Федорино счастье (гет)

Первое время Федора часто просыпалась ночью от навязчивых кошмаров и подолгу лежала, пытаясь унять бешеный стук сердца. Понимание того, что она в безопасности, приходило почти сразу, но страх успевал завладеть всем её существом, поэтому быстро успокоиться не получалось.

Она не включала свет, обнимала крепче Ваську, натягивала одеяло на самый нос, будто пытаясь спрятаться в домике от всех ночных кошмаров, которые, конечно же, приходили не просто так. Иногда Федоре казалось, что страх теперь будет её вечным спутником…

Ей бы задуматься ещё тогда, когда Павел поднял на неё руку в первый раз. Но она решила, что сама виновата, и с тройным усердием принялась угождать обожаемому мужу. Павел был настоящим красавцем, да Федоре вообще повезло, что такой парень обратил на неё внимание. Это потом он уже признался ей, что женился назло Людмиле, с которой встречался до Федоры целых три года. Наказать решил. Федора особо не вдавалась в подробности — она решила для себя, что сделает всё, чтобы её Павел был счастлив с ней. С работы всегда встречала, на обед первое-второе и компот на стол ставила, рубашки его и брюки отглаживала так, что любо-дорого посмотреть было.

Ну, любил иногда Павел пропустить стаканчик-другой в выходные, а то и среди недели, так у него работа была тяжёлая. Уставал он. Руки у него, у Павла, золотые, ему в автотранспортном предприятии среди механиков равных не было. Двигатель перебрать — в очередь стояли водители.

А ещё сильные руки, жилистые. Как сожмёт в своих объятиях, так у Федоры дух захватывало.

И когда первый раз поднял на неё кулак, думала, не поднимется с пола. Отлетела в угол, да ещё и головой приложилась. Ничего, отползла в сторонку, чтобы глаза не мозолить, плакать не смела, давилась молчаливыми слезами. Страшен был Павел в гневе, ни к чему его злить было больше.

На следующий день проспался, схватил Федору за подбородок, к лампочке в кухне лицом развернул. Смотрел долго на синяк во всю скулу, ничего не сказал. А она старалась этой стороной к нему поменьше поворачиваться. Синяк прятала. Зашла как-то за солью соседка Валька — ух и любопытная, зараза! — так пришлось соврать ей, что зуб болит, вот щёку и разнесло.

Любила она Павла до безумия, вот и прощала ему всё. Ну, поднял руку, ну, пришёл со следом помады на рубашке, так что теперь, разводиться, что ли? О таком Федора даже и помыслить не смела. Мама внушала ей ещё в детстве, что мужа надо уважать и ценить, не перечить ему, слушаться во всём. Да и стыдно это. Как она будет ходить разведёнкой? Мамы давно не было в живых, а слова её Федора помнила.

Озарение снизошло внезапно. Убирала Федора к Первомаю квартиру. И хрусталь в серванте перемыла, и каждую висюльку на люстре почистила, и плиту на кухне разобрала, оттёрла. Вот дошла очередь до двустворчатого шкафа в зале с зеркалом во всю дверку. Тряпкой-то провела, да вдруг на своё отражение наткнулась, будто впервые увидела. Солнце в комнату заглядывало, через тюль лучики пускало на зеркало. А изнутри смотрела на тридцативосьмилетнюю Федору страшная старуха. Волосёнки жиденькие, глаза выцветшие, губы поджаты и всё лицо в морщинах.

Села Федора прямо на пол и заплакала. Так жалко ей себя стало, что выть захотелось. А она и завыла, благо Павел на работе был, вызвали его в субботу.

Плакала она о красоте своей девичьей, загубленной, и о ребёночке нерождённом, который внутри неё умер — как тогда её саму ещё спасли?

В первые годы не получалось у неё забеременеть, а уж она о ребёночке всё мечтала. Как понесла к тридцати годам, нарадоваться не могла. Павел ничего не сказал, скривился только. Пропадать по вечерам стал частенько, а Федора и вздыхала с облегчением, без него спокойнее было. Изредка по ночам её сонную к супружескому долгу призывал, щупал властно, тогда уж она не противилась, терпела. Видимо, не хватало ему, Павлу, на стороне-то.

Уж лучше бы противилась. Наградил её Павел стыдной болезнью, название которой без позора и произносить было нельзя. И Федору наградил, и ребёночка в утробе. Срок уже большой был, Федора и распашоночки разные накупила, и костюмчик связала. Положит руку на живот и разговаривает со своим чудом, а оно ей отвечает, пинает, подбадривает.

А тут перестал ребёночек толкаться. Сразу Федора и не заподозрила дурного, да только совсем плохо ей сделалось. Температура подскочила, озноб колотил и сознание уплывало. Оказалось, умер ребёночек внутри, да чуть и саму её на тот свет не взял с собой. Доставали его частями, вычистили Федору, всё женское нутро выгребли, да заодно и душеньку её забрали. Она и не помнила толком то время, вот уж сердобольная память смилостивилась, словно ластиком в голове стёрла целые месяцы.

Долго так просидела Федора у немытого шкафа, наревелась так, что подняться не могла. Слёзы будто опустошили её, полное отупение наступило. В чувство её Васька привёл. Залез на руки, врубил моторчик свой на полную громкость, стал тереться о руки, ухом чесаться.

