Живели (джен)

Живели.

Прозрачная на вкус жидкость обжигает горло. И на миг становится нечем дышать.

Черные глаза смотрят молча. Тепло. Много черных глаз. Собачьи глаза не врут. Поэтому последние годы я с собаками только и разговариваю. Саша — исключение, подтверждающее правило. Псы тебя не обманут, не бросят и не предадут. А с остальными и якшаться не стоит.

В детстве я любил сидеть за общим столом, когда приходили соседи. И отец степенно разливал чистую как воздух, бесцветную как слезы, крепкую как смерть жидкость, а потом вставал и торжественно говорил:

— Живели.

— Живели, — степенно отвечал ему хор нестройных голосов.

Эти соседи потом первыми к нам и пришли. Когда началась война.

— Ночью ваших резать будут. Уходите.

И мы ушли. Похватали что под руку попалось. До сих пор помню, мать что-то из одежды нам собирала, отец документы какие-то искал. А мне поручили сестру взять. Она мелкая тогда была, я ее из кровати прямо и поднял. Как была, в пижаме, в пальтишко засунул, на босы ноги сапоги — и вперед. Она не сообразила ничего, в зайца своего плюшевого вцепилась. А утром горько плакала. Зайцев было в кровати двое: мама и маленький сынишка. Маму-то она схватила. А про маленького сынишку мы забыли.

Живели.

Когда пьешь из горла — это честнее. Ни к чему изображать видимость нормальной, мирной жизни. "Крепкие напитки для крепких мужиков", — говаривал наш капитан.

Когда нажимаешь на курок, все происходит очень легко. И как будто независимо от тебя. Щелчок, несильный удар в плечо, как будто друг похлопал в толпе — обернись. Глухой звук — и там, далеко падает смешная фигурка, нелепо взмахнув руками.

Когда мне предложили пойти в армию — я с радостью согласился. Возраст подходил, а уж душа давно ждала.

Живели.

Если бы меня кто-то спросил, что самое поганое было в той войне, я бы сказал — собака. Смешной, нелепый пес-подросток, лежащий недвижно на помойке. Обычно, сдохнув, существа ощериваются, ухмыляясь с издевкой и превосходством, а этот даже ухмыльнуться не успел. Просто уткнул морду в снег и лежит. Даже не понятно, отчего он умер: на теле нет видимых повреждений, просто жутко выпирающие кости таза, свалявшаяся шерсть, впалый живот. Глупо как. Помереть от голода в такой плодородной стране. Война вообще не про него. Собаки рождаются полными любви. В отличие от людей.

Живели.

Тепло бежит по горлу, аж в глазах встали слезы.

Ножом убивать тоже просто. Взмахнул, воткнул, в бою не заметишь, как легко входит лезвие в теплую мягкую плоть. Я быстро отучился резать горло. Потом долго отмываться приходится.

Труднее, когда расстрел. Конечно, траншеи копают сами арестанты. А потом стоят. Кто зажмурившись, кто глаза распахнул, как будто хочет в этот последний миг ухватить, увидеть все, что не успел. Кто на небо смотрит, молитву шепчет. А тебе нужно просто спустить крючок. Щелчок, небольшая отдача в плечо — и тела, которые минуту назад шевелились, дышали, боялись или проклинали, повалятся сломанными куклами на землю. Мертвецы очень тяжелые. А быть в расстрельной команде — самое поганое. Я и был-то два раза всего, потом всегда старался найти возможность делать что-нибудь другое. Меня потом ребята обвиняли на суде, что я специально от черной работы убегал, прятался за другими. Но это не так.

Живели.

Вот уже двадцать лет я живу далеко от людей. Не прячусь, нет. Просто не могу их видеть. Я и сюда пришел просто потому, что тут собаки. Парень один нашелся, Сашей зовут. Он решил на пустыре сделать место для собак. Для тех, кто никому не нужен. У них обязательно должно быть свое место. И на земле.

Забором все огородил, свет провел. Вот, сараи понастроил. Я со своими псами тогда жил, вон в том лесу. Как-то раз Саша пришел ко мне. Помочь попросил. Я пришел. Мы с ним тогда сразу договорились: я живу здесь с собаками и отвечаю только за них, и только перед ними. Люди — не моя забота. Сбор средств, посетители, волонтеры — эту всю хуйню Саша возьмет на себя. Я в такие дни буду приходить ночью. И плату — пару бутылок прозрачной жидкости — Саша будет оставлять мне в деревянном ящике у двери. Он, дурачок, мне всегда привозил еще еду. И курево. А потом, когда дела у него пошли лучше, еще и деньги.

— Ты, говорит, — Зоран, столько всего делаешь. Я и мои псы тебе очень обязаны. Если бы не ты...

Это он Швырча имеет в виду. Того тощего пса, которого притащил как-то утром с помойки, грязным и обезвоженным. И да, я трясся над ним неделями. Мыл, поил из шприца, спал с ним в обнимку. Саша не знал, что это не я пса, а пес меня вытаскивал.

Этот Швырч до сих пор со мной спит. Ночами слышать сквозь сон, как размеренно стучит его верное сердце — удивительное счастье и незаслуженная награда, выпавшая мне в жизни.

Живели, бродяга Швырч. За тебя.

Странно, мне никогда не снятся сны. Все приходит после. Когда уже проснулся, и солнце бьет сквозь закрытые веки.

Я помню все так ясно, словно это было вчера. Рано, утренний холод сковывает движения и белым паром вылетает изо рта. Солнце. Небо такое яркое, аж глаза режет. И они перед нами. Боснийцы. Ребята, вырезавшие половину своего села.

— Настал теперь час расплаты. Уж спляшете теперь на небе, — ухмыляется наш капитан.

И мы гоним их вперед, все дальше по улице, вперед и вниз, в самую реку, глубже, глубже, а потом щелчок, отдача, глухой взрыв — и их больше не видно. Только вода становится бурой. Тела всплывут позже, вниз по течению.

Живели.

Мне в ладонь тычется мягкая, гладкая собачья морда, возвращая капельку тепла. Нет справедливости на свете. Капитана, как совершившего военные преступления, приговорили к пожизненному. Он повесился потом в камере. А меня отпустили. Хотя капитан не делал ничего такого, чего не делал я. Просто у него должность другая. Капитан остался болтаться в самодельной петле в холодной одиночке. А я живу, как король, в лесу. И у меня пятьсот восемьдесят верных вассалов. Лучше — пятьсот восемьдесят настоящих друзей. Которые не предадут, не изменят, не забудут и не бросят. Потому что они псы.

Живели.

Время этой, послевоенной жизни текло незаметно. Собак с каждым годом становилось все больше. И одновременно с этим старость вступала в свои права. Сперва у меня перестал видеть правый глаз. Потом вздулись суставы на пальцах, и руки почти не гнулись, сколько б их не разлизывали колючими горячими языками мои верные псы. Саше приходилось наведываться к нам все чаще и оставаться дольше. Но собаки даже рады были, а я к нему уже привык. Саша не из тех людей, кто будет жалеть или мешать.

Рано сегодня пришел холод. И стемнело совсем не вовремя. Ну что вы плачете, смешные мои черноносые морды?.. Это все пройдет. Мы еще повоюем.

Живе…