Мой друг Уинн (джен)

— Я весьма невысокого роста. Должно быть, это стало заметно не сразу с рождения, а только тогда, когда я вошёл в возраст, что называется, активной социализации. Вот тогда-то на фоне сверстников я очевидно стал выделяться как Очень Маленькое Существо.

Хотелось бы сказать, что это не принесло мне никаких насмешек со стороны других детей (и некоторых взрослых) и вовсе не стало причиной моих страданий. Но я же здесь не для того, чтобы врать вам, Кристофер. Нет смысла скрывать: меня дразнили. Обзывали, задевали, сбивали с ног неожиданными тычками, глумливо усмехались, глядя, как я отлетаю и падаю.

Разумеется, я страдал. Страдала гордость, страдала самооценка, и, в конце концов, я приходил домой в синяках, страдая физически.

Вероятно, в этих вечных одеждах страдания я и протащился бы по своему пути до окончания старших классов, но мне повезло.

В моей жизни появился Уинн.

Удивительно: я совершенно не помню, как мы увиделись впервые. Вероятно, я однажды заметил на школьном дворе незнакомую фигуру. Да и трудно было бы не заметить такого здоровяка — с его-то широкими плечами и лохматой каштановой шевелюрой. Может быть, мы даже поздоровались: я как вежливый и воспитанный мальчик здоровался со всеми незнакомцами, хоть уже и был научен жизнью держаться подальше от тех, кто явно сильнее. А он, как любой новичок, готов был к знакомству с кем угодно. Но никакого знакомства не было, только приветствие, да и его я скорее предполагаю, нежели отчётливо помню.

Помню я другое: как Дирк Корнер летит в пыль. Площадка для игры в футбол у нас никогда не покрывалась травой, и в жаркие майские дни превращалась в желтую потрескавшуюся поверхность, падение на которую поднимало клубы пыли. Дирк Корнер проехался по ней носом, плечом и коленками, все вокруг замерли; я тоже замер, приоткрыв рот, и наблюдал, как пыль оседает на его белой рубашке.

Затем Уинн шагнул к Корнеру. На секунду у меня мелькнула мысль, что сейчас он поднимет свою ногу в тяжелом коричневом ботинке и с силой пнёт носком по рёбрам, просвечивающим сквозь белоснежную ткань. Но Уинн ни за что бы так не сделал, конечно. Бить лежачего — это не про него. В принципе-то ударить человека так, чтобы он улетел носом в землю — это не про Уинна. После я ни разу не видел, чтобы он так делал.

Возможно, потому, что после ни разу никто на его глазах не бил меня коленом в живот. Что ж, Дирк Корнер не мог знать, что привычная уже шуточка в этот раз будет стоить так дорого. Разбитого носа. Испачканной рубашки. Навсегда утраченного авторитета в глазах подхалимов из предпоследнего класса.

Уинн наклонился, протянул ему руку и помог подняться.

Потом сказал: «Не делай так больше».

Ни разу за оставшиеся до окончания школы два года ни Уинн, ни я не сказали и слова Дирку Корнеру.

Знаете, Кристофер, это только в кинофильмах значительные события в жизни сопровождаются красивой музыкой, паузой, когда человек с особым смыслом смотрит в глаза другому, и так далее. В жизни вы просто впервые за всё своё детство идёте из школы домой не в одиночестве, разговаривая о каких-то пустяках с человеком, который только что заступился за вас, даже не зная вашего имени. Идёте и понятия не имеете, что больше уже никогда не будете одиноки.

Он замолкает, когда открывается дверь.

— Доктор Треспассерс, вас просят зайти в третью палату.

— Иду, сестра Ру. Присмотрите за мальчиком?

Медсестра пожимает плечами. Ей не хочется спорить с главой отделения, хоть она и не видит смысла присматривать за подростком, лежащим в коме уже второй месяц. Никаких изменений в состоянии, едва ли что-то случится. Но доктор проводит здесь почти все свободное время, и она не может ему отказать.

