Реквием разбитых сердец (джен)

Что на самом деле представляет собой космос? Бесконечная россыпь звёзд, кажущихся песчинками кварца, в чьих гранях отражается солнечный свет. И лежат они где-то на вулканическом пляже цвета обсидиановой пыли. Расплывчатые потоки туманностей, медленно и величественно плывущих во времени, можно принять за индиговые волны безбрежного океана, фиолетовые потоки лавы, захлестнувшей мирные земли. Бледно-голубые, заледеневшие во тьме водопады, или северное сияние, как будто нарисованное пастельным мелком — широкими мазками, от края до края окроплённого звёздами небосвода. Спирали галактик похожи на таинственные пещеры, ведущие вглубь реальности. Космическое пространство полнится невообразимо прекрасными оттенками, Цветом с заглавной буквы, светом и завораживающими абстрактными образами. Их, вроде бы, и нет, но, в то же самое время, они существуют.

Космос виден в бездонных глазах ТуДи, когда он стоит на сцене перед микрофоном и вслушивается, похоже, не в отзвуки собственного голоса под сводами гулкого зала, даже не играющую на фоне музыку, а те удивительные и пока никому незнакомые треки, круглыми сутками играющие у него в голове.

Космос можно разглядеть за вдохновлённым взглядом Нудл, рисующей настолько хорошо для своего возраста, что её шедеврам следует наполнить все галереи современной живописи. Когда она смотрит японские мультфильмы, чтобы отыскать в них новые идеи для своего творчества, или настраивает гитару в предвкушении репетиции.

Космос — в воспоминаниях Рассела, перебирающего в памяти дни дружбы с Делом, их детство, начало карьеры ударника. Космос остаётся неизменным, даже когда старый друг думает о чём-то не столь приятном, чему, возможно, следовало бы кануть во тьму прошлого. Однако для Рассела они имеют большое значение, и он считает нужным навсегда сохранить их в чертогах своего разума. Поскольку нет силы, способной погасить все до единого огонька вселенной, живущей внутри человека. Лишь сделать её немного мрачнее, словно где-то в бесконечности взорвалось ещё одно солнце, развеяв мириады обугленных почерневших осколков.

Так, порой, умирают мечты, но человек не умрёт никогда. Вечная и бессмертная душа, которая переживёт и нашу планету, и тысячи других, не может просто взять, исчезнуть без следа.

Он верил этому утверждению, вопреки всему, вплоть до последнего, решающего момента. Так, самонадеянно и отчаянно, в надёжности своего убежища может быть уверен человек, пережидающий ядерную войну в холодильнике.

Потусторонняя космическая магия вечна для тех, кто в неё верит. Пускай воображать путешествия среди звёзд лучше всего сидя дома, в тёплой квартире, на диване и под пледом. Прислушиваясь к доносящимся из-за двери звукам присутствия домочадцев и точно зная, что ты не заперт в якобы гордом, но от того ничуть не менее тоскливом одиночестве внутри "консервной банки". А про то, что на орбитальных станциях принято называть едой, даже вспоминать не хочется.

Но иногда пространство внеземной красоты протачивают чёрные дыры, и восхищение, переходящее в трепет перед неизмеримым, сменяется ужасом от осознания шокирующей истины: этот мир существует по своим собственным законам, которые тебе никогда не понять. Миру, в конечном итоге, безразлично, выживет ли тот, кто попробует влиться в единый с ним ритм, и за неимоверные усилия будет вознаграждён шансом стать великой и значимой частицей вселенной. А если всё же сломается, превратится в осколок мёртвого метеора. Сгоревшего в атмосфере и теперь дрейфующего среди миллионов точно таких же внутри кольца Сатурна. Ни любви, ни надежд, ни стремлений, ничего… Только осколочное ранение где-то на уровне сердца, оставившее после себя зияющую чёрную воронку.

И, при всём при этом, ты смертельно напуган не за себя — со своей жизнью можно как-нибудь разобраться, — но за близких людей, без которых ты не сможешь жить. Ведь именно их могут отобрать.

Чья-то тяжёлая, горячая рука ложится сверху на его ладонь и легонько сжимает её, вынуждая отпустить стакан.

— Медс, хватит, — Рассел качает головой, не отводя глаза, пока друг не сдаётся под натиском сложного сочетания эмоций, легко читающихся в этом взгляде: сочувствия, еле различимого укора и с трудом скрываемой тревоги.

Рука перемещается на худые, высоко поднятые и едва заметно дрожащие от напряжения плечи. Если так пойдёт и дальше, тогда уже ничто не помешает ему стать полуживым ходячим скелетом, вроде ТуДи.

«Хватит, хватит». Он сам понимает — давно пора остановиться. Прервать порочный круг, собраться с силами, взять себя в руки, наконец. Предпринять что-то для разрешения сложившейся ситуации, как это сделал бы взрослый мужчина. А не по принципу зашуганного подростка в глубокой депрессии прятаться ото всех своих проблем, свернувшись клубочком под одеялом и искренне надеясь, что они уйдут по собственной воле.

Мёрдок знает, что сегодня его накрыло, и за один вечер он влил в себя столько алкоголя, сколько не пил, наверное, на протяжении всей жизни. Нашёл бы и нечто посильнее, не будь дома столько народу. Он в курсе, в каком состоянии проснётся завтра: с полным отсутствием реакции на внешние раздражители, самочувствием вышедшей из анабиоза рыбы и стремящимися к абсолютному нулю функциями мозга. Непременно получится так, как в прошлый раз, когда самообладания главы группы хватило только на то, чтобы ползком добраться до ванной комнаты, а движущей энергией выступало лишь желание отсрочить скоропостижную гибель прямо на полу, в пыльном уголке за дверью. Именно по его вине вся группа опоздала на самолёт.

Впрочем, везти Мёрдока куда-либо сейчас и без того казалось чистым самоубийством — как для него, так и для окружающих.

Подёрнутый дымкой взгляд со смутной искрой осознания, в каком из миров сейчас пребывает его хозяин, останавливается на уровне лица Рассела. Когда тот успел прийти в комнату? Память Мёрдока сконфуженно молчит, через силу поворачивая насквозь проржавевшие от алкогольного яда, разъевшего их, словно серная кислота, шестерёнки, готовые вот-вот заглохнуть. Давно ли они сидят на диване и смотрят телевизор? Кто вообще включил этот зомбоящик? Времени, судя по остаточным ощущениям, прошло много. Неужели он сидел здесь в одиночестве и тишине, обнявшись с бутылкой и неотрывно глядя внутрь своей головы?

«Остановись. Я прошу тебя. Что ты делаешь?» — звучит в сознании басиста до боли знакомый женский голос. Но имя её не желает приходить на ум. Как заевшая пластинка в граммофоне заброшенного особняка — снова и снова мысли ведут к ней, но опять обрываются, и всё повторяется сначала. Это плохо, потому что это больно.

Жаль, здесь нет Дэла — можно было бы поинтересоваться, есть ли у него, Мёрдока Никкалса, способность к общению с призраками. Задавать этот же вопрос Рассу нет сил, и страшно, потому что реакцию и дальнейший исход можно предвидеть. Но голос донимает его каждую ночь.

Медс не хочет становиться ещё одним угольком в кольцах Сатурна. Несмотря ни на что, он мечтает выбраться из этой затягивающей воронки и жить дальше, как любой нормальный человек.

А боль в голове, тем временем, накатывает тёмными зыбкими волнами, словно цунами на мёртвый берег, вызывая дрожь по всему телу, но приливая жаром к коже. От неё в ладонях плавится даже стекло бутылки. Шум кажется осязаемым, как липкая тягучая паутина, очень похожая на помехи в телевизоре. Мёрдок не удивится, если сейчас через эту сеть в его разум прорвутся какие-нибудь демонические твари; он сам их призывал когда-то, приходит время платить по счетам. Лучом бледного света, проникающего внутрь благодаря слабеющим с каждой неделей органам зрения, его настоящее «Я» отделено уже не от духовной пустоты, не от тёмного океана горя и даже не от мёртвого космоса. Но чего-то воистину жуткого — иного измерения, которого не должно быть даже в мире, где привидения реперов выступают на сцене перед обычными людьми. Пожалуй, единственное, чего сейчас по-настоящему боится Медс — после того, как всё его чувства выжгло тем огнём, что уничтожил парящую мельницу, — это ослепнуть окончательно, остаться один на один с хищной живой темнотой. Она сожрёт его, стоит ему лишиться последней связи с реальностью.

Вялые мысли о грядущих страданиях, их первопричине и ощущение безысходности, отдаются в ушах костяным скрежетом, и Мёрдока передёргивает от звука, которого не существует. Невидимая паутина оплетает глаза, мешая смотреть, в горле появляется неприятное ощущение, словно там ползают пауки, перебирая маленькими лапками с острыми коготками. Краем остаточного трезвого сознания мужчина понимает, что ничего из описанного на самом деле нет — всего лишь навсего придуманные им самим иллюзии и страхи; он сам довёл себя до этого. Но ему действительно становится плохо, когда они появляются. С каждым днём всё хуже, и он уже не в силах понять, что следствие, а что причина. И голос девушки звучит, как настоящий, беспощадно сдирая с саднящей воспалённой раны на сердце едва наросшую кожу. Каждую ночь, каждую ночь она приходит к нему во сне, умоляя забрать её со дна моря, где так одиноко, темно и холодно.

Мёрдок отчаянно не желает признавать это, но он сходит с ума. С пугающей скоростью таянья льда на весенней реке; перед ним как будто распадается тропа к прежней жизни, и он ничего не успевает сделать, всё глубже погружаясь во тьму. Могут ли теряющие контроль над своим разумом чувствовать весь процесс? Понимать, что с ними происходит? Он не знает, и вряд ли когда-нибудь эта тайна ему откроется. Когда всё завершится, ему будет уже без разницы. Он хочет попросить помощи у Расса, как самого старшего теперь члена команды, и не может, осознавая, что из подобной передряги его не вытянет даже лучший друг. «Гориллаз» пора искать нового лидера.

Если обсидиановые глаза ТуДи дополняют яркий образ особой, внеземной красоты, сочетающей такие, казалось бы, несовместимые элементы, как воистину ангельские черты и нечто, позаимствованное от классических инопланетян из научной фантастики, то на лице Мёрдока такие же глаза смотрятся неестественно и пугающе. Расселу не дано узнать истинную причину того, почему у его друга зрачки закрывают большую часть радужки; от чего свечение левого глаза превратилось в тонкий ореол вокруг тёмного пятна, словно корона лучей в момент солнечного затмения. Но, без сомнения, в этом нет ничего хорошего. А если он начнёт настойчиво расспрашивать, то никогда не добьётся ответа. Рассел уже пробовал, и не раз.

