Чтобы спящих не встревожить (гет)

Черный силуэт смотрел на Рину, то расплываясь, то становясь настолько четким, что можно было разобрать даже ногти на его толстых — таких же черных — пальцах. В ладони силуэта блеснул нож. Силуэт огрызнулся усатой ухмылкой.

Как всегда, Рина испугалась и даже вздрогнула: черногодядьку она всегда боялась. И, как всегда, ей никто не верил. Помнится, даже в детстве, когда она плакала по ночам и просила маму оставить лампаду на столе детской, потому что черныйдядька света боится и при нем становится жалким и съежившимся, мама только смеялась и гладила ее по голове. Какие глупости, милая. Черногодядьки не существует. Тебе только кажется. Ложись спать, и он уйдет.

Только вот черныйдядька не ушел. В какой-то момент он решил привести друзей. Худосочная, вытянутая в струнку злобнаядама, обожающая растягиваться на Рининых плечах дурацкой пародией на меховую накидку, греметь тысячей своих костей (некоторые из которых находились в весьма неожиданных местах) и покусывать Рину за шею удлиняющимся единственным зубом. Сердитый и пыхающий усатыйполосатый, по-дурацки сшитый из разных остатков людей, — он обожал шипеть что-то невнятное из-под своих проволочных усов, брызгая гниловатой, уже начинающей плесневеть кровью. Были и другие друзья черногодядьки: лицонапотолке, стариквподвале, теткодядьки и шипящаяшуца, но злобнаядама была довольно ревнива и, удлиняя лицо и кусая их за пусковые клапаны, умудрилась повыгонять почти всех, кроме самых стойких.

Мама никогда не верила Рине — и тем хуже Рине было видеть удивлённое мамино лицо, когда теткодядьки решили поиграть с содержимым ее черепной коробки, вырвав лобные доли и перебрасывая их друг другу, как мяч. Рина, которую злобнаядама обвила своими костями на манер сороконожки, не давая вырваться, даже получила пару раз в лицо мамиными лобными долями. На лице осталась кровь, но Рину не стошнило: от рвотного рефлекса она избавилась ещё лет в десять, когда стариквподвале практиковал всякие странные штуки с собственной плотью. Тогда злобнаядама не отпускала Рину до последнего, и она так и стояла, с кровью на лице и переднике, пока ее не начала трясти за плечи удивлённая тетка Батильда.

От воспоминаний, что накатили, страх ещё сильнее подступил к горлу, и черныйдядька это почувствовал. Аж подобрался, заскрипел языком, летающим от одного уха к другому, и двинулся прямо к ней. «Глупости, — подумала Рина, — ножом волшебницу не убьешь, только если очень сильно постараться».

Злобнаядама, как назло, лежащая расплющенным пятнышком где-то у ног Рины, нехорошо засмеялась, мелко и сыпуче, прогремела костями, вытягиваясь под самый потолок, извернулась и удлинила лицо, дотягиваясь черномудядьке до уха. Нож в его руках поплыл, превращаясь в волшебную палочку.

Рина сердито топнула ногой, злая на саму себя: знала ведь, что существам знакомы ее мысли. Ни в коем случае, когда их видишь, нельзя думать логически — от этого они только сильнее становятся.

Черныйдядька, науськанный сыпучим смехом злобнойдамы, полетел на Рину — и вдруг исчез. Не рассыпался на смеющиеся песчинки, не превратился в гнилостный запах разложения, не утек черной жижей куда-то под комод — а просто исчез. Исчезли и теткодядьки, переговаривающиеся удивлённо где-то в углах, даже лицонапотолке — что говорить о злобнойдаме?

Это было весьма и весьма странно. Рина знала: существа пропадают, только если рядом с ними применить магию, — но Рина точно знала, что никакую магию она не применяла. Ведь стоит только магии начать выходить из нее, существа тут же хихикали и делали все наперекосяк. Иногда, когда Рина не контролировала себя и давала магии вылетать буйным, широким потоком, существа даже становились материальными. Это обычно пугало других людей — всё-таки они не наблюдали существ с самого рождения.

Без запаха разложения, сердитого бормотания и бессмысленных шепотков стало куда легче дышать, и Рина даже улыбнулась. Подошла к подоконнику — никакой слизи от усатогополосатого! — и выглянула в окно. Ей захотелось смеяться, и она тихо хихикнула.

— А что за этой дверью? — вдруг послышался незнакомый голос.

Рина нахмурилась: голос не содержал в себе рокочущих ноток и имитации, а потому, определенно, был человеческим. Но он не принадлежал ее брату. И тётке Батильде тоже. Тогда кто это?

— Не обращай внимания, — послышался явно недовольный голос Альбуса.

Старший брат ее боялся. Рина его, в принципе, не винила: Альбус всегда был весьма умным парнем. Он единственный из всей семьи знал — действительно знал, — что все существа, окружающие ее, реальны. И он единственный не поверил в ту сказочку, которую нашептала тётка Батильда. Несчастный случай, как же.

Альбус прекрасно знал, что это существа убили маму. А еще он знал, что существа только ищут повод, чтобы вырваться наружу, — и этим поводом может быть все, что угодно, начиная от гнева и заканчивая страхом. Будь у нее такая сестра, Рина тоже бы ее максимально избегала.

