит он сквозь зубы.

В последний момент она пугается. Пугается, что упоминанием Обета, то есть абсолютным игнорированием его желаний, сломает многолетнюю дружбу. Если уже не сломала ее своей импульсивностью. Сейчас ей даже об… инциденте легче говорить, чем об Обете.

— Прости, — говорит первое, что приходит в голову.

В глазах Малфоя удивление и вопрос.

— За то, что воспользовалась тобой… — выдавливает она через силу.

Брови Драко взлетают вверх.

— Ты? Мной? Может, у меня проблемы с памятью, но я прекрасно помню, что был активным участником.

Гермиона на этот раз не дает сбить настрой, она не зря заучивала эту речь по дороге к палате.

— Я понимаю, что жена приходила к тебе с сыном и у тебя не было возможности… но есть нужды… — она читает лекции по сексологии студентам-колдомедикам, куда девался ее профессионализм?

— Серьезно? Ты думаешь, у меня был секс с Асторией здесь? Что я… требовал от нее выполнения супружеского долга? Что приставал к своей умирающей жене, когда был одним из ее целителей?

А ведь она сама виновна в подобном: склонила к близости своего уми… тяжелого пациента. Как жить с осознанием этого?

— Мерлин, что за слова ты подбираешь…

— Не нужно транслировать на меня свои собственные порывы! Мы с Асторией не спали с тех пор, как проклятие активизировалось. Не знаю, зачем я тебе это говорю.

— Что?

Это какой-то бред. Или Гермиона неправильно его понимает. Проклятие заявило о себе через год после рождения Скорпиуса. Драко именно тогда стряхнул пыль с диплома целителя и приступил к работе в Мунго. Целых семь лет он успешно сдерживал симптомы.

— Так что это тебе спасибо, что воспользовалась мной, а то, знаешь, заржавел...

Как он может думать, что Гермиона была с ним из-за недостатка секса? Она же очевидна в своей… привязанности. Должна ли она сказать, что для нее это гораздо больше, чем физическая близость? Нет, не должна. Ее чувства неуместны, Малфой — чужой мужчина, у него есть любимая супруга, с которой он развелся исключительно из-за обстоятельств.

— Ты жалеешь? — задав вопрос, Гермиона понимает, что, если ответ «да», она не хочет его слышать.

— Издеваешься? — отвечает вопросом Драко.

— Тогда почему ты злишься?

— Я на себя. Прости. Дракл, ты подумала, что… — он нервно проводит по волосам руками. И Гермиона хочет повторить этот путь своими ладонями или поймать его руку и не отпускать. Насколько же сложнее стало сдерживаться теперь. — Я не жалею. Как я могу? Просто все должно быть иначе. Набросился на тебя как неандерталец.

— Мне понравилось. Я уже сказала, когда уходила, — повторять сказанное тогда она не станет.

— Я рад.

Странно испытывать неловкость рядом с коллегой-колдомедиком, рядом с пациентом, процессы в организме которого сканирует ежедневно.

— Эй, мы договорились? — рука Драко касается самого кончика ее подбородка. Как быстро он возвращается к пронзительной нежности и как резко меняет тему.

— О чем? — Гермиона старается сделать вид, что не происходит ничего необычного.

Драко осознал, какое влияние имеет на нее и решил этим воспользоваться? В этом дело?

— О том, что ты сворачиваешь свою бурную деятельность и даешь мне прожить, как я хочу, то, что мне осталось.

— Нет, — шепчет она в ответ и смотрит ему в глаза с вызовом. Малфою не удастся использовать ее чувства против нее. — Не дождешься. Я верну тебя Астории, — добавляет, хлюпая носом.

Выражение его лица меняется на ошеломленное.

— У тебя тоже проблемы с памятью, Грейнджер? — спрашивает он странным голосом. — Я разведен. Где-то здесь министерская бумага, подтверждающая, что я свободен.

— Но исключительно из-за обстоятельств. Вы по-прежнему любите друг друга.

— Грейнджер, ты дура? Ты слышишь хоть кого-нибудь, кроме себя? — Драко экспрессивно всплескивает руками, лезет в карман пижамы и перебирает там что-то, бормоча: — Иногда я удивляюсь себе, как можно так сильно любить кого-то настолько раздражающего.

Что?

— Что? — вопрос звучит так, словно ей не хватает воздуха, впрочем, так и есть.

— Не нужно из жалости ничего отвечать, — предупреждает он и вкладывает в ее руку карточку от шоколадной лягушки. Она смотрит на свое изображение непонимающе. Драко вздыхает и, касаясь ладони теплыми пальцами, терпеливо поворачивает информационной стороной, где по диагонали его летящим почерком написано…

— Это мне?

— Ты должна была найти это у меня в кармане. Когда…

— Драко Малфой, ты идиот! — у нее нет сейчас времени на осмысление того, что он сказал… и написал, это может подождать. — Мы знакомы много лет, и ты знаешь, что я не отступлю.