Расселу приходится труднее всех, его жизнь невероятно сложна на данном этапе. Но даже в такой ситуации он никогда не позволил бы себе поставить собственное благополучие над счастьем и здоровьем своих товарищей. Ни то, что не простил бы себе такого поступка, но даже в мыслях не допускал подобного, когда положение, подчас, начинало казаться совершенно безвыходным. Группа оказалась на гране распада, и барабанщик мог спокойно вернуться домой — никто из ребят не стал бы его задерживать, понимая, что с таким неподъёмным камнем на душе лучше всего приходить в себя в том месте, где тебя могут по-настоящему окружить заботой и любовью. Но Расс не мог оставить шестнадцатилетнего ТуДи ухаживать за проваливающимся в омут депрессии, и одному Богу ведомо, чего ещё, Мёрдоком; потому что мальчик скорее пожертвует собственной жизнью, чем бросить того умирать в одиночестве.

Расселу знакомо это чувство, остающееся после потери огромного числа близких людей, даже если они — твои друзья, а не кровные родственники. Вне зависимости от взаимоотношений, они всё равно становятся твоей семьёй, присоединяясь к твоему постоянному кругу общения, входя в курс дела относительно твоей личной жизни, побед, переживаний, разделяя твои мечты и помогая воплотить твои идеи. Семья — это не люди, которые вырастили, но затем отвергли тебя; клялись вечно защищать, но бросили в самый ответственный момент; казалось, понимали лучше всех, но вдруг стали совершенно чужими. Это, воистину святое, имя носить достойны лишь те, кто оставался рядом каждую минуту, даже когда весь мир отворачивался от тебя, когда ты сам, внутренне, переставал верить, что хотя бы часть всего ещё можно исправить. Кто готов бесконечно убеждать, что ты по-прежнему достоин называть себя тем человеком, которым был раньше. И не важно, состоит ли эта истинная семья всего лишь из одного, но самого нужного человека, твоих ровесников, или кого-то младшего возраста, кого ты призван был защищать. Ведь души маленьких людей тоже умеют создавать нерушимые цепи между всеми теми, кто нуждается в поддержке. Дети несут в себе неисчерпаемый источник оптимизма, веры и искренней, чистой любви, способной обнять весь мир. И поднять со дна бездны тех, кому никаким иным образом не суждено отрастить сломанные, прижжённые по свежей ране крылья.

Потеря даже одного любимого человека несёт в себе невыразимую, не поддающуюся описанию, ни с чем несравнимую боль. Превосходящую даже потерю того, что является стержнем твоей души и делает тебя именно той личностью, что ты есть.

Нудл погибла десять месяцев назад под обстрелом пиратов, выслеживавших главу группы, но наткнувшихся на девочку случайно, во время её путешествия на летающем острове. Вместе с гитаристкой хотел отправиться ТуДи, и если бы у парня в последний момент неожиданно и неприятно не изменились планы…

Вначале Рассел предполагал, что вокалист, будучи самым младшим в команде, тяжелее всего переживёт трагедию. Он откровенно боялся наступления этого момента, и не знал, каким образом будет разруливать сложившееся положение. Быть может, придётся на время отправить ТуДи к родителям. Но Расc не хотел, чтобы хоть кто-то знал о случившемся здесь: ни его, ни семья Стю, иначе потом может возникнуть огромное количество проблем. Хотя, когда наступит это «потом», и наступит ли оно вообще? Выступят ли они ещё хоть раз в жизни, и кого возьмут на место Нудл?.. Сама мысль о чём-то подобном ледяной глыбой давила на сердце.

Tomorrow doesn’t come today.

Барабанщик ошибся в своих предположениях, и первым сломался не он сам — довольно сентиментальная личность с юных лет, в особенности после гибели всех своих друзей, — и не ТуДи. Раньше всех нервы сдали у того, кто считал Нудл своей родной дочерью. И это было даже не поэтапное мучительное переживание горя, но мгновенная, пугающая своей необратимостью, духовная гибель человека.

Мёрдоку так больно, словно его крылья рубили раскалённым добела топором. И не в годы давно минувшего детства, когда его лишили всего, а только что. Кровь капает на пол, на руки Рассу, на диван, опаляя спину, а обрубленные кости и остатки тяжёлого пепельного оперения тянут плечи к земле. Под землю, во тьму и вечный покой. Или на дно мертвого океана, где ждёт Мёрдока Никкалса его последний, дрожащий и тлеющий из последних сил, совсем недавно неугасимый, лучик света. Медс грустно и отрешенно смотрит на свою спину, понимая, что Рассел не может увидеть его смертельные раны — никто не увидит, а значит, не сможет вылечить, поскольку никому не дано знать, до какой степени он любил этого светлого, чистого ребёнка. Поднимает переполненный усталостью и невысказанной мольбой о помощи взгляд к лицу Рассела, но смотрит не на него, а насквозь, словно друг сам стал привидением — в окно, где ему мерещится силуэт Евангелиста за неплотно прикрытыми занавесками. Он знает, что в реальности её там нет, но ни в чём не уверен наверняка после несмолкающего в голове голоса Нудл и каких-то других, ядовито и злобно шипящих, обвиняя его в её гибели. Мёрдок согласен с этим утверждением, но у него по-прежнему достаточно духовных сил и здравой логики для осознания, что только будучи живым, он может как-то повлиять на ситуацию. Если не исправить её, то хотя бы защитить своих товарищей от мира, обернувшегося против них — кто сказал, что пираты больше не рыскают по округе в поисках его проклятой сущности? Совершив ошибку и провалив миссию взять Нудл в плен, второй такой они уже не сделают. Равно, как не допустит её и Мёрдок.

На гране сохранившегося разума, не залитого токсичным туманом, что прожигает сквозные дыры в его памяти и контроле над собственным существованием, Медс каждый день ощущает незримый, но от того не менее коварный призрак опасности. И неуютное чувство незащищённости превращается в паранойю. Готовую, вслед за терзающей его плоть совестью, отправить в тёмную пучину липкой и холодной бездны, откуда к Мёрдоку тянутся мумифицированные руки людей, поглощённых ею раньше. Тех, кого на гибель в аду обрёк он сам.

Увидев силуэт, напоминающий руку ТуДи, басист встряхивает головой, отгоняя кошмарное видение, вызвав тем самым новый приступ головной боли. Если так пойдёт и дальше, ему придётся пить таблетки Дырчатого. Хотя цель в этом случае будет, вернее всего, не облегчить своё существование в реальности, к которой он пока принадлежит, а забыться окончательно. Кажется, Мёрдок уже проводил над собой эксперимент подобного рода, и он не помнит, к чему это привело.

Но голоса Иных не умолкают никогда: и днём, и ночью они кружат, как голодная стая гиен, крадутся в темноте, повизгивая от удовольствия в предвкушении пира. Когда-нибудь человек устанет, и сам попросит избавить его от мучений, но попробуй он оказать сопротивление — и ему вопьются в горло сотни пар острых, словно бритва, челюстей неизвестных тварей. Уже несколько раз Мёрдок просыпался с засохшей кровью на губах и одежде, солёным металлическим привкусом во рту. По мере того, как данное явление повторялось время от времени, Медс становился всё более подозрительным. Конечно, бесплотные порождения его сознания едва ли могли служить причиной физического недомогания. Однако голоса звучали не человечески жутко, заставляя Медса сомневался в принадлежности их к его мозгу. Ему приятней было бы думать, что конкретные духи пришли извне и когда-нибудь издохнут от жадности, поглощая его объятую агонией душу. Мёрдок не верил в приведения, которые умеют появляться сами по себе, пока их не призовёшь, и творить злодеяния. Зато приведения верили в то, что Мёрдок смертен, и что он умеет бояться, как самый обычный человек. Духи — быть может, подосланные Бугименом, — знали все болевые точки, и наносили по ним удары каждый день, без пощады, преисполненные гордости шпаны из подворотни, избивающими окованными железом бутсами окровавленное тело на асфальте. Бей, пока тебе не могут ответить, и убегай, ехидно щерясь, когда пытаются дать отпор.

Поток несвязанных галлюцинаций или пьяного бреда топил его в себе. Мёрдок зажмурился, надеясь, что жуткий лик Евангелиста исчезнет из поля зрения, но утопленница с проржавевшим и зелёным от времени аквалангистским шлемом на голове продолжала самодовольно ухмыляться по ту сторону мутных оконных стёкл. Как будто у покойников есть чувство юмора. Медс не знал, что это за Иная тварь и откуда она взялась, но загадочная девочка с покрытым багровыми пульсирующими венами телом, сквозь которое проросли коралловые ветви, синей и скользкой на вид кожей, в жизнерадостной маичке, начала являться ему с самого момента пропажи Нудл — ещё тогда, когда все они сомневались в её гибели, и прежде, чем нашли сгоревшую мельницу. Она появлялась даже, когда рядом не было никакого обширного пространства воды, вроде моря, океана, или большого озера. Мёрдок видел её в нескольких других местах, но чаще утопленница навещала их дом в «Конг Студио»; она никогда не залетала внутрь, просто висела там, снаружи, чаще всего по ночам, прикидываясь отражением горящей лампочки на стекле. В самом начале, пока водоворот депрессии не начал засасывать Медса, он всё же собрался с духом и последовал за призраком, рассчитывая узнать, чего она хочет. Дело было ранним вечером, летом, солнце пока даже не начало садиться. Мёрдок не помнил ничего из того, что происходило далее. Он очнулся в центральном парке, стоя на самом краю большого пруда — одно неверное движение, и непременно свалился бы с каменного парапета в пропахшую тиной зеленоватую воду. Над головой тяжёлым куполом висела глухая ночь, вокруг не было ни души, хотя даже в такое время здесь, порой, прогуливались романтично настроенные парочки. Медс не смог вызвать в памяти, как пришёл сюда, сколько простоял — очевидно, без движения, уставившись в пустоту. Почему никто не заметил его в подобном состоянии, не попытался привести в чувства, или хотя бы оттащить от края пруда?

В омуте цвета индиго, как показалось парню, что-то мелькнуло, а по воде пошли круги — издали он не мог разобрать. И впервые, пожалуй, за всю жизнь Мёрдоку стало жутко до такой степени, что даже непроизвольно рвущийся наружу крик застрял у него в горле. Не сводя глаз с пруда, глава группы Гориллаз скрылся в зарослях, не желая привлекать к себе излишнего внимания, и напрямик кинулся к ограде, затаиваясь и прислушиваясь к удушливой тишине, напоминающей ушедшее от берегов море перед тем, как на прибрежный город обрушится гигантская волна. В самом ли деле нечто произошло потом, он уже не мог проверить, перепрыгнув ограду парка и волчьей поступью уходя от невидимой погони. Хотя, Медс не удивился бы, если бы, обернувшись, заметил облако тьмы, сгущающееся над его только что сломанной «клеткой».

