Пара слов (джен)

1. У самого края земли

Синие. Они как будто светятся синим изнутри. Тяжелые гроздья цветов еле слышно покачиваются на ветру. Среди крупных соцветий маленькие язычки лепестков потерялись, незаметны. Звука нет, но когда смотришь на эти выпуклые, объемные связки цветов — слышно, как они звенят.

* * *

Я люблю вечер. На этой планете солнце заходит медленно. И чем ниже оно клонится к горизонту, тем сильнее становятся запахи. Сперва начинает пахнуть трава. Она первая вспоминает, как хорошо не прятаться от жары. Непринужденно потягивается, и от нее волнами начинает литься свежий вкусный аромат жизни.

Потом можно услышать, как пахнут всякие другие вещи: пластиковые контейнеры, бетонные, пыльные коробки домов, титановые ракеты. Нет, конечно, там есть и другой сплав, но я не люблю вообще запах ракет. К нему пристает запах пустоты, холода космоса, вечных странствий.

А потом, когда становится уже почти темно, начинают пахнуть и люди. Они приходят сюда, к нам в Таверну. У самого края Земли. Еще пара шагов — и ты сорвешься в пропасть. Это должно быть страшно, но все к этому привыкли. Моя хозяйка сперва очень боялась отпускать меня одного, но потом тоже привыкла. Я обещал ей, что не упаду. Иногда мне, правда, казалось, что только мы с ней одни видим этот Край. Остальные — смотрят и не видят, глаза пустые, лица застыли, взглянут равнодушно и отворачиваются.

Когда пахнут люди — это не приятно. Чаще всего они пахнут болью и горем, слезами, железом и смертью. Или страхом. Некоторые еще пахнут отчаяньем. Меня тогда накрывает паника, и хочется спрятаться куда-то, убежать, но Хозяйка кладет руку мне на голову, мягко треплет за уши, и я постепенно успокаиваюсь. И тогда я начинаю слышать слова.

Джастин часто спрашивает Хозяйку, зачем ей это? К чему эти бесконечные тягучие вечерние посиделки? Что ей, забот не хватает и без этих ночных бесед? Он сердится, я вижу, как у него раздуваются ноздри, если б у него был хвост, он бы уже, как кот, нервно бил им себя по бокам. Джастин бережет Хозяйку, ему важно, чтоб у нее все было хорошо.

А она только улыбается ему в ответ. И тихо качает головой. Теребит пыльный рукав его рубашки. Потом нежно, очень осторожно проводит по его загорелой руке своими тонкими длинными пальцами. Я слышал, многие говорят, что у Хозяйки очень длинные пальцы. «Вам бы на пианино играть», — почтительно говорят ей. Не знаю, что такое "пианина", но, должно быть, что-то несерьезное, потому что Хозяйка лишь улыбается да отмахивается. И вот ее белые длинные пальцы очень красиво лежат на золотистой руке Джастина. Даже вся шерсть у него выцвела, стала желтой, как солнечные лучи. Рука хозяйки, думаю, смотрится на руке Джастина лучше, чем на той "пианина".

Джастин тоже так думает, потому что ноздри его перестают дрожать. Взгляд становится какой-то мутный, а голос почему-то хрипнет. А Хозяйка знает об этом. Ей нравится напускать туман в глаза этого летчика, и она вновь проводит пальчиком по его руке, и я прямо вижу, как у Джастина на спине вся шерсть встает дыбом от удовольствия.

— Понимаешь... — говорит она ему тихим, задумчивым голосом. — Понимаешь, иногда для человека самое главное — это быть услышанным. Каждый имеет право рассказать.

На этих словах Джастин нетерпеливо фыркает.

— Ты же знаешь, Империя не одобряет...

Голос Джастина немного меняется. Вместо привычной хрипотцы лохматого дворняги появляется железная нотка стоящего в стойке добермана. Он говорит:

— Ты же помнишь: исходя из общего блага Галактики, с сегодняшнего дня запрещено упоминать и обсуждать всё, что хоть как-то связано с происходящим в Галактике. В том числе описывать свой собственный быт и даже психологическое состояние, вызванное происходящим в мире.

Теперь наступает ее очередь отмахиваться. Только она еще при этом морщит нос, как молодая лиса, наткнувшаяся на дурной запах.

— Джас, ты же знаешь, это неотъемлемое право каждого человека. Говорить и быть услышанным. Это священно.

Джастин встряхивается, доберман исчезает, теперь он совсем по-дворняжьи притягивает Хозяйку к себе. Обнимает крепко, и от них на меня льется волнами запах тепла, и страсти, и еще немного чего-то сладко-горького... Хозяйка говорит, что так пахнет мир. Так пах мир — когда-то очень давно. До войны.