— Слушай, — Гермиона видит, что Малфой взбешен не меньше ее, но он старается — честно старается — держаться. Она не понимает, чего хочет больше — нового срыва (и того, чем он может закончиться) или цивилизованного разговора. — Я устал изображать, что верю тебе. Ты не найдешь за месяц решение, которое я не нашел за десять лет, мы не нашли вместе. И не говори мне про почти подходящие зелья и недоработанные схемы. У меня их десятки, все на каком-то этапе оказывались неэффективными. Есть только один способ…

— И я применю его, если других не останется.

Слова сказаны. Осталось столкнуться с реакцией.

— Ты рехнулась? — срывается на фальцет Малфой.

— Неа. Мне надоело повторять, что тебе есть для кого жить.

— А тебе — нет?

— У меня нет мужа; у меня нет и не будет детей; у родителей давным-давно новая жизнь, и они не помнят, что я когда-то у них была; у друзей свои семьи, они прекрасно обойдутся, — все эти аргументы перечислены в столбик на первой странице ее последнего блокнота. И предпоследнего тоже. — Так будет правильно.

— Ни хрена не будет! — ревет он. — Ты нужна многим, тебя любят, тебя ценят…

— …за последние годы ты единственный, кто видел меня регулярно, — немного обидно, что их гипотетически возможное «долго и счастливо» не воплотится, поэтому проще не верить… словам о чувствах. — Так что кому из нас двоих стоит жить — даже не вопрос. Ты должен видеть, как растет твой сын, — Гермиона набирает в легкие воздух и выпаливает как на духу: — К тому же, если ты умрешь, я умру следом. Я дала твоему отцу Обет, что спасу твою жизнь в обмен на Обет не лезть в дела Астории и Скорпиуса.

— Что?! — Малфой выдыхает вопрос и, кажется, не может вдохнуть снова. Целитель Грейнджер, не задумываясь, бросает Анапнео и тут же накладывает диагностическое, но кроме учащенного сердцебиения и слегка повышенного давления (ничего критичного, но после двух месяцев гипотонии цифры немного пугают) все остается в пределах нормы.

— Как ты посмела?! Зачем? — захлебывается он вопросами.

— Разве это не очевидно, глупый? — внезапно ей становится очень легко.

Грейнджер говорит о своей любви так, словно это очевидно, словно ничего естественнее и быть не может, а в книгах пишут, что после таких слов небо падает на голову. На Драко небо уже упало, когда Гермиона сказала, что дала отцу Обет. Одного этого слишком много, новая информация — ни к чему. Драко заставляет себя абстрагироваться от нее.

— Ты всех любишь, Грейнджер, — говорит он. — Поттера, Уизли, домашних эльфов, теперь вот меня. Чем более жалким является объект твоей… привязанности, тем сильнее ты его любишь.

— Непонятно, как меня угораздило влюбиться в невыносимого, высокомерного придурка, подающего свои теории, будто истину в последней инстанции.

Его сигнал проигнорирован или не понят. Второй раз от этих слов не отстраниться.

— Как давно?

— Забыла отметить день в календаре, — Гермиона равнодушно пожимает плечами. Равнодушие наносное, Драко видит глубже. Хочется привлечь ее к себе, такую потерянную и хрупкую. Нельзя. Этого разговора не должно быть сейчас, но оборвать его не хватает духу. Малфой даже не хочет задумываться, нравится ли ему то, что он услышал. Он никогда не рассчитывал на взаимность, максимум на жалость. И, кстати, не уверен, что это не она. А Грейнджер тем временем продолжает исповедь: — Постепенно, знаешь… Твои идеи, когда ты еще только писал статьи… это было свежо, ново и… нагло для закосневшего колдомедицинского сообщества. Такую… влюбленность я часто испытывала к другим ученым, это приходило и проходило. Но потом вы с Тори обратились ко мне, когда ждали Скорпиуса, потом ты стал бороться за нее, потом я увидела тебя в ипостаси отца. Глупые женские гормоны. Говорят, мы подсознательно выбираем мужчин, которые станут хорошими отцами, а ты уже был хорошим. Похоже, эта чушь распространяется и на таких бракованных женщин, как я.

— Ты не бракованная, — Драко всякий раз больно об этом слышать.

Он начал работать над ликвидацией последствий Круциатуса ради матушки и из праздного любопытства еще до начала своей целительской карьеры. Если бы интерес возник несколько раньше, а не тогда, когда тремор рук Нарциссы привел к тому, что разбилась бесценная ваза Блэков, не поддающаяся Репаро, возможно, он смог бы помочь Гермионе и с этим. Но с другой стороны, если бы истерика матери не подтолкнула его оформить разрозненные мысли, то и сама Гермиона до сих пор страдала бы от внезапных приступов тремора, мигреней и апноэ⁽¹⁾, возможно, не привнесла бы в его концепцию несколько свежих идей пару лет назад. Как бы то ни было, история не имеет сослагательного наклонения.

— Ладно, — соглашается Грейнджер. Она знает, что тема в тройке его самых нелюбимых. — В общем, давно. Никакой связи с твоим теперешним состоянием, если вдруг для тебя это важно.

После ее слов правильно было бы так же подробно изложить историю возникновения собственных чувств, но еще не время. Сначала надо разобраться с устроенным Гермионой беспорядком, потом со всем остальным. Если это остальное случится. Драко не уверен.