Он ничего не рассказал Расселу и ТуДи в тот вечер, успевшим впасть в лёгкое волнение лишь потому, что Мёрдок всегда звонил им прежде, чем задержаться где-то на ночь.

Но с тех пор его внутреннее состояние всё отчётливее приобретало облик чёрной воронки, увитой паутиной космических хищников, чьи пасти выстреливают одна из одной.

Евангелист сама назвала Мёрдоку своё имя, но вот помощи от неё следовало ожидать только одной — побыстрее затащить басиста на дно, оборвав цикл его мучений. По всей видимости, она являлась кем-то вроде персонального ангела смерти и воплощения чувства вины за трагедию с Нудл.

Отросшая тёмная чёлка ниспадает на глаза, напоминая стрижку в стиле «эмо». Что же, не далеко от истины. Зато не позволяет окружающим заметить слёзы, текущие по его щекам.

— Мёрдок, я тебе могу чем-нибудь помочь? — Тихо и печально спрашивает Рассел, всё ещё обнимающий товарища со спины.

Тот медленно, несогласно качает головой, нащупывая во тьме, царящей внутри собственной головы, наполовину стёртые знания о том, как ходить. В свете лампы его глаза почему-то кажутся не чёрными — ещё сильнее потемневшими от залёгших вокруг синяков, — а серыми. Пепельными, точно крылья. Мёрдок чувствует, что ему становится совсем плохо; он встаёт с дивана, качнувшись назад и вовремя подхваченный рукой Раса, и шатающейся походкой неизлечимо больного идёт к двери. Периодически хватаясь за мебель, но каждый раз сохраняя равновесие.

— Послушай, Медс, это всё на самом деле очень серьёзно, и мы не можем просто сидеть и выжидать, чем обернётся происходящее с тобой. Ты сам понимаешь, что это ненормально, и так не должно быть. Если ты хотя бы раз посмотришься в зеркало, то поймёшь, о чём я говорю. Мне не понятно, что и кому ты пытаешься доказать своим страданием, или просто боишься рассказать, но, в любом случае… Если это — месть самому себе за случившееся с Нудл, то ты совершаешь самую большую и непоправимую ошибку в своей жизни, Медс. Поэтому, хочешь, или нет, но завтра утром я отвезу тебя в больницу и буду вести переговоры с Гильдией. Прости, что не считаюсь с твоим мнением, но я не могу допустить, чтобы ты принёс себя в жертву во имя ничего. Мы любим тебя, дружище, ты нам нужен.

Мёрдок вздыхает — у него нет сил отвечать. Хотя от услышанных слов к горлу почему-то подкатывает комок, — и молча выходит из комнаты. Басист точно знает, что будет делать завтра, и его планы ни по одному параметру не совпадают с задумками Расса. Но ему об этом знать не обязательно.

ТуДи, сидя на разобранной кровати в своей комнате, задумчиво перебирает клавиши электрического синтезатора, второй рукой выводя неопределённые каракули и загадочные символы у себя в дневнике, большей частью не глядя. Но для него это — особый вид высокого искусства, один из важнейших элементов в процессе работы и написания песен. ТуДи практически погружён в нирвану, отгородившись её спасительным вакуумом от грусти и переживаний, болезненных покалываний негативными эмоциями в сердце. Это — не способ спрятаться от мира; он всё ещё переживает о маленькой Нудл, но так ему легче. Слезы почти высохли с тех пор, как он последний раз дал им волю; мышцы расслабились, и ему хорошо. Стю видит Нудл в своих дневных снах: её сияющую улыбку, яркие глаза, синее платье с блёстками. Ему представляется, что грядёт школьная вечеринка, и младшая сестра попросила научить её танцевать. Над ними — сапфировое звёздное небо, под ногами — облака, далеко внизу — речка, кажется, тянущаяся меж небоскрёбов неизвестного города, которая из-за них практически не видна. Он никогда ещё не ступал по столь мягкой, пружинящей поверхности, похожей на ванильный зефир. Нудл счастливо смеётся. ТуДи слышит её смех в своей голове. Они движутся в ритме неба, пока голос в наушниках повторяет, словно мантру:

Спаси эту ночь,

Задержи рассвет.

Наступает завтра,

Но меня в нём нет.

В плеере играет приятная тихая мелодия*, в такт которой он дирижирует цветным маркером. Музыка даёт ТуДи силу, столь необходимую в эти тяжёлые дни, и ею мальчик потом делится с другими. Вселенная блаженства и небесных мелодий — его любовь, его счастье, его поддержка, его вожделенная мечта и его наркотик.

Сегодня процесс создания новой песни продвигается не так быстро, как обычно, но ТуДи не унывает.

Парень на мгновение приоткрывает сомкнутые веки, и случайно замечает Мёрдока, который, словно сомнамбула, толкнулся в дверь ванной напротив его комнаты. Конечно же, ТуДи в курсе, что происходит с его товарищем по группе, но он не знает, до какой степени всё скверно, в особенности сегодня вечером. Синеволосый снимает наушники и внимательно прислушивается, готовый, если понадобится, бежать на помощь — к Рассу, или самостоятельно её оказывать.

С той стороны деревянной перегородки доносятся страдальческие стоны и надрывный кашель. ТуДи вздыхает и качает головой: нет, ничего критичного, даже несмотря на пугающее звуковое сопровождение. Мёрдок уже объяснил им в подробностях, по каким признакам должно становиться ясно, когда его пора спасать, чтобы парни не ходили за ним военным караулом и не дежурили у всех дверей подряд, включая сортир. Наживая тем самым паранойю и себе, и Никкалсу. К тому же, за несколько месяцев активного процесса разрушения Мёрдоком своей жизни, фронтмен и барабанщик научились по различным звукам ловить каждую волну его состояния — никакая больничная аппаратура не нужна. Натянутые до предела струны чужой боли настолько сильно резонируют, что ты сам, постоянно находясь рядом, начинаешь воспринимать их, как неотъемлемую часть своего тела. Волнение обостряет чувства, обнажает нервы, и уже невозможно отделаться от ощущения, что эта неправильная мелодия вечно звучит у тебя в ушах. Мёрдоку, в каком-то смысле, проще: он не боится, он уже привык.

Медс вытирает струйки бегущей по подбородку крови, настороженно прислушиваясь к своему организму. Определённо, он крупно просчитался, попробовав вытряхнуть ту наркоту в рот, чтобы она быстрее подействовала. Почему-то ему не больно, что заставляет мужчину усомниться в своей причастности к миру живых, и зябко передёрнуть плечами. Впрочем, ему действительно становится холодно, кожа покрывается крупными каплями липкого пота, а изображение в зеркале плывёт перед глазами. И хорошо: Медс не в том расположении духа, чтобы смотреть на свой новый облик, который никуда не годится. Басист знает, что сам себе устроил половину происходящего, мучаясь от комплекса вины не только из-за Нудл, но и собственной загубленной жизни, и того, что подвёл группу, чьё будущее теперь висит на волоске. Мёрдоку стыдно перед самим собой, но сейчас он ничего не может исправить.

Стянув наливающуюся свинцом руку с раковины, он последним усилием открывает кран с водой. Ощущая, как внутри что-то сжимают тисками, делает несколько глубоких вдохов, не позволяя боли и адреналину достигнуть мозга и лишить контроля над действиями и мыслями.

Несколько месяцев назад Мёрдок уже проходил реабилитацию после наркотической зависимости. По всей видимости, даже самое смертельное оружие цивилизации не оказало на него особого действия — Иные, вместе с Евангелистом, не были галлюцинациями; они появились значительно раньше, сами по себе. Он сорвался в этот ад практически сразу после гибели его маленькой девочки, и в тот момент вряд ли давал себе отчёт о том, что делает. Но Медсу хватило силы остановиться; он нашёл её в себе даже, когда казалось, что и жизнь, в общем-то, ему не нужна, поскольку ребятам он уже не сумеет оказать поддержки ни в чём.

И вот, всё по новой. Мёрдок оскаливает клыки в вымученной усмешке:

«Вот тот самый случай, когда изречение: «Что нас не убило, сделает ещё сильнее» прямо противоположно реальности».

Медс, держась за отопительную батарею, смотрит, как вода неторопливо наполняет ванну до самых бортиков — словно поддразнивая его во время затянувшегося ожидания, — и затем принуждает сопротивляющееся, измотанное тело лечь в тёплую жидкость. Он уже выяснил, что в воде вызываемые веществом судороги проходят быстрее, и не столь интенсивны. За всё приходится платить, и цена эта высока. С него спросили далеко не полную стоимость его ошибок, встреча с тем, кому он задолжал, только ожидает Мёрдока впереди. Но, слава Богу, не сегодня. Мужчина совершает новый вдох, сжимает в кулаке перевёрнутый крестик — как единственную осязаемую и надёжную вещь в окружающем мире; его маяк, который не позволит сознанию окончательно отбыть в бездну, подобно сбившемуся с курса кораблю. Цепочка и, возможно, не имеющий настоящей силы магический оберег — недостаточно прочный канат, чтобы вытащить Мёрдока из его западни. Когда-нибудь золотые звенья порвутся, и он больше не сумеет выбраться из тёмного колодца.

Но сейчас Медсу всё это безразлично, он ловит лишь отрывки собственных мыслей. Вода наливается в ноздри, но ему кажется, что дышать уже нет необходимости. Так ли это на самом деле? В свинцовом теле плоть и кости превращаются в какое-то лёгкое эфемерное вещество, похожее на мифический Эфир — кровь богов. Он больше не бог, даже не падший ангел. Нефилим — запретный ребёнок божества и земной женщины, рождённый в союзе жаркой страсти и внеземной любви. Мёрдок никогда не видел свою мать, но она представляется ему самым прекрасным существом во вселенной, в сравнении с кем даже богиня Венера блекнет, как дешёвая копия рядом с бесценным сокровищем. Медс почти не испытывает к ней ненависти в эти минуты; она оставила сына, потому что устыдилась своей слабости, проявившейся во влечении к Иному. Кто бы ни был его настоящим отцом, это точно не Джейкоб Никкалс.

Блуждающий взгляд Мёрдока наталкивается на ТуДи, просунувшего голову в ванную. Заметив, что на него обратили внимание, подросток смущённо улыбается и уже обхватывает дверную ручку, собираясь уйти. Ему невдомёк, что происходит с Медсом, а на первый взгляд всё хорошо.