— Нет, нет, Альбус, mein Kamerad ⁽¹⁾, я точно что-то слышал. Голос. Смешок. Да, определенно смешок. Это какой-то ваш страшный скелет в шкафу, которого вы избегаете? Призрак дедушки der sich erhängt hat ⁽²⁾? Может, родственник-анимаг, застрявший на половине превращения? Жертва темного ритуала? Сколько же, оказывается, таинственного скрыто в этой хибаре...

— Прекрати разглагольствовать, — да, Альбус потом еще припомнит Рине ее дурацкий смешок. Он ненавидит раскрывать эти дурацкие семейные тайны. — Никого там нет, тебе показалось.

Рина уже решила, что они просто пройдут дальше, и она, быть может, даже спросит Альбуса о том, кто это был, — как вдруг дверь распахнулась. В проеме возник незнакомец.

У незнакомца были блондинистые, чуть золотистые кудри. Рину это поразило: в детстве она, конечно же, играла в куклы, и такие же пряди были у ее любимой Аматы — надо же, прожить на этом свете полных четырнадцать лет и только сейчас узнать, что у мальчиков тоже могут быть такие волосы. Голубые глаза горели каким-то удивлением, а улыбка — зубы у незнакомца были чуть кривоватые — от уха до уха придавала ему весьма безумный вид.

В голове Рины проскочила мысль, что, наверное, со стороны она выглядит так же. Странная зашуганная девчонка, которая вот уже вторую неделю ходит в одном и том же платье.

— Привет, — улыбнулся незнакомец. — Ты — тот самый скелет в шкафу Альбуса? Обладательница настолько страшной тайны, что о твоем существовании решили умолчать?

— Я… Я не умалчивал, — Альбус был весьма рассержен и отчаянно пытался вытолкнуть незнакомца из дверного проема.

И тут же потерпел фиаско: незнакомец проскользнул в комнату Рины, и она запоздало подумала, что здесь следовало бы проветрить. Но не объяснишь же совершенно незнакомому человеку, что проход к окну всегда занят усатымполосатым — попытаешься подойти, а он брызнет кровавой дурнопахнущей слизью прямо в лицо, а то и вовсе вцепится куда-то в шею и попытается задушить.

Но незнакомцу, кажется, было плевать и на запах в комнате, и на ярость Альбуса, которая распространялась по всему дому какими-то багрово-красными волнами. Откинув волосы назад, он улыбнулся и подошел к Рине.

— Ох, дурацкие волосы, все лезут и лезут, куда не надо, и ведь заколдовываешь их, а они все равно лезут, отрезать бы их к Мордредовой матери… Как тебя зовут?

— Рина, — выдохнула она.

— Ариана, ее зовут Ариана, — Альбус устало прислонился к дверному косяку. — Это моя сестра. У нее… э-э… болезнь, она тяжело больна, поэтому редко выходит из дома.

Где-то в груди поднялось знакомое разочарование, смешанное с толикой гнева. Старая добрая мамина риторика. Все они — и мама, и Аберфорт, и даже Альбус — всегда говорили про нее именно так. Она тяжело больна. Ей нельзя выходить из дома. Ей нельзя общаться с вами. Уходите.

— Мне нравится, когда меня зовут Рина, а не Ариана, — продолжила она, проигнорировав пассаж Альбуса. — Не хочу, чтобы мое имя начиналось на «А». У всей нашей семьи оно начинается на «А».

— Вот как? — улыбнулся незнакомец. — Такая семейная традиция — das ist wundervoll und erstaunlich ⁽³⁾. В нашей семье такого нет, поэтому меня зовут просто — Геллерт.

В романах, которые Рина читала душными жаркими летними днями, на такие фразы принято было отвечать комплиментами. «Красивое имя, редкое», «Думаю, ваше имя настолько же красиво, как и его значение» — после таких комплиментов грустные рыцари моментально веселели и предлагали выпить или прогуляться по лугу, пахнущему полевыми травами, а неприступные прекрасные дамы таяли и разрешали благородным сэрам начать разговор.

Но этот неведомый Геллерт не был грустным рыцарем или благородным сэром, а Рина уж точно не была прекрасной дамой.

— А второе имя у тебя есть? — наконец, она нашла, что ответить. — У Альбуса их даже больше, чем два.

— Есть, — охотно откликнулся неведомый Геллерт. — Только оно немецкое и kompliziert⁽⁴⁾, и вы, англичане, всегда спотыкаетесь на слогах, когда пытаетесь его переспросить. Так что, пожалуй, побуду просто Геллертом.

— А что ты здесь делаешь, просто Геллерт? Альбус никогда раньше не общался ни с кем в деревне.

— Приехал к тете, — просто Геллерт почесал затылок, и от этого простого действия его волосы растрепались в разные стороны — вид у него был дурацкий. — Не знаю, на сколько — может, в начале лета удастся вернуться в Европу. А чем ты болеешь? Ты ходила в школу? Ты сквиб или волшебница?

— Геллерт, нам уже надо идти, — нахмурился Альбус. — Ты что, забыл: мы хотели систематизировать наши поправки к рецептуре Оборотного зелья, чтобы до того, как мисс Бэгшот позовет тебя ужинать, успеть отправить сову в «Вестник»!

— А, — Геллерт тряхнул головой. — Точно. Прости, загадочная Рина, мне надо идти, иначе твой великолепный интеллигентный брат, кажется, пробьет мне череп и трансфигурирует труп in Schaum und Rasierpinsel ⁽⁵⁾. Но, мы еще встретимся, верно?