Перейти из режима ожидания смерти в режим бурной деятельности непросто. В голове сумбур. Как выкрутиться, как воплотить в жизнь сумасшедший план и не подставить никого лишнего? С собой можно оставаться честным: не подставить Грейнджер, на других плевать.

Ему нужно место. Нужно побыть одному.

— Гермиона, могу я попросить о чем-то?

Он видит подозрительность в карих глазах. Затем выражение лица немного меняется: Грейнджер смотрит на него как на многокомпонентное зелье поэтапной варки. Драко всегда забавлял этот взгляд — словно она винит варево в том, что оно нарочно ей не поддается.

— Я знаю, что это хамство, но… слишком много информации. Мне нужно ее разложить. В одиночестве, — увидев, как болезненно скривилось ее лицо, он быстро добавляет: — Мне потребуется буквально два-три часа.

— Хорошо, пройдусь по пациентам, — убито отвечает Грейнджер, и Драко хочется тут же позвать ее обратно, но он сдерживается.

— Иди сюда, — нет, не сдерживается. Он бережно берет ее ладошки в свои и подносит их поочередно к губам, потом прижимает к своим щекам, наслаждаясь тем, как меняется ее лицо. Малфой считал это выражение обычным смущением, но теперь видит, что в нем нечто большее.

— Наклонись, — просит он, и Гермиона выполняет просьбу, словно под Империусом. Драко оставляет на ее щеке целомудренный поцелуй. Вот теперь всё правильно.

— Пожалуйста, возвращайся, — шепчет он, а затем добавляет необходимое, хоть это и противоречит недавно высказанному желанию побыть в одиночестве: — Хочу коротко переговорить с Тинк, можешь ее позвать?

— С Авророй? — лицо Грейнджер делается удивленным, а голос — растерянным. — Погоди… мне тоже нужно было… обсудить с ней… Что?

Вот как? Забавно.

— Потом вспомнишь, — улыбка получается почти искренней, Драко неприятно, что он невольно подыгрывает Тинк.

— Ты ведь не про Обет? Она не сможет его отменить! Магия Обета необратима, — Грейнджер упрямо поджимает губы и добавляет для весомости: — Я читала об этом и в «Пятидесяти обрядах, признанных темными», и в «Древней магии на каждый день».

Значит, скрепила его Аврора… Одним вопросом меньше. Драко собирался начать с проверки, действительно ли Обет имел место. Теперь не нужно связываться с отцом. Облегчение. Он не может решить, хорошо или плохо то, что Тинк замешана в этом. С одной стороны, участие в темномагическом ритуале — рычаг давления на Аврору, с другой — рычаг давления Авроры на Гермиону, даже если Тинк еще не поняла этого.

— Пусть зайдет, не хочу, чтоб она потом помешала нам.

Гермиона снова смущается и с коротким кивком выскакивает из палаты. Драко глубоко задумывается, и звук закрывающейся двери почти не трогает его.

За Аврору обидно. Она фантазерка и экспериментатор, но очень редко такой… научный авантюризм ходит об руку с хитростью и умом. Своими амбициями Тинк напоминает молодую Гермиону, вот только Гермиона жертвовала моральными принципами или своим жизненным кредо в интересах пациентов, а Аврора преследует иные цели. Беспринципностью она напоминает Панси. Но времени на сожаление об ошибках в базовых установках у отдельно взятых личностей нет. Иронично — у Драко не было недостатка во времени, пока он безропотно умирал и сквозь пальцы утекали последние дни-недели-месяцы, оставалось лишь ощущение, что в один прекрасный миг его время закончится, а теперь, когда впереди забрезжил призрак возможной жизни, он адски боится не успеть. Не успеть организовать все так, как надо. На философские размышления о концепции самого времени его тоже нет.

Дверь чмокает и шипит, шипит и чмокает. Сейчас она звучит как мягкая болотная топь, а Драко здесь — затаившийся хинкипанк⁽²⁾.

— Вы хотели меня видеть, мистер Малфой? — сама кротость, словно не она час назад устроила тут бенефис.

Драко пристально смотрит на оппонентку. Жизнь сталкивала его с гораздо более сильными противниками, но сейчас перед ним тонкая задача, он должен сработать ювелирно, не дать сорваться рыбке с крючка. Нет, рыбка и вовсе не должна понять, что она не рыбак.

— Обдумал ваше предложение, мисс Тинк.

— Вы согласны? — Аврора боится дышать. Ее огромные светлые глаза становятся еще больше. Она немного напоминает Малфою когтевранку курсом младше, полоумную Лавгуд. Подругу Гермионы. Одну из первых добровольцев, прошедших лечение против последствий Круциатуса. Возможно, Грейнджер питает слабость к ученице именно из-за этого сходства. И она не простит. Значит, так тому и быть.

Тинк нервничает под его задумчивым взглядом. Драко отвлекся, а зря. Совсем разучился работать с людьми.

— Я дам ответ после того, как поговорю с Ней.

Рот Авроры округляется от удивления, и ее сходство с Лавгуд становится просто карикатурным. Не могут же они быть сестрами? До чего бредовые мысли лезут в голову. Нужно сконцентрироваться.

— О чем?

А вот это не твоего ума дело, деточка, и не рассчитывай, что сможешь подслушать. Драко не отвечает на вопрос, просто вскидывает бровь, давая понять, что условие не подлежит обсуждению.