— Насмотрелся? Теперь брысь отсюда! — Преодолевая сонливую лень, рявкает волк, прикованный цепью ко дну колодца. Слишком гордый, чтобы просить о помощи. Слишком смелый, чтобы согласиться хотя бы со своим внутренним голосом: опасность реальна, как никогда.

Мёрдоку тоже снится Нудл. Она приходит к нему на морской берег, садится рядом и нежно гладит по щеке. А у басиста нет сил, чтобы приласкать дочь в ответ, поведать ей всё, что не успел рассказать. Даже оторваться от земли — за гранью его возможностей. Его тело здесь, но разум дрейфует в безоблачном голубом небе и, временами, у него складывается впечатление, что видит происходящее одновременно и своими глазами, и с высоты птичьего полёта. Когда-нибудь наркотики отрежут ему путь назад, когда-нибудь он не сможет вернуться в свою физическую оболочку, и останется свободным навсегда. А пока цепь тяжела, и поднять её невозможно, как невозможно выбраться из-под обломков рухнувшего небоскрёба.

Губы Нудл движутся, она что-то говорит или поёт, но звуки не затрагивают слух Мёрдока. Её голос навечно заперт в его голове, шумящей в такт морскому прибою. Вслед за волнами накатывает чувство, которое басист ненавидел всю свою жизнь — отвратительное, обезоруживающее и обездвиживающее бессилие. Чувство, до такой степени невыносимое, когда тебе жизненно необходимо куда-то вмешаться и немедленно исправить все ошибки, что оно одно в состоянии загнать тебя в могилу. Потому что ощущение безвыходности неизменно сменяется слепым отчаянием. Не для, теперь уже взрослого, Мёрдока; но ни в этот раз. Его маленькой Нудл больше нет, здесь — лишь её копия, призванная скрасить его переполненное болью существование, и согреть последний осколок души, пока что хранящий в себе частицу солнечного света. Иллюзия, остаточное воспоминание.

Она никогда не вернётся, вне зависимости от того, будет ли он кричать в бездну, призывая «верхних» и «нижних» богов откликнуться, и внять его мольбам. Мертворожденные дети — не чистокровные Иные, — столь ничтожны, что они не заслужили ничего, даже благоволения собственных всемогущих родителей. Но Мёрдок ещё ни разу не просил помощи, всю жизнь боролся, добиваясь желаемого войной и кровью — метафорической и вполне настоящей. Почему он уверовал, что сумел доказать богам свою силу, и теперь имеет право на единственную просьбу?

Голос, не отпускающий Мёрдока, не принадлежит Нудл. Это зов похожих на сирен тварей со дна, или, если он осмелится признать это когда-нибудь — шёпот подкрадывающегося сумасшествия.

Над его головой — потолок спальни, и он не помнит, как сюда попал. Возможно, на автомате выбрался из ванной и дошёл сам; нечто подобное бывало раньше. Или Рассел — верный товарищ, — нашёл его спящим в остывшей воде и принёс. Он всегда помогает, он молодец. Хорошо, что догадался не будить, потому что сон с его маленькой девочкой стоит тысячи дней, прожитых в реальности.

По щекам Медса текут слёзы, и он закрывает глаза, чтобы поскорее увидеться с Нудл вновь.

ТуДи разбужен стуком, доносящимся из коридора: довольно странным, поскольку к шороху шагов примешиваются явные отзвуки переносимых с места на место больших предметов. Сомнительно, что с утра в субботу товарищи по группе затеяли ремонт или перестановку мебели. Никакую музыкальную аппаратуру сегодня, тем более, не привезут. Парень сладко зевает, тянется, прогибаясь всем телом, словно кот, и переворачивается на правый бок. Шесть тридцать на электронных часах. ТуДи удивлённо моргает, встряхивает взлохмаченной головой, чтобы хотя бы на время выйти из-под полога сонной пелены и разведать обстановку. Не то, чтобы он очень заинтересован скидывать тёплое одеяло и в одних шортах — ведь халат и тапочки, как всегда, лень искать в царстве Хаоса, раскинувшегося на просторах его комнаты, — топать по прохладному коридору. Но, вероятнее всего, спросонья, ТуДи решает, что к ним в дом могли пробраться воры, хотя не то, чтобы кристально ясно представляет, какую посильную помощь может оказать в борьбе с городской преступностью. Но чувство долга и инстинкт охранника родного логова, неожиданно, решают сыграть бравый марш у парня голове. Синеволосый подхватывает чёрную биту, стоящую у ножки кровати на всякий случай — недаром же он регулярно читает свежие гайды, рассказывающие, как следует противостоять нечисти, ведущей не в меру активную ночную жизнь.

Конечно, задача перед бандитами стоит непростая, как в хорошей игре жанра survival horror. Во-первых, обойти внушающее уважение пространство студии, обыскивая в каждую комнату на предмет хранящихся там ценностей. Сама по себе непосильная задача, поскольку неиспользуемые комнаты закрыты, а ключи от прочих постоянно теряются именно в тот момент, когда этого меньше всего ожидаешь, и обнаруживаются при ещё более странных обстоятельствах. В связи с чем группа на всех основаниях предполагает, что в доме водятся другие привидения, кроме Дела. Дел божится, что он ничего никогда не трогал, и вообще, глупые шутки — ниже уровня его утончённого вкуса, не говоря уже о банальных. Однако потом ключи от гаража всё равно обнаруживаются в носках Мёрдока, которые он потерял ещё в прошлом году — сразу после того, как ему их подарили на день рождения, — а носки, в свою очередь, лежат в пыли под тумбочкой, в комнате, не открывавшейся, наверное, с самого дня покупки студии. Где даже окна забиты досками, потому что стёкла там давным-давно разбил какой—то пакостник, и через расколы страшно дует зимой. Если воры при таком раскладе смогут обойти дом полностью, ТуДи лично наймёт их на роль гидов и держателей ключей ото всех комнат.

Во-вторых, пять этажей делятся по степени обжитости и соответствующей захламлённости. Таким образом, найти в валяющемся повсюду добре что-то действительно дорогое, не являющееся при том косящей под фирменную вещь штучкой — это настоящий квест шестидесятого уровня. Комната Рассела, в сравнении с остальными тремя, самая более-менее прибранная. Там нет мусора в виде давно вскрытых и наполовину съеденных пакетиков с чипсами — коим изобилуют уютные норки Мёрдока и ТуДи, — просто царит высокохудожественный беспорядок человека, коллекционирующего музыкальные диски и хранящего добрую половину баллончиков с краской и деталей машин у себя в комнате. Большой гараж в полуподвальном помещении — тоже святой храм Рассела; любой, вошедший туда без разрешения и осмелившийся переложить с места на место одну малюсенькую гаечку, будет две недели драить студию так, чтобы она сияла, как золотой зуб барабанщика. Мёрдок прекрасно об этом знает: однажды он имел неосторожность припарковать свой байк в неположенном месте. И даже пробовал, чисто ради веселья, спровоцировать ТуДи кое-что там переставить. В итоге, безобидный, но эффектный нагоняй получили они оба — потому что Расс сразу догадался, кто подстрекатель к вторжению в нирвану его индивидуальной мастерской. Для Стюарта же воспитательно-помывочные работы послужили уроком, чтобы впредь он не был таким наивным, умел более весомо высказывать собственное мнение.

Мёрдок бы не был Мёрдоком, не придумай он, как обыкновенное и скучное мытьё машины превратить в рекламу своей неповторимой личности. Острозубая личность вышла в плавках, фуражке и очках летчика, уже заранее влажно блестящая, после чего Рассел виновато посмотрел на Ди, шепнул ему: «Не дожидайся триумфа этого безобразия, сделай вид, что всё закончил, и уходи. Тихо и быстро». Оказалось, волновались зря они оба: Рассел получил сияющую, точно боевой орден, машину, а девушки в сети насмерть дрались за возможность попасть к компьютеру, и в прямом эфире увидеть, чем решили порадовать искушённую публику красивые мальчики из «анти-бойсбенда» «Гориллаз».

Сам ТуДи терпеть не может наводить порядок: это замечательное качество ему привили родители, насмерть замучившие ребёнка культурным воспитанием. Они никогда ничего не говорили вслух, но Стю чувствовал себя ужасно неуютно, если кто-то входил к нему, и видел там отсутствие симметрии и чистоты, подобной музейным экспозициям.

В храм музыки и любви (к себе, родному и единственному) Мёрдока никто практически не заходил; именно басист окажется первым «боссом» на пути жаждущих разжиться чужим имуществом, поскольку комната Медса расположена ближе всего к входной двери. Это — уже первая причина, способная всерьёз помешать расхитить «Конг Студио», как какую-нибудь гробницу, в связи с чем у ребят исчезла необходимость ставить сигнализацию. У Медса слух волка, реакция дикой кошки и челюсти гиены. А если в темноте посветить фонариком ему в глаза, они светятся бледным малиновым цветом. Пройти мимо Мёрдока ночью постороннему человеку — невозможно. Но если воры, неимоверным образом, преодолеют это препятствие, дальше их будут ждать широкие объятия Рассела; и вот этого босса ещё никто не проходил.

Хождение продолжается этажом ниже. ТуДи настороженно выглядывает из-за перил вокруг лестничной площадки, присев за ними на корточки, хотя даже для его худосочной фигурки деревянные подпорки — прикрытие весьма ненадёжное. Однако поворот коридора загораживает обзор, и парень вынужденно спускается на этаж. Понять, где происходит действо, не составляет труда, и его догадку красноречиво подтверждает дорожка из разбросанных вещей, ведущая в комнату Мёрдока. Можно вздохнуть спокойно, поскольку тех, кто копается в его вещах, Медс достанет даже из подземного царства; значит, никаких грабителей и в помине нет. Но вопрос, чем же глава группы занимается — в такую рань и в своём до крайности плачевном состоянии, — по-прежнему актуален. Конечно, это личное дело Медса, как проводить утро выходного дня, но предыдущее волнение ТуДи сменяется предчувствием чего-то очень нехорошего. Внезапно, он ощущает себя котёнком, хозяева которого намереваются уехать, бросив его одного в пустом доме.

Парень не знает, как объяснить эти до крайности странные мысли, и пытается уговорить себя пойти спать, пока Мёрдок не заметил его и не рявкнул что-нибудь вроде: «Ты ни фига не высыпаешься, а на студийных записях потом, как сонная муха, нанюхавшаяся средства от комаров!» Вполне справедливый упрёк, такое случалось пару раз. Но ТуДи не виноват, что его горячо любимая муза творит над ним всё, что ей вздумается. Может разбудить ранним утром, чтобы он срочно записал пару строчек, или не позволяет угомониться до полуночи, пока кто-нибудь из взрослых не хлопнет его по плечу, освободив от вдохновенного транса.