— Определенно, — хмыкнул Альбус так тихо, что слышала его только Рина.

Просто Геллерт помахал ей рукой и спустился по лестнице. Перед тем, как последовать за ним, Альбус оглянулся на Рину — и его взгляд не предвещал ничего хорошего.

Злобнаядама хихикнула у нее где-то между подмышкой и плечом, обвивая своим телом ее шею. Зашипел что-то на ухо черныйдядька, загоготали тетькодядьки на потолке. Свет ушел, ведь окно опять заслонил усатыйполосатый, и Рина опустилась на кровать. Железная сетка лязгнула, провиснув почти до пола.

По всем правилам страшных рассказов, Рина непременно должна была испугаться — но она была лишь расстроена. Как говорила тетушка Батильда, расчесывая ей волосы и выбирая пальцами бесконечные колтуны, Рина вошла в тот самый ужасный возраст, когда ты достаточно взрослая, чтобы понимать, как болезни осложнят тебе жизнь, но слишком маленькая, чтобы придумать альтернативу.

Мама говорила Рине, что ей ни в коем случае нельзя выходить на улицу, ведь люди злые, и они будут показывать на Рину пальцем и смеяться, могут проклясть или убить. Но тетушка Батильда, например, не была злой. Она всегда жалела Рину и могла часами рассказывать ей историю волшебного мира — для учебника, над которым тетушка Батильда сейчас работает, — кормить ее пастушьим пирогом или рисовым пудингом. Именно тетушка Батильда обнаружила мертвую маму в тот день — у всех же бывают плохие дни, верно? — когда существа вырвались из-под Рининого контроля. Тетушка Батильда вывела ее за руку из дома, пропахшего потом, слезами, гнилью и пылью, сказала ей посидеть на лужайке, пока она будет писать письмо Альбусу. Держала ее за руку и обливалась слезами, повторяя, как же ей жалко «бедную сиротку». Рина тогда, кажется, сидела на траве, настоящей зеленой траве, которая щекочет ладонь, если провести по ней рукой, вдыхала запах вереска, жмурила глаза от необыкновенно чистого яркого неба. Почему для того, чтобы Рине разрешили выйти из дома, маме пришлось умереть?

Тетушка Батильда не была злой и жестокой — а этот просто Геллерт был ее родственником. Может, он тоже не злой? Хотя, подумалось Рине, сейчас Альбус расскажет просто Геллерту правду. О том, что Рина видит то, чего не существует. О том, что у нее часто бывают приступы, во время которых существа пытаются дотянуться до других людей через нее. О том, что это Рина убила маму.

Злобнаядама кивнула и начала сыпуче, бисерно хихикать. Рина лишь отмахнулась и прислушалась: внизу, в столовой, кипела жизнь. Кипел чайник, из граммофона играл Вивальди, стуки, звуки, шлепки, смешки — за звуковым шумом почти не было слышно голосов Альбуса и просто Геллерта.

Рина почувствовала, как ее одолевает злость. Брат может сколько угодно говорить ей о том, скольким он пожертвовал ради нее, оставшись следить за хозяйством после смерти мамы, может сколько угодно кричать в запале, что любой другой волшебник давно бы сдал ее в Мунго, — но это не отменит того факта, что она заключенная. Узница в собственном доме.

Ведь Альбус может в любой момент выйти из дома, пройтись по дороге, вымощенной брусчаткой, заглянуть к лавочнику и попросить у него крепкой картошки на ужин, посидеть и помочить босые ноги в реке — или искупаться самому, — подремать на поляне под раскидистым деревом с томом Достоевского и удивленно проснуться от того, что у него по лицу бегает жук.

Но не Рина. Ведь последний раз — не считая смерти мамы — она гуляла по улице еще в далеком детстве.

Злость кипела изнутри, заставляя взгляд туманиться, а существ подтягиваться к Рине и водить вокруг нее хороводы, напевая что-то на своем, рокочущем, нечеловеческом наречии, — они росли, как на дрожжах, становясь все больше и больше, возвышаясь над маленькой Арианой Дамблдор. Только поддайся, выпусти нас, и все будет в порядке: Альбус никогда больше не остановит тебя на пороге, не запрет выйти на улицу, ведь без языка и конечностей сделать это будет сложновато. Вокруг все стало мутным, красноватым и громким, и Рина, закрыв глаза, приложила руку к полу, представляя, как через пальцы выливается вся ярость и злость.

Багровая вспышка — и все прекратилось. Существа разочарованно взвыли, слиплись в комок и расползлись по углам, скрипя костями, что вываливались из пуза. От духоты разболелась голова, и Рина, медленно ступая по покрытому слизью полу, открыла окно, стараясь не смотреть на усатогополосатого.

В комнату ворвался вечерний летний ветер, и ей стало легче. Опускаясь на кровать, Рина скосила глаза на пол — ее ярость прожгла доски почти до основания. Надо бы сказать Альбусу — но ведь это начнутся лишние расспросы, ругательства и вечные попытки докопаться до сути вещей, ничего в этих вещах не понимая.

К Мордреду. Лучше прикрыть дыру ковролином — кажется, на чердаке был неплохой отрез. Рина прикрыла глаза, надеясь, что сегодня она уснет и больше никогда не проснется. После приступов она всегда была будто за стеклом. Звуки доносились приглушенные, искаженные и с большим запаздыванием, собственное тело ощущалось одновременно непомерно большим и микроскопически маленьким. Существует ли Рина? А существовала ли она вообще? Или она снова в ужасно детальном, хорошо прописанном и закольцованном кошмаре, из которого практически невозможно выбраться?

