Человек, который смотрит (джен)

Он не знал своего имени. Даже удивительно, как по-разному в языках мира может звучать одно и то же слово и как быстро оно потом становится словом совсем другим. Как Джон превратился в Ивана, оттуда — в Иоганна... Он не помнил, откуда родом, не помнил даже, как выглядел раньше. Голова давно выгорела под солнцем цветущей Греции, глаза привычно щурились после кочевья по широким степям, где вольно гулял ветер.

— Эй, путник, — встречали его в деревнях и городах.

— Эй, — откликался он. И так и звал себя: Эй.

У Эя не было Родины. Смутные очертания зеленых холмов рассеялись с одним из китайских рассветов, и с тех пор его домом стал мир.

Он смотрел на неровно дышащее, как в лихорадке, море, будто изнуренное зноем. Он брел сквозь льды Антарктиды. Его лицо пожелтело после борьбы с климатом тропиков Южной Америки, а легкие не хотели знать самых тонких благовоний после воздуха Кавказа.

На Кавказе больше нет воздуха. В тропиках скоро зачахнет последнее дерево. И Эй будет последним, кто подарит небу человеческое слово: "прощай".

Вокруг расстилалась африканская саванна. Где-то между Кенией и Угандой, где точно — он сказать не мог. Знать это уже не было нужды. На востоке — или то был запад? — темнел оазис — рай в растрескавшемся аду, а сейчас — самый настоящий ад, ад не песков, но миражей. Отравленная вода медленно текла меж умирающих трав, зеленых, но уже безнадёжно больных.

Африка, колыбель человека, станет его могилой. Саму Африку уничтожили первой: неизвестная прежде лихорадка вспыхнула и разнеслась по материку быстрее австралийских пожаров. Людей не успевали хоронить, а потом их хоронить стало некому.

— Эта чума неспроста, — сказал тогда Джон, отец Джозефа. Ему не поверили, а ведь он, кажется, был прав... Людям нужна была свободная земля, чтобы спрятаться. Правда, никто не успел. Эй не знал. Эй смотрел.

Весь мир погиб позже: когда Япония запустила ядерный механизм. Много веков прошло с дня, как великий император, любимец Аматэрасу, отрекся от права звать ее матерью. Человек стремился к бессмертию — и синтоизм вновь отрастил голову.

— Человек не станет бессмертным, природа не допустит, — легко пожимала плечами мать Поля, Жюли. — Никто еще не становился, все виды изживали себя сами, — и прислушивалась к биению искусственного сердца.

Люди жили по двести лет и скоро могли бы научиться жить и до трехсот, лишь постоянно подновляя стареющий механизм. Так говорил Коичи, необычно высокий для японца мальчишка с горящими глазами. Его отец и занимался "подновлением" людей.

Коичи, пряча огонь за темной радужкой, умело делал вид, что любит слушать. Он задумчиво следил за пальцем, очерчивающим на карте изгиб мыса Доброй Надежды, переспрашивал о диковинных лягушках бразильских лесов. Но куда больше он любил говорить: про рисовые поля, про закат над озером, про дракона, что жил под землей и заставлял извергаться вулканы. Любил схватить за рукав и вытащить на улицу, широким жестом обвести неказистый переулок и сказать: "Вот мой дом, брат".

Последняя встреча с Коичи была другой. Они с Эем увиделись вновь спустя десять лет. Эй не хотел возвращаться в места, где уже бывал, но судьба сама завела его в эти края, и он решил поговорить с Коичи еще раз. Поговорил.

Глаза повзрослевшего Коичи по-прежнему пылали, но огнем мрачным, ровным. Таким огнем пылала сама Япония, объятая жаждой господства, несчастная и слепая в этой жажде. Маленькая Япония, ее одной из первых же и уничтожило взрывной волной.

Они с Коичи выпили. Еще раз. И еще. А потом Коичи подошел близко-близко — так, что стало неуютно, — и прошептал: "Наверное, мы ошиблись, брат. Но вот мой долг, брат".

Спустя неделю Уэльс был снесен под щебень.

— Вот мой долг, брат, — сказал непривычно серьезный Джозеф и покинул дом.

— Вот мой долг, брат, — стиснул плечо Поль, принимая у Жюли склянку с йодом.

— Вот мой долг, — повторял Эй за каждым из них. И оставался позади.

Долг Джозефа прятался в самом густом клочке тумана над Альбионом, долг Поля — в лавандовом дурмане, Коичи — в жерле Фудзиямы. А долг Эя рассеялся по миру.

— У человека не может не быть Родины, — говорил Джон, отец Джозефа, важно постукивая указательным пальцем по столу. — Тогда бы ему нечего было любить и ненавидеть.

И Эй любил. Эй смотрел. Он не помнил, был ли у его дома сад, шумело ли море по утрам в родной гавани, но он помнил гордость в голосе Коичи, когда тот обводил рукой свой неказистый людный переулок, помнил нежность в глазах Джозефа, когда тот глядел на грязные воды Темзы.

Хмурая тайга, где так легко сгинуть и так легко дышать. Бескрайняя золотая степь. Белое, как хлопок, северное небо. Тихие голоса влюбленных в свой край людей: толстогубых и курчавых, узкоглазых и безбородых, седых и совсем юных.

Для Эя не было стороны. Эй любил мир. Он смотрел, смотрел и любил...

И сейчас он стоял среди умирающей, отравленной серым небом саванны...

— ... ему нечего бы было ненавидеть.

И Эй ненавидел.

Не Японию, положившую начало этой, в общем-то, бескровной, просто скашивающей все живое войне. Эй любил ее, как сын любит мать. Ее любил Коичи — и ненавидел тех, кто желал встать на ее пути. Пусть понимал.

Не Джозефа, безжалостно сбросившего бомбу на тот самый переулок, которым так восхищался Коичи, и так же погибшего где-то в Шотландии. Эй любил его, как брат любит брата, как англичанин — англичанина. А Джозеф ненавидел Коичи и всех его собратьев. Радиоактивный туман над Гринвичем чем-то отличался от обычной густой пелены.

Не Поля, возненавидевшего чудесный край, первым встречающий Солнце, пусть Эй и не знал, как можно его ненавидеть. Зато он знал, как любить маковые поля Прованса.

Не ту горстку людей, что вместе с Эем чудом добрались до пропитанной ядом Африки и так быстро оставили его одного. Истощенные, больные, отрезанные от уже погибшего человечества, они мерли один за другим. Их предсмертной молитвой было: "Ненавижу". Никогда — "люблю".

Эй ненавидел...

Кого он ненавидел? Что ненавидел: песок, закрывший, наконец, проклятое серое небо?

Эй не любил: любить было нечего. Эй не ненавидел. Эй смотрел.

Эй смеялся.

— Не прощай! — поглотила песчаная буря.

— ... прощай... — выплюнула.

И замолкла. Погибшая Африка схоронила последнее человеческое слово.

Больше некому было смотреть.