Стю замирает, осознавая, какой огромный промежуток времени минул с тех пор, как он в последний раз слышал командный голос Мёрдока. Басист вообще почти разговаривал в последнее время ни с ним, ни с Расселом. При встрече в коридоре, Медс обычно провожал ТуДи взглядом стеклянных глаз, от которого подростку становилось не по себе, потому что так смотрят люди, стоящие напротив тебя на противоположном краю пропасти, когда между вами рушится последний спасительный мост. И неясно, кому из вас двоих уготованы большие страдания после того, как эти связующие канаты будут сожжены. Иногда ТуДи видит в глазах Мёрдока буквально сжигающее его изнутри желание что-то ему сказать; но оно, раз за разом, искусственно гасится, вторя огню в глазах. Басист проделывал над собой титаническое усилие, отворачивался и проходил мимо, будто бы ничего не происходит.

Мёрдоку больно и он прячется, подобно раненому, но осторожному волку, знающему, что люди не только могут оказать тебе помощь, но и содрать с тебя шкуру. То ли боясь показать свою слабость, то ли считает себя не вправе перекладывать очень серьёзные проблемы на чужие плечи. Раньше между ТуДи и Медсом никогда не стояли невидимые стены; границы личного пространства — это другое, это необходимое каждому человеку. И не важно, сколько Медс отгораживался от своей группы показной неприкосновенностью своих чувств и нежеланием казаться «слишком сентиментальным», он никогда не выглядел так, словно боялся признаться, что с ним происходит нечто ужасное.

Чувство страха Мёрдоку незнакомо, он сильнее их всех, вместе взятых. Ещё активнее эти качества проявились после гибели Нудл. Медс был человеком, в которого ТуДи готов был верить до последнего. Даже, когда всё вокруг казалось мёртвым и рухнувшим. Сейчас складывалось впечатление, что Мёрдок заточил сам себя в крепости из колючего терновника, который теперь ранит и его, пытающегося выбраться, и тех, кто хочет прорваться к нему. Вынуждая отступить обе стороны, но так не может продолжаться вечно. Или Медс поможет себе, или им придётся прорываться с боем, несмотря на возможное пролитие крови.

Вещи разбросаны не только в спальне басиста, но и ещё в некоторых комнатах. Они сдвинуты со своих мест, и кое-что вытащено из разнообразных мест хранения, как если бы приходивший сюда человек искал нечто конкретное. Но ТуДи заинтересован не самим фактом, а стоящими посреди комнаты двумя чемоданами и спортивной сумкой. Синеволосый ничего не понимает, удивлённо созерцая это зрелище, и не двигаясь с места, будто дожидаясь, когда неодушевлённые предметы прояснят ситуацию специально для него. Потом резко приходит в себя, словно просыпается от толчка, кладёт биту у стены и быстро заглядывает в багаж. Вне всяких сомнений, Мёрдок собирает только свои вещи и то, что может пригодиться в долгой дороге: еду, какие-то полезные предметы. Певец растерянно и испуганно осматривается по сторонам, словно брошенный ребёнок. Непонимание сменяется нарастающей паникой, в голове вспыхивает искра пульсирующей боли. Но ТуДи не хватает времени сориентироваться, поскольку за спиной раздаются шаги, заставляющие парня вздрогнуть всем телом, ощутить, как волна жара опаляет всё тело, и нырнуть под кровать. Если Медс обнаружит его в своей священной обители, то убьёт, даже будучи при смерти. Стю это прекрасно известно, и он никогда бы не зашёл сюда не из страха, а из уважения к своему товарищу.

Мужчина появляется в дверях, облаченный в чёрные джинсы и тёмно-синюю безрукавку, держа сложенную куртку на согнутой руке; тем самым лишний раз приводя в ужас бунтующее против действительности сознание ТуДи. На вид он выглядит совершенно нормальным и здоровым, даже синяки под глазами не настолько уж заметны. Мёрдок замирает на пороге, медленно поворачивает голову и долгим, подозрительным взглядом окидывает прикорнувшую в коридоре биту. Стюарт сжимается, как кролик в норе, пока что надёжно скрытый длинной бахромой покрывала, свешивающейся по периметру кровати. Конечно, максимум, что ему может сделать Медс, это треснуть кроссовкой по попе, и, не стесняясь в выражениях, объяснить, почему «вот так» делать хорошо, а «наоборот» — очень плохо. Не будь у Медса сломан нос, он давно бы учуял постороннего в своей комнате, как гончая — затаившуюся лисицу.

Но нет, шаги удаляются вглубь комнаты. ТуДи не может видеть, что там происходит — он боится двинуться с места, — но слышит звук заталкивания в сумку вещей. На фоне тишины раздаётся тихий скрип кровати, матрас ощутимо прогибается под весом тела, и бедный парень понимает, что его надёжное убежище трансформировалось в тюремную камеру. Где пыльно, темно, холодно без верхней одежды, и сидеть можно только на четвереньках, положив голову на сложенные на полу руки. По запаху табака ТуДи удаётся определить, что происходит «там, наверху», но к счастью, это длится совсем недолго. Мёрдок встаёт и вновь куда-то уходит, подросток выбирается из-под кровати, отряхивая серые комья пыли с волос и шортов.

Головная боль превращается в противное ноющее чувство, тупым камнем впившееся в затылок. ТуДи не может осознать, есть ли в поступке, который он намерен совершить прямо сейчас, хоть капля здравого смысла; и ему простительно, ведь он — несчастная жертва черепно-мозговой травмы, вынужденная пожизненно принимать такие сильно действующие таблетки, что космос внутри головы становится пугающе реальным пространством. Но парень уверен, как никогда прежде: эта задумка — единственное, что в данный момент он может сделать для своего товарища. Поэтому ставить под вопрос её целесообразность не имеет смысла.

Стю, крадучись, выходит из комнаты, мысленно давая себе установку уложиться в три минуты, и бесшумным вихрем исчезает на третьем этаже. Не важно, когда Медс вернётся, но это, без сомнения, произойдёт уже после претворения в жизнь его собственного плана. Натягивая на себя первую попавшуюся, более-менее тёплую одежду, он впихивает в карман мобильник, упаковку таблеток. И несётся вниз, рискуя не рассчитать грации своего неуклюжего, по-прежнему растущего, но весьма неравномерно, тела, и споткнуться о любую ступеньку. Коридор всё так же тёмен и пуст, из-за крайней от лестницы двери доносится богатырский храп Рассела. А комната напротив принадлежала Нудл. Губы ТуДи трогает бледная улыбка, он машет невидимому привидению, шепчет слова прощания и скрывается в спальне Мёрдока.

Отправься он прямо сейчас к Расселу и расскажи ему обо всём — события потекли бы в совершенно ином русле, но едва ли этот путь мог улучшить их по факту. Та же самая история повторялась бы раз от раза, пока не пришла к своему логическому завершению. От судьбы не убежишь, особенно если ищешь лобового столкновения с ней и испытываешь её терпение. Так Мёрдок поступал всю свою жизнь, и он научил ТуДи тому же самому. Хотя, Бог свидетель, едва ли басиста группы Гориллаз можно назвать лучшим образцом для подражания. Но это — единственный человек в жизни Стю, перед которым — он видел воочию, — даже Смерть склонялась в земном поклоне. И то немногое, чем парень может отплатить Медсу за всё, что глава «Гориллаз» для него сделал: самостоятельно осознать величину той ответственности, которую он обязан возложить на свои плечи в данную секунду. Принять её, с готовностью нести до конца. Возможно, ТуДи не хватает смелости, но у него большое любящее сердце, он полон детской устремлённости стать спасителем всего мира.

В чемодане — душно, темно и тесновато, хотя парень постарался максимально утрамбовать одежду, чтобы его фигура снаружи оставалась незаметной. Стюарту повезло, что в свои шестнадцать он сложен, как ребёнок: заподозрить его присутствие по весу не просто. К тому же, чемодан на колёсиках. Остаётся надеяться, что у Медса не лежит здесь что-нибудь ценное, которое он решит достать, и наткнётся на тёплый подарочек. Мысль о том, как быть, если басист полезет в чемодан за вещами, не приходила к ТуДи вообще. Равно как, на каком транспорте тот поедет, в какую точку мира, и будут ли там досматривать багаж. Стюарт мог легко подставить своего товарища в этом случае, но, пожалуй, сумел бы, случись подобное в действительности, убедить кого угодно, что Медс вовсе не занимается незаконным перевозом детей с неопределёнными целями.

Подросток прихватил с собой наушники, плохо представляя, насколько затратной в плане психических и физических ресурсов окажется поездка, но надеясь развлечь себя в дороге. Однако принятые им таблетки от головной боли — от волнения ТуДи немного напутал с дозировкой, — подействовали быстрее всего остального, и парень благополучно проспал до самого конца. Теперь даже дорога до пункта назначения осталась для ТуДи тайной за семью печатями: как они добирались сюда, на каком транспорте. Стю пригрелся, свернувшись клубочком на ворохе одежды, в тёплой духоте, не разбавляемой даже просачивающимся через слегка расстёгнутую молнию воздухом. Мысли о том, где они оказались, начали приводить ТуДи во всё большее волнение, поскольку он не рассчитывал остаться вместе с багажом где-нибудь в дали от Мёрдока, или вообще без возможности до него добраться. Снаружи, между тем, витала напряжённая тишина, и ТуДи с трудом удержался, чтобы не спросить, есть ли там кто-нибудь живой. Учитывая состояние, в котором он видел вчера Мёрдока, перспектива не найти никого, подходящего под данное определение, пугала до дрожи. Ко всему прочему, психологическая стабильность его друга обладала способностью изменяться скачкообразно. Медс то вёл себя вполне нормально, изредка умудряясь даже шутить и огрызаться, но всего через пару дней его захлёстывал океан апатии, превращающий живого человека в ходячий труп, выжженный изнутри дотла. Которого, в отличие от прочих зомби, Стю не боялся, а наоборот, очень хотел выразить ему своё сочувствие. Но даже пытаться не стоило, поскольку в такие моменты глава их группы вообще ничего не чувствовал.

Может быть, ТуДи мерещилось, но несколько раз он даже слышал звуки, похожие на сдавленные рыдания, за дверью спальни Мёрдока. Не исключено, что Стюарт совершил бы самоубийственный по меркам «иерархии» в их команде шаг, и вошёл бы внутрь, но тем самым ситуация могла усугубиться. Чувствуя, как в его личную жизнь нагло вмешиваются, Мёрдок закроется ото всех и вся окончательно, и неизвестно, в чём ещё научится топить своё горе. Медсу проще загнать себя на тот свет, чем сознаться, что ему плохо.