Хозяйка рассказывает, что я тоже родился до войны, на нашей планете, а потом Империя развернула боевые Походы Примирения, и нашу планету пришлось покинуть. Я не помню, как мы прилетели сюда, в этот хаб всех галактик, но нам удалось закрепиться. Хозяйка купила эту Таверну, у самого края земли. И теперь к ней приходят поесть и поговорить. Разговоры тоже бывают разными. Как и люди, как и планеты. Одни из них пахнут довольством, другие печалью. Но есть особые, вечерние разговоры, это то самое священное, что нельзя прерывать.

— Понимаешь, все как-то не так. Страшно очень... — женщина с волосами, забранными в тугой узел, немного полноватая и какая-то припорошенная пылью, нервно комкает полу своей кофты в руках. Она даже не переезжала никуда, всегда жила на этой торговой, многолюдной планете, не сильно-то поменявшейся со времен войны. Но в глазах ее плещется отчаянье. И пахнет от нее тьмой, холодом. Звенящей, тягучей тоской.

— Страшно, — продолжает она. — Я — как фрагмент пазла из другой картины, никуда не подхожу, не укладываюсь. Так тоскливо что-то стало… У среднего вчера день рождения был, одиннадцать. Творила праздник ребенку, как могла. Старший скоро взрослым станет…

Она останавливается на секунду. Закрывает глаза, набирает побольше воздуха. С силой выпускает его через ноздри. И продолжает, сквозь сжатые зубы с трудом выталкивая слова:

— У нас родные на разных планетах, понимаешь. И один из них сейчас там, в горячем котле. С Армией Галактики зачищает Пустошные территории. Как тыщу лет назад. Как в Книге Конца: «и восстал брат на брата, и реки сделались кровью».

От нее пахнет сейчас холодом. Последним холодом, убивающим запахи и звуки. Я не знаю, как она может носить это в себе. На время я перестаю слышать слова. Я просто вижу, как медленно вылезают из-под кожи у нее острые осколки. С каждым словом высовываясь чуть больше, становясь чуть осязаемей. Они выпутываются у нее из волос, выпадают из глаз, оставляя красные бороздки на лице.

Один за другим — острые, еле видные, почти прозрачные сиреневатые осколки. В задумчивости замирают, а потом постепенно летят на самый край земли и там зависают в воздухе. А она все говорит и говорит.

— Помнишь сказки? — почти уже шепчет она. — Там Генрих был, с обручами на груди, вот я так себя чувствую. Не знаю, держат они, чтобы не разорвалось, или давят, чтобы не билось… Всё так.. и чувствую, что уже дышать нечем, тянет на дно, в трясину… Здесь же все друг друга боятся, понимаешь? Даже если все закончится, пройдет. Нам всем как-то жить с этим дальше.

Слова ее превращаются почти в шепот. Я вижу в них выжженную землю, когда-то бывшую полями, осколки труб, каркасы конструкций, где когда-то был космопорт. Тишь, и только ветер швыряет горстки пепла. Неуклюжий, острый осколок вылезает у нее из-за уха, я вижу, как он надрезает кожу, темная кровь тяжелыми густыми каплями медленно скатывается на светлую кофту. Они не замечают ничего, ни она, ни хозяйка. У Хозяйки тоже давно уже руки в крови от этих острых, колючих стеклышек, больших и маленьких, корявых, выбирающихся наружу вместе со словами.

Совсем уже ночью та женщина уходит, а осколки остаются. Они повисли в воздухе, полупрозрачные, еле заметные. Я даже не уверен, видит ли их кто-то, кроме меня.

Синие цветы, длинными гроздьями повисшие в воздухе, становятся все ярче. Все отчетливее. Они наливаются изнутри синим цветом, они наполняются красками, все гуще, все плотнее, приобретая объем. Они почти осязаемы уже. Наверное, если бы они источали аромат — вся планета уже умерла бы. Но они, слава Богу, не пахнут. В полной тишине наступившей черной космической ночи звонко, печально, тоскливо — они звенят.

С каждым новым вечером, с каждым новым словом — осколков все больше, цветы растут из них, и я вижу, как там, на самом краю земли появляется дерево. Оно растет вширь, охватывая собой весь горизонт, оно растет ввысь и, вероятно, скоро уже заслонит звезды. Скоро из-за него не будет видно уже ничего — здесь, у самого Края Земли.