Приходил Альбус и что-то говорил. Что-то гневное. Кажется, про то, что ему и так с ней тяжело, а она, Рина, неблагодарная и пытается оттолкнуть от него всех знакомых, которые только могут быть. Вроде бы, Альбус говорил что-то еще, но Рине было слишком тяжело смотреть на пламя в его глазах — в этом слой стекла даже помог.

Альбус кричал, потом взял ее за руку и расплакался. Рине было странно видеть брата плачущим: Альбус не плакал даже тогда, когда приехал на рождественские каникулы и мама избила его за то, что он редко писал. Не плакал, когда ему показали похоронку на папу. Не плакал, когда получил сову от тетушки Батильды.

— Что с тобой? — говорить было тяжело и не хотелось. Хотелось, чтобы Альбус что-то сделал, взмахнул палочкой, сказал дурацкие заклинания и стекло осыпалось бы, исчезли бы все существа, а жизнь снова стала бы яркой и веселой, как раньше, и все было бы хорошо.

Но чудес, увы, не бывает.

— Посмотри, посмотри на меня, пожалуйста. Ты меня слышишь? Ты можешь понимать, что я говорю? У тебя опять был приступ? Из-за чего?

— Я хотела бы на улицу, — интересно, почему Альбус не понимает, что вся его суетливость — просто пшик. Зачем объяснять, если он может сам заглянуть Рине в голову и все увидеть? Боится или не понимает?

— На улицу нельзя, Ари, — брат тяжело вздохнул и поправил очки. — Я уже говорил тебе об этом. Не все люди в деревне такие добрые, как мисс Бэгшот.

— Но просто Геллерт, вроде бы, неплохой…

— Не говори того, чего не знаешь, — Альбус сощурил глаза. — Я очень тебя прошу: впредь, если он еще придет, не попадайся ему на глаза. Я не хочу, чтобы что-нибудь случилось.

— Хорошо.

— Посидеть с тобой? Я могу, э-э, почитать тебе что-нибудь, могу рассказать что-нибудь о Хог… что-нибудь интересное, порисовать — хочешь? Все-таки я слишком часто оставляю тебя одну.

— Я хочу спать. Уйди, пожалуйста.

Лицо Альбуса исказилось — что-то между гневом и болью, — он резко встал и ушел, негромко захлопнув дверь. Наверное, Рина должна его понять, ведь ему тоже тяжело, ведь, по сути, он заперт с ней — хотя бы до того момента, пока Аберфорт не окончит школу. Должна, но не может. Это слишком тяжело.

Дурацкие часы тикали, из открытого окна дул холодный ветер, и Рина слышала шепотки существ. Что-то в этом различалось и на человеческом языке. Она устала. Так устала. Наверное, надо закрыть окно — но для этого придется вставать, зажигать свет, уворачиваться от кусачих зубов злобнойдамы, а это так тяжело. Может, ветер прохолодит комнату, Рина заболеет и не проснется? Было бы здорово.

Существа подходили все ближе и ближе, накрывали ее своими призрачными суставчатыми телами, и Рину начало тошнить. Ей хотелось забыться, не хотелось существовать — и, словно повинуясь, существа вдруг исчезли.

На их месте возник шар света, белый и теплый. Завороженная, Рина села и прикоснулась пальцами: тепло. Приятное тепло, что греет, но не обжигает. Шар света медленно поплыл к окну — и Рина, все еще в грязном платье, пошла за ним, сомнабулически покачиваясь.

— Привет, — раздался голос снизу. — Извини, что так поздно. Ты не спишь?

Просто Геллерт стоял на траве, высоко подняв голову и помахивая волшебной палочкой. Отсюда, с высоты, он казался еще ниже, чем был на самом деле. Рину это насмешило.

— Что тебе нужно?

— Хотел прогуляться. Это же можно? Я знаю, что Альбус запретил тебе выходить из дома, но он же об этом не узнает, так?

В тот момент Рине следовало подумать о многом. Например, о том, что Альбус предупреждал ее об опасности просто Геллерта. Или о том, что незнакомый молодой человек вряд ли будет звать прогуляться незнакомую девушку ночью. Или…

Но Рина подумала лишь о том, что в присутствии просто Геллерта существа исчезают. Стекло покрылось трещинами, но не исчезло до конца, и поэтому она все еще ощущала себя, как во сне, — и именно поэтому Рина кивнула.

— Тебе необязательно спускаться по лестнице. Шар света сам все сделает. Просто поверь мне, ладно? Я не причиню тебе вреда.

Шар подплыл к Рине, и на мгновение — лишь только на мгновение — ей стало тепло и спокойно. Мигнула вспышка света — и она ощутила ногами жестковатую, мокрую от росы траву. Она, наконец, была на улице. Спустя столько времени.

Вблизи просто Геллерт оказался вовсе не опасным. Довольно низкий — он был чуть выше Рины, — с растрепанными волосами, странным пятном на мантии и грязью под носом, он казался обычным мальчишкой возраста Аберфорта.

— Пройдемся? — он улыбнулся.

Рина глянула на дом, в котором уже не горел свет. Наверное, Альбус действительно спит. Альбус, который через силу, но заботился о ней, Альбус, который плакал сегодня, устав от всего, что с ней происходит, Альбус, который старался ее охранять, — узнай он, что сейчас происходит, у него точно случился бы удар.

