Диадема (джен)

Люди — временны. Море — вечно.

Девушка спускается с нагретой солнцем плитки на остывающий песок прямо в босоножках на острых каблуках. Идти в них по сыпучей поверхности неудобно, и, сделав пару шагов, она наклоняется, чтобы расстегнуть ремешки, обхватывающие лодыжки, и зажать их в ладони. Затем голыми стопами подкидывает перед собой песчинки, осыпающиеся быстрее, чем в колбе часов. Идет прямо, не сворачивая, пока ласковая волна не касается пальцев. Тут она выпускает обувь из рук и скидывает с плеча расшитый золотой нитью клатч. Оборачивается, чтобы убедиться: все слишком заняты пиршеством и никто не заметил ее бегства в сумерки. Одним движением стягивает вверх летнее платье и отбрасывает его ко всему остальному. После девушка идет дальше — прямо и прямо. Она чувствует, как вода доходит до колен, поднимается к бедрам, огибает талию, покрывает грудь, прочерчивает тонкую линию по ключицам, подбирается к подбородку. И продолжает двигаться вперед. Океан касается губ, подбирается к носу. Тогда она задерживает дыхание, но не закрывает глаз — шаг, еще один шаг, еще чуть-чуть.

— Эй, там кто-то есть?!

Вода плохо пропускает звуки, но Аврора отчетливо слышит голос, которому совсем не хочется отвечать. Она уходит под воду с макушкой и, оттолкнувшись ото дна, с усилием разрезает ладонями толщу океана, толкая себя вперед и дальше — в ночь, к горизонту, чтобы раствориться в солоноватой жидкости, разделиться на миллиарды светящихся точек отраженных звездных лучей, чтобы исчезнуть. Когда кислород в легких заканчивается, ее голова ненадолго выныривает на поверхность, чтобы втянуть новую порцию, проигнорировать настырное «Эй, у вас все в порядке?!» — и поплыть дальше, к линии, где вода сливается с воздухом, океан — с небом. Авроре хочется унести свою боль как можно дальше от веселящихся людей, чтобы та вытекла через поры, оставив внутри лишь глухую пустоту безвоздушного пространства космоса, сродную с онемением, с амнезией. Она просто очень устала и больше ничего не хочет, кроме покоя.

Что было дальше, после того, как Синистра узнала о смерти Барти?

Работа, сон, работа, сон, работа.

Через несколько месяцев появился очередной траурный заголовок, информирующий досужих магов о смерти его матери, чье имя, конечно, не упомянули, ограничившись формулировкой «миссис Крауч». Кажется, тогда Аврора даже не плакала — больше не могла. И совершенно точно она не поехала выражать соболезнования, потому что в прошлый раз, когда Бартемиус-старший даже не пустил ее на порог, поняла, что нельзя отказаться от сына, оставшись при этом для него отцом. А значит, тот усатый нервный мужчина был просто очередным министерским чиновником, не более того.

Еще через несколько месяцев, которые Аврора провела в тишине, обеспокоились ее родители, утратившие общение с дочерью. Они сорвались из в-какой-там-стране-были-на-этот-раз. Прилетели в Хогвартс. Целый вечер таскали ее по свежему воздуху и старались разговорить. Взяли обещание приехать к ним на каникулы.

И вот она сдержала свое слово. И теперь ее окружали мидии, свет фонариков, живая музыка, смеющиеся люди, ничегошеньки не знающие о настоящем волшебстве. И по расчетам ее родителей, все это должно было расслабить замкнувшуюся в себе невесть почему Аврору. Допытаться у нее настоящей причины такого поведения никому так и не удалось. «Критический первый год», — выдавливала из себя ненадолго извиняющуюся улыбку в оправдание она.