— Уинн всегда напевал что-нибудь себе под нос. Кажется, у него была песня для каждого дня, каждого настроения, для всякой погоды и даже для вечной автомобильной пробки на Сиреневой улице. Обычно два-три коротких куплета, которые он бормотал еле слышно, будто стесняясь. Только если посмотреть очень заинтересованно и выдать тихое вопросительное «м-м?», он мог спеть погромче. И если я запоминал слова и во второй раз уже подпевал, Уинн улыбался. А когда он улыбался, Кристофер, я не мог представить себе более красивого человека. Знаете, все эти литературные штампы насчет улыбки, освещающей лицо... Это не штампы. Когда Уинн улыбался, его лицо становилось солнцем.

Вы можете решить, что я подружился с Уинном в надежде на дальнейшую защиту от хулиганов и так далее. Что я был нерешительным малышом, а он — крепкой рукой, что вела меня по жизни. Забавно, но всё было совсем иначе. По сути Уинн был ребёнком в гораздо большей степени, нежели я. Его наивность, доброта, вечные поразительные фантазии и идеи требовали рядом кого-то, способного периодически возвращать его в реальный мир. Я часто напоминал ему, что некоторые вещи могут оказаться опасными, подсказывал, как решить ту или иную практическую задачу. Я бы сказал, что наполнял его пониманием жизни, а он меня — способностью бросить вызов обыденному.

Никогда не забуду случай с нашей соседкой, пожилой миссис Оул. Её кот случайно выбрался на крышу дома и застрял. Глупое животное не понимало, как спуститься, орало от страха, вцепившись когтями в козырёк, и не трогалось с места. Сложность в том, что попасть на крышу можно было лишь тем же путем, что и кот — через совсем небольшое чердачное окно. Уинн при всем желании просто не смог бы этого сделать, он габаритами значительно превосходил меня. А вот я по-прежнему оставался невысоким, а главное — худым мальчишкой, и имел все шансы пролезть. Вот только я отчаянно боялся высоты. По крайней мере, сам был в этом уверен.

Уинн не убеждал меня, не уговаривал. Мы просто стояли внизу, слушая, как несчастное животное голосит на всю округу. А потом он сказал: «Ты можешь туда залезть».

Боюсь, Кристофер, у меня не получится объяснить, как это было сказано. Даже не так, как будто он не сомневается в моей смелости, нет. А просто так, как будто никакого страха высоты не существует в природе. Или хотя бы в нашем с ним мире.

Я пролез через чердачное окошко наружу, а потом еще раз обратно, держа за пазухой измученного кота. Я даже не взглянул с крыши вниз, как будто под нами не было двух этажей. Кстати, крыша была совершенно не пологая и не скользкая.

Уинн рискнул бы собой не задумываясь, но не стал бы подвергать риску меня. Он знал, что со мной ничего не случится.

— Никаких изменений, доктор? — спрашивает темнокожий стажер, заглядывая в палату.

— Боюсь, что так, Тайгер. Но в его состоянии и стабильность — уже неплохо. И мозг... Посмотрите сами.

Стажер разворачивает результаты очередной томографии.

— Активность на том же уровне. Он как будто постоянно продолжает о чем-то думать. Считаете, он воспринимает реальность?

— Вероятно. Может быть, на каком-то своем уровне. Не удивлюсь, если она преломляется в его сознании во что-то иное.

— Парнишка смотрит мультики?

— Вроде того. Про супергероев или про нас с вами. Мы сейчас главная информация, которая в него поступает. Хотите быть супергероем из мультиков в его голове, Тайгер?

Улыбчивый стажер почти подпрыгивает на месте.

— Было бы неплохо. Но с моим везением я буду, скорее, говорящим ромбом.