Как, оказывается, легко обратить внутреннюю силу человека против него самого, просто перенаправив в отрицательное русло. В случае с Мёрдоком, его чувство вины из-за гибели девочки, ответственность за которую басист взял целиком и полностью на себя, обернулось болезненной одержимостью. С самого первого дня, чем дальше, тем сильнее он превращался из нормального человека в безмолвную, забитую собственной совестью и раненным сознанием, полуживую сущность, ещё сильнее похожую на растение, чем лежавший два года в коме, сбитый машиной ТуДи. Всё вышеперечисленное проявлялось пугающими темпами, заставляя ребят не без оснований усомниться, имеют ли они дело с одной только депрессией. Но что бы ещё Мёрдок не проделывал над собой, он прятался, как партизан в центре вражеской территории. Однако войну он вёл с самим собой — своими несчастными разумом и телом.

Впрочем, как только сегодняшний облик Мёрдока возродился в памяти, у ТуДи на малую долю секунды отлегло от сердца, и парень позволил себе предположить: возможно, всё не настолько плохо.

Усилием воли заставив затёкшую и совершенно нечувствительную руку вытянуться вперёд, синеволосый полежал так около минуты, позволяя крови притечь обратно в конечность. Потом нащупал приоткрытую щель на молнии, отодвинул два бегунка в стороны и, наконец, выбрался из своего плена; точнее говоря, сумел освободить голову. Дальше подростку пришлось полежать ещё немного, постепенно возвращая подвижность своему сжавшемуся в позе эмбриона телу. И только после этого он получил шанс оглядеться, не опасаясь, что от чересчур резкого движения судорогой сведёт шею.

Сумки бросили возле самых ступеней высокой деревянной лестницы, расположенной, по всей видимости, в коридоре. Обстановка выглядит красиво и богато, но не вычурно, однако отель напоминает менее всего — в культурных местах багажом клиентов не разбрасываются. Сумеречное помещение пропахло пылью сильнее, чем пространство под кроватью Мёрдока, но не грязное, хотя здесь, определённо, никто не жил минимум полгода. Воздух кажется немного влажным и задохнувшимся, со смутной примесью какого-то химического запаха, наподобие резины.

Медса поблизости не видно, и ТуДи пока не понимает, успокоиться этим фактом, или наоборот, пора переживать, потому что неясно, куда он делся. Парню приходится проверить несколько открытых комнат на своём пути, но они оказываются пустыми. ТуДи обходит практически весь второй этаж и, наконец, обнаруживает Мёрдока в одной из крайних, практически в полной темноте, поскольку солнце за окном одним краем утонуло за горизонтом, а свет в комнате включён. За окном видна угольно-чёрная бездна, не отражающая золотой ореол умирающего дня, но будто втягивающая его, похожая на чёрную материю: ребристая, колышущаяся, ежеминутно вздымающаяся и опадающая, словно грудная клетка чудовища. ТуДи кажется, что кто-то невидимый и ужасный смотрит на него из глубины; подросток вздрагивает, и едва не запинается за порог, невольно попятившись назад. Ему требуется около минуты, чтобы узнать в тёмном провале пустоты обыкновенную воду — океан или море. В жизни он не видел столько воды.

В начале Стю подумал, что и здесь никого нет; пока не разглядел на смятом покрывале стоящей возле окна кровати очертания человеческого тела. Последние лучи освещают тёмную одежду неподвижно лежащего на спине человека, создавая какую-то призрачную, нереалистичную, и от того ещё более пугающую атмосферу. Мёрдок не издаёт вообще никаких звуков, кажется, даже не дышит. Или, быть может, это слух Стюарта резко ухудшился из-за шума пульсирующей в висках крови. В непонятном доме сразу становится неуютно до ужаса: где-то открыто окно, и по коридору гуляет ветер, посвистывая в каминной трубе зала, мимо которого ТуДи прошёл пару минут назад. Пыль клубится, разметаемая по углам, как будто здесь отныне живёт и усердно наводит порядок погодное явление, а не прошлые хозяева, кем бы они ни были.

Стю явственно ощущает, как все его лазурные волоски встают дыбом, а рубашка уже насквозь промокла от холодного пота. Кому-то подобный страх может показаться иррациональным в свете того, что Стюарт прожил четыре года в здании обветшалого завода, более всего напоминающего клинику-тюрьму какого-нибудь сумасшедшего доктора (Медс ехидно скалился и намекал, что не зря, выходит, он оканчивал медицинское училище), или цех по производству роботов-убийц. Стеклянные окна в половину стены, огромные помещения — пустые и гулкие, напоминающие ангары для оборудования, несколько метров подземных коридоров непонятного предназначения. Приложив ладонь к стенной щели, можно было ощутить сквозняк, словно ветер гулял между плоскостями кирпичной кладки, способной посрамить иную крепость — по неведомым потайным проходам. Странные приспособления на стенах и потолке «Конг Студио» походили то ли на подъёмные краны, то ли на гигантские дыбы. А зимой в полости вентиляционных труб с такой силой завывали ветры, точно в железных коробах вдоль стен спали демоны. И возвели этот странный дом, где, к тому же, регулярно пропадали вещи, напротив заброшенного кладбища.

Только ТуДи боится не привидений, которых может и не быть, а наличия вполне осязаемого трупа. Похоже, в здании никого нет, и им, при любых обстоятельствах, предстоит провести ночь в компании друг друга. Оставаться в неведении и ждать, что будет дальше, невыносимо и не в пример ужаснее, чем подойти и проверить. К тому же, внутри Стю вдруг прокатывается горячая волна возопившего стыда: пока он стоит тут, и выясняет отношения со своей трусостью, его друг может уже быть на волосок от смерти.

Мотивировать себя ещё большим страхом удалось блестяще: ТуДи моментально срывается места, обнаруживает неработающий выключатель на стене и, включив фонарик на мобильном телефоне, оказывается у кровати. Радужка открытых глаз Мёрдока, как и всегда при падении на них прямого луча света, отражает малиновый блик — наподобие свечения глаз у кошек. Если присмотреться, они, на самом деле, окрашены в насыщенный стальной серый с коричневатым оттенком, а вовсе не сплошной чёрный. Похожий цвет глаз распространен среди волков с серебристым мехом, и Мёрдока, вне всяких сомнений, любят за дикую и хищную, воистину звериную красоту, которая притягивает своей противоестественностью, как нечто запретное, одновременно вызывая дрожь ужаса. Но правый глаз несёт в себе отпечаток явления довольно-таки потустороннего: радужная оболочка будто подсвечена изнутри красным фонариком. Она действительно светилась, всегда, делая заметными все золотистые прожилки, и неизменно напоминая ТуДи о роботе из научно-фантастического боевика. Однако эффект гетерохромии (разноцветных глаз) всё равно присутствовал, поэтому один глаз видел лучше другого. Мёрдок предполагал, что зрение красного улучшается ночью, а тёмно-серого — при свете дня.

Ещё одна жутковатая особенность: глаза реагировали на свет независимо друг от друга. Случайно заметившие это посторонние, надо полагать, скоропостижно седели, поэтому Медс нередко носил чёрные очки в общественных местах. Не на сцене, конечно — это лишило бы его одной из главных «фишек», предававших ему харизмы. Мало того, глаза умели поворачиваться к точке, на которой басист концентрировал внимание, с задержкой в полсекунды. Способность хамелеона смотреть в разные стороны она, конечно, не давала. Скорее, это был некий врождённый дефект, связанный с не слишком хорошими генами: отец Медса был хроническим запойным алкоголиком. По словам Мёрдока, когда стоило ему резко перевести взгляд — изображение смазывалось на долю секунды, что его порядком раздражало.

Зрачок правого глаза фокусируется на источнике света, словно объектив фотоаппарата. Но левый — стеклянный и подёрнутый пеленой, — даже не двинулся с места, вызвав у ТуДи приступ нервной дрожи. В синем свечении лицо бледное до такой степени, что, кажется, оно утратило смуглый бронзовый оттенок, похоже на посмертную маску. По-прежнему неуверенный в состоянии своего друга, парень нагнулся ниже, проверяя, дышит ли он вообще, или все творящиеся тут ужасы — последствия чего-то кошмарного и непоправимого. В этот момент Мёрдок неизвестно, какими силами, поднимает худую, обтянутую кожей по костям руку, просвечивающую от голода. И пытается заслониться ею глаза, но пальцы не слушаются.

— Ди? — Прошелестел он. — Убери свет, больно.

ТуДи поспешно отодвинул фонарь, но мужчина всё равно застонал и свернулся клубочком на кровати, обхватив руками голову. Прижав подбородок к груди, он подтянул согнутые в коленях ноги, и упёрся в них лбом.

— Чем мне тебе помочь? — Быстро сориентировался подросток.

— Дырчатый, ты идиотина, — не услышав его, продолжал Мёрдок, трясясь всем телом, словно через него непрерывно шёл электрический ток. — Наградил же меня Бог такой дубиной стоеросовой.

— Я понимаю… — тихо согласился ТуДи.

Внимая приказам подсознания, даже не задумываясь над своими действиями, парень положил ладонь на спину своему наставнику и слегка приобнял его, сев на корточки у постели. Раньше Медс в жизни не позволил бы опуститься до подобного рода фамильярностей. С Нудл — пожалуйста, с Расселом — сколько угодно, негр считал ТуДи младшим братишкой, но ни в коем случае не с ним.

— Нет, ты совершенно ничего не понимаешь, — обречённым голосом, преисполненным такой горечи, что без труда затопит целую вселенную, отозвался басист. — И ничем ты мне не поможешь, слышишь? Уже слишком поздно.

— Почему? — Жалобно вопросил ТуДи, крепче вцепляясь в рубашку Мёрдока. От страха вперемешку с напряжением, голова подростка наполнилась белым шумом, и разум превратился в вакуум без всяких мыслей.

— Потому что я принял слишком большую дозу, и теперь придётся ждать, когда она прекратит действовать! — Рыкнул Медс, находящийся совершенно не в том состоянии, чтобы пускаться в долгие объяснения. Он едва мог шевелить языком.

