Из долины страха (джен)

— Клинт, — раздался в его личных комнатах тихий голос Барока. Барок забегал в них когда-то, чтобы застать своего благородного брата, погруженного в работу. Стул и прекрасный стол из красного дерева, за которым Клинт сидел раньше, покрывал толстый слой пыли. Стоял затхлый запах, комната выглядела заброшенной, хотя его брат больше не покидал ее.

Клинт даже не отозвался. Он редко это делал, слишком занятый сидением в мягком кресле и разглядыванием семейных охотничьих угодий; его лицо без всякого признака мыслительной деятельности отражалось в оконном стекле. Его нижняя рубашка была не застегнута, штаны вот уже несколько дней не глажены; единственной вещью, которая выглядела прилично, была обвязанная вокруг левого рукава траурная лента из крепа, ее чистоту он поддерживал неизменно — и о том, что Клинт как-то держится, достоверно говорило только это. Со смерти Бальмунга прошел уже год, и временами Барок гадал, надеется ли еще брат увидеть, как его любимая гончая показывается из листвы кустов и как вечером на золотом ошейнике играют отблески закатных лучей. А может, думая об этом, он искал причины, которых попросту не существовало, проецировал воспоминания о брате на его застывшую восковую оболочку.

В руках он держал поднос с ужином для Клинта. После выпуска из университета Барок вернулся в поместье ван Зиксов и намеревался управлять им, пока брат не оправится. Первый месяц он каждый день сам носил брату еду в надежде, что его регулярные визиты мало-помалу вернут человека, которого он когда-то знал. Сейчас, став прокурором на службе британской короны, он мог приходить только раз в неделю. Не улучшало ситуацию и то, что визиты всегда проходили одинаково. Даже когда он выиграл свой первый судебный процесс и пришел к брату, трепеща от облегчения и счастья, отсутствие реакции Клинта быстро изгнало из сердца всю радость победы. С тех пор он не позволял себе на что-то надеяться.

Сегодня, однако, все было иначе: Барок был тут не ради себя. Он аккуратно, чтобы не задеть свечу, поставил поднос на ближайшую тумбочку, обошел вокруг кресла и встал перед Клинтом, загораживая вид из окна. Брат так и не посмотрел ему в глаза. Барока на мгновение охватило чувство горькой обиды, но он быстро задавил его.

— Уже год прошел, Клинт. Другие семьи беспокоятся все больше.

— К черту остальных аристократов, — пробормотал Клинт. Их упоминание было одной из немногих вещей, которые все еще задевали у него что-то внутри, хотя за последний год его мысли подрастеряли свою выразительность и остроту. — Период траура еще не закончился. Скажи им оставить меня в покое.

— Уже сказал, — по правде, Барока тоже мало волновало мнение других аристократов. Притворная жеманная озабоченность, которую они ему выражали, попивая поганое вино из дрянных бокалов, в последнее время превращала каждый официальный ужин в мучительное испытание, хватит ли его терпения или нет. Но ему нужно было привлечь внимание Клинта, и теперь, заполучив его, он собирался обсудить более важные вопросы. — Нам надо поговорить насчет Айрис.

Упоминание дочери заставило Клинта вскинуть голову. Впервые за многие месяцы на его лице расцвела осознанность, но также быстро исчезла, погребенная нечитаемой бурей эмоций, и потом его взгляд стал таким же невыразительным, как и раньше. Ухватившись за этот момент слабости, Барок продолжил:

— Почти год прошел, Клинт. Ты потерял жену, девочка потеряла мать… но она потеряла также и отца. Слуги не могут заменить тебя.

— Но у нее есть и ты, разве нет? — голос Клинта был так тих, что Бароку пришлось напрячься, чтобы расслышать слова. — Этого более чем достаточно.