Единственная радость у Федоры и была — это коты её, Васька да Снежок. Тут уж она даже с Павлом спорила и отстаивала их право на проживание с ними. Хорошо, что на первом этаже они жили: мыши из подвала так и шныряли, а Павел брезгливый был. Разрешил котов держать.

С того дня будто со стороны Федора на свою жизнь стала смотреть. Как безучастный зритель не очень интересное кино. Готовила и убирала за мужем исправно, но всё чаще стал раздражать он её. Если ночью не домогался, она только и рада была. Иногда мечтала перебраться куда-нибудь с котами, чтобы не было рядом Павла. Да только сама и боялась своих мыслей. Ну куда она пойдёт?

Как-то раз Васька залез на стол на кухне — Павел завтракал, да в туалет ему приспичило. А уж Васька большой охотник был до докторской колбаски, Федора его тайком баловала. Вошёл Павел, увидел кота на столе, схватил и со всего размаху выкинул в коридор. Васька врезался в дверь, заорал дурниной, шмыгнул под диван и долго потом ещё подвывал оттуда. На Федору что-то нашло. Истерика у неё случилась. Вот за себя ни разу не вступилась, ни разочку не пикнула, а сейчас прорвало её. Кричала она в лицо Павлу, какой он жестокий человек, какая мразь. Да только недолго кричала, отправил он её следом за Васькой в этот же коридор. Больно ударилась Федора головой и плечом, но плакала не от боли, а от обиды. Поняла, что не вынесет больше этого, свихнётся, если останется с этим человеком под одной крышей.

На другой день решимость её поубавилась, сильно она оробела, когда к зданию суда подошла. Три дня ходила. И всё же осмелилась, пошла заявление на развод подала. Будь что будет. Детей у них не было, так что развести должны были быстро.

Не думала, куда пойдёт. Решила, потом подумает. Почему-то казалось ей, что развод освободит её, избавит от этого страшного человека. И всё же говорить ему боялась раньше времени. Но не выдержала, бросила в лицо, когда он опять вымещал на ней свою злость.

Ух и рассердился же Павел! Его красивое лицо перекосилось, страшным сделалось. Так не бил он её ещё ни разу. И никакие причитания, что он не имеет права, не помогали.

— Дура! — орал он на неё. — Куда собралась? У тебя трусов-то нет новых, на что ты жить будешь? Дрянь!

Что правда, то правда. Не баловала себя Федора обновками. Ну чего украшать такую блёклую уродину, как она? Всё Павлу старалась купить что-нибудь. Свитер новый, брюки. Носки опять же, не будет же он в штопаных ходить. А она и в стареньком халате походит, зачем ей наряды?

С того дня напряжение в их доме можно было пощупать. Павел — удивительное дело — даже пить перестал по выходным. Ходил злой и молчал. Трезвым он пугал Федору теперь ещё больше. Она чуть не тряслась, когда он мимо проходил.

На суд он не пошёл, да и не нужны никому были эти формальности. Развели их. Но уйти Федоре было некуда, так и продолжали жить на одной территории.

Единственное, Федора в чуланчик перебралась спать. Невыносимо ей было лежать в одной кровати с Павлом. Он в последнее время овладевал ей жёстко, без всяких прелюдий. Чаще всего, когда она отворачивалась к стенке. Входил в неё резко, грубо трахал, кончал и спокойно засыпал. А Федоре хотелось набросить на его голову подушку и придушить.

Теперь вроде как не жена она ему была, имела право спать отдельно. Он хмыкнул, когда она перебралась в чулан, но ничего не сказал. Федора догадывалась, что сексуального голода муж её бывший не испытывал, у него любовницы не переводились и раньше. Однако Павел, видимо, злился из-за того, что ему не даётся то, что он привык получать даром, бесплатно и в любое время. Федора буквально ощущала угрозу, исходящую от него.

Однажды после ужина она мыла посуду, спиной чувствуя его взгляд. Наклонилась под раковину, чтобы выкинуть в ведро мусор, и тут же Павел подскочил к ней, задрал её халат и стал стаскивать трусы. Федора попыталась вырваться, вывернулась в его руках, да где уж там. Увидела его взгляд звериный, поняла, что не спастись ей. Откуда и силы появились, начала царапаться как кошка, извиваться. Он влепил ей пощёчину, бросил на пол. Навалился сверху, прижал её руки к полу, раздвинул ноги своим коленом. Потом задрал подол её халата, разорвал трусы.

Навис над беспомощной Федорой, стал нехорошо улыбаться.

— Не трогай меня, — сипло прошептала та.

Он лишь продолжал её удерживать и упивался своим превосходством.

Она обмякла под ним, силы совсем покинули. Он затолкал в неё палец, грубо толкнулся внутри пару раз.

— Сучка, течёшь ведь, — оскалился Павел. — Ещё скажи, что не хочешь.

— Уйди! — отчаянно крикнула та.

Ей казалось, она умрёт на месте прямо сейчас, если он не слезет.

Не стал насиловать. Отпустил внезапно, врезал кулаком в нос со всего маха.

— Да кому ты нужна, дура ебанутая? Ты себя видела в зеркале? — сказал он. — Да на тебя ни у одного нормального мужика не встанет. Если кто тебя и выебет, так только по пьянке.