— Не думаю, что его сознание рождает совсем уж абстракции. Вероятнее, выстраивает полноценную реальность взамен той, в которую он не может вернуться. Не удивлюсь, если он, например, гуляет по волшебному лесу, а мы все — смешные звери, которых он встречает. Впрочем, это всё теория, и проверить её мы пока не можем. Никаких изменений.

— Знаете, Кристофер, я ведь всё детство ненавидел вставать по утрам. Предпочитал валяться в постели до последнего, пока уже не позовут завтракать. Родители устали со мной бороться, меня просто невозможно было вытащить из-под одеяла пораньше.

А Уинн по субботам всегда уходил гулять рано утром. Говорил, что это самое лучшее время, чтобы смотреть и слушать. Обходил полностью весь наш огромный старый парк, уходил за речку, долго торчал на мосту, глядя в воду.

Он не обижался, если я не присоединюсь. Но в субботу я сам открывал глаза пораньше и представлял, что он сейчас пойдет бродить один, пока я буду оставаться тёплым сопящим кульком. И когда он снова увидит что-то забавное, ему некому будет показать это сразу. И я вставал, одевался и сбегал по лестнице, забывая зашнуровать один ботинок. И когда прибегал ко входу в парк, Уинн всегда говорил: «Как здорово, что ты пришел».

— Вы хотели взять кровь на анализ, сестра Ру?

— Да, доктор. Он... всё так же?

— Да. Приступайте, я вам не помешаю. Как ваш малыш?

— О, спасибо. На прошлой неделе пошёл в сад, так воспитательницы уже с ума сходят: говорят, за ним невозможно уследить — постоянно куда-то залезет, убежит. А вчера придумал какую-то игру, да так, что все дети два часа прыгали через кровати. Еле угомонили их, представляете?

— Отлично представляю. По-моему, с вашим сыном всё в полном порядке, Хелен. Подумайте насчет спортивной секции.

— Уинн дважды занимал первое место на городских соревнованиях легкоатлетов среди взрослых. На третий год он бы тоже выиграл, я уверен. Но он не успел.

Это была очень стремительная болезнь, Кристофер. Никто не мог предположить, что девятнадцатилетний юноша может сгореть от рака за считанные недели. Даже не сгореть — он словно растаял. Мне до сих пор часто снится, что я держу его руку, и она просто тает в моей, превращаясь в воздух.

Я бы сказал вам, что именно поэтому стал врачом. Но это будет неправдой. Уинн никогда не подсказывал мне, что делать, но всегда верил, что я смогу всё, что захочу. Я решил пойти в медицину за год до его смерти, и он гордился мной.

Знаете, что было самым невыносимым, самым трудным, Кристофер? Проснуться утром. Заставить себя однажды проснуться ранним субботним утром.

Я несколько месяцев спал до полудня, а то и до вечера. Просто отказывался открывать глаза.

Но однажды в субботу проснулся и подумал, что река под мостом журчит точно так же, как и всегда. Она по субботам всегда встречала нас — так Уинн говорил — своей песней, как будто радовалась.

Я проснулся в субботу на рассвете и подумал, что она поёт в тишине, и никто не слышит. Обидно, когда твоя песня ни для кого не звучит.

Наверное, если бы родители в тот день увидели меня на мосту, они бы испугались. Но я всего лишь сидел там несколько часов подряд, смотрел на воду и слушал. Мне и в голову не пришло бы сделать что-то другое.

Это очень трудно, Кристофер — проснуться, когда нет того, кто ждёт вас у входа в старый парк.

Но если его нет, это ведь не значит, что вас вообще больше никто нигде не ждёт.

— Пресвятой Боже, как ты нас напугал, Билли!

— Роза, успокойся, ты же видишь, ему лучше.

— Как ты себя чувствуешь, малыш? Что-то болит? Хочешь чего-нибудь?

— Температура почти нормальная, кризис миновал.

— Бесси, подожди в гостиной.

— Вот ещё, — постель прогнулась под её весом. — Не уйду.