— Хорошо, — младшая целительница Тинк сдается без боя. Ему жаль девчонку. Но между ней и Гермионой он, не раздумывая, выбирает Гермиону.

— Мисс Тинк, зачем вам это? Шансов, что вы добьетесь успеха, чуть больше нуля, — и он преувеличивает.

Аврора упрямо встряхивает головой, что делает ее немного меньше похожей на Лавгуд и больше — на Гермиону. Или Панси.

— Может, я тоже хочу быть увековеченной на вкладыше от шоколадной лягушки, — она нервно передергивает плечами и неискренне улыбается.

До чего же еще ребенок! Драко отвечает ей кривенькой улыбкой и качает головой.

Что ж, он дал шанс отступить. Это не то чтоб очищает совесть, но делает ее уколы терпимыми.

Аврора убегает, обещая устроить встречу в кратчайшие сроки. Драко не очень верит, но кивает. К грядущему разговору ему нужно подготовиться. Он будет предельно честным. С Ней — никаких недомолвок.

Мысли возвращаются к Гермионе. Удивительно, но, кажется, он уже привык слышать пульсацию ее сердца в своих венах. Или взаимные признания сделали побочный эффект зелья терпимым? Если все пройдет так, как запланировано, ему не понадобится новая порция. Будет ли он скучать по этому ощущению?

Драко не разрешает себе думать о том, что будет после. Еще рано. Он все еще умирает от проклятия. Но не может позволить умереть Гермионе. Из-за того, что под угрозой ее жизнь, ему больше не дано испытать пьянящее чувство правильности происходящего. Он снова Малфой и готов на всё, чтобы спасти человека, который важен. Даже на подлость. Даже на подлость по отношению к самому этому человеку.

— Ты хотел меня видеть?

Драко жаждал этого визита, спланировал весь разговор в лучших традициях той, ради кого он происходит, но оказался категорически не готов к встрече лицом к лицу.

И еще ему не хотелось бы, чтоб Она столкнулась здесь с Гермионой. Какие бы чары ни наводила Тинк, Гермиона не дура и поймет, что к чему, в мгновение ока.

Мерлин милостив к Драко, Грейнджер где-то задерживается.

После разговора у него остается время на осмысление. И на печаль. И на письма.

В палату возвращается Аврора. Смотрит вопросительно.

— Согласен, мисс Тинк, но ответственность на вас, — говорит сухо, не отрываясь от записей.

Она сияет. Глупышка. Драко давит жалость в зародыше.

— Снимите отводящие чары с моего эпикриза и с себя, — продолжает он отдавать распоряжения, на этот раз глядя в упор. Испуг в светлых глазах навыкате отдается волнами удовлетворения в животе. — Зачем вы вообще?.. Не отвечайте. Вы боялись, что целитель Грейнджер найдет за эти дни другое решение.

Авроре хватает приличия покраснеть.

— Только вы не учли, что Гермиона не пользуется больничными картами, она всегда ведет свои записи.

— Я всего лишь сняла чары неразглашения и не хотела, чтобы мисс Грейнджер об этом узнала, — рыбка заглотила наживку, Тинк гордится своей смекалкой. — Я должна была рассказать пациентке про ваш случай, излагая свою теорию.

— И что, получилось? — подыгрывает Драко.

В его вопросе Авроре чудится похвала, и она расцветает.

— Да. Я проверила на мистере Уизли. А затем…

— Бывший муж Грейнджер знает о моем… состоянии?!

Его эмоциональный всплеск обескураживает собеседницу. Она стоит перед ним и непонимающе хлопает ресницами.

— Все равно рассказать могу только я, Рон не сможет передать эту информацию дальше.

А дальше и не нужно. Малфой скрипит зубами и дает себе слово, что никогда не возьмет стажера, если после всего ему удастся остаться целителем.

Всё потом. Главное, вытащить из-под удара Грейнджер. Нужно позаботиться еще об одном деле, пока Гермиона не вернулась. Она не одобрила бы то, что он собирается совершить. Драко запускает руку под подушку и взмахивает палочкой раньше, чем Аврора замечает, что он вооружен.

— Легилименс, — он бегло осматривается. Зависть и ревность, восхищение Гермионой, методичное изучение видов отводящих чар, эксперименты на нем, на Грейнджер, на Уизли, увлечение рыжим придурком, увлечение им самим, желание стать известной и — серьезно?! — мечта о карточке от шоколадной лягушки, но Драко нужно другое: он извлекает из памяти Тинк информацию о взаимных Обетах Гермионы и отца. Нельзя оставлять компромат на Грейнджер. — Обливиэйт.

Вот и всё. То, что происходит в вип-палатах больницы святого Мунго, остается в вип-палатах больницы Святого Мунго.

Девица рассеянно смотрит на него.

— Идите, мисс Тинк, вы добились желаемого, вам жить с последствиями, — Драко знает, что она будет жалеть.

— На моем счету будет спасение вашей жизни, — она выдавливает из себя улыбку.

Драко просто машет рукой. Он устал, и ему противно. Противно играть на слабостях молоденькой честолюбивой ведьмочки.

С трудом верится, что несколько часов назад он был в мире с собой.