* * *

Он не говорит даже, этот старик. Только все прижимает и прижимает к себе плешивого рыжего кота. У зверя вид совершенно безумный. У старика — пропащий. Хозяйка ставит перед ним огромную кружку черного, как ночь, чая. И молча садится рядом. Старик медленно пьет, громко отхлебывает, издает какие-то странные булькающие звуки, не то кашляет, не то зевает.

Потом неловким движением подвигает кота к Хозяйке под локоть.

— Вот, никого больше не осталось. Вся семья, детишки, внуки… Знаешь, у меня ж орхи были. Что, не знаешь, кто такие орхи? Ну, это как кони по-вашему. Только лучше. Сами они золотистые. И силы в них — страсть. Командование освободительными войсками решило, что на месте моих амбаров должен быть космодром. Для прибывающего пополнения. Нет больше орхов.

Он замолкает на минуту, пауза тяжелая, тягучая. Острые осколки давно уже выскакивают из него градом. Даже когда он просто молчит. Но это вряд ли ему поможет. Слишком их много в нем, мне иногда кажется, что он сам весь состоит из осколков. Добавляет, медленно, задумчиво:

— Не осталось, думаю, на свете больше орхов. Они уважение любят. И тишину.

Потом встает, кряхтя, пожевывая старыми, сморщенными губами холодный ночной воздух.

— Ты, вот что — кота потом к себе возьмешь. Негоже ему скитаться-то. Натерпелся он уже.

Старик вздыхает тяжело и уходит. Через пару дней Хозяйка приносит кота. На молчаливый полувопросительный кивок Джастина отвечает:

— Да, отмучился. Я обещала взять кота.

Рыжий потрепанный кот с обгорелым ухом сидит на свободном стуле и задумчиво смотрит в закат. В отличие от людей коты крайне неразговорчивы, и мне никак не понять, есть ли в нем осколки. Даже если и есть, он предпочитает носить их в себе.

* * *

От этого человека пахнет железом. И глаза у него пустые. Мертвые. Губы еле заметно движутся, если не ждать от него слов, можно и не услышать. Он шепчет тихо.

— Пыль. Эта пыль космических кораблей — она повсюду с тобой. От нее нигде не укрыться. Вот... — он некрасиво задирает рубаху, — вот, она и здесь у меня, видишь? Прямо на груди.

Никакой пыли, конечно, нет. На его впалой груди с поседевшими клочковатыми волосами лишь пара шрамов да пятно ожога от лазера. Хозяйка лишь кивает головой. С сумасшедшими лучше не спорить. Джастин против таких людей, как этот, у нас в Таверне. Если б можно было — я бы разорвал этому пыльному горло. Его пустые глаза и запах металла сводят меня с ума. Но Хозяйка непреклонна. Каждый имеет право говорить и быть услышанным.

— Пепел, очень много пепла... — бормочет мертвый внутри человек. — На той планете было слишком много лишнего. Пришлось зачистить. Это непростая работа. Когда устраненное горит — очень много пепла.

От него удушающе пахнет паленой шерстью, мясом, костями. От него несет еще холодом, и заунывной пустотой космических перепутанных, ведущих в никуда дорог. Он с грохотом ставит на стол белую кружку, красное вино расплескивается, оставляя на золотистом дереве красные разводы.

— Я не жалею ни о чем. Понимаешь? Когда что-то не жизненно важное делает мне больно, я стараюсь этого чего-то избегать. Или хотя бы это сократить. Почему, интересно, мое нежелание терпеть, страдать и каяться на площади кажется странным? Мы правильный мир строили. Нам все спишется потом.

Он медленно встает, чуть шатающейся, нетвердой походкой удаляется к тому самому краю. Через пару минут оттуда слышен глухой хлопок. Я вижу, как оживают синие цветы, приходят в движение узловатые ветки. На мгновение дерево покрывается рябью. Я слышу чавкающий звук. Мне кажется, или в лепестках цветов появился красный оттенок? Впрочем, говорят, собаки не в состоянии различать цветов.

От нее пахнет мукой. И немного стеклянными банками, горячей водой, льющейся в раковину на маленькой, чистой кухне в погожий солнечный день. Наверное, поэтому особенно нелепо смотрится эта маленькая женщина в потрепанной куртке у нас в Таверне. Как будто зверь из Африки случайно на Северный полюс забрел.

— Я сейчас, сейчас, покажу... — она суетливо роется в старомодной коричневой сумке под кожу. Внутри шуршат фантики от конфет и обложки от лекарств. Одним и тем же, почти маниакальным движением она без конца поправляет съехавшую красную косынку на груди. Выуживает наконец проношенный пухлый кошелек. На внутренней его стороне бережно хранятся фотографии.