На работе про Федорину ситуацию не знали, не было у неё подруг особо, спасибо Павлу, но на следующий день у начальницы в кабинете — та вызвала её по бухгалтерском отчёту — разревелась Федора и выложила всё. И про то, что боится до смерти своего уже бывшего мужа, и про то, что домой идти не хочется, и про то, что отчёт обязательно переделает, она просто не смогла сосредоточиться.

Анна Сергеевна напоила Федору каплями, потом усадила в кресло и принялась выспрашивать теперь подробности. Первый запал с Федоры слетел, ей было неловко за свой срыв, но Анна Сергеевна и слышать не хотела про извинения.

— Ты вот что, Федора Егоровна, — сказала начальница. — Где Пригородный, знаешь?

Федора кивнула. Было это на окраине, мимо Пригородного дорога шла в соседний район, где вокзал был с железнодорожными путями.

— У меня бабушка там жила, — пояснила Анна Сергеевна. — Только вот умерла она в прошлом году. Домик там, конечно, неказистый, да и удобства во дворе, но жить можно. Мы его не успели продать, хотели под дачу сначала оставить, а потом передумали. Хочешь, поживи там. Конечно, далековато, но автобус исправно ходит, я тебе расписание даже найду, где-то у меня валялось.

Федора смотрела на Анну Сергеевну и боялась пошевелиться. Неужели она наконец сможет уйти от Павла?

— Когда я могу туда перебраться? — спросила она, не веря своему счастью.

— Да хоть завтра! — улыбнулась Анна Сергеевна. — Там, конечно, протопить надо, дом-то простоял всю осень бесхозным. Я попрошу мужа, он съездит, протопит вечером.

— Сколько я вам должна? — спросила Федора.

— Перестань, — отмахнулась Анна Сергеевна. — Подыщешь себе потом что-нибудь более подходящее. За эту халупу я и брать с тебя ничего не стану. За свет только будешь платить по счётчику, я книжку дам.

— Конечно, — согласно кивнула Федора. — Только…

— Что? — подняла бровь Анна Сергеевна.

— У меня коты, — вздохнула Федора.

— Расфуфырили хвосты! — в рифму сказала Анна Сергеевна. — Ничего, у бабушки всё время коты водились. Переезжай с котами.

И Федора переехала.

Первое время она часто просыпалась ночью от навязчивых кошмаров и подолгу лежала, пытаясь унять стук сердца.

Ей снился Павел. Во сне она пыталась убежать от него, спрятаться, но он всё время настигал её. Федора кричала и просыпалась.

Нет, в реальности он оставил её в покое. Однажды она даже столкнулась с ним на улице, но так испугалась, что ничего не ответила на его: «Привет, как дела?», а молча прошла мимо. Она слышала, что Павел уже привёл в их квартиру какую-то кралю, но ей эта новость даже принесла облегчение — значит, преследовать Федору никто не будет.

Как так получилось, что она, дожив до сорока лет, не имела в жизни ни своего угла, ни друзей, ни детей, ни чего-то ещё, что привязывает прочно к земле? И не хотела в будущее, растеряв все надежды в прошлом?

Домик Серафимы Ивановны — бабушки Анны Сергеевны — был крохотным, но Федоре места много и не требовалось. На стыке кухоньки и единственной комнатки стояла печь-голландка, и когда её протапливали, тепло становилось сразу во всём доме. За дровами она выходила на улицу в покосившуюся сараюшку — до лета должно было хватить, а за водой в колонку, что располагалась через три дома от неё.

Федора никогда не была белоручкой, отсутствием удобств её было не напугать, так что вскоре она вполне освоилась на новом месте. Васька со Снежком любили сидеть в печурках, небольших углублениях, и кажется, считали тут себя настоящими хозяевами.

Но вот ведь какая штука случилась. Дома она тряпки из рук не выпускала, оттирала до блеска все поверхности. Чтобы уж у неё на кухне где жирное пятно завелось? Да не в жизнь. А тут внезапно на неё нашло полное отупение, будто запоздалая реакция на затянувшийся стресс. Она приходила с работы, затапливала печь — за день дом выстывал, гладила Ваську, взбиравшегося к ней на колени, и часами сидела, не двигаясь. Могла и не поужинать, разве что воды выпьет да корочку какую пожуёт. Коты, конечно, не желали медитировать вместе с ней и требовали нормальной еды, так что что-то делать всё же приходилось. Наверное, если бы не Снежок с Васькой, она и вовсе бы однажды не стала вставать с кровати и продолжать пытаться жить.

Кухня зарастала пылью, на столе скопились немытые тарелки и бокалы, начищенный некогда самовар тускло грустил в уголке, вспоминая лучшие времена, когда в его бока можно было смотреться как в зеркало.

Иногда Федора отдалённо думала про то, что Анна Сергеевна может наведаться в любой момент и той вряд ли понравится, что дом в таком запустении, но эти думы тут же тонули в безразличном равнодушии.

Ей было всё равно.

Но наступила весна, и Федора поняла, что жизнь продолжается. На работе к восьмому марта ей подарили букет гвоздик и почётную грамоту, она долго искала в доме вазу, а потом придирчиво рассматривала её на свет, удивляясь, что стекло такое заляпанное.