Он должен написать еще одно письмо. Не очистить карму, но сделать небольшой шаг в этом направлении. Заодно взбесить отца так, как еще не бесил. Драко испытывает настоящий кураж, составляя послание поверенному. Он настолько увлечен процессом, что стирает отвыкший от письма палец. Бездумно он срывает волдырь и шипит от боли. Почему-то залечивать ранку не хочется, кажется, он это заслужил.

Грейнджер по-прежнему нет. Драко зовет больничного эльфа и просит отправить письмо.

Вот теперь всё.

Автоматически он нащупывает в карманах вкладыши от лягушек, в правом лежит его карточка с запиской от сына, в левом — грейнджеровская, с его признанием. Ему приходится напомнить себе, что Скорпиус и Гермиона стоят всего. Малфой прикрывает глаза и освобождает голову от мыслей. Просто несколько минут тишины.

В реальность его возвращает осторожное прикосновение к волосам. Не открывая глаз, сдвигается на кровати и почему-то шепотом просит:

— Приляг рядом.

Рука замирает. Это так предсказуемо.

— Ну же, Грейнджер!

Он чувствует, как кровать прогибается. Прогибается — сильно сказано. Гермиона старается не производить шума и весит как птичка. Кажется, она сбросила не менее семи фунтов после развода. Уизли! Ревность шевелится под ребрами. Слова вылетают против воли:

— Если ты… то как… ты ведь была с Уизли. Забудь, — глупо вышло, ведь он тоже гипотетически был с Асторией. До вчерашнего дня.

Драко перекидывает руку через нее и начинает выводить успокаивающие круги на спине. Получается так естественно, будто они вместе уже много лет. Как жаль, что не судьба, что у них только эта ночь.

Гермиона напрягается, а затем заставляет себя расслабиться.

— Одна из причин нашего развода. Не единственная, — судя по движению, она пожимает плечами.

Малфой резко открывает глаза.

— Он знает?

— Да. Но уверен, что такой, как ты, никогда не посмотрит… на меня.

Желание если не убить, то покалечить Уизли перманентно, оно возникло у Драко в день первой поездки в Хогвартс и никогда по-настоящему не отпускало.

— Он неправ. Я влюбился в тебя раньше, чем сам стал практикующим колдомедиком, радость моя. Со второго дородового осмотра Астории. Видишь, я могу сказать точно.

— Не ври мне.

— Я абсолютно честен, — и сейчас это правда.

Грейнджер лежит на боку лицом к нему, в приглушенном вечернем свете она изучает его черты.

— Но Астория…

Похоже, в палате больше одного ревнивца. Хорошо. Об Астории он готов говорить. Его вообще тянет поговорить. Нужно отвлечься от мыслей о том, что он задумал и начал проворачивать.

— Наверное, наша любовь закончилась, когда я узнал о проклятии. Ее вытеснило чувство вины, — слова даются на удивление легко. — Тори обратила на меня внимание, когда я купался в ненависти к себе. Я сразу ответил на ее привязанность. Когда… когда в мою жизнь снова вошла ты, стало ясно, что этот интерес… не то, чем я его считал. Нет. Я люблю ее. Она близкий мне человек. Один из самых близких. Но это даже не тень чувств, которые вызываешь ты.

Как облечь в слова неистовое восхищение на грани поклонения, желание отдать всего себя и желание обладать? Не телом. Нет, телом тоже, но тело неотделимо от ошеломляющего ума и невероятно сильного, хоть и несносного характера. Она слушает и, кажется, впервые верит.

— Ты спрашивала про близость, — решает он затронуть тему, и на него накатывает неловкость. Он и себе ни разу не признался в этом, говорить вслух сложно. — Мы не знаем, что именно запустило проклятие. Либо то, что Тори стала женщиной, либо то, что родила. В обоих случаях моя вина.

— Это совсем не мое дело, — сжимается в комочек Гермиона, и Драко ликует от ревнивых ноток в ее голосе.

— Твое, — а может, и нет, это семантика. Есть только ночь, и Драко хочет, чтобы между ними не осталось тайн. Кроме одной. — Однажды, когда Астория уже была больна, мы попробовали. Стоило мне подумать, что я причина ее состояния, как у меня… черт! В общем, с тех пор наши отношения были чисто платоническими. Так что… женщины у меня не было очень давно. Привык справляться сам. Я не жалуюсь на воображение, — шепчет он ей на ухо и получает ту реакцию, на которую рассчитывает. Шумные вдохи и выдохи — его новые любимые звуки в исполнении Гермионы, в них он слышит свое имя.

— Все десять лет своей практики я сох по тебе, а по факту больше одиннадцати. Не подумай, я не какой-то маньяк-преследователь. И о взаимности даже не думал.

— Но это взаимно. Я приблизительно высчитала. Семь-восемь лет, не считая раннего увлечения твоими работами, о котором я упоминала.

Нет смысла сожалеть о несбывшемся. Как нет смысла мечтать о возможном. Проклятие научило жить моментом. Драко придвигает ее к себе вплотную и вдыхает аромат волос. Что-то хвойное. Грейнджер часто меняет шампуни, но ему всегда нравится.