Вещество подействовало абсолютно противоположным ожиданию образом, и теперь, вместо полного притупления всех чувств, он медленно и мучительно проходит каждый из этапов сверления огромной дыры в его черепной коробке. По всей видимости, где-то на уровне лба, вместо третьего глаза. Горло перехватывает от боли, и Мёрдок не может даже кричать, стараясь вдохнуть или выдохнуть между этими приступами, чтобы его организм не остался без кислорода. Тело преодолевает липкую волну страха, ледяными щупальцами прорастающего внутри вен; которые словно бы замедляют проток крови, и терновым венцом, по спирали, стискиваются на его шее влажными жгутами. Словно жаждущий крови сумасшедший кальмар, готовый вот-вот пропихнуться ему в глотку. Медс видит щупальца воочию, и видение предстаёт перед ним настолько ярко, что от несуществующего давления в горле и ощущения движущегося склизкого комка начинает тошнить. Тварь жадно вгрызается во внутренние органы, сливаясь с телом мужчины в агонизирующий комок спазмов, в противоестественном и отвратительном симбиозе коего жертва хрипит от боли, а паразит дрожит от наслаждения, истязая все струны его сущности, и доводя себя подпиткой от человеческой энергии до эйфории. Всё это напоминает жуткую картину художника Гигера.

Мозгу не хватает кислорода, он постепенно засыпает, но не отключается полностью, начиная транслировать галлюцинации, будто неисправный, наполовину сгоревший телевизор. Но тело расслабляется; в нём и кости превращаются в желе. Мёрдоку кажется, что он всё это чувствует. На ум приходят невольные ассоциации с гусеницей, в которую подселилась какая-то зараза, теперь потихоньку поглощающая её изнутри, чтобы потом оставить высосанную кожицу, прорвать её и вылупиться.

Басист стоит на краю пропасти — огромной воронки, отторгающей свет сильнее, чем сама тьма, — затягивающей его вовнутрь. Обнажённая грудь увешана неподъёмными оккультными, христианскими и символами каких-то древних народов, на гигантских многозвеньевых цепях. В их сочетании нет никакого смысла даже для самого отъявленного демонолога, они больше похожи на вериги, покрытые лохмотьями ржавчины, что присыпают и жгут открытые раны. На нём нет, кажется, вообще никакой одежды, а из бездны поднимается густой чёрный смог, не позволяющий дышать, забивающий лёгкие пеплом; и опаляющий кожу жар.

— Возьми меня за руку, — шепчет Мёрдок и смыкает мокрые пальцы с давно отросшими ногтями на подрагивающей ладони, — и держи так, не отпускай, пока я не скажу.

Ему нужен якорь, чтобы не утонуть на дне бездны, не захлебнуться полуночным сиянием её чрева, где светят обманчиво привлекательные искры хищных и до безумия красивых морских цветов. Они выныривают из тёмной воды, раскачиваются, словно люминесцентные змеи, и сплетаются в танце с его телом. Прекрасные, точно зимний иней на окне, и опасные, словно сама Смерть. Их притворные ласки так же нежны, как остро заточенные клинки в руках самураев. Пожелай они убить его, исполнят задуманное тотчас же, однако они играют, дразнят его голосами сирен, коим невозможно противостоять. У них нет даже человеческого тела, но внеземные цветы не платонически притягивают его; противоестественность действа вызывает отторжение… и, одновременно, они настолько красивы в своей непорочной чистоте. С лепестками, свёрнутыми в форме флюоресцирующих лимонно-зелёных игл. Эти порождения мёртвого космоса ещё опаснее Иных, потому что они появляются из ниоткуда и могут моментально скрыться в ничто.

В темноте синего неба, над водой виден силуэт Евангелиста в белых с золотым одеждах. На этот раз у неё есть три пары ангельских крыльев, источающих бледно-зелёный свет; как будто между перьями натянута паутина, а в ней запутались светлячки. Иная ехидно скалит зубы, её четыре ока неотрывно смотрят басисту в глаза. В одном из них зрачок повёрнут параллельно горизонту, во втором он похож на звёзду, в третьем радужки вообще две.

— Ты так и не спас меня, Мёрдок Никкалс! — Шипит она и, как кажется мужчине, издевательски складывает ладони в молящемся жесте. Если кто-то дал ей имя, действительно вкладывая тот смысл, который оно должно в себе нести, и если среди святых поощряется подобное поведение, он никогда не будет иметь с ними дела. — Напрасно я пыталась излечить твою душу от скверны — она поражена ею слишком глубоко. Ты умираешь.

— Спасибо Капитану Очевидность, а то я не заметил! Твои «очень мудрые» умозаключения и диагнозы не интересуют меня ровно настолько, насколько мне начхать, зачем ты вообще здесь появилась, и преследуешь меня всю дорогу.

— Вообще-то, я собиралась помочь. Ну, раз тебя моя помощь не устраивает… — изобразив голосом невинную овечку, порядком удивлённую отказом, Иная в задумчивости постукивает коготками друг о друга. — Только прежде чем уйти, заберу с собой то, что принадлежит мне по праву.

Будь она человеком, её можно было бы назвать красивой: эти длинные изящные пальцы смотрелись бы элегантно, играя на пианино, или нежно сжатые в ладони кавалера на балу. Стройные ножки в короткой юбочке… К несчастью, чем выше от пояса, тем меньше определение «привлекательный» подходило к её облику. Похоже, демоны считают своим долгом не только прийти к Мёрдоку всем скопом, но ещё и поиздеваться над его чувством прекрасного.

— Зря, нужно было придумать что-нибудь более оригинальное, чем утопить меня в пруду. И напрасно мечтаешь запугать меня одной только своей страшной рожей. Пока что я не заметил претворения в жизнь твоих «ужасающих» угроз, а? Боишься, что я окажусь тебе не по зубам? — Мёрдок клыкасто ухмыляется. Евангелист, не отводя взгляда, молча копается во внутренностях его головы, перетрясая мысли, как пыльные шубы в шкафу. Складывалось впечатление, что она намерена вытащить их из его сознания. Мёрдок не может ей сопротивляться, но в его силах подумать о чём-нибудь таком, чтобы у неё вскипела вода в шлеме.

Чувствуя в себе неожиданную силу, взявшуюся словно бы из ниоткуда, басист, рискуя, смотрит ей в глаза. Готовый к тому, что, как и в прошлый раз, Иная попытается сжечь его белым светом изнутри, мотивируя сей бескорыстный акт желанием сохранить ему разум, уничтожив Чуму. Что же, Медс был уверен, что ослеп навсегда, а его мозг поразило протонной бомбой. Он не мог прийти в себя три дня, лёжа без движения в кровати и не в силах вынырнуть из галлюцинаций. Заглушавших окружение мнимыми, шелестящими и отталкивающе-притягательными звуками, заставляющих захлебываться в их потоке. Похожих на трение змеиной чешуи о мелкие осколки разбитого стекла; настолько же слепящие и яркие, как цветные блики в его глазах, лишившие музыканта зрения. Семьдесят два часа слияния со всепоглощающей тьмой; жизни, ушедшей в ночь. Мёрдок, постепенно, минута за минутой, смирялся с тем, что во внешний мир ему уже не вернуться. И тогда он направил все истощённые, но не полностью ещё исчерпанные, силы на борьбу с ангелом смерти, готовым затащить его в ад. Лучше умереть, сражаясь, чем безропотно сносить пытки до самого конца.

— Нет, — скучающим голосом отозвалась демоница, — просто ты был нужен мне живым, Никкалс.

— Ах, какая прелесть. Ну, так забирай, не тяни, а то я уже начинаю уставать от того, что ты маячишь тут каждый день, как белая моль.

Она приближается к басисту медленно и будто бы нехотя, протягивает когтистую лапу и медленно сжимает пальцы, оставляя удивляться, как её собственные когти не протыкают ладонь насквозь. Полметра по-прежнему отделяют их друг от друга, но Мёрдок отчётливо ощущает, как эти мелко подрагивающие от нетерпения клешни проникают к нему под рёбра. Дёргает кости, раз, другой, но не может вырвать их из груди, чтобы сломать преграду, которая защищает живую, излучающую мягкий золотистый свет бумажного фонарика, частицу. Быть может, сердце Мёрдока и прожжено насквозь ядом грехов, им совершённых, и болью, предшествовавшей им, но он жив до сих пор лишь благодаря этому свету. Иногда басисту кажется, что из его грудной клетки растут цветы — такие же нежные, чистые и хрупкие, как маленькая Нудл. Иная никогда не заберёт его прежде, чем он сам согласится отпустить. Это мерное сияние не похоже на испепеляющие разум во вселенной, холодные и противоестественно белые лучи Евангелиста. В отличие от неё, Мёрдок видит, какие именно вещи сжигает его дикий внутренний огонь, и может просчитать последствия. Поэтому каждое его прикосновение чрезвычайно бережное; как шаги божества стихии пламени, шагающего по траве созданного им мира. Он оступался сотни раз, и падал на колени, но ни одного раза не учинил пожар намеренно. Боги прошлого уже пытались насылать стихии на не желающее подчиняться их воли человечество, но что из этого вышло?.. Мёрдоку прекрасно известно: его сила умеет убивать, и он старается обратить её во благо. Не всегда удачно: даже богов одолевают искушения использовать свой дар для принуждения верующих совершать выгодные верховным силам поступки. А Евангелисту всё равно, она делит мир на чёрное и белое, выжигая «тьму» подчистую. Но реальность целиком состоит из теней и полутонов. Если выкрасить её по-иному, мир обратится в плоскую, примитивную картинку, постыдную даже для самого неумелого художника.

— Почему ты не сдаёшься, Никкалс?

Приглушённый шипящий голос резонирует под стеклянным куполом акваланга, превращаясь в неясный, раскатистый шум морского прибоя, оказывающий давление на барабанные перепонки. Иная склоняет совсем близко; Мёрдок видит, как стекло её шлема запотевает от его дыхания. С той стороны — четыре ехидно сощуренных хищных глаза пронзительно-синего цвета.

— Сдался бы, по глупости приняв тебя за Нудл. Но, чёрта с два — я давно разгадал твой замысел. Второй раз ты меня не обманешь. А если попытаешься притвориться голосом моей совести, вспомни, что у меня её нет. Подземная тварь, возомнившая себя проповедницей.

Некоторое время он действительно считал Евангелиста подобием призрака своей приёмной дочери, и предполагал, что она приходит ради того, чтобы мучить его немым укором, или, быть может, даже мстить. Но чуть позже выяснилось, что у этой нежити несколько иные планы; ей от него нужно не покаяние и не расплата. Она хочет нечто вполне материальное — ту часть души, которая по-прежнему принадлежит ему. Вот только забрать что-либо, принадлежащее Мёрдоку, можно, лишь переступив через его холодное тело, которое, в свою очередь, будет жить вплоть до тех пор, пока в нём горит эта душа.