— Вовсе нет, — вспылил Барок, удивляясь ясно различимому в собственном голосе отчаянию. — Клинт, она же твоя дочь. Я… я не думаю, что смогу полностью понять твою скорбь по жене, как и оплакивать ее вместе с тобой. Но что я хорошо понимаю, так это то, что вас с дочерью разделяет всего один этаж, она растет, но даже не знает тебя. Я не уверен, что она вообще тебя узнает. Ты пропустил то, как она сделала свои первые шаги, а вчера она произнесла первые слова. Без тебя, — мольба, которую он так долго держал в себе, вырвалась, словно поток ртути, густой, ядовитой, обжигающей горло. — Да что с тобой такое? Ладно, я не говорю о воспитании, но дочь заслуживает хотя бы отцовских объятий.

Клинт издал бездушный, исходящий откуда-то из глубины рта смешок.

— Отцовских объятий, говоришь? — он сложил руки на коленях, переплетая пальцы. Те мелко дрожали. — Тогда спрошу: и что же это будут за объятия? Этими руками я убил самого дорогого мне друга. Я пронзил саблей его сердце, почувствовал, как с кровью из него вытекает жизнь и пятнает мои перчатки… их ткань не защищает меня от совершенного греха. Этими руками я держал его холодеющее тело и ими опустил его на пол… Я закрыл его невидящие глаза. Но их взгляд был устремлен на меня, Барок. Я никогда не смогу забыть, — Клинт поднес соединенные трясущиеся руки к подбородку, словно в молитве, но, опомнившись, резко отдернул их, пока они не коснулись лица. Он уставился на свои раскрытые ладони, видя на них что-то несуществующее. — Как я вообще могу это забыть?

— Но его смерть — не твоя вина! — запротестовал Барок. — Той ночью он пришел, чтобы оборвать твою жизнь. Ты просто защищался. А если бы нет, никто мог так никогда и не узнать личность…

— Я убил его своими руками, Барок, — Клинт выглядел, будто преследуемый призраками, одержимый чем-то, чего не мог произнести вслух. — Я не притронусь ими к Айрис.

— Это просто смешно, — выплюнул Барок. На лице Клинта возникло удивление, и Барок понял, что заговорил с братом резко как никогда. Весь этот год он обращался с ним мягко, слишком мягко. Он надеялся, что лишь горе заставило Клинта позабыть про Айрис, что тот придет в чувство и снова появится в ее жизни, но теперь Барок осознал, насколько же глуп он был. Из-за этой его наивной надежды маленькая Айрис целый год ждала появления отца, а тот даже не собирался что-либо менять. — Да, смешно и трусливо. Айрис не понимает этого. Она только знает, что в ее жизни нет того человека, которого она может… — Барок запнулся, всего на секунду, но Клинт это заметил, — которого она может называть отцом. По мере того, как она будет взрослеть, твое отсутствие будет становиться все более явным и подозрительным. Она уже очень умна, Клинт, и если бы ты был с ней рядом, то знал бы это.

— Посмотри, Клинт, — Барок опустил руку в карман, достал немного деформированную глиняную фигурку зайчика и чуть не выпустил ее из пальцев, спеша ткнуть ей в лицо Клинту. Ушами зайцу служили неровные защипы глины, и он был больше похож на непонятный комок, чем на животное. — Посмотри, что сделала твоя дочь. Она — творческая личность, мастер в лепке и конструировании разных предметов, гений, как ее мать. И как отец. Она…

— Хватит! — Клинт взмахнул рукой, отталкивая от себя ладонь брата, сжимающую фигурку. На этот раз Барок уронил ее, фигурка стукнулась о пол и закатилась под рабочий стол. — В этом нет никакого смысла!

В груди Барока вскипел гнев.

— Для тебя, может, и нет. Но хватит думать только о себе, ты, идиот, и подумай о ней.

— Ты не понимаешь, — пробормотал Клинт, качая головой. — Я думаю о ней. Я думаю о ней каждый миг, и это ради нее я поддерживаю дистанцию. Если бы я мог, я… Я бы устроил все так, чтобы она думала, что ее отец умер вместе с матерью, чтобы у нее не осталось живых родителей. Так по крайней мере, позволь ей думать, что я ужасный человек и ужасный отец.

