Я не прячусь (гет)

— Все, что я хочу сказать Богу, я скажу ему только сам.

Я с презрением выплевываю эти слова в холеную рожу пастора Ламбрика, отчего тот кривит пухлые губы, как обиженная девица, и скрывается в темноте, хлопнув тяжелой дверью.

Он обещал мне покой после смерти, а сам вспыхнул подобно факелу. Овца. Овца, возомнившая себя пастухом, ожидающая, что я вытряхну перед ним свою душу. Катись ко всем чертям!

Лицо, разбитое Элеонор, горит огнем. Хочется разорвать оковы, умыться и вернуться в прошлое, за штурвал "Скитальца", вдохнув ни с чем не сравнимый запах свободы. Но я знаю, что все это больные фантазии и завтра меня ждет виселица.

Ну и хрен с ними! Пусть думают, что победили.

Что ж, раз такое дело, давай побеседуем, Господи? Надеюсь, ты не станешь нудить о "государственной измене и пиратстве в открытом море", как моя прелестная обвинительница.

Говорят, тебе с неба все видно. Вот, смотри! Я никогда не прячусь. Капитан Чарльз Вейн — пират, не знающий пощады, положивший жизнь на борьбу с тиранами. Мою природу не изменить. Промысла своего не стыжусь, ни о чем не жалею, в содеянном не раскаиваюсь.

К чему нам лишние церемонии, правда?

Ты лучше расскажи, когда Элеонор Гатри стала такой отвратительной сукой. Или она всегда была ею? Ну конечно. Наверное, я идиот, раз не заметил столь очевидную вещь. Сука — ее второе имя.

Строгое платье, локоны, застывшая холодная маска вместо лица. Это точно Элеонор — королева воров, что сбывала краденое, наплевав на закон, дралась с мужчинами, пила ром и спала со шлюхой, словно отъявленная пиратка?

Все еще скорбит по ублюдку-папаше, хотевшему променять ее на свою жалкую, никчемную жизнь? Или успела лечь под нового губернатора, а теперь вынуждена играть заученную роль, от которой воротит, будто от прокисшего вина?

Знал бы ты, Господи, каково мне было, когда она стояла здесь со свитком в руках, зачитывая признание от моего имени, такая близкая и желанная! Что, думаешь, убил бы, если бы не кандалы? Может быть. Но сначала трахнул бы до беспамятства. Чтобы кричала и выгибалась, кусала губы и часто дышала, истекала соленой влагой и просила еще. Как в первый раз, когда я взял ее прямо на берегу, под шум волн, в свете звезд, совсем юную и доверчивую, грезившую свободой. Мы принадлежали друг другу, а Нассау, задремавший в ночи, принадлежал нам...

Ну-ну, что ты хмуришься, Господи? Грех? Какой вздор! Скажи это святой Элеонор Гатри, которая раздвигает ноги ради утехи и во имя спасения человеческих жизней. И продает друзей за сладкие речи врагов.

Если я в чем-нибудь и покаюсь, пока меня не повесили, это будет любовь к ней. Я любил ее. Любил так, как можно лишь ненавидеть. И сейчас люблю.

Какой-то подлец выжег имя Элеонор на моем сердце, как Альбинус, от которого я сбежал мальчишкой, — рабское клеймо на груди. Уж не ты ли, Господи?..

Ладно, забудь. С чего бы тебе передо мной исповедоваться? Ведь завтра умрешь не ты. У тебя свой крест.

* * *

Толпа праздных зевак ревет и улюлюкает, источая злобу и закидывая меня тухлыми овощами. Еще недавно эти люди звались пиратами и ходили в море под черным флагом.

Обвинитель целую вечность несет какую-то чушь. Если бы я мог, разбил бы ему башку.

Среди ухмыляющихся потных рож тут и там мелькают лица, серьезные и испуганные. Билли Бонс, очевидно, затеял какую-то игру.

Брось, дружище, капитан Вейн не боится смерти.

Скоро на шею наденут петлю, а я, как последний дурак, высматриваю в толпе Элеонор Гатри. Как давно она, наверное, мечтала об этом дне, когда сможет смешать меня с дерьмом. Что ж, наслаждайся, дорогая, всё для тебя! Надеюсь, ты приготовила платок, чтобы утереть слезы?

Элеонор стоит неподвижно, не отводя от меня холодного взгляда. Потрясающая, почти пиратская выдержка. И как же она красива, черт бы ее побрал! Рядом с ней Макс — та хитрая блядь из борделя, что когда-то ублажала мою команду в палатке на берегу.

Эй, наверху! Отвлекись ненадолго от добрых дел, выгляни из-за облака, посмотри, что творится. Меня судят воры и шлюхи!

Ну как, весело? Все еще ждешь моего покаяния? Извини, мне нечего сказать тебе, Господи.

— Те, по чьей воле я здесь стою, боятся не меня, — говорю я, когда мне дают последнее слово. Вдалеке ветер шевелит локоны Элеонор, и я изо всех сил пытаюсь не слушать ее громкое молчание. — Я стою здесь потому, что они боятся вас. Потому что мой голос, который я не продал в рабство, когда-то жил и в вас. И до сих пор живет. Они сегодня хотят показать вам смерть, чтобы вы испугались и отреклись от этого голоса. Но знайте: нас много, а их мало. Мы можем выбрать не бояться. Нас всех не перевешаешь... Давайте уже, мать вашу!

А ты, Элеонор, так и будешь молчать?

Что же ты не пришла ко мне... потрахаться на прощание?..