Иная молча впивается когтями в его сущность, начиная отрывать нужную ей часть — легко, как полоску бумаги. Треск рвущихся нитей, некогда соединявших Медса с реальностью, оглушает, туман перед глазами становится мутным, грязно-бордовым. И только три ярких синих огонька маячат у него перед лицом, очерченные широким ореолом, словно круглые фонари. Тварь постепенно принимает свой истинный облик: её белоснежная ряса превращается в серые лохмотья с запутавшимися полусухими, полусгнившими водорослями. Под лоскутами шевелят толстыми, противными на вид щупальцами два осьминога. Золотой нимб становится терновым венцом, переплетённым со змеями. От демоницы разит тиной и, неведомо, почему, сильным химическим запахом лекарств.

Тварь неожиданно взвизгивает и, бросив добычу, отлетает назад; морские цветы, как один, вспыхивают алым и ощериваются в сторону басиста. Но Мёрдок устало улыбается, рассматривая Евангелиста единственным зрячим, светящимся правым глазом: своей аурой он сумел прижечь ей пару щупалец. Парень чувствует себя так, словно бы только что вынутым из центрифуги, на которой проводят испытания для космонавтов. У него болит голова и ноет всё тело, желания прилечь хоть куда-нибудь, и вынуть, наконец, из тела эти проклятые иглы, становятся невыносимыми, а после передозировки адреналином, внутри вместо энергии образуется не комфортная пустота. Но он опять выиграл, он — победитель.

— Слышишь, хищная зверюга, не обломай о мой хребет зубы, когда попробуешь перекусить его! У меня тоже кое-что есть! — Мёрдок, передразнивая её, плотоядно облизывается, проведя по губам заострённым ярко-красным языком. Потом издевательски показывает его ей во след. Энергию она может пить, сколько угодно, а вот до источника никогда не доберется.

— Хм, совсем нет совести, говоришь? — Она досадливо отряхивает лапы, возвращая себе прежнее обличье. И выбирает другую тактику. — Почему тогда я наблюдаю человека, полностью сломленного гнётом ответственности, которую он не смог вынести в одиночку? Раз уж тебе на всё наплевать, почему ты не можешь расстаться с мыслями о бедной маленькой девочке, навечно уснувшей на дне океана? Забудь всё плохое, и тебе станет намного легче, ведь именно эти переживания породили мой образ. Тогда я тоже исчезну.

— Такая плесень, как ты, дорогая? От одного моего хотения; раз и всё? Типа, самое верное средство от всех болезней — эвтаназия. Блефуешь, и притом неубедительно.

Мёрдок безразличным взглядом окидывает цветы, оплетающие ноги. Растения впились лимонно-зелёными иглами в кожу, но больно не появилась. Он или разучился её ощущать, или, наконец-то, его защита стала Евангелисту не по зубам. Почему?

— Думаешь, её можно спасти, да, Никкалс? В твоей голове — наверняка, но не в реальности. Здесь ещё не изобрели машину времени, и позабыли колдовство. А вытеснившие магию религии запрещают воскрешать духов. Потому что духи, возвращённые из-за Грани — всего лишь оболочки, заполненные светом. В них больше нет сознания, вернувшегося туда, где ему и положено оказаться в конце пути. Они — словно куколки бабочек, безжизненные и пустые силуэты в темноте. Уже трансформировались, и прежнюю форму не примут никогда, как бы ты не старался обернуть всё вспять. Отрицая законы реальности, ты не сумеешь их изменить. Смирись. Согласиться с тем, что ты идёшь против течения реки, и выйти из неё будет разумнее, чем бороться со стихией и продолжать двигаться вперёд, пока русло не станет слишком глубоким; тогда тебе останется лишь утонуть.

— С чего, интересно было бы знать, ты назначила себя голосом реальности? Что ты вообще знаешь о жизни, если тебя не существует, тварь?

— Многое из того, чего никогда не постичь тебе, Мёрдок. Не говоря уже об отсутствии у тебя доказательств, опровергающих меня, как законную часть реальности. Ты думаешь, ты сходишь с ума, раз видишь меня. А что если c ума сошёл мир, и ты в нём — единственный нормальный человек?

— Мир чокнулся с тех самых пор, как в нём перестали жить динозавры и появились люди. Я это понял ещё в восемь лет, когда узнал, сколько моральных уродов меня окружают. Уж я-то среди них, определённо, самый адекватный. Потому совершенно не интересуюсь твоим мнением в этом вопросе, солнышко. По большому счёту, мне совершенно фиолетово, существуешь ты только в моём воспалённом мозге, или ещё где, но тебе я не давал права распоряжаться в моей голове, — Никкалс освободился от нескольких связывавших его пут, чего не мог сделать во время их прошлых встреч. Другие иглы впились под кожу сильнее, сжались кольцами удава вокруг ног и пояса, но начавшую понемногу проявляться боли басист даже не заметил. Сейчас он ощущает свою внутреннюю силу: как волк, учуявший горячую кровь, входит в раж, даже понимая, что в схватке с более могучим зверем ему не выстоять. По крайней мере, успеет сомкнуть пасть на глотке несостоявшейся, но такой желанной добычи. — Ну, скотина, иди сюда, сразимся на равных! Или тебе дозволено только истязать безоружных?

— Кричать на богиню Иных, — Евангелист качнула аквалангистским шлемом, внутри которого раздался низкий звук, словно она поцокала языком, — это ты зря придумал, Мёрдок Никкалс. Ну, что же, давай поиграем… котик.

Бесхозная челюсть лязгнула у самого его многострадального носа.

— Твоя голова, говоришь? Так почему же ты не можешь управлять ею, как нормальные люди, мм? Почему всё, что бы ты ни делал, даёт окружающим лишний повод страдать? Ты вообще больше ничего не умеешь, кроме как приносить другим людям несчастья, кому ты нужен тогда? Увязший в сонме собственный проблем, которые ты не в состоянии решить, и которые пожирают тебя изнутри, как плотоядные осы, а ты лишь сопротивляешься для виду и закрываешь глаза на всё — то ли от страха, то ли от безразличия. Хотя последнее, как раз, вернее, ведь ты совершенно забыл, что такое испытывать эмоции, ты вообще больше ничего не чувствуешь, даже негативные эмоции. Вакуум, которого ты боялся, создан твоими руками. Никогда не беги от своих страхов, иначе они почувствуют твою слабость и нападут первыми, как сейчас.

Змеи в виде анемонов ощетинились лепестками лезвий и дёрнули Мёрдока куда-то вниз, в синий туман на месте прежнего моря: который обжигает кожу ледяными прикосновениями, затягивает лёгкие изнутри морозной коркой, и поражает тело подобием электрического тока. Тварь снова нависает над ним, ввинчивая щупальца в защитный барьер ауры, как огромные, чёрные и склизкие буры в хрустальную сферу. И поверхность её пошла трещинами, похожими на кровавые раны, стремительно теряя багряно-золотое сияние. То же самое начало происходить с его правым глазом, пока не осталось тоненькой светящейся полоски вокруг самого края радужки, и зрение Медса не ухудшилось в половину. Противные светло-фиолетовые присоски осьминожьих щупалец дотрагиваются до барьера, но синяки от них всё чаще проявляются по всему телу, и вскоре на коже не остаётся живого места.

— Ну, смелый мальчик, не боишься воды? Имя твоё говорящее тебя охраняет, должно быть: «защитник морей» или «морской воин», верно? А что если оно, на самом деле, определяет твою судьбу? Что из воды родилось, то и должно в ней сгинуть — ведь это же твоя стихия. Почему бы вам не воссоединиться прямо сейчас?

Иная сжимает щупальца на шее Мёрдока; грязная вода в её шлеме окрашивается в багровый цвет, но он не в состоянии уже понять, что это — кровь, или впитанные остатки ауры. Боль становится нестерпимой и выжигает тело изнутри, как будто в венах Медса вся кровь в одночасье превратилась в порох. Но ожоги проступают на потемневшей, сине-зелёной от синяков коже. Ослеплённый и полумёртвый, Мёрдок больше не может видеть демоницу, только слышит её отвратительный шипящий голос — спокойный, как шелест ветра на кладбище, пробирающий до самых костей:

— Тебе действительно на всё и на всех наплевать, Никкалс, но притом ты не упускаешь случая учить всех, как им жить. Ответь мне честно, кто считает тебя дорогим и любимым человеком? Кто называл тебя так в последний раз, и когда это было? Год назад, может быть? Ты никому не нужен. Ни твоей группе, причиной чьей гибели ты стал. Ни ей, потому что она лежит на дне океана по твоей вине. Ни миру, ведь все твои достижения — на самом деле заслуга других людей; они помогали тебе со всей искренностью, а ты эгоистично пользовался. Не нужен даже мне, до последнего надеявшейся спасти твою душу, и посланной за этим сюда. Ты всеми силами сопротивляешься расставанию с Чумой, потому что она вросла в твою плоть, став неотъемлемой частью твоего Богом забытого существа. Как сорняк на клумбе, заглушивший прекрасные цветы: вырвать его, и ничего не останется, только голая земля. Но эта почва всё ещё способна плодоносить, и на ней можно вырастить нечто иное. Даже, если это будет уже совершенно другая душа. Абсолютная тьма не может существовать вечно, свет обязательно проникнет внутрь вакуума и рассеет её.

С последними словами Медс вполне явственно ощутил, как Евангелист выдрала из него заветный кусок души. Мир над ним провалился в воронку, черноту мёртвого космоса его собственных незрячих глаз. Однако басист всё равно предпринимает попытку всадить в нечисть свои когти, сразу обеих рук.

Мёрдок не верит, что когда-нибудь порвётся цепь из самого прочного в мире металла — выкованного из его плоти, — удерживающая сильную душу на дне колодца, словно скандинавского волчьего демона Фенрира. Но, впервые за последнее время, ему по-настоящему хочется испробовать всё, чтобы вырваться, потому что нашёлся тот, кто нуждается в его защите.

Примечания:

Саундтрек:

Песня в наушниках ТуДи: Eagle Eye Cherry — Save Tonight (EigenARTig Deepest Love Remix)

https://youtu.be/EDTDZsX_19c

Bruno Mars — Talking To The Moon

https://youtu.be/x94m407UJSI

Mr. Probz — Waves

https://youtu.be/pUjE9H8QlA4

Gorillaz — On Melancholy Hill

https://youtu.be/04mfKJWDSzI

Нефилимы — библейские мифологические существа, дети падших ангелов и земных женщин. В данном случае используется в контексте, что Мердок называет себя богом, и что он — человек лишь наполовину.

Евангелист — официальный персонаж, которого так и не использовали в Третьей Фазе. Поищите в вики, жуткая особа :)

В фанфике она отождествляет не только потустороннее существо, но и депрессию, как таковую. Со внутренними демонами значительно труднее бороться, чем с внешними; Мёрдок быстро это понял.