Все выходные Федора трудилась не покладая рук и не разгибая спины. Она перемыла все кастрюли, тарелки, ложки, сковородки и даже начистила медный таз, в котором летом вполне можно было бы варить варенье.

Она перестирала занавески, скатерти и салфетки с тумбочек и пошла полоскать их к колонке. От ледяной воды руки покраснели, но Федора не обращала внимания на такие мелочи. Когда шла домой с бельём, из таза что-то выпало. Она и не заметила бы, да рядом резвилась детвора.

— Бабушка, у вас упало! — крикнул мальчуган, и Федора не сразу поняла, что он обращается к ней.

Дома она долго рассматривала себя в зеркале в коридоре. Ну а что? Бабушка и есть. Вон даже волосы седеть начали. До развода Федора никогда не красила волосы, теперь приходилось закрашивать их хной, видимо, и у волос был стресс, вот они и начали стремительно седеть.

А ведь ей только сорок. Ну какая же она старуха? Хотя какая ей разница? Не замуж же она собралась. Федора даже хмыкнула. Ну уж нет, дудки. Хватит с неё замужества.

Через пять лет не стало Снежка, он просто однажды не поднялся со своей лежанки возле печки. Федора похоронила его в саду под старой яблонькой, на которой тот так любил сиживать летом, укрываясь от жары.

Васька был моложе, его подобрали котёнком, когда Снежок был уже солидным взрослым котом. Теперь Васька тоже был таким солидным, и Федора с грустью думала, что век её любимца, увы, недолговечен. Возможно, она бы взяла сейчас ещё одного котёнка, но в чужом доме не посмела. Хорошо хоть с Васькой и Снежком разрешили в своё время перебраться.

Анну Сергеевну повысили в должности, и она переехала в областной центр, так что Федора оказалась почти полноправной хозяйкой старенькой избушки. Она исправно платила за свет и часто думала, что однажды Анна Сергеевна продаст домишко — вернее, землю под строительство — и Федора окажется на улице.

Она экономила на всём и пыталась отложить с зарплаты побольше, но денег всё равно было мало, чтобы позволить купить себе однокомнатную квартиру или даже комнату в коммуналке. Но Федора не унывала и радовалась тому, что дома её поджидал после работы Васька и никто не кричал, не ругался и не спрашивал, почему она пришла с работы на десять минут позже.

Справедливости ради надо сказать, что иногда Федора печалилась, что дома её никто, кроме Васьки, не ждал. За годы, прошедшие после развода, она успокоилась, пришла в себя и даже похорошела. Где-то глубоко внутри ворочалось что-то щемящее, что-то такое похожее на то состояние из девичьей юности, когда она дружила с мальчиком из параллельного класса. Он был хулиганом, его даже не приняли в комсомол, но Федора знала, что Бармалей — такое у него было прозвище — очень добрый, просто он не скрывал своих смелых взглядов и вступал с учителями в споры. Почему она так и не решилась позволить Бармалею поцеловать себя, когда он провожал её после дискотеки, Федора теперь уже и не могла ответить. А потом уехала учиться и потеряла с ним связь. Кто знает, возможно, с ним она была бы счастлива? А не с Павлом, который был красив как Аполлон снаружи, но гнил и мерзок внутри, как подгнившее яблоко.

Федоре, смешно сказать, хотелось любви. Пятый десяток в одно место стучался, а она вдруг страстно захотела, чтобы кто-то её любил, называл ласково по имени, а не внушал, что она ебанутая дура, чтобы этот кто-то держал её за руку и ласково смотрел в глаза.

На работе в их отделе молодые девчонки часто делились своими любовными похождениями, а Федора втайне завидовала их смелости. Она бы в жизни не смогла познакомиться с кем-то на улице или подойти в кафе. Наверное, её поезд ушёл.

Тело её, отдохнувшее после побоев, так не считало. Оно предательски ныло, жаждало ласки, и Федоре было ужасно некомфортно от этого состояния. Хорошо, что накатывало такое нечасто, приходилось просто пережидать несколько дней, когда хотелось просто кинуться на первого встречного мужчину. Потом отпускало.

Как-то раз Федора пришла из бани от соседей — хорошие они люди были, Федора с ними сразу сдружилась, ещё в первый год. Выручали друг друга не раз, а Маша частенько звала Федору попариться в субботу. Напилась чаю из самовара, покормила Ваську и легла на кровать прямо поверх покрывала с книжкой. Спустя энное количество минут Федора поняла, что не понимает ни строчки из прочитанного, потому что мысли её заняты совсем другим. Она покосилась на Ваську — тот спал на стуле возле кухонного стола, свернувшись калачиком. Федора отложила книжку в сторону и осторожно провела ладонью по груди. Даже через тонкую ткань ночнушки она почувствовала упругость сосков. Внизу сладко заныло; Федора опустила руку ниже, поддёрнула подол ночнушки вверх и провела рукой между бёдер. Желание было таким сильным, что она уже не могла остановиться. Как-то ей попалась статья в журнале "Здоровье" о том, что самоудовлетворение — постыдная, вредная привычка, недостойная советского человека. Интересно, кто писал подобные статьи? Разрядка, яркая и фееричная, разлилась негой по всему телу, сделало его ватным, а голову совершенно пустой. Федора кое-как вытащила из-под себя покрывало, накрылась и провалилась в сон, спокойный и умиротворяющий. Кажется, последний раз она так безмятежно спала в детстве.