— Доктор, вы можете проверить на всякий случай...

— Вот этот препарат, трижды в сутки...

— Вы были правы, обошлось без госпитализации.

— Я принесу тебе бульон. Ему можно бульон?

— Билл, как ты нас напугал, малыш.

Наконец взрослые словно шумная, говорливая волна схлынули из комнаты. Бесс, которая до того сидела, съежившись комочком, у брата в ногах, забралась повыше, схватила его за плечи и спрятала свой вздернутый нос в его рубашке.

— Знаешь, ты сколько проспал? Четыре дня — вот сколько! День, ночь, день, ночь, еще день, еще ночь и сегодня полдня!

— Тогда три с половиной, — он ласково дунул на ее кудрявую челку. — Эй, не реви.

— Я не реву, — она подняла лицо, действительно без слёз. — Но я испугалась, дурачок. Это же просто грипп, и тут такое. Ты спал и спал, и был весь горячий. Они тут бегали, что-то всё время делали, хотели отвезти тебя в больницу, но боялись, что станет хуже. И всё говорили: «Кризис, кризис». Мама плакала постоянно.

— А что делала ты? Ты же не плакала, правда?

— Не плакала. Я приходила, когда их нет, и читала тебе.

Билл посмотрел на тумбочку у кровати и увидел знакомый толстый том. Потертая красная обложка, тусклое золотое тиснение.

— Я её всю целиком тебе прочитала. Мисс Эндрю обалдеет, когда узнает, что я смогла прочитать вслух целую книгу, представляешь!

— Ты молодчина, — он прижал сестренку к себе. — А почему эту?

— Мама говорит, ты ее больше всего любил, когда был как я. И Винни... — она замолчала, нерешительно шмыгнула носом.

— И Винни потому так назвал, — закончил он за неё.

Взгляд машинально метнулся в угол, где уже с полгода не было привычной кормушки для хорька.

— Прости, — Бесс прижалась щекой к его плечу. — Я тоже по нему скучаю.

— Ничего, малышка. Ты же знаешь: мы его любили, а он нас. И он всегда будет там, где мы его помним.

— Мама сказала... Ну, когда тебе совсем плохо было. Она плакала, папа пытался ее успокоить, а она сказала: Винни бы его разбудил, Винни всегда его будил по утрам. Папа даже хотел поехать и купить нового хорька, но она решила, что это не поможет. И я тогда подумала, взяла книгу и пошла тебе читать.

Билл легонько поцеловал сестру в висок и осторожно потянулся.

— Такое чувство, что я не три дня спал, а месяца два.

— А тебе что-нибудь снилось?

— Ага. Мне снилось, что я Кристофер Робин, представляешь?

Бесс звонко засмеялась, заваливаясь спиной поперек его ног.

— И ты видел Винни-Пуха?

— Нет. Я его не видел, — он помолчал немного, но Бесс ждала продолжения. — Я был, знаешь, не совсем таким Кристофером Робином. Не в лесу. И все они были... Пятачок, Тигра, Кенга — они были не совсем такие. И Винни-Пуха я не видел.

— Жаль. Может, ты бы быстрее проснулся, если бы его встретил.

Он нажал пальцем на ее нос.

— Динь-динь.

Сестра хихикнула, а потом вдруг тихо сказала:

— Я правда боялась, что ты не проснёшься.

— Я бы проснулся, малышка.

Он посмотрел в окно. Важный соседский кот прогуливался по толстой ветке вяза.

— Винни забирался по утрам на кровать и щекотал меня усами в ухо. Но на самом деле я просыпался еще до этого, потому что знал, что он меня ждёт. А без него меня всё равно ждёшь ты. Мама, папа. Как я мог не проснуться, Бесс?

Сестра улыбнулась, протянула руку, он поймал своими пальцами маленькую ладошку.

— Когда мне разрешат выходить, сходим в парк?