Все сознательное, все крупицы разума, которые в ней еще остались, орали белугой, визжа, что она должна сейчас же вернуться домой, спрятаться под одеяло и никогда, никогда больше не выходить из комнаты.

Но существа тоже пропали — и Рина улыбнулась просто Геллерту.

— Конечно. Почему бы и нет?

* * *

— Почему тебя выгнали из школы?

Просто Геллерт замялся и растрепал волосы. Вкупе с тем, что он постоянно пытался поддерживать надменный и скучающий вид, это смотрелось довольно смешно. Рина сидела на камне — было холодно, но просто Геллерт наложил какие-то чары, чтобы та не простудилась — и слегка ежилась от необыкновенной, странной свежести, что витала в воздухе.

В тот раз они прогулялись всего ничего — чуть меньше получаса, — и просто Геллерт помог ей забраться обратно в комнату (вдруг твой брат решит, что я тебя, не приведи Мерлин, украл?). И с той поры ночные прогулки стали их традицией. Своеобразной и дурацкой, но традицией.

Рину поражала его двойственность: герр Гриндевальд днем, надменный высоколобый парень, лениво обсуждающий с Альбусом политику, никак не вязался с вечерним просто Геллертом — растрепанным шестнадцатилетним мальчишкой, что оглушительно смеялся над собственными шутками и не боялся выглядеть дурацким или смешным.

— Не могу сказать. Правда, это… сложно. На бумаге одно, по факту совершенно другое. Лично я предпочитаю думать, что ушел сам — не хватало еще сидеть за партой, слушать старых дураков и их идиотские понятия о том, что хорошо, а что плохо. Не люблю глупых людей, особенно, если по какому-то Mißverständnis ⁽⁶⁾ их назначили преподавателями. Отсутствие школы — это свобода.

— Не сказала бы, что это свобода. Я бы очень хотела пойти в школу, потому что это — хоть какие-то новые лица. Хоть что-то новое. Представь: ты все время сидишь и сидишь в своей комнате, как будто ты в тюрьме — но ты ничего не сделал. Тебя заперли только потому, что ты таким родился.

— Ну, — как всегда, просто Геллерту был присущ оптимизм, — тебе три года до совершеннолетия. Потом никто и никогда не посмеет больше тебя запереть.

— Ага, конечно. Я уже знаю, как все будет дальше. Аберфорту исполнится семнадцать, он возьмет надо мной опеку и будет точно так же контролировать, никуда не выпуская и относясь либо как к ребенку, либо как к животному. Может, меня выдадут замуж — какой-нибудь старый чистокровный, которому нужна даже не жена, а образ порядочного семьянина. Может, не выдадут — и мне придется все сидеть и сидеть в этой дурацкой комнате. Всю свою жизнь.

— Всю жизнь? — просто Геллерт выдохнул и как-то по-дурацки моргнул. — Но почему? Альбус говорил, что ты тяжело больна, но я этого не вижу — когда мы с тобой общаемся, все в порядке.

— Не знаю. Почему-то, когда ты рядом, существа пропадают. Может быть, это из-за магии, которая бурлит внутри тебя, может, еще из-за чего-то. Я не знаю.

— Но наверняка у этих… существ есть какие-то причины, верно? Что-то в мозгу, в магии, это же… э-э… можно контролировать, если поймешь, как! Приготовить какое-нибудь зелье, основанное на свойствах твоего разума, какое-нибудь заклинание! Не может быть, чтобы это не решалось! В любом случае, нельзя просто так это оставлять, пускать на самотек, это просто… ekelhaft und menschenverachtend ⁽⁷⁾, а тот, кто это придумал, hat keine normale beziehung verdient ⁽⁸⁾.

Когда просто Геллерт волновался, он часто перескакивал на немецкий, даже не замечая этого. Немецкий язык слышался Рине жестким и грубым, как будто лает собака, — когда Рина сказала об этом просто Геллерту, он взвился и прочитал ей целую лекцию о поэтичности немецкого, закончив стихотворениями Гейне, которые он цитировал по памяти.

— Не переживай, ладно? — Рина махнула рукой. — Не люблю, когда меня жалеют. Твоя бабушка так часто повторяла фразу «бедная девочка», что это уже набило оскомину. Лучше расскажи мне что-нибудь. Про себя и свою семью.

Это, наверное, было то, что их сблизило: просто Геллерт любил разговаривать, а Рина любила слушать. Почему-то ей нравилось, когда просто Геллерт рассказывал о чем-то. Ведь рассказывал он необыкновенно живо: про своих родителей, ученых и профессоров, которые так увлекались наукой и магией, что как-то забыли пятилетнего просто Геллерта на одном из семинаров во Франции, про учебу в Дурмстранге и своих глуповатых школьных приятелей, про самодуров-преподавателей, про холодное море и полярную ночь. В такие моменты лицо просто Геллерта приобретало немного отстраненное и мечтательное выражение, он становился ужасно беззащитным: он ведь не здесь, он там, в своих воспоминаниях, подойди, щелкни его по носу, а он упадет, успев только сердито стрельнуть злобным взглядом.

— Потом как-нибудь расскажу, хорошо? Нет настроения.

— А на что у тебя есть настроение?

— Не знаю. Хочется сотворить что-то действительно безумное. Когда Альбус говорил, что в этой деревеньке можно сойти с ума от скуки, он был прав.