— Останься со мной, пожалуйста, — просит он, зная, что завтра все изменится. — Я не буду приставать, — обещает и улыбается разочарованию на ее лице.

Конечно, он обманывает. Уже пятнадцать минут спустя они занимаются любовью. Драко с упоением изучает ее тело, пробует на вкус то тут, то там и позволяет ей изучать себя. Он благодарен, что Гермиона больше не поднимает тему жизни и смерти, что откладывает этот разговор до… никогда.

Засыпают они на рассвете.

В восемь утра Малфой уже не спит. Он запоминает, как ее тело ощущается в руках, как щекочут кожу волосы, как выглядят глаза, когда она открывает их поутру. Драко гладит ее щеку нежными пальцами и коротко целует в губы, прежде чем выпалить прямо в лицо:

— Гермиона, прости, но с сегодняшнего дня ты не мой целитель. Меня в обмен на мое кураторство забирает Тинк.

1) апноэ — остановка дыхания. Одна из возможных причин спазм в носоглотке

Вернуться к тексту

2) хинкипанк или болотный фонарник — одноногий призрак, который появляется на болотах и, прыгая с кочки на кочку, заманивает путников в трясину.

Вернуться к тексту

Подвластные движению палочки винты гроба затягиваются с мягким, но поразительно тошнотворным звуком. С привкусом окончательности.

Стоять здесь тяжело, как тяжело вспоминать ту, чьи черты навсегда скрыла от мира живых деревянная крышка.

Драко старается отрешиться от страшного, размышляя о том, был ли бы его гроб таким же простым. Вероятно, отец вмешался бы в его последнюю волю. Вмешаться и что-либо изменить в волеизъявлении сына, когда тот жив, Люциус не может. Злорадство расползается под кожей сладкой патокой.

Тонкая рука в черной перчатке щиплет его за запястье.

— Убери с лица это гаденькое выражение, мы на похоронах, — дыхание опаляет его щеку, и Малфою приходится напомнить о том, где они, другой части своего тела. Он окидывает спутницу горячим взглядом. Ее ответный взгляд обжигает совсем в другом смысле. Она злится. Но она здесь. С ним. В такое всё еще сложно поверить, поэтому Драко ищет ее глазами всегда, когда нет возможности прикоснуться. Чрезмерное внимание ее то смущает, то пугает, то трогает, то раздражает. В зависимости от настроения. Драко наблюдает и запоминает все реакции. Теперь на это есть время.

Присутствующие перестраиваются и поочередно по одному или парами подходят к закрытому гробу, прикасаясь к нему палочками. Бессмысленный обычай. Но его женщина решает, что они должны присоединиться, и подталкивает в сторону гроба. Властная. Удивительная и не прекращающая удивлять. Он изучил каждое выражение ее лица, но так и не научился читать. Не научился предугадывать реакции. Теперь впереди жизнь. Странно строить планы на жизнь рядом с доказательством человеческой смертности.

Волшебник, ведущий церемонию, взмахивает палочкой, и гроб медленно опускается в могилу. Смотреть на это невозможно. Драко отворачивается и замечает одинокую фигуру под раскидистым деревом футах в двадцати от всех. Мать коротко кивает ему, он кивает в ответ, размышляя, стоит ли подойти. Она медленно ведет головой из стороны в сторону. Настоящим Малфоям не требуется поддержка, а даже если и требуется, то принять ее прилюдно — моветон.

Драко переводит взгляд на спутницу. Она не скрывает наполненных слезами глаз, не старается быть сильной. Он ценит, что ему позволено видеть ее такой, несмотря ни на что. Слеза соскальзывает с ее ресницы и быстро скатывается до подбородка, Драко, не задумываясь о своих действиях, ловит прозрачную капельку пальцем.

Он и сам чувствует покалывание в носу, но сдерживается.

— Остро осознаю, что мы оба здесь вместе только благодаря ей, — Грейнджер прячет лицо у него на плече, и Драко крепко прижимает ее голову к себе. Ее голова удобно ложится в растопыренную ладонь. Это быстро стало привычным и, кажется, всегда было правильным.

— Знаешь, все эти регалии, вкладыш в шоколадной лягушке, орден Мерлина, у нее этого нет и уже не будет, но она… именно она… — слова приглушены воротником его мантии, там же теряется и всхлип. Второй рукой он притягивает Гермиону за талию к себе и мерно, медленно раскачивает их обоих. Странно ощущать слезы в своих глазах.

Он мысленно возвращается в собственную палату в тот вечер, к тому самому разговору.

- Драко, прекрати, — и после полутора десятков лет общения Малфой вздрагивал, когда она так улыбалась.

— Ты ведь понимаешь, что эта гипотеза — бред кривого фестрала?

— На одной чаше весов мнение двух светил колдомедицины, на другой — идея юной вертихвостки.

— Тогда зачем?

— Мой исход предрешен.

— И что?

— Не все ли равно, как умирать, если смерть неизбежна?

— Ты словно повторяешь доводы одного беспринципного американского колдомедика.

— Браун. Мисс Тинк говорила о нем. Не удивлюсь, если он окажется ее альтер-эго, — улыбка уголком рта похожа на улыбку Нарциссы.

— Ты уверена? — переспросил в десятый раз.