Первое время Федора стыдилась ласкать саму себя, но потом договорилась со своей совестью. Ну а что ей ещё оставалось? Только ждать старости, когда желания тела перестанут напоминать о том, что она так и не познала любви? Как там говорилось? В сорок пять — баба ягодка опять? Вот она в свои сорок пять чувствовала себя этой перезрелой ягодой, которая томилась на ветке и жаждала быть сорванной и надкушенной.

Анна Сергеевна предложила Федоре выкупить домик, согласившись принимать оплату частями. Федора отдала все свои сбережения, они оформили документы. Больше она не была бездомной.

А потом заболел Васька. Что-то с глазом у него сначала случилось. Стал он его чесать лапой, трясти башкой. Глаз стал гноиться, из носа пузыри потекли. Васька чихал и смотрел на Федору жалобно. Она пробовала промыть глаз заваркой, но это не помогло. Может, где о сучок оцарапал на улице, кто же знает? А Васька хирел день ото дня и однажды не вышел встречать Федору с работы. Она как была, в сапогах, прошла в комнату, кинулась к кровати, где на покрывале лежал Васька.

Тот никак не реагировал на Федору, она уж подумала о самом худшем. Нет, живой! Дышал Васька.

— Васенька, котик мой, ну ты чего?

По лицу текли слёзы, она прижала к себе кота, тот лишь слабо мяукнул. Глаз не открывал, дышал часто-часто. И нос горячий, сухой.

Выскочила Федора на улицу, к соседям побежала.

— Маша, можно я позвоню? У тебя телефонный справочник есть? — зачастила Федора, едва дверь открылась.

— Да на тебе лица нет, Федора! Случилось что? — с тревогой спросила Маша, пропуская внутрь дома.

У Федоры руки тряслись, пока листала страницы.

— Алло! Это ветеринарная клиника? Скажите, до какого часа вы работаете? Через пятнадцать минут закрываетесь? Ох… Кот у меня заболел, не знаю, с глазом что-то. Думала, наколол, но, наверное, серьёзное что-то.

Было в голосе Федоры что-то, что, вероятно, тронуло сердце дежурного врача, или человек он просто оказался хороший, понимающий, да только обнадёжил он Федору, сказал приезжать, мол, подождёт он её ради такого экстренного случая.

— А кого мне спросить? — кричала Федора в трубку. — Как ваше имя?

— Что? — спросила Маша. — Примут тебя?

— Да, — с облегчением кивнула Федора. — Какой-то Ай Болит.

На двери его кабинета висела скромная латунная табличка, сообщавшая всем желающим, что внутри ведёт приём ветеринарный врач Айымхан Болитов. Конечно, лошади и коровы читать не умели, да и коты с собаками тоже, табличка предназначалась для владельцев пернатых и четвероногих, которые, прочитав имя и фамилию доктора, заметно успокаивались и вздыхали с облегчением, потому что слава о добром Ай Болите — так звали в народе ветеринара в сокращённом варианте — давно шагнула за пределы города.

Поговаривали, что доктор Айымхан мог разговаривать на зверином языке и понимать животных, а некоторые уверяли, что в шкафу его кабинета живут зайцы и белки, а в ящике письменного стола — белые мыши.

На самом деле слухи, конечно же, были сильно преувеличенными, но одного не отнять было точно — лучшего специалиста по установлению диагноза мохнатых пациентов и назначения им лечения было не сыскать.

Животных Айымхан любил, сколько себя помнил. Первые его детские воспоминания были связаны с фермой, где работали родители. Отец ветеринаром, а мама — дояркой. Часто Бахыт Болитов сажал сынишку впереди себя на каурую Касатку и нёсся на очередной вызов, где была нужна его помощь. Колхоз их «Новый путь» был большой и богатый, дня не хватило бы, чтобы объехать все сёла и деревни. А без ветеринара в животноводстве никак нельзя. Айымхан с отцом и телят принимал, и поросят определял в специальный поросячий детский сад, когда у свиноматки нарождалось слишком много деток, и прививки дворовым собакам делал. А когда отец уезжал один, Айымхан и дома не скучал, забот всегда хватало. Мама уходила на утреннюю дойку ещё затемно, и Айымхан оставался за старшего: и кур покормит, и корове сена задаст, а как надо, так и к стогу сходит, нащиплет крюком специальным железным, да и принесёт на запас.

Хорошо жили люди, дружно. В их Новом Усаде и казахов много было, и татар, и даже немецкая семья одна проживала — учительница Клара Оскаровна с мужем и детьми. В школе занятия на русском языке были, казахскому же Айымхана отец выучил, всё мечтал когда-нибудь свозить его на чудесное озеро Балхаш в город Джезказган.

Да не успел. Свернул шею Бахыт Болитов, принеслась Касатка одна в тот день во двор вся в пене, ноздри шумно раздувая. Нашли Бахыта в поле — два дня прочёсывали все окрестности. Что напугало лошадь, что случилось — теперь уже никто не мог сказать.

Айымхан тогда восьмой класс заканчивал — в Усаде восьмилетка была. Посеревшая Мария, похоронив мужа, продала всю скотину, дом да перебралась с детьми в райцентр, чтобы Айымхан смог спокойно учиться. В техникум он пошёл, на ветеринара, хоть мама и уговаривала его пойти в десятый.