— Безумное — насколько?

— Достаточно безумно для того, чтобы вырваться из рутины, но недостаточно для того, чтобы нас с тобой загребли в psychiatrische Abteilung ⁽⁹⁾. Как насчет того, чтобы просто побезумствовать?

Просто Геллерт подал Рине руку. Шар света, который он так любил создавать (мы с Альбусом хотим сделать прибор, который сможет концентрировать этот свет сам, без заклинаний!), висел рядом, неровно освещая его лицо и придавая ему слегка потустороннее, нездешнее выражение. Казалось, стоит только согласиться — и жизнь никогда не станет прежней.

Но стоила ли прежняя жизнь того, чтобы за нее трястись? Рина схватилась за руку просто Геллерта, и они побежали по траве. Светила луна, трава щекотала ноги, и почему-то Рина вспомнила, как гуляла с мамой. Рука в руке, лунный свет и медленные-медленные шаги вокруг дома — вдруг нас увидит соседка, которая собирает заунывники?

А вот просто Геллерту было плевать и на заунывники, и на соседей, и на страх, что кто-то о нем плохо подумает. Он просто жил — и все. Делал все, что хотел, и другие люди для него просто не существовали. Залихватское настроение просто Геллерта заразило Рину, и она, наплевав на то, как бешено стучит ее сердце и болят непривычные к движением мышцы, покрепче вцепилась в его руку и побежала вперед.

— Стой, не так быстро, sonst wirst du dich verirren ⁽¹⁰⁾, — смеялся просто Геллерт и неуловимо оказывался впереди.

Добежав до берега реки, причудливо черной и причудливо лунной, они упали на траву и расхохотались. Рине было странно хорошо — впервые за много лет ей хотелось жить, чувствовать воздух полной грудью и наслаждаться каждым прожитым днем.

— Ты такой другой, когда с Альбусом, — улыбнулась Рина и ткнулась совсем по-детски головой ему в грудь. — Такой надменный, патетичный и злой.

— Ты боишься меня, когда я — такой? Злой и сердитый?

— В тебе есть какая-то потусторонняя ярость. Такой обычно кормятся существа, выжидая момента, чтобы вырваться и напасть.

— У меня много ярости, это правда, — просто Геллерт хмыкнул, но как-то грустно и вымученно. — На магглов. На придурков из школы. На этого идиота-директора, который чуть от злости не лопнул, когда я победил на дуэли его самодовольного внучка, и добился моего исключения. Ярость бурлит во мне, и я — не добрый. Злость уже лет семь точно помогает мне über Wasser bleiben ⁽¹¹⁾. Но с тобой — только с тобой — злость почему-то исчезла и пришло спокойствие.

Это спокойствие, кажется, было взаимным: хотелось вот просто так лежать с ним в траве, трогать его волосы, вдыхать запах дурацкого одеколона — и чтобы рассвет не наступал никогда. Просто Геллерт задумчиво смотрел на нее, будто пытаясь запомнить, и от этого Рине было смешно и странно: на мгновение ей показалось, что он смотрит на нее, как на девушку. Как на настоящую возлюбленную из тех романов, что она читала перед сном.

— Ты самая невероятная девушка, которую я только видел, — буднично сказал просто Геллерт, как будто речь шла о прогнозе погоды. — Может, это прозвучит слегка pathetisch ⁽¹²⁾, но я бы хотел провести с тобой — вот здесь, на этой траве, смотря на ночное небо — весь остаток своей жизни. С тобой я снова чувствую себя чистым и собранным из миллиона кусочков. Во что-то новое. Можно?..

Не понимая до конца, что происходит, Рина кивнула, и просто Геллерт, сжав кулаки, повернул голову и прикоснулся губами к ее лбу. Это прикосновение было очень невинным и очень непохожим на все эти поцелуи из романов — но оно было очень правдивым.

— Ты смеешься надо мной? — спросила Рина. — Зачем тебе это, если ты прекрасно знаешь, какая я больная?

— Не буду врать, — просто Геллерт накрыл ее ладонь своей. — Про то, что это не болезнь, или про то, что это твоя «милая особенность», — ни к чему весь этот либеральный бред. Я знаю, что у тебя не все в порядке, — и это совершенно не мешает мне считать тебя прекрасной девушкой. Глупо, наверное, прозвучит, но я собирался уехать. Тогда, когда мы первый раз вышли гулять под этим звездным небом. И только ты, точнее, желание видеть тебя снова и снова, пересилили.

— И ты что, готов? Мириться с приступами, с тем, что я могу видеться с тобой лишь ночью, пока никто нас не видит? Это же глупо.

— Ну, во-первых, никто не посмеет мне что-то сказать, как только я стану совершеннолетним — мне остался всего год, и… — просто Геллерт покраснел. — В любом случае, да, я готов. И обсуждать это не хочу. Дело лишь за тобой. Твоим выбором.

Рина не знала, что в таких случаях вообще полагается отвечать девушке. Да, я тебя люблю? Да, давай — встречаться? Да, хорошо?

И она молча взяла его за руку.

— Ihr goldnes Geschmeide blitzet, sie kämmt ihr goldenes Haar. ⁽¹³⁾

И, кажется, в этот момент из просто Геллерта он стал — Геллертом.