— Абсолютно, — Андромеда откинулась на спинку стула. — Знаешь, возможно, это карма. Я злорадствовала, когда узнала, что мать умирает от магловского недуга. Когда мне поставили диагноз, я снова ощутила злорадное удовлетворение оттого, что жизнь одной из последних Блэков отнимает немагическая болезнь. Но теперь придется привнести в нее гран волшебства, хоть я и вовсе не против, чтобы наши общие предки веретеном крутились в гробах… — шутка про мертвых слетает удивительно легко для женщины, стоящей одной ногой в могиле. — А еще у меня долг перед сестрой. Я сбежала накануне ее дня рождения. Нарси месяцами вызнавала, что же я ей подарю, а я молчала, потому что знала, что сбегу. Она обрадуется подарку, даже запоздавшему на сорок с лишним лет. Поверь мне, нет ничего ценнее жизни собственного ребенка. Повяжем на тебя ленточку с надписью «сестре Блэк от сестры Блэк».

Поразило, что она вообще способна поднимать эту тему. Дочь Андромеды мертва по вине третьей сестры Блэк. Ирония гребанной судьбы.

— Ну и твое щедрое предложение — отличная мотивация.

Это смешно — ставить рядом жизнь и деньги. Да он отписал бы Тедди все свое имущество за просто так. И немножко ради выражения отцовского лица.

— Жалко, не увижу гримасу Люца, когда он узнает, что деньги Малфоев утекут к сыну оборотня, — а вот эта улыбка совсем другая, озорная, открытая, у Беллы никогда такой не было, а мать слишком благовоспитанна. Драко эта улыбка поразила больше двух предыдущих. Разве можно так улыбаться, планируя собственную смерть? Можно так улыбаться тому, кто скоро станет твоим палачом? Твоим убийцей...

Он прячет лицо в пушистой копне волос Грейнджер, чтобы снова не расплыться в злорадной ухмылке, вспоминая ярко-малиновый цвет лица Люциуса, осознавшего, кому он обязан жизнью сына, и увидевшего, как тот отблагодарил спасительницу. Люциуса, связанного по рукам и ногам Непреложным обетом. Из воспоминаний выдергивает неприятный голос:

— Ему хватило совести сюда прийти? Ты его привела?

— Ро-о-он, — Малфою кажется, что Гермиона включает эту интонацию для бывшего мужа автоматически.

— Пусть докажет, что не сделал это с ней под Империусом.

— Уизли, — Драко предельно собран, всё, что между ним и совестью, останется между ним и совестью, — если бы ты пошевелил извилинами…

— Рон, — на этот раз вступает Тедди, — имей уважение.

— Ты продал бабушку за горсть галлеонов!

Уизли не хватит воображения, чтобы представить эту «горсть», в юности Драко высказал бы эту мысль вслух, сейчас упивается осознанием.

— А ты подставила свою ассистентку ради него, — продолжает сыпать обвинениями рыжий, и этого Малфой уже не собирается терпеть. Маленькая, затянутая в перчатку рука сжимает его ладонь так, что впору взвыть.

— Рон, ты понимаешь, что не должен знать всего этого? Не закапывай Аврору еще глубже.

Со стороны может показаться, что слова даются Гермионе легко, но Драко знает, какой моральный ад за ними стоит. Он снова теряется в воспоминаниях двухмесячной давности, проваливается в то утро, когда Грейнджер ответила решительным «нет» на его заявление о смене целителя и наставника для Тинк.

Она смотрела на него как на древний рунический текст около минуты, а потом огорошила вопросом:

— Зачем тебе Аврора?

Драко не был уверен в выводах, которые сделала Гермиона (кого он обманывает!), потому промолчал.

Не дождавшись ответа, она продолжила:

— Вы с Медой родственники, согласно заключению…

— Не совсем, — объяснять Грейнджер нюансы родственных связей чистокровных всегда было мучительно. — Ее выжгли. Нет магически подтвержденных доказательств, что она когда-то была Блэк, а это нарушение процедуры. Если пойти бюрократическим путем, комиссия нам откажет, слишком похоже на воплощение идеи Брауна, а большинство участников дебатов не одобрили его концепцию. Чересчур радикально. Поэтому придется прикрыться экспериментальным лечением от Тинк. Мне жаль Аврору, но…

— Она так напоминает Луну времен Хогвартса, — на лице Гермионы отразилась тоска и теплая печаль, но глаза оставались жесткими и решительными. Видеть такой взгляд вне операционной Драко не привык.

— А когда не Луну, то Панси, — добавил он и раньше, чем Грейнджер запротестовала, пояснил: — Она, как и Лавгуд, способна генерировать фантастические теории и увлекаться ими, внешнее сходство я тоже улавливаю. Но методы у Тинк слизеринские, вряд ли Полоумная (я любя) наложила бы отводящие чары на куратора и на эпикриз больного, вряд ли пошла бы на разглашение врачебной тайны ради воплощения своих честолюбивых планов и вряд ли после отказа куратора одобрить методику пыталась бы договориться о стажировке у другого целителя, пытаясь подкупить его возможностью излечения. Кстати, врачебную тайну она пробно выболтала твоему Уизли.

— Не волнуйся. Я подчистила ему память.

