Она улыбается (джен)

Впервые она улыбнулась, когда мне было пять лет. Дедушка, папа моего папы, умер. Я видела его всего несколько раз — или, по крайней мере, насколько помню. Он сидел напротив отца в кресле, у обоих руки были серьезно сложены в замок, и они разговаривали какие-то свои взрослые разговоры — это уж точно, потому что мне было ничего не понятно. Меня не взяли на похороны — родители берегли детскую психику.

В следующий раз она улыбнулась, когда я училась в университете — умерла моя двоюродная бабушка. В детстве я любила всем рассказывать, что у меня три бабушки: мне очень нравилось, как дети и взрослые удивлялись и изумлялись, пока я не принималась объяснять, что одна из них двоюродная. Моя двоюродная бабушка постоянно обыгрывала меня в карты (в дошкольном возрасте это очень злило), держала маленьких утят, которых мне поручали пасти (хотя они отлично справлялись с этим самостоятельно) и делала самую вкусную на свете запеканку. В день, когда она умерла, у меня была сессия. Не помню уже почему, но мне не удалось примчаться на похороны через полстраны. И еще я тогда ничего не почувствовала по этому поводу. Зато позже плакала от отчаяния, что я такая сухая и черствая. Лишь через несколько лет я узнала, что мое «ничего не почувствовала» было, скорее всего, защитным механизмом психики от горя.

Она улыбнулась широко и хищно, когда я училась в магистратуре. Умер мой любимый дядя, который научил меня играть в нарды и рыбачить и единственный в целом мире сказал, что профессию нужно выбирать такую, чтобы она нравилась — именно это главный критерий, а не чьи-то советы, запугивания или соображения выгоды. Когда он умер от туберкулеза, ему не было и пятидесяти. В этот раз ее улыбка действовала на меня более ощутимо: в ушах зазвенело, меня замутило, и я потеряла бы сознание, если бы меня не подхватили в падении добрые люди — новость была тяжелой. Улыбка — неотвратимой.

Потом был друг, почти парень. Мы учились в параллельных группах на последнем курсе. Он попал в аварию, пролежал неделю в коме, но даже хирургическое вмешательство его не спасло. Я боялась идти к нему в больницу, боялась признаваться себе, что то, что происходит с ним — правда. Глупо и безнадежно. Утешало только то, что он все равно был без сознания. Да и я ведь, по сути, была ему никто. Так, приятельница. Но, если честно, этих оправданий не было достаточно. Их никогда не было достаточно и не будет. В тот последний раз я почувствовала ее оскал до того, как узнала о нем. На этот раз я потеряла сознание — после такого же звона в ушах, подкатывающей тошноты и жара во всем теле. Для случайных наблюдателей — ни с того ни с сего. Домашних это обеспокоило. Но не говорить же им, что это потому что она улыбнулась? Не поняли бы.

Я никогда ее не видела. И когда увижу, наверное, уже будет не до праздного любопытства. Я научилась жить после ее улыбок. Но теперь я чувствую их, когда она забирает того, кто мне дорог. И я боюсь, что смерть улыбнется снова.