* * *

Лето шло на убыль, а значит, шло на убыль и солнце. Рину это радовало: больше темноты — больше возможности побыть с Геллертом. Подержать его за руку, убрать дурацкий локон, выбившийся у него из прически, посмеяться над его дурацким одеколоном и уткнуться куда-то в грудь. Геллерта никогда не было много — так не бывает много австрийских конфет, которые можно раз в месяц (при Альбусе — раз в две недели).

— Это тебе, — с каждой встречей Геллерт становился все спокойнее и спокойнее. Словно оттаивал. — В знак того, что все, правда, серьезно. А не так, ерунда на один день.

Геллерт вытащил из кармана кулон — простенький, не то медный, не то железный. Палочка и круг внутри треугольника. На цепочке даже не было замка: так, узел. Геллерт застегнул кулон у нее на шее, и теперь загадочный символ висел прямо на груди.

— Это на случай, если мне все-таки придется ненадолго вернуться на родину, — объяснил он. — Иностранцев у вас, британцев, не очень любят. Чтобы не забывала.

— Какой красивый, — смутилась Рина. — У меня… э-э… тоже есть!

Не зная, что подарить, чтобы не выглядеть дурой, Рина спешно начала рыться по карманам платья, залезая даже в передник. Прогорклые орехи, каштан еще с прошлого года, обломок пера, спичка… Неожиданно рука нащупала. Ага. Это оно.

— Это мамин подарок, — Рина опустила взгляд. — Ей его подарила тетка, но, я думаю, это уже неважно. Держи. Чтобы тоже… не забывал, если так случится.

Рука ее дрогнула, и в ладонь Геллерта, по-школярски измазанную чернилами, упал зеленый кулончик с цаплей. То ли камень, то ли просто медь с краской. Простое украшение для ребенка.

— Ох, liebling… ⁽¹⁴⁾— выдохнул Геллерт.

Закрыл глаза и прижал Рину к себе. В тот момент Рина, кажется, до конца поверила в то, что это все — правда. Захотелось забыться, наплевать на существ, тяжесть настоящего и неопределенность будущего и просто побыть обычной девушкой, что обнимается с парнем.

— Ты, нахер, еще кто?!

От тумака Геллерт отлетел, и Рина рывком вернула себя из забытья — Аберфорт? Что он тут делает? Он же должен быть в школе, а после семестра собирался на подработки в ту волшебную деревню.

— А ты еще кто, деревенщина?! — Геллерт подскочил, как неваляшка, и на всякий случай даже схватил палочку.

— Я — ее брат! Какого хрена ты ее утащил? Ты вообще что себе позволяешь?! Я тебя на флаг разорву!

— Аберфорт, успокойся! — Рина никогда не видела Альбуса таким злым и встревоженным. — Вот почему ты много спишь днем? Я... не знаю, что сказать.

— Зато я знаю! — бурлил Аберфорт. Злой и немного помятый, он сжал кулаки. — Подумать только, я еле доехал, побежал к тебе, встретить, хотя бы увидеть тебя — а тебя нет! А этот очкастый болван ни слухом, ни духом. Ты… ты хоть представляешь, что он мог сделать? Что тебя могли даже потом не найти?!

— Да как ты мог только подумать, что я... — начал заводиться Геллерт.

— Довольно, — вдруг рявкнул Альбус. Слышать от него по-настоящему злые окрики было страшно и непривычно. — Ариана, живо домой. Ты под домашним арестом.

* * *

Наверное, это новая изощренная пытка, которую придумало хитрое мироздание. Человек, никогда не видевший солнца, никогда не будет грустить о нем — и именно поэтому пытка так ужасна. Показать Рине, что жизнь не кончается за пределами этой страшной, душной комнаты, вывести ее за руку и показать целый огромный цветастый мир с миллионами вкусов, звуков, запахов и ветров — и отнять, вернув все на круги своя.

Реакция Аберфорта была довольно прозаичной: крики, сквернословие, удары руками о стену. На саму Рину он ругаться отказывался, а поэтому вся желчь доставалась Геллерту. Ведь он пройдоха, извращенный урод, мерзкий сластолюбец — и по старым законам его давно повесили бы на столбе. В другое время Рина бы обязательно накричала на него, объяснив, почему он говорит глупые и жестокие вещи — но она вновь устала.

Словно решив отомстить, снова появившиеся существа навалились на нее еще сильнее. Во снах Рину разрывали на части тысячи ртов, какая-то злобная дама с нечетным количеством глаз и рук сшивала ее веки суровой ниткой и, довольно урча, выпивала по капле сочащуюся глазную жидкость и сукровицу. Рина просыпалась, хватая ртом воздух, и не сразу понимала, во сне она или нет. Реальности не существовало — или не существовала она?

Хуже, чем крики Аберфорта, был только Альбус. За всю дорогу домой Альбус не произнес ни слова. Он не отругал ее, не начал стыдить, нет — брат просто посмотрел на нее, и в его глазах было столько боли и какой-то идиотской жалости, что Рину чуть не стошнило от стыда. Альбус так и не заговорил с ней за все это время, и его молчание было ужасным.

Лучше бы он кричал на нее. Лучше бы он ее ударил. Лучше бы сделал все, что угодно, только не смотрел бы так на нее.

Дни тянулись сплошной серой безнадегой, то растягиваясь липко и тягуче, то пролетая с головокружительной скоростью. Рина давно потеряла им счет — да и зачем? Считают дни, если ждут чего-то хорошего.