Айымхан мечтал в Тимирязевку поступить⁽¹⁾ после армии, да весной, когда он вернулся, мама умерла.

Она уборщицей устроилась в районный суд, как они из Усада переехали, и в тот день тоже на работу собиралась.

— Что-то нехорошо мне, — улыбнулась она Айымхану, держась за стену в коридоре.

Он едва успел подхватить её. Скорая быстро приехала, да фельдшер только руками развёл. Сердце…

И остался Айымхан один на один со своими планами и мечтами.

Да ещё с сестрой Варварой на руках фактически.

Варя была старше Айымхана на десять лет.

Мама маленькая была росточком, а Варька родилась крупная. Мучилась мама долго, акушерка уж думала, вовсе не сможет Мария разродиться. В районном центре, глядишь, и прокесарили бы, а в колхозе — ну какая уж медицина особо?

Варька почти задохнулась, пока её посиневшую выталкивали из Марии. Откачать акушерка её смогла, да только мозг успел без кислорода наголодаться, а может, и повредили ей что во время родов. В общем, не обошлось без последствий. Родители всё надеялись, что выправится Варя, перерастёт. Но она и поползла гораздо позже, чем остальные детки обычно начинают, и ходить никак не хотела, и отставала во всём. Говорить толком так и не научилась, всё звуки какие-то невразумительные издавала. Мария с Бахытом её понимали, конечно, а она тогда радовалась, слюни пускала и улыбалась счастливо почти беззубым ртом. Предлагали Варьку в приют сдать — ну каково это молодым родителям крест такой нести всю жизнь, за дурочкой ухаживать? Но разве можно было отдать свою кровиночку горемычную на верную погибель? Так и жили-поживали втроём.

Долго Мария не решалась на второго ребёнка, ей уже хорошо за тридцать было, когда она забеременела Айымханом. Хотела на аборт даже поехать, с утра встала рано, собралась, к молоковозу поспешила — автобуса не было в тот день, да и собирал автобус все окрестные деревни, это до обеда не управиться было бы.

Договорилась с водителем, Иваном, он её подсадил в кузов — в кабинке дама из сельсовета сидела. Только выехали за Усад, обогнув ферму, пыль на дороге подняли, как догнал их Бахыт на Касатке. Чуть не под колёса бросился. Иван остановился, матом трёхэтажным начал крыть, даром что при женщинах, а Бахыт за борт кузова зацепился, на Марию смотрит. И столько боли в глазах, столько горя. Заплакала она, вылезла из грузовика, домой пошла.

Айымхан родился здоровеньким, в положенный срок. Его Мария на удивление легко родила, в тихую лунную ночь.⁽²⁾ На счастье и на радость и себе, и Бахыту.

Как бы не было Айымхана, кто бы приглядывал теперь за Варварой?

В селе, когда она ребёнком была, понятно, и речи не было о том, чтобы её в специальную школу отдать. Таких школ не то что поблизости, и в районе-то не было. Да и Варька, хоть умом не блистала, да и говорить так почти и не научилась, но слушалась, понимала, что ей наказывали. Надолго, конечно, её одну старались не оставлять — мало ли что, всё-таки дитя неразумное, — да соседка приходила за ней приглядывать, когда Мария на ферме задерживалась, а Бахыт на выезде был.

А потом Айымхан подрос и стал присматривать за сестрой наравне со взрослыми.

Иногда, правда, Варвара буйной делалась. Айымхан слышал, как мама говорила про «эти дни» и «стыдобищу» и не понимал, чего она стесняется. Что он, маленький, что ли? Или не видел течки у коровы? Или вон хоть взять их кошку Марфу. Ежели ей жених был не по нраву, она устраивала такой ор, хоть из дома беги. Мама тогда стыдила Марфу и охаживала полотенцем, но та продолжала подвывать, оттопырив хвост.

Вот и у Варьки, наверное, так же было. Она же не понимала, что неприлично об этом заявлять на всю округу. Ну, хвоста у сестры не было, и она, конечно, не подвывала, зато кидалась на всех с криками и ревела по любому поводу. Один отец и мог её тогда успокоить. Обнимал, голову укладывал на своё плечо и гладил по жиденьким волосам. Варька тогда успокаивалась, слюни пускала.

Когда отца не стало и перебрались они в райцентр, Айымхану доставалось от Варвары больше других. Она уже взрослая была барышня, но разумом не далеко ушла от ребёнка. Шумела часто, не давала уроки делать, всё тянула куда-то по её, Варвариным, одной ей ведомым делам. Любила петушки на палочке — Айымхан ей покупал в парке — и нарядные юбки. Чем ярче — тем лучше, ну чисто цыганка.

Когда мамы не стало, Айымхану как раз двадцать один год исполнился, Варвара, значит, только-только четвёртый десяток разменяла.

Ну какая тут могла быть Тимирязевка?

Устроился Айымхан в ветеринарную клинику; хоть и тяжело ему бывало — впору выть начать, не мог он Варвару сдать в лечебницу. Захирела бы она там быстро. Пусть и умственная инвалидность у неё, так ведь сестра родная. Любил он Варьку, несмотря ни на что. Жалел и любил.