И вот сейчас Аврора Синистра уверенными сильными движениями забрасывала свое тело все дальше и дальше от берега, не желая слышать возвращающих ее окриков. Заплыв так далеко, что точки светильников на набережной слились в одну сплошную линию, Синистра легла на спину и уставилась в небо. Оно было вечным и умиротворенным. Его ничто не могло ранить, потому что до него ничто не в силах было дотянуться. Его не беспокоили чужие переживания. Оно не замечало потерь. Не испытывало одиночества. Потому что не чувствовало ничего. Но продолжало исполнять те задачи и роли, для которых было создано, о которых Аврора, так долго его изучавшая, так мало знала. Глядя в небо, она думала о том, что звезды светят всем без разбору, точно так же, как и океан принимает всех — больных и здоровых, богатых и нищих, сильных и ослабленных. Вот только небесные светила нужно еще научиться замечать и распознавать, чтобы с ними общаться, — они требуют тонкости. А океан не требовал ничего.

Аврора выдохнула и поплыла обратно. Вскоре различила над темной водой чью-то голову. Кажется, ее обладатель тоже заметил девушку.

— Эй! Вам нужна помощь? — обеспокоенно спросил он.

— Нет, — отозвалась Аврора.

— Хорошо... — прилетел ответ, и собеседник стремительно поплыл обратно.

На берегу мужчина оказался немногим ранее девушки, но, когда она добралась до мелководья, уже успел одеться и уйти туда, откуда пришел, — к людям. Синистра вышла из воды, руками сметая с кожи капли, натянула на тело платье, которое тут же потемнело в местах соприкосновения с брызгами. Она мысленно поблагодарила неравнодушного случайного зрителя ее ночного заплыва и поспешила домой — обсохнуть и вернуть себе лицо, социально приемлемое, никого не беспокоящее, приличествующее благопристойной волшебнице.

После этого заплыва фраза «Критический первый год» стала слетать с ее губ все чаще, вместе с более теплой улыбкой. Так она необременительно для самой себя восстанавливала потерянные связи, налаживала новые коммуникации и научилась сходить за располагающую к себе молодую преподавательницу в глазах магов и магглов. И все же в разговорах, не считая занятий и астрономических диспутов, Аврора Синистра продолжала отмалчиваться.

Ее жизнь вновь закрутилась, как отлаженный механизм: работа, отдых, работа, отдых, работа.

Так продолжалось годами, и каждое лето она возвращалась на то же самое место, чтобы повторить ночной заплыв. И всякий раз благополучно возвращалась обратно, напитавшись звездами. И фразу «Тяжелый был год» постепенно стала сменять другая — «Да, это был неплохой год». Вот только улыбка, сопровождавшая слова, никак не менялась. Но через пять-шесть лет с того момента, как Аврора перестала читать газетные заголовки, не ожидая от них ничего хорошего, она, наконец, смогла произнести: «Это был хороший год».

Тогда отец после одной из выставок, по счастливому совпадению проходивших в городке, где Синистра осуществляла свой ежегодный заплыв, познакомил ее с молодым человеком. Тем самым, что так переживал о ней, когда она впервые заплыла так далеко, как никогда до этого в жизни. Он узнал ее по сумочке. И они стали общаться. Аврора ловила себя на том, что ей нравится ощущать заботу постороннего, а напитавшись ею сама, поняла, что стала способна делиться.

В тот год она стала не только душевнее общаться с коллегами в Хогвартсе, но и взяла пару дополнительных классов со старшекурсниками с разных факультетов. Порадовала родителей интересом к карьере отца и методам преподавания матери. И тогда все наладилось — отлаженный механизм перестал требовать завода, словно переключился на пусть и не вечный, но очень мощный двигатель.

Следующим летом Аврора перестала заплывать так далеко, как раньше. Она нежилась у берега и целовала слегка колючую щеку того, кто вовсе не понимал магии, а потому никогда не смог бы понять до конца ее саму. Но ему и не требовалось объяснений. А в мире Авроры Синистры отныне и навек все было как надо, как должно, как следует. То есть — «просто прекрасно» и «лучше и быть не может».

Вот и все.

И больше ничего.