— Почему? — вопрос Барока пропитывали досада и недовольство, но внутри его снедала печаль из-за той боли, которую испытывал брат. И из-за того, что он не мог понять ее.

Ответом ему был шепот:

— Потому что так и есть.

В сердце Барока образовалась сосущая пустота. Его снова охватило желание спросить брата, что именно произошло в ту ночь между ним и Геншином. Заседание суда было закрытым, и в последующие месяцы Бароку мало что удалось выжать из Клинта — даже Маэл Стронгхарт, выступавший прокурором по этому делу, чуть сжалился и рассказал ему основные факты без подробностей. Это было больше того, что дал ему Клинт. Это все еще злило Барока, ведь Геншин был и его другом тоже. Предательство Асоги было для него тяжелым ударом.

И все же Клинт не желал слышать никаких оскорблений в адрес своего почти-что-убийцы. Намерения Геншина были благородны, откровенно сказал он, и для него было бы лицемерием не признать это. Барок яростно заспорил, хотя бы из-за того, что Геншин выбрал своей жертвой и Клинта, высокородного аристократа, но брат только покачал головой. Были особые обстоятельства, сказал он тогда и замолчал.

Снова столкнувшись с нежеланием Клинта говорить, Барок почувствовал себя преданным и ничего не мог с этим поделать. Были времена, когда Клинт доверял ему так же, как Барок восхищался им — то есть полностью, безоговорочно. Но, может, вина отчасти лежала и на нем самом. Он никогда не проявлял любопытства. О, он спрашивал, звук его вежливых вопросов улетал в эту темноту пещеры, но он никогда по-настоящему не настаивал. Он слонялся у входа, надеясь, что Клинт выйдет к нему сам, как он делал всегда, потому что боялся того, что обнаружит, если попытается докопаться до истины. Он знал: для человека, посвятившего жизнь правде, это было трусостью. Некоторые обвинения, которые он бросал в Клинта, были очень лицемерны, но все-таки. Ради Айрис он мог легко отбросить свои метания и думал, что Клинт такой же.

Сейчас, видя перед собой этого человека, стало очевидно, что он ошибался. Это осознание сломало что-то у него внутри, и вдруг Барок больше не смог выносить нахождения в этой комнате. Он повернулся к выходу.

— Подожди, — хрипло проговорил Клинт. Барок остановился. — Ты сказал, Айрис произнесла первые слова, — момент колебания. — Какие?

Бароку отчасти захотелось эгоистично промолчать, лишая его ответа, так же, как много раз поступал с ним Клинт. Однако, несмотря ни на что, он любил брата. И не думал, что это чувство когда-либо исчезнет. Он не мог заставить себя поступить так жестоко… хотя подумал, что, может, отвечать брату тоже было жестоко — настолько же жестоко, но по-своему.

— Только одно слово.

Айрис сидела у него на руках, хватала его за челку и хихикала. Ее розоватые волосы, прямо как у матери, отросли, их завитки обрамляли щеки, и Барок смахнул в сторону прядки, чтобы мягко поцеловать ее в лоб. Она радостно взвизгнула и завертелась, будто пытающийся взлететь ангелочек, а потом уставилась на него своими глазками, и из ее губ вырвалось слово, пусть и не совсем четкое…

— Папа. Она сказала: «Папа».

Раздался резкий вдох. Барок вышел, не оглядываясь. Он не притормозил ни тогда, когда задел плечом дверной косяк и его шаг сбился, ни тогда, когда понял, что забыл поднять с пола глиняного зайчика. Ни тогда, когда из комнаты послышались приглушенные хриплые вздохи, и их отзвук стал преследовать его, наступая на пятки, вызывая влагу в уголках глаз, изо всех сил умоляя вернуться к брату. Он продолжил шагать вперед, равномерно, словно машина, пока тени не поглотили все, что он оставил позади, и не осталось ничего, кроме разносящегося по холлу гулкого эха его шагов.