Годы потекли своим чередом. Айымхан освоился, слава о толковом зверином докторе быстро облетела всю округу. Приезжали к нему из ближних сёл колхозники и рабочие, а он никому не отказывал. У многих денег не было, так они в благодарность привозили Айымхану кто кусок мяса, кто кружок масла, кто творожку домашнего. Айымхан вздыхал — не привык он к подаркам, но не отказывался, ведь одним воздухом сыт не будешь, а у него на руках сестра да ещё целый отряд выздоравливающих зверушек.

Так уж получилось, что Айымхан вечно приносил домой кого-нибудь подлечить. То курицу слепую, то кролика с разорванным ухом, то попугая какого с зобом.

Кошки-то у них всегда жили, да и собака во дворе была. Они были членами семьи, можно сказать. Как и петух Карудо, названный в честь Энрике Карузо за бархатистый тенор своего кукареку, и курица Бумба, которая считала себя совой и днём любила спать, а по ночам вслепую тыкаться по двору.

Весной Айымхан выводил Варвару на улицу на подольше, она солнцу радовалась, к будке собачьей подходила, звала:

— Ав-ва! Ав-ва!

Авва выскакивала из будки, прыгала, оставляя грязные следы на юбке, на Варьку, а та хохотала.

Плохо только было, когда у Варвары случались обострения. Становилась она тогда злой, агрессивной. Тут уж Айымхан её на улицу не выводил и старался вообще всю живность от неё прятать подальше, чтобы она не перевозбудилась лишнего.

Запирал её дома, прятал все ножи и острые предметы, пробки выкручивал и газ перекрывал, коли лето было. А зимой просил соседей-пенсионеров — тётю Таню и дядю Ваню — присмотреть за домом.

Однажды задержался Айымхан, а соседей не предупредил. Ездил в соседнее село за двадцать километров, там лошадь никак не могла разрешиться. Жеребёночек ножку вывернул в утробе, вот никак и не шёл. Вернулся Айымхан поздно, в окнах соседей уж и свет не горел. Зашёл в дом, в коридоре чуть не упал, поскользнулся. На ощупь по стеночке добрался до панели с пробками, включил свет, да так и обмер. Вся кухня и коридор кровью были забрызганы. Варвару нашёл под круглым столом в комнате. Сидела тихо, глаза стеклянные. Руки в крови, а рядом Муся безжизненной тушкой валялась.

Оказалось, надумала Муся котиться, да поскольку не успела с утра на улицу выскочить, выбрала в качестве родовой палаты платяной шкаф. Не повезло ей разлечься на любимой зелёной юбке Варвары. Как увидела та пятна крови, схватила Мусю и бить начала о стол. Та сколько-то ещё сопротивлялась — руки у Варвары все в глубоких царапинах были, когда Айымхан стал сестру осматривать. Обезумела Варька, уже мёртвую Мусю продолжала наказывать, пока силы её не покинули. Тогда залезла под стол и стала Айымхана поджидать. Как увидела его, завыла, в Мусю стала тыкать и причитать:

— Дил… Дил…

Крокодил, значит, Муся. Юбку её испачкала.

Айымхан поскорее Варвару обнял, успокаивать стал, а сам и не видит ничего из-за слёз.

С того дня тётя Таня и дядя Ваня следили за Варварой исправно, Айымхан им чуть не всю свою зарплату отдавал, лишь бы спокойно работать и не вздрагивать.

С работой-то теперь наладилось, мог и задержаться когда, а вот на личной жизни крест пришлось поставить окончательно после пары вялотекущих романов. На ночь он одну Варвару оставить не мог, а к себе привести кого — тем более. А ну как Варвара вцепилась бы в волосы избраннице Айымхана?

Собственно, настоящей семьёй для доктора стали его звери.

Иногда, особенно холодными осенними вечерами, он мечтал уехать куда-нибудь в жаркую Африку, построить там аккуратный беленький домик и заняться лечением обезьян и бегемотов.

И уж совсем редко он всё ещё мечтал о тихой женщине рядом. Чтобы она обязательно любила котов и улыбалась бы ему ласково и нежно.

Варвары не стало три года назад. Старенькая тётя Таня, которой было почти девяносто, забыла перекрыть газ, когда приходила накормить Варвару обедом. А та, когда тётя Таня ушла, выкрутила вентили у плиты. Хорошо ещё, что не случился пожар. Когда Айымхан подходил к дому, почуял запах газа ещё от поворота улицы.

В прошлом году Айымхан встретил свой пятидесятилетний юбилей в полном одиночестве. Нет, поздравлений и тёплых слов он получил немерено — его уважали и ценили, но всё реже ему хотелось уходить по вечерам из клиники, выбираться на суетливые улицы и ходить в толпе спешащих по своим делам людей.

Как так получилось, что он, дожив до пятидесяти лет, оставил позади всех, кто привязывал его прочно к земле? И не стремился вперёд, словно зависнув в прошлом?

Вот и в один из вечеров он почти обрадовался, когда за пятнадцать минут до закрытия позвонила женщина и взволнованным голосом попросила о помощи. Что ж, можно было задержаться и не спешить в постылый дом.