В один из таких серых дней она и услышала крики на кухне. Отборнейшую матросскую ругань. Нелепо вклинившись в череду крепких выражений, в ссоре прозвучало ее имя, и Рина, подхватив полы платья, побежала вниз, по лестнице.

Геллерт стоял в проходе, лохматый, потрепанный и злой. Аберфорт чуть ли не телом загораживал ему вход на лестницу, злобный подросток с грязью на лице. Альбус стоял чуть поодаль, не зная, что делать.

— Я сказал, что не собирался делать с ней ничего плохого! — шипел Геллерт, как вытащенная из воды кошка. — Я от своих слов не думал отказываться и вообще, до того как твоя деревенская морда приперлась и все разрушила, собирался свататься!

— Извращуга, — заорал Аберфорт, брызгая слюной. — Хочешь слабоумной попользоваться? Спелся с сумасшедшей девчонкой, да?

— То, что у нее проблемы с головой, не означает, что она не может любить и быть любимой, deutlich ⁽¹⁵⁾?

— То и значит, краут ⁽¹⁶⁾! Нельзя ей это, понимаешь? Нельзя! Ей нельзя выходить из дома, потому что она чокнутая, и если такой, как ты, врешь ей про любовь, это значит только то, что ты хочешь ей воспользоваться и бросить!

Геллерт взревел и, крича что-то на немецком, выхватил палочку: Аберфорт отлетел и закричал от боли.

— Непрощенку решил использовать, выблядок? — закричал он. — Я тебе сейчас…

Что-то кричал Альбус, пытаясь сделать щит, летели заклинания, но Рина уже ничего не слышала: после слов Аберфорта что-то мутное застило глаза.

Наверное, он прав: Рина же действительно чокнутая. Сумасшедшая. Блаженная, которая почему-то решила, что тоже имеет право на счастье — вот уж смешно! Из-за нее папа попал в Азкабан, из-за нее погибла мама, из-за нее сейчас ругаются Геллерт и братья. Она приносит только боль и страдания.

Рина сдернула с шеи кулон, оборвав цепочку, и сжала его в кулаке — острые концы кулона впились ей в ладонь до крови, но она этого не заметила.

— Я не хочу, не хочу, не хочу больше существовать, — забормотала она.

Наверное, если бы Рина не была волшебницей — или бы не хотела этого так сильно и страстно в худшую минуту отчаяния, — все бы обошлось. Но, к сожалению, два маловероятных события сошлись.

И Рина упала.

Прекратив драться, братья и Гриндевальд подбежали к ней. Отталкивая Аберфорта, Геллерт перевернул ее — она уже не дышала, но на лице ее осталась спокойная и умиротворенная улыбка.

Такой спокойной никто никогда ее не видел.

* * *

Годрикова впадина, 1909

Много кто из селян видел этого загадочного мужчину — и мало кто потом его мог вспомнить. Кто-то называл его курчавым брюнетом, кто-то видел в нем статного рыжего офицера австрийской армии, кто-то называл белобрысого склочного усатого карлика — и все они, в какой-то степени, были правы. Ведь лицо загадочного мужчины менялось, заставляя исчезнуть из памяти. Мужчина, по-ухарски засунув руки в карманы брюк, вразвалочку шел по мощеной дороге по направлению к кладбищу.

Лавируя между могилами, мужчина напряженно всматривался в имена, пытаясь увидеть что-то нужное и знакомое. Наконец, в третьем ряду, он тяжело вздохнул и сел на корточки рядом с могильной плитой.

— Wo dein schatz sein wird und dein herz sein wird, ⁽¹⁷⁾ — хмыкнул он. — По прошествии стольких лет я все больше и больше осознаю, какая маленькая ты была.

В руках у незнакомца что-то блеснуло: маленький кулон. Дешевая бижутерия, подходящая скорее невинной девочке, что только-только учится управляться с украшениями.

— Не хочу разводить патетику, правда. Я же не маленький ребенок и не кисейная барышня. Но в любом случае… — незнакомец замялся. — Я рад, что тогда мы все-таки встретились. Хотя бы за ощущение того, что я могу жить, как нормальный человек. И… все-таки ты избавилась от того, что тебя терзало.

Незнакомец вздохнул, закрыл глаза — и исчез.

Кладбище снова было наполнено покоем, и о том, что здесь кто-то был, говорил только дурацкий кулончик с проржавевшей цепочкой, лежащий у могильной плиты.

Зеленый кулончик с цаплей.

1) товарищ (нем)

Вернуться к тексту

2) повесившегося (нем)

Вернуться к тексту

3) это прекрасно и удивительно (нем)

Вернуться к тексту

4) сложнопроизносимое (нем)

Вернуться к тексту

5) в пену и помазок для бритья (нем)

Вернуться к тексту

6) недоразумению (нем)

Вернуться к тексту

7) отвратительно и бесчеловечно (нем)

Вернуться к тексту

8) не заслуживает нормального отношения (нем)

Вернуться к тексту

9) в психбольницу (нем)

Вернуться к тексту

10) иначе потеряешься (нем)

Вернуться к тексту

11) оставаться на плаву (нем)

Вернуться к тексту

12) патетично

Вернуться к тексту

13) "И блещут, как золото, пряди, над гребнем ее золотым" Гейне, Лорелея

Вернуться к тексту

14) милая (нем)

Вернуться к тексту

15) ясно? (нем)

Вернуться к тексту

16) Одно из прозвищ немцев в Британии

Вернуться к тексту

17) "Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше" (нем)

Вернуться к тексту