Драко подумал, что никогда еще не любил ее так сильно. Странно было бы ответить на ее реплику признанием в любви, поэтому он молча сглотнул, впрочем, Гермионе не требовалось его участие в разговоре:

— Говоришь, отводящие чары… Подозревала что-то подобное. Здорово сработано. Такая силища. Жаль, но это еще один аргумент в пользу отстранения, — голос звучал ровно, но по легкому дрожанию Драко слышал, что она себя уговаривает.

— Кстати, — спохватился он, — я тоже вчера баловался Обливиэйтом. Подправил кое-что в памяти твоей любимицы.

Драко ожидал взрыва негодования, но вопрос был скорее растерянным.

— Ты… что?

— Заглянул ей в голову и извлек совершенно лишнее воспоминание об Обете. Чем ты думала, когда просила ее?

— Знала, что у нее гибкая совесть (я не слепая, Драко), но решила, что если мне придется прибегнуть к... твоему методу, то ничего страшного в компромате на меня уже не будет.

Эти слова, произнесенные обыденным тоном, ударили его камнем в живот. Никакого «если» не предполагалось.

— Ты действительно готовилась…

— По правде, это было бы проще, чем…

— Это ты мне рассказываешь? Не даешь умереть героем…

— А ты все пытаешься! Чем ты думал, когда колдовал? Воздействие на разум — самая затратная область магии! Исчерпал почти всю энергию и все равно…

— Кто-то, не будем показывать пальцем, решил компенсировать мою энергию своей…

— Ты мог снова…

— Но ничего не произошло.

— Я готова была иметь дело с последствиями своего поступка. А тебе это могло стоить жизни. Нам.

— Упрек вместо благодарности... Это так по-грейнджеровски.

— Спасибо, но не нужно было рисковать, мы нашли бы другое решение, — Грейнджер задумалась, накручивая локон на палец, — теперь все проще. Тинк останется под моим началом. Знать ей об этом необязательно. Летучка в три пополудни, если бы вы с Андромедой успели... Андромеда?.. — спохватилась она. — Ты говорил?..

Драко коротко кивнул.

— Она знает, что это… не шанс, но все равно хочет…

Закушенная губа и повлажневшие глаза подсказали ему, что для Гермионы все не так просто, как она показывает. Но она дала понять, что услышала, и снова стала собранной и жесткой.

— Я не позволю тебе подставиться. Еще один скандал тебе ни к чему. Из нас с тобой только у меня репутация безупречна. Я не собираюсь стыдить тебя делами ранней юности и последним поступком, просто констатирую факт, — Драко пытался перебить ее, пытался объяснить, что для него карьера целителя не так важна, что она относится к работе гораздо серьезнее, но Гермиона не была настроена слушать. — Внедрение отвергнутой мной методики — обоснование для отстранения. Она может стать когда-нибудь блестящим специалистом в... какой-нибудь другой области.

Малфой смотрел с открытым ртом. Знал ли он ее до этого дня? Женщина, готовая пожертвовать собой ради него, женщина, буквально растворяющаяся в каждом пациенте, вдохновляющая всех молодых колдомедиков, женщина, робеющая перед его и своими чувствами, уступила место железной леди, готовой идти к цели по трупам. Драко мысленно попрощался с идеей совместного будущего, когда приступил к воплощению плана, включающего смерть близкого и крест на мечтах не чужого им человека, и поверить не мог, что она здесь и вместе с ним обсуждает, как подставить любимую ученицу.

Все прошло не так гладко, как рассчитывали. Грейнджер получила трехлетнее отстранение от программы наставничества и запрет на практику в пределах Британии сроком на год, он сам — предупреждение и отзыв лицензии на три года, Тинк — отчисление и пожизненный запрет на занятие колдомедициной, Меда — предсказуемо — резкое ухудшение. Впрочем, она прожила те же два месяца, на которые могла рассчитывать из-за агрессивного некурабельного рака на последней стадии.

Драко успокаивал себя этим и знал, что Гермиона делает то же самое.

Он настолько погружается в воспоминания, что не замечает, когда и чем заканчивается разговор с Уизли, не замечает, когда гроб скрывается под толщей земли и как сверху появляется скромный памятник, с которого улыбается Андромеда Тонкс. Любимая бабушка и тетя, дорогой друг, прекрасная мать, согласно табличке. Никаких особых заслуг. Никаких регалий. Никакого отражения пережитых трагедий, ни слова о двух спасенных жизнях и о любви, которой она подарила время.

Рука в черной перчатке снова сжимает его ладонь.

— Идем, портключ активируется через тридцать минут.

Значит, через несколько часов они будут на другом мероприятии и на другом материке, где собираются задержаться как минимум до отъезда Скорпа в Ильверморни. А может, и дольше — здесь их ничего не держит.

Возможно, кощунственно, но так уж совпало, что именно сегодня в Чарльстоне бывшая миссис Малфой станет миссис Гойл. Любовь и смерть всегда идут об руку.

Драко запахивает мантию, и из кармана выпадает карточка от шоколадной лягушки. Она приземляется той стороной, где поверх информации о волшебнице его почерком написаны три слова, которые он теперь повторяет ежедневно и не по одному разу. Он аккуратно поднимает вкладыш и кладет на памятник.