Когда вышел к хозяйке кота после осмотра, застал её за чтением брошюрки о породах домашних кур. На стенах висело много разных плакатов, рассказывающих, допустим, о правильном рационе питания для питомцев, важности прививок и опасности клеща в весенний период. Но Айымхан знал, что те, кто привозили сюда питомцев экстренно, читали все эти умные статьи разве что для того, чтобы чем-то занять себя в томительном ожидании.

Вот и хозяйка чёрного кота вскинула голову сразу, как он приоткрыл дверь. Взгляд был испуганным, но исполненным надежды.

Он ласково улыбнулся женщине, надеясь, что его улыбка не выглядит актом скорбного участия.

— Доктор, ну как он? — спросила она.

— Бәрі де жақсы болады! — ответил Айымхан и снял шапочку, чтобы утереть пот платком в клетку — почему-то при взгляде на неё его кинуло в жар.

— Что, простите? — непонимающе спросила она.

— Ой, это вы меня простите, — спохватился Айымхан. — Я говорю, всё будет хорошо. Когда я волнуюсь, то всегда перехожу на казахский язык.

— Всё так серьёзно? — с тревогой спросила женщина.

— С вашим питомцем всё в порядке, — поспешил успокоить её доктор. — Это воспаление. Конечно, случай запущенный, но вы вовремя обратились. Придётся ему ночь провести в клинике, да и лучше будет, если вы пока оставите его под моим наблюдением.

— С ним точно всё хорошо? — уточнила ещё раз она и посмотрела на него с беспокойством. — Просто вы сказали, что волнуетесь.

— Конечно, волнуюсь. Не каждый день встретишь такую красивую женщину, — тихо сказал доктор, смущаясь.

Она уставилась на него во все глаза, пытаясь разглядеть на его лице усмешку. Да он смеётся над ней! Но нет. Сама серьёзность. И такая ласковая улыбка...

— Как ваше имя? — спросил он.

— Федора, — сбивчиво ответила она. — Федора Егоровна Корнеева.

— Очень приятно. Скажите, Федора Егоровна, могу я вас пригласить на чашечку чая? — церемонно спросил доктор.

Федора подумала-подумала и согласилась.

1) Российский государственный аграрный университет — МСХА им. К. А. Тимирязева — высшее учебное заведение сельскохозяйственного профиля в Москве

Вернуться к тексту

2) В переводе с казахского языка "ай" означает луна. Луна символизирует красоту, верность и вечность. "Айым" — моя луна. "Хан" в переводе с казахского языка — царь, глава, высокое положение.

Вернуться к тексту

Айымхан оказался сверхгалантным. И очень умным и образованным. С ним было интересно разговаривать обо всём на свете. А ещё он так внимательно слушал Федору, будто она генеральный секретарь партии, а не простой бухгалтер. И ей это невероятно льстило.

Федора оказалась на удивление чуткой и понимающей. Она с таким восторгом слушала истории интересных случаев из его практики, что Айымхан чувствовал себя знаменитым ведущим известной телепередачи "В мире животных". И это его здорово окрыляло.

Федоре нравилось его имя, которое перекатывалось на языке словно вода в горном ручье по камушкам.

Она долго гадала, сколько ему лет, и очень удивилась, когда он обронил в разговоре, что в прошлом году отмечал пятидесятилетний юбилей. Наверное, старше его делала абсолютно белая борода, но потом, когда Федора познакомилась с Айымханом поближе, она заметила, какой у него молодой взгляд, и больше не считала его стариком.

Айымхану нравилось её имя, от которого веяло домом и уютом.

Он не посмел спросить, не замужем ли она и не ждёт ли кто её дома, и вздохнул с облегчением, когда она мимоходом упомянула, что абсолютно свободна.

Да, то вежливое чаепитие не было единственным. Потом Федора приехала за Васькой, получила кучу наставлений, как правильно колоть ему уколы, а на выходных Ай Болит вдруг неожиданно приехал сам проведать своего пациента. Федора удивилась — откуда он узнал адрес? — да потом спохватилась, что сама же его и написала в квитанции на оплату.

Он вошёл в её жизнь так легко, будто где-то в небесном сценарии давно для него было уготовано место рядом с ней. Федора считала дни до их новой встречи и боялась поверить, что всё это происходит на самом деле.

Она вошла в его жизнь таким ярким лучом, будто кто-то там наверху решил раскрасить его серые будни. Айымхан бросал взгляд на часы на стене во время приёма и боялся поверить, что ровно в шесть он закроет клинику и снова, как пылкий молодой влюблённый, побежит на свидание.

Когда он впервые её поцеловал, Федора ужасно смутилась. А Айымхан притянул её к себе крепче и прошептал:

— Моя Федюша. Мой дар божий…

Так её только мама называла.

На глаза навернулись слёзы.

— Ну что ты, Федюша? Я обидел тебя?

Руки его были сильными и нежными одновременно; он так бережно её укачивал в своих объятиях, словно она была маленьким ребёнком, и внезапно Федора поняла, что это и есть счастье.

Рядом на кровати громко мурчал Васька, выражая своё полное согласие и прижимая к себе рыжего котёнка Пенту, которого Федора обнаружила на крыльце дня три назад.

Как так получилось, что они, оставив позади горести, разочарования и разбитые мечты, захотели идти вперёд?

Они не знали. Да это и неважно было. Ведь жизнь впереди — долгая и счастливая — только начиналась.