— Вот, вот он у меня какой. Мой Женечка в детстве.

Она любовно разглаживает уголки маленького бумажного квадратика. С него на нас с Хозяйкой с любопытством смотрит пухлощекий лохматый малыш.

Ее взгляд физически ощутим. Он требовательный, горячий, спрашивающий.

— Он хороший мальчик у меня. Совсем ребенок еще, — с убежденностью говорит она. И добавляет, замирая: — Так вы не видели его? Их дивизию по домам уже отправили давно, отвоевались. Поставленные задачи успешно выполнены, домой уже пора…

Потом она беспомощно взмахивает руками и, жалко улыбаясь, вытаскивает еще одну фотографию.

— Что же это я? Вот, вот она, недавняя-то, перед отправкой в армию как раз делали. Видите, какой он у меня?

Она приосанивается от гордости. С потрепанной фотографии смотрит тот, пахнущий железом. Который про пепел рассказывал. Синее дерево со стеклянными острыми цветами тихо позвякивает. Тишина над нами висит долго-долго. Женщина начинает суетиться, потом поспешно убирает драгоценные фотографии и уходит.

— Не будем ей ничего говорить, — решает Хозяйка. — Так легче. Пусть надеется.

Хоть ветра нет, цветы, налившиеся сиреневатым светом, слегка раскачиваются в тягучем вечернем воздухе. И звенят, звенят. Этот звук прилипает к носу, от него разбегаются мелкие мурашки по коже, и каждый волосок приходит в движение.

* * *

Этот тихий, ненавязчивый звон сводит с ума. Большие синие цветы чуть покачиваются на ветру. На ветках по-прежнему нет ни одного листика. Синеватые чешуйки лепестков издают протяжный, очень тихий, заунывный звон. С каждым днем он становится все более осязаем. Ничем хорошим это не закончится.

— Ничем хорошим это не могло кончиться. — Голос Джастина звенит. Теперь он похож больше на старого мастиффа. Усталый, потрепанный жизнью, шкура складками обвисла. Лапы еле держат. Но он упорно стоит на ногах.

— Говорят, они послали спецотряд. Я останусь здесь сегодня.

Хозяйка только пожимает плечами в ответ.

— Ты только молчи, не высовывайся. Ни к чему это сейчас.

Джастин не успевает ответить, в Таверну приходят специалисты. Я даже не могу определить сразу, отчего у меня шерсть на загривке встала колом? Хвост затвердел, и верхняя губа прилипла почти к носу. Хозяйка предупреждающе кладет мне руку на загривок и заталкивает под стол. Там пахнет пирогами, золотистыми шкварками, вчерашней косточкой из супа. И я вдруг понимаю, что не так с теми спецами. От них ничем не пахнет.

Из-под стола мне не слышно разговоров. Только стук стаканов. Звон монет на деревянной столешнице. Джастин молчит, как и обещал.

— Ну, нам пора, — слышится уверенный басок одного из пришедших. Я вижу, как неторопливо передвигаются их ноги, и даже почти успеваю вылезти из-под стола. Звон синих цветов, не смолкающий последнее время, присутствующий теперь во всех разговорах здесь, в Таверне, вдруг исчезает. Его перечеркивает автоматная очередь.

Хозяйка, бледная, как снег, вцепилась двумя руками и держит за загривки меня и Джастина. Но даже если б она нас отпустила, мы бы все равно не успели. Несколько сияющих холодным железом автоматов разносят вдребезги синее дерево. Гроздья пышных цветов лопаются со звоном на тысячи маленьких осколков и разлетаются в разные стороны. Наступает оглушительная тишина. Специалисты медленно поворачиваются. На их лицах довольные ухмылки. Автоматы они не опускают. Кажется, они еще не зачистили все необходимое. Джастин, смешной, пытается прикрыть Хозяйку. Автоматная очередь с такого расстояния прошьет обоих, это все бессмысленно. Сейчас щелкнет спущенный курок. Но еще раньше, чем до моих ушей долетает этот простой механический звук окончания жизни, я слышу шелест. Тихий шелест, перерастающий в гул. Мы видим, как на специалистов со спины обрушивается водопад осколков. Острых, маленьких, отливающих синим. Через секунду валятся на пол ненужные автоматы, чавкающая красноватая каша постепенно высыхает. Прямо на глазах. Как будто синий выпивает красный, притягивает его к себе, поглощает. Еще через минуту лишь тихо звенит раскидистое дерево, стоящее на самом краю земли. Теперь в нем мало осталось синего, его цветы